CC BY
156
Новый филологический вестник. 2016. №3(38).
---^тф^тз^-
Прочтения Interpretations
Г.Л. Левина (Владивосток)
ИНФЕРНАЛЬНАЯ СЕМАНТИКА КОМПОНЕНТОВ
АРХЕТИПИЧЕСКОГО КОМПЛЕКСА В «СКАЗКЕ О ЦАРЕ САЛТАНЕ» А.С. ПУШКИНА:
к постановке проблемы
Аннотация. В статье поднимаются вопросы аксиологии «чудесного» в «Сказке о царе Салтане» А.С. Пушкина, предложена новая версия интерпретации орнитологического и зооморфного кодов на основе славянской мифологической и лиро-эпической традиции. Сюжет сказки интерпретирован с учетом содержания песни, заявленной инципитом «Во саду ли, в огороде». Впервые схватка Лебеди с коршуном рассмотрена в аспекте эротической символики, зафиксированной в пе-сенно-фольклорной и изобразительной традиции, дающей основание интерпретировать образ Лебеди, с учетом пушкинского текста и контекста, в пейоративном ключе.
Ключевые слова: аксиология; инципит; инфернальность; орнитологический код; пейоративность; свист; «чудо»; эротическая символика.
G. Levina (Vladivostok)
The Infernal Semantic of Archetypical Complex's Komponents in "The Tale about the Tsar Saltan" by A.S. Pushkin: On the Problem Definition
Abstract. The article deals with the issues of "miracle" in "The Tale of Tsar Saltan" by Pushkin, the new version of interpretation of ornithological and zoomorphic codes on Slavic mythological and folklore lyric-epic traditions is proposed. The plot of the tale is interpreted according to content the song, which is hardly outlined with well-known incipit "Whether in the garden, in the garden". The new aspect of research is the interpretation of the scene of scramble of the Kite with the Swan as an erotic symbol action, had been fixed before in folklore and art traditions and which let us mark the image of the Swan in pejorative spirit, taking into account Pushkin's text and context.
Key words: axiology; incipit; infernality; pejorative; whistle; "miracle"; erotic symbol.
Сказки Пушкина, при устойчивом научном интересе к ним на протяжении уже более ста лет, до сих пор представляют актуальное поле для исследования. Главный вопрос нам видится в аксиологическом решении семантики орнитологических и зооморфных рядов в циклическом корпусе пушкинских сказок. До сих пор их трактовка остается почти однозначной,
а произведения великого поэта, созданные в переломный период его жизни, одновременно с «Маленькими трагедиями» и «Медным всадником», в целом рассматриваются как гениальная фольклорная стилизация, представляющая собой некий относительно суверенный цикл.
В последнее время можно видеть и опыты исследования сказок в самом широком историко-культурологическом русле. Такой подход к трактовке сказок Пушкина можно наблюдать до сих пор, например, в гл. 1 сравнительно недавно опубликованной книги И.А. Коротковой «Миф, фольклор, литературная сказка: солярные образы и мотивы» (2011), в которой автор характеризует царевну Лебедь как «мифологический образ небесной девы, богини света», возводя мотив, с ней связанный, к индоевропейской мифо-логии1. Автор уверенно выстраивает свою работу, можно сказать, в почти жестком каноне сложившейся традиции интерпретации сказок Пушкина.
С.В. Горюнков в книге «Герменевтика пушкинских сказок» (2009) представляет их сюжеты как символическое выражение русской истории, начиная со средневековой Руси, а образ царевны Лебедь, актуальный для нашей статьи, он рассматривает как «символическое олицетворение русского народа»2.
Между тем, амбивалентность фольклорных образов, вбирающих этнокультурную память, будучи нормой для фольклорной эпической традиции, - для Пушкина, мастера мистификации, архаическая архитектоника фольклорного образа, его амбивалентность может быть способом ведения тонкой игры с читателем, удобной формой вуалирования неочевидных фабульных линий, формируемых новыми, авторскими, коннотациями выводимого в сказке персонажного ряда.
Мы считаем, что метод сопоставления пушкинских сказок с мировым фольклором и литературным материалом является безусловно важным, но только этапным звеном исследования. Путь в творческую лабораторию поэта, на наш взгляд, лежит через углубленное изучение лубка, по принципу которого созданы сказки, представляющие из себя монтаж сцен-«картинок» (некоторые из которых мы рассмотрим ниже).
Такой подход обозначен М.Н. Дарвиным и В.И. Тюпой, предложившими применить теорию монтажной композиции С.М. Эйзенштейна с возникающим смысловым качественно новым художественным эффектом к изучению поэтических произведений цикличной оформленности3, - и это является новым методологическим основанием для интерпретации пушкинского творчества, сказок в частности.
По причине масштабности вопроса в рамках данной статьи мы только попытаемся прокомментировать некоторые узловые сюжетные звенья в композиции «Сказки о царе Салтане» с целью выявления аксиологии и гносеологии фольклорных персонажей сказки посредством обращения к некоторым до сих пор не отмеченным деталям.
Фольклорные образы, амбивалентные по своей природе, лебедь в частности, имеют весьма широкий спектр мифопоэтических реминисценций, достаточно глубоко изученных и широко представленных в научной литературе. В поисках аксиологического решения образов волшебных пер-
сонажей сказки Пушкина и, как следствие, аксиологического решения ее сюжета в целом, свое исследование мы будем выстраивать, включая материал не в мировой мифологический контекст, а только в славянскую лиро-эпическую фольклорную традицию, зная о повышенном интересе именно к ней Пушкина в период написания сказок.
Направление поиска мы будем выстраивать в соответствии со следующими пролегоменами: 1) инципит «Во саду ли, в огороде» выступает как метатекст к сюжетному, «обрамляющему» тексту сказки, 2) мотив свиста является сюжетообразующим конструктом, продуцирующим явления ин-фернальности; 3) репрезентация образа коршуна дается через его метонимическую номинацию - клюв; 4) образ Лебеди дается в пейоративной коннотации через символико-эротическое действие - клевание.
Для анализа мы ограничимся пока тремя сценами-«картинками» из ряда других «картинок», монтирующих в качестве узловых сюжетных звеньев внешнюю фабулу: белочкой под елкой, появлением из морской пучины богатырей-витязей и схваткой Лебеди с коршуном. Первые два -волшебные подарки лебеди, третья - сцена-репрезентация самой могущественной дарительницы.
Как известно, жанровая специфика произведения определяет форму концептуализации авторской идеи, - ключевое же слово, определившее выбор жанра сказки и имеющее однозначно негативную авторскую коннотацию, которую нам предстоит доказать, - это слово «чудо». Один из «чудесных» подарков - белочка, традиционный конфигурант в образно-символической системе свадебного обряда. В пушкинской сказке белочку молодой князь (попутно заметим тождество понятий в фольклорной традиции: «князь» и «жених») получает в качестве подарка от царевны Лебедь и отводит ей почетное место на территории дворца. С этого момента волшебный зверек принимается за свой неустанный труд:
Белка песенки поет, Да орешки все грызет, А орешки не простые, Все скорлупки золотые, Ядра - чистый изумруд4...
(Далее текст сказки приводится с указанием страниц по тому же изданию.)
Песня, которую неустанно напевает белочка - «Во саду ли, в огороде», относящаяся к типу свадебных, задает тему брака, безусловно основную в сказке. На композиционно-образном уровне, прежде всего, эта тема связана с триадой - белка, ель, шишки / орехи (символ жизни и плодородия), - которая, будучи включенной в традиционную парадигму символов свадебного обряда на русском севере, занимает центральное место как в сюжетно-географическом пространстве текста (около дворца), так и идейно-тематическом. Можно предположить, что выбор поэта, любившего всевозможные мистификации, этой песни, которую исполняет «при
всем честном народе» (т.е. не стыдясь) белочка, подарок царевны Лебедь, имеющей русалочью природу5, не случаен. Ранее мы уже обращали внимание на содержание этой песни в редакции, которой, по указаниям биографов, была известна Пушкину, а именно из сборника И. Прача (1790). Есть смысл привести ее и в этой статье.
Во саду ли, во огородЬ дЬвица гуляла, Невеличка, круглоличка, румяная личько, За ней ходитъ, за ней бродитъ удалой молодчикъ; За ней носитъ, за ней носитъ дороги подарки; Дорог1я тЬ подарки, кумачь да китайки, Кумачу я не хочу, китайки не нада, Принеси моя надЬжа алого гризету, На две юбки, на две шубки, на двЬ тЬлогреи,
Перешей моя надежа въ нЬмецкое платье. Спасибо тебе молодчикъ, снарядилъ дЬвицу, Я пойду же младешинька во торгъ торговати, Что во торгъ ли торговати, на рынокъ гуляти, Я куплю млада младенька пахуч1я мяты, Посажу я эту мяту подле своей хаты; Не топчи бЬл кудреватой пахуч1я мяты, Я не для тебя садила, не для поливала, Для ково мяту поливала, тово обнимала 6.
Грызя орешки и напевая песню «Во саду ли, в огороде» с драматическим сюжетом об обманутом женихе, «бел-кудреватом» юноше, белочка, исходя из логики развития сюжета, «наколдовывает» и приближает ситуацию, описанную в песне, - т.е. завлечение, обольщение, предательство невестой-ворожейкой (вокруг дома садит мяту) обманутого жениха и, как логическая развязка, в некоторых вариантах песни навлечение на него насильственной смерти. Таким образом, инципит широко известной песни «Во саду ли, в огороде» можно рассматривать как авторский «намек», а на уровне композиции - как метатекст по отношению к тексту всей сказки, который может являться ключом к выявлению скрытой коннотации как белки, так и самой щедрой дарительницы.
Помимо изумруда, о значении которого мы пока говорить не будем, в семантику образа белки включен хрусталь. «Хрустальный дом», в котором живет зверек, - это своего рода волшебное стекло, установленное прямо перед дворцом, в центре города, фокусирующее и преломляющее естественный свет, дезориентирующее героя и деформирующее его сознание. «Магический хрусталь», установленный перед дворцом и ставший сакральным центром острова, с проживающей в нем белкой, насвистывающей песенку об обманутом женихе, и определяет отныне восприятие действительности «очарованными» участниками событий.
В сущностных характеристиках образа белки в качестве главных мы
выделяем, помимо маркирующего текст сказки инципита, - свист: «И с присвисточкой поет...» (615). Пушкин - гений художественной детали, и особенность его художественного стиля, на наш взгляд, в том, что это детали неожиданные и ускользающие, мы бы ввели термин «мерцающие», т.е. вспыхивающие на мгновение, чтобы обнажить центральный нерв повествования, его глубинные смыслы, - и снова раствориться в спрессованной, сжатой, упругой материи текста.
Свист - принципиальная деталь в характеристике белки, напевающей песенки со зловещим смыслом. Символику свиста, в частности, исследует А.А. Плотникова, указывая на демоническую природу данного звукового феномена7. Она отмечает, что свист имеет ту же семантику, что и ветер, отмечая, что «у западных и восточных славян со свистом и ветром связаны такие демонические персонажи, как черт, леший»; «Свист как характерная черта мифических образов змеи (змея) отмечается в целом ряде фольклорных текстов и народных поверьях, - продолжает исследовательница, - <.> таким образом, по народным верованиям, не только демоны, но и живые существа, которым приписывается признак свиста, оказывают губительное воздействие на человека. <...> Как видим, свист сопровождает проявление нечистой силы, злого духа, выступающего в самых различных обликах»8. Как призыв свист представляет собой обращение к потустороннему миру, которое само по себе очень опасно и ведет к опустошению близкого человеку пространства9. Ранее на инфернальное значение свиста обращал внимание и А.А. Афанасьев в труде «Поэтические воззрения славян на природу», включая этот признак в парадигму демонологических признаков: грохот - хохот - щекотать - свистеть - трещать (у греков)10.
О сознательном введении мотива свиста в сказку свидетельствует тот факт, что в творчестве Пушкина свист в его явном инфернальном значении мы обнаруживаем и в набросках к замыслу о Фаусте в диалоге героя с Мефистофелем:
«Скажи, какие заклинанья Имеют над тобою власть?» - Все хороши: на все призванья Готов я как бы с неба пасть. Довольно одного желанья -Я, как догадливый холоп, В ладони по-турецки хлоп,
Присвистни (курсив наш - Г.Л.), позвони, и мигом Явлюсь11.
Излишне указывать на прямую соотнесенность пения с «присвисточ-кой» «затейницы»-белки с магическим присвистом-«призваньем» дьявола.
Мотив свиста манифестирован в сказке рядом символических подробностей и фабульных сем, в числе которых, как нами было сказано выше, прежде всего белочка, с присвистом напевающая зловещую песню и на-
прямую связанная с другим «подарком» царевны Лебедь - ее братьями, 33 богатырями, выходящими из морской пучины с горящей, «как жар», чешуей под предводительством дядьки Черномора.
Белочка словно «насвистывает»-призывает их появление. Вспомним, что предшествует появлению этих стражей острова.
В свете есть иное диво:
Море вздуется бурливо,
Закипит, подымет вой (курсив наш - Г.Л.),
Хлынет на берег пустой,
Разольется в шумном беге -
И очутятся на бреге
Тридцать три богатыря,
В чешуе, как жар, горя,
Все красавцы удалые,
Великаны молодые,
Все равны, как на подбор;
С ними дядька Черномор... (618)
«Златая чешуя» богатырей в таком ракурсе дает основание воспринимать их как одно тело, а именно - как туловище гигантского змея. «Вой», поднимаемый морем, одна из модификаций свиста, сопровождающего появление инфернальных сил, прежде всего хтонических существ, поэтому закономерно и признание богатырей Гвидону: «Душен воздух нам земли» и скорое возвращение в морскую пучину, место обитания нечистой силы в творчестве Пушкина (например, в «Сказке о попе и работнике его Балде»).
«Нечистое» пространство моря, где встречает Гвидон свою невесту, сказочную деву-царевну - Лебедь, не может не влиять на коннотацию этого образа. Самым убедительным примером, снижающим его, является, на наш взгляд, уже первая встреча юного князя со своей суженой - а именно схватка Царевны с коршуном. До сих пор эта яркая сцена, написанная, как и вся сказка, в лубочной манере, не была прокомментирована - может быть, потому, что, при традиционно положительной трактовке образа, комментарии считались избыточными, а сочувственное отношение к кра-савице-лебеди подразумевалось как естественная читательская рефлексия, заданная самим автором произведения.
На наш взгляд, орнитологический код сказки не столь однозначен, хотя ключ к его дешифровке можно найти и в фольклоре, и в искусстве, и, наконец, у самого Пушкина. Как этнопоэтической константе орнитологической символики, имеющей хтоническое происхождение, Лебедю свойственна оборотническая природа. «Нередко темные силы маскируются образом белого лебедя, вслед за этим обычно следует их разоблачение (ср. пословицу о лебедях, оказавшихся гусями, как акцентуализацию мотива обманутых обещаний, неподлинности, лживости)», - пишет В.Н. Топоров12.
Настораживающая деталь здесь, в частности, - выраженная агрессивность лебедушки, яростно добивающей поверженного врага («Злого кор-
шуна клюет»). По этому явно актуализованному качеству - лебедь клюющая - пушкинская Лебедь не может быть интерпретирована ни в русле христианской традиции (как ипостась Девы Марии), ни в традиционно-фольклорной - как образец чистоты, непорочности, кротости невесты. Зато агрессия лебеди приобретает смысл, будучи включенной в парадигматику брачно-эротической символики, что подтверждается этнографическими материалами, собранными А.В. Гурой, позволившие исследователю прийти к выводу: «Символика коитуса выражается также в клевании»13.
Традиционно в фольклоре лебедь - это невеста-лебедушка, а жених -сокол. Но коршун - это и фиксированный в фольклорно-обрядовой традиции сниженный образ сокола, а взаимодействие пары лебедь - сокол/ коршун/орел представляет собой устойчивый архетипический комплекс со значением брачного союза, имеющий весьма широкий спектр мифопо-этических реминисценций. Поэтому, если в интерпретации образа Лебеди учитывать закрепление за этой парой такое значение как известный факт, установленный в фольклорной традиции и известный поэту, а также широко отраженный и в искусстве, Лебедь и коршуна мы имеем основание рассматривать как брачующуюся пару.
В пользу изложенной интерпретации сцены может служить и такая актуализованная в данном контексте художественная деталь, как острый кроваво-красный клюв коршуна, лаконично и выразительно поданная поэтом: «Тот уж когти распустил, / Клюв кровавый навострил.» (610).
Основание для такой интерпретации нам дает и содержание песни, к которой отсылает нас Пушкин посредством инципита «Во саду ли, в огороде», исподволь вводя в текст сказки тему неверности невесты, тем самым разрушая традиционно счастливый фольклорный сказочный канон. Этнографические и искусствоведческие работы также дают возможность утверждать правомочность такой интерпретации. Так В. Похлебкин в «Словаре международной символики и эмблематики», говоря о значении птиц, отмечает, что «клюв - часть головы птиц, имеющая в эмблематике и геральдике самостоятельное значение и применение. Раскрытый клюв, окрашенный в цвет, отличающийся от оперения головы птицы, или даже изображенный совершенно отдельно от головы с высунутым из него языком (также иного, обычно красного цвета), символизирует "готовность к решению дел" и может быть употреблен как самостоятельная эмблема в этом значении»14.
Устойчивое соотнесение образов птиц в фольклоре с образами людей по гендерной и социально-ролевой функции, закрепленное в этнокультурной памяти - давно установленный факт. Эротическую же символику именно коршуна ярко иллюстрирует, в частности, барельеф, найденный в Ниме: фаллос, символизированный в образе коршуна, сидящего на половых атрибутах женщины в различные периоды ее жизни.
Е.В. Барсов, изучая свадебные обряды в Олонецкой губернии и отмечая корреляцию образов коршуна и орла в свадебной символике, приводит пример, как мать в свадебный день будит невесту, и та рассказывает ей сон: «орел - птица камская держал в когтях белую лебедушку», не нужно
ехать в Москву за Осипом-толковником, сама смекаю разумом - это держит меня в руках остудник - добрый молодец.»15.
Именно в свете приведенного выше значения хищной птицы - орла, коррелятом которого является образ коршуна, - и приобретает особый смысл первая встреча князя Гвидона с лебедью:
К морю лишь подходит он, Вот и слышит будто стон... Видно на море не тихо; Смотрит - видит дело лихо: Бьется лебедь средь зыбей, Коршун носится над ней; Та бедняжка так и плещет, Воду вкруг мутит и хлещет... Тот уж когти распустил, Клюв кровавый навострил. (610)
Стон, трепещущее тело, когти и кровавый клюв в фольклорной традиции - сцена терзания - образуют устойчивые эротические аллюзии в передаче любовной игры.
Этому можно найти подтверждение и на лингвистическом уровне. Организация ритмического рисунка текста имеет в творчестве Пушкина концептуальное значение, что является темой отдельного исследования. Мы же только укажем на работу Натальи Кожевниковой, которая, исследуя звуковую организацию поэтических текстов и отмечая возникающие смысловые аллюзии, делает тонкое наблюдение, соотнеся, между прочим, в тексте этой пушкинской сказки слова «стрела» и «клюв» с одним и тем же глаголом, тем самым посредством рифмы сблизив эти понятия, имеющие символически выраженное фаллическое значение по объединяющему оба предмета признаку острого конца, и позволив отнести их к одному семантическому полю16: «Стрелкой легкой навострил» и далее: «Клев кровавый навострил».
В связи с этим новое содержание получает и продолжение сцены схватки, а именно победа Лебедя над коршуном:
Смотрит: коршун в море тонет
И не птичьим криком стонет,
Лебедь около плывет,
Злого коршуна клюет,
Гибель близкую торопит,
Бьет крылом и в море топит. (610)
В этом фрагменте обращаем внимание на перемену ролей в метафорически представленной эротической сцене, и ключевым на это раз оказывается глагол «клюет», трактуемый как метафора одной из форм соития. Показательно в связи с этим, что в английском языке понятия «клюв» и
«половой член» переданы одним словом - pecker |'рекэг|.
Метонимическое значение клюва подтверждает и К.Ф. Смирнов, исследуя звериный стиль в искусстве народов Евразии: «Довольно часто отдельные части животного или птицы (лапа, коготь, нога с копытом, клюв, хвост птицы, глаз и пр.) воспринимались как целое, символизируя определенное качество»17.
Попутно не преминем отметить, что нарочитая гротескность приведенной сцены схватки коршуна и лебеди как нельзя более отвечает принципам лубочной эстетики конца XVIII - начала XIX в.
Знание Пушкиным эротического смысла взаимодействия пары «коршун - голубка» на основе «клевания», на наш взгляд, обнаруживается в творчестве поэта, по крайней мере, уже в 1828 г. в поэме «Полтава»:
Ты проклянешь и день и час, Когда ты дочь крестил у нас, И пир, на коем чести чашу Тебе я полну наливал, И ночь, когда голубку нашу Ты, старый коршун, заклевал!..18
Соотнесенность образов «петух - коршун» в эротическом смысле закономерна и освещена в науке. Так, А. Гура в книге «Символика животных в славянской народной традиции» (ч. II, гл. 3) пишет: «Обрядовая корреляция коршун - петух представляет интерес в лингвистическом отношении - в связи с возможным родством названия коршуна каня (*kan'a) с германскими названиями петуха (гот. hand) и курицы (д.-в.-н. huon)»19.
Схватку Лебедя с коршуном, которую мы предлагаем рассматривать как эротическую сцену любовной игры, прерывает вмешательство очередного «жениха» - князя Гвидона, пославшего стрелу, символ сватовства, широко распространенный в мировом фольклоре. Так, Ю.С. Худяков, обобщая этнографический материал, пишет, что «представления о стреле, как символе "мужского оплодотворяющего начала", а выстреле из лука, как символическом "акте оплодотворения", по мнению И.Л. Кызласова, имеют универсальный характер и восходят к эпохе палеолита, когда мужскую потенцию символизировало копье или дротик. А в последующие "незапамятные времена" выстрел из лука "мог символизировать собой акт, необходимый для зарождения новой жизни и был наполнен жизнеутверждающим содержанием"»20.
Но, помимо этого архаического обряда, только косвенно подтверждающего предлагаемую гипотезу, мы можем указать на обряд, наверняка известный Пушкину, а именно на известный славянский ритуал изгнания и похорон коршуна, называемый также обрядом «вождения стрелы». Песни, сопровождающие обряд, содержат брачную символику стрелы, на которую обращает внимание А.В. Гура в книге «Символика животных в славянской народной традиции», приводя следующую цитату: «Да й пошла страла Удоль па вулицы», с описанием поражения этой стрелой доброго
молодца и избирания женой себе нового мужа21.
Отталкиваясь от такого историко-этнографического посыла, мы закономерно приходим к выводу, что, сделав выстрел в коршуна, юный князь избавился от соперника и заявил свои права на Лебедь, уже не целомудренную и ослепительно чистую, а потерявшую невинность во внебрачной эротической связи. Таким образом, любовный треугольник, выявляемый в сказке с момента завязки конфликта, есть основания рассматривать как проекцию любовного конфликта, о котором повествуется в сюжете песенки, напеваемой волшебной белочкой «Во саду ли, в огороде». Инципит в качестве метатекста экстраполирует смысл в «обрамляющий» текст, делая возможным предположение о драматической коллизии, спрятанной в форме гениальной фольклорной стилизации за основной фабулой сказки.
Таким образом, посредством выявления мотива свиста в сказке, имеющего однозначную инфернальную коннотацию в фольклорно-обрядовой традиции, обнаруживается общая демонологическая природа в образах белки и морских витязей. Инципит «Во саду ли, в огороде», поданный на фоне этого свиста, вводит в текст сказки мотив измены жениху и воспринимается зловещим предупреждением к описываемым матримониальным приготовлениям, давая основания предположить в сказке неявную фабульную линию. Рассмотрение же кроваво-красного клюва коршуна как метонимической номинации этой хищной птицы и репрезентация Лебеди через акт клевания дает основание для пейоративной оценки образа царевны Лебедь и стимулирует поиск нового аксиологического решения содержания сказки в целом, с учетом демонологических свойств главной героини, вокруг образа которой и формируется зооморфно-орнитологиче-ский архетипический комплекс с инфернальной семантикой.
Предложенный ракурс прочтения сказки и способ интерпретации ее образной системы, несомненно, нуждаются в более основательной аргументации, прежде всего, за счет включения материала в широкий контекст пушкинского творчества, - автор хотел только привлечь внимание к некоторым художественным деталям, способным формировать неявную фабулу повествования, отвечающую, может быть, тайному замыслу поэта.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Короткова И.А. Миф, фольклор, литературная сказка: солярные образы и мотивы. М., 2011.
2 Горюнков С.В. Герменевтика пушкинских сказок. СПб., 2009.
3 Дарвин М.Н., Тюпа В.И. Циклизация в творчестве Пушкина: опыт изучения поэтики конвергентного сознания. Новосибирск, 2001. С. 31.
4 Пушкин А.С. Сочинения: в 3 т. Т. 1. Стихотворения. Сказки. Руслан и Людмила (поэма). М., 1985. С. 614.
5 Левина Г.Л. Функция инципита «Во саду ли, в огороде» в «Сказке о царе Салтане» А.С. Пушкина: к постановке проблемы // Филологические науки. Вопросы теории и практики. 2015. № 9 (51). Ч. II. С. 128.
6 Львов-Прач. Собрание народных русских песен с их голосами на музыку по-
ложил Иван Прач / под ред. и вступ. статьей В.М. Беляева. М., 1955. С. 189.
7 Плотникова А.А. О символике свиста // Мир звучащий и молчащий: семиотика звука и речи в традиционной культуре славян / отв. ред. С.М. Толстая. М., 1999. С. 295.
8 Плотникова А.А. Мир звучащий и молчащий: семиотика звука и речи в традиционной культуре славян / отв. ред. С.М. Толстая. М., 1999. С. 297.
9 Плотникова А.А. Мир звучащий и молчащий: семиотика звука и речи в традиционной культуре славян / отв. ред. С.М. Толстая. М., 1999. С. 301.
10 Афанасьев А.А. Поэтические воззрения славян на природу. Т. 2. М., 1868. С. 338.
11 Пушкин А.С. Сочинения: в 3 т. Т. 1. Стихотворения. Сказки. Руслан и Людмила (поэма). М., 1985. С. 369-370.
12 Топоров В.Н. Лебедь // Мифы народов мира. Энциклопедия: в 2 т. Т. 2. М., 1988. С. 40-41.
13 Гура А.В. Брак и свадьба в славянской народной культуре: семантика и символика. М., 2012. С. 629.
14 Похлебкин В. Клюв // Похлебкин В. Словарь международной символики и эмблематики. М., 2001. С. 194.
15 Барсов Е.В. О свадебных обрядах в Олонецкой губернии // Фольклорное наследие А.А. Шахматова / подготовка текстов, вступ. ст. и коммент. В.И. Ереминой. СПб., 2005. С. 776.
16 Кожевникова Н. Звуковая организация стиха. Паронимическая аттракция // Очерки истории языка русской поэзии ХХ века. М., 1990. С. 264.
17 Смирнов К.Ф. Савромато-сарматский звериный стиль в искусстве народов Евразии. М., 1976. С. 75.
18 Пушкин А.С. Сочинение: в 3 т. Т. 2. Поэмы. Евгений Онегин. Драматические произведения. М., 1986. С. 95.
19 Гура А.В. Символика животных в славянской народной традиции. М., 1997. С. 532.
20 Худяков Ю.С. О символике стрел древних и средневековых кочевников Центральной Азии // Этнографическое обозрение. 2004. № 1. С. 105.
21 Гура А.В. Символика животных в славянской народной традиции. М., 1997. С. 547.
References (Articles from Scientific Journals)
1. Levina G.L. Funktsiya intsipita "Vo sadu li, v ogorode" v "Skazke o tsare Saltane" A.S. Pushkina: k postanovke problemy [The Function of Incipit "Wether in the garden, in the garden": To Statement of a Problem]. Filologicheskie nauki. Voprosy teorii i praktiki, 2015, no. 9 (51), part II, p. 128. (In Russian).
2. Khudyakov Yu.S. O simvolike strel drevnih i srednevekovyh kochevnikov Central'noy Azii [About Symbolics of Arrows of Ancient and Medieval Nomads of Central Asia]. Etnograficheskoe obozrenie, 2004, no. 1, p. 105. (In Russian).
Новый филологический вестник. 2016. №3(38).
---^тф^тз^-
(Articles from Proceedings and Collections of Research Papers)
3. Plotnikova A.A. O simvolike svista. [About Whistle Symbolics]. Tolstaya S.M. (ed.). Mir zvuchashchiy i molchashchiy: semiotika zvuka i rechi v traditsionnoy kul 'ture slavyan [World-sounding and Silent: The Semiotics of Sound and Speech in the Traditional Culture of the Slavs]. Moscow, 1999, p. 295. (In Russian).
4. Plotnikova A.A. O simvolike svista. [About Whistle Symbolics]. Tolstaya S.M. (ed.). Mir zvuchashchiy i molchashchiy: semiotika zvuka i rechi v traditsionnoy kul 'ture slavyan [World-sounding and Silent: The Semiotics of Sound and Speech in the Traditional Culture of the Slavs]. Moscow. 1999. p. 297. (In Russian).
5. Plotnikova A.A. O simvolike svista. [About Whistle Symbolics]. Tolstaya S.M. (ed.). Mir zvuchashchiy i molchashchiy: semiotika zvuka i rechi v traditsionnoy kul 'ture slavyan [World-sounding and Silent: The Semiotics of Sound and Speech in the Traditional Culture of the Slavs]. Moscow, 1999. p. 301. (In Russian).
6. Toporov VN. Lebed' [Swan]. Mify narodov mira. Entsiklopediya [Myths of the Peoples of the World. Encyclopedia]: in 2 vols. Vol. 2. Moscow, 1988, pp. 40-41. (In Russian).
7. Pokhlebkin V. Klyuv [Beak]. Pokhlebkin V. Slovar' mezhdunarodnoy simvoliki i emblematiki [Dictionary of International Symbols and Emblems]. Moscow, 2011, p. 194. (In Russian)
8. Barsov E.V O svadebnykh obryadakh v Olonetskoy gubernii [About Wedding Ceremonies in Olonetskaya Province]. Eremina V.I. (ed.). Fol'klornoe nasledie A.A. Shakhmatova [Folk Heritage]. Saint-Petersburg, 2005, p. 776. (In Russian).
9. Kozhevnikova N. Zvukovaya organizatsiya stikha. Paronimicheskaya attraktsiya [Sound Attraction of a Verse. Paronymic Attraction]. Ocherki istorii yazyka russkoy poeziiXXveka [Essays on the Language History of Russian Poetry in the 20th Century]. Moscow, 1990, p. 264. (In Russian).
(Monographs)
10. Korotkova I.A. Mif, fol'klor, literaturnaya skazka: solyarnye obrazy i motivy [Myth, Folklore, Literary Fairy Tale: Solar Images and Motives]. Moscow, 2011. (In Russian).
11. Goryunkov S.V. Germenevtika pushkinskikh skazok [Hermeneutics of Pushkin's Fairy Tales]. Saint-Petersburg. 2009. (In Russian).
12. Darvin M.N., Tyupa V.I. Tsiklizatsiya v tvorchestve Pushkina: opyt izucheniya poetiki konvergentnogo soznaniya [Cyclization in Pushkin's Creativity: Experience of Studying of Poetics of Convergent Consciousness]. Novosibirsk, 2001, p. 31. (In Russian).
13. Afanas'ev A.A. Poeticheskie vozzreniya slavyan na prirodu [Poetic Views of Slavs on the Nature]. Vol. 2. Moscow, 1868, p. 338. (In Russian).
14. Gura A.V. Brak i svad'ba v slavyanskoy narodnoy kul 'ture: semantika i simvilika [Marriage and Wedding in Slavic National Culture: Semantics and Symbolics]. Moscow, 2012, p. 629. (In Russian).
15. Smirnov K.F. Savromato-sarmatskiy zverinyy stil' v iskusstve narodov Evrazii [Savromato-sarmatsky Animal Style in Art of the People of Eurasia]. Moscow, 1976,
p. 75. (In Russian).
16. Gura A.V Simvolika zhivotnykh v slavyanskoy narodnoy traditsii [Symbolics of Animals in Slavic National Tradition]. Moscow, 1997, p. 532. (In Russian).
17. Gura A.V Simvolika zhivotnykh v slavyanskoy narodnoy traditsii [Symbolics of Animals in Slavic National Tradition]. Moscow, 1997, p. 547. (In Russian).
Галина Львовна Левина - кандидат культурологии, доцент; доцент кафедры искусства и культуры факультета психологии и социально-политических процессов и управления Морского гуманитарного института, Морской государственный университет им. адмирала Г.И. Невельского (Владивосток).
Научные интересы: лингвистика; семиотика; мифопоэтика; сравнительное литературоведение.
E-mail: GalinaLevina@yandex.ru
Galina Levina - Candidate of Culturology, Associate Professor; Associate Professor at the Department of Art and Culture, Faculty of Psychology and Sociopolitical Processes and Management, Maritime Humanitarian Institute, Maritime State University named after admiral G.I. Nevelskoy (Vladivostok).
Research interests: linguistics; semiotics; mythopoetics; comparative literary criticism.
E-mail: GalinaLevina@yandex.ru
