CC BY
66
978
Литературоведение. Межкультурная коммуникация Вестник Нижегородского университета им. Н.И. Лобачевского, 2010, № 4 (2), с. 978-981
УДК 821.161.1
ИМЯ СОБСТВЕННОЕ В ПОЭТИКЕ Ю.К. ОЛЕШИ (на материале романа «Зависть» и пьесы «Заговор чувств»)
© 2010 г. А.Н. Ушакова
Университет Российской академии образования (Нижегородский филиал)
alexush@yandex. ги
Поступила в редакцию 20.04.2010
Особенности функционирования собственных имен исследуются на материале прозаического и драматического творчества Ю.К. Олеши. Структура смысла имени собственного включает не только лексическое, но и специфическое фонетическое значение. Имена героев, географические и исторические имена (как память, как аллюзия) формируют семантическое поле текста.
Ключевые слова: имя, контекст, смена культурного кода.
Имя собственное призвано выделить единичное из потока однородного. В. Вейдле отмечал, что «именам собственным присуще устройство смысла, которого не являют никакие другие элементы языка. <...> У имени не просто «лексическая окраска», как у любого слова: у него звук, необычный звук, и мир, откуда для нас этот звук звучит» [1: 41]. В художественном контексте имя не существует изолированно. Его индивидуальное значение раскрывается в связи со значениями сопутствующих имен (один смысл словно просвечивается другим и обретает полноту). Особенно важно и для литературы, и для реальности то, что имя есть уже лицо, личность. П. Флоренский отмечает, что многим писателям «звук имени и вообще словесный облик имени открывает далекие последствия в судьбе носящего это имя» [4: 3]. Имена персонажей и другие наименования формируют смысловую перспективу произведения.
В такой функции имена собственные употребляются в произведениях Ю. Олеши. Имена формируют структурно-смысловые сферы разных героев. Писатель, особенно выделявший свой поэтический дар сотворения метафор, и в именах раскрывает поэтическую энергию, связанную со смыслом и звуком в их единстве. Некоторым его героям свойственно то же сложное отношение к именам. Так, герой романа «Зависть» Николай Кавалеров признается в способности быть чутким к именам. Воспоминания о первых встречах с летательным аппаратом для Кавалерова связаны с восприятием имени летчика: Сквозное, трепещущее, как надкрылья насекомого, имя Лилиенталя с детских лет звучит для меня чудесно. Летательное, точно растянутое на легкие бамбуковые планки, это имя связано в моей памяти с началом авиации.
Для героя важно то, что имя отвечает призванию его носителя и потому поддерживает существование летательных машин определенного вида (в этом выражается онтологический характер имени): Порхающий человек Отто Лилиенталь убился. Летательные машины перестали быть похожими на птиц. Легкие, просвечивающие желтизной крылья заменились ластами. <...> Летательная машина похожа теперь на тяжелую рыбу. Как быстро авиация стала промышленностью! Исчезновение имени-личности означает конец вещи, а в контексте перевернутого мира это один из знаков нового и непонятного. Еще одно историческое имя выталкивается памятью Кавалерова благодаря «огненному» звучанию и структурносемантическому согласию с катастрофическим для героя состояниям бытия. В предпоследней главе первой части Кавалеров встречается в доме Андрея Бабичева со всеми героями нового мира (Володей, Валей, Андреем). Он видит в комнате шаровидную молнию и, прежде чем рассказать о ней, замечает: Я читал некогда «Атмосферу» Камилла Фламмариона (Какое планетное имя! Фламмарион - это сама звезда!). Он описывает шаровидную молнию, ее удивительный эффект <... > [2: 86]. О бурях и молниях мог писать только человек с таким именем. Поэтические имена прошлого помогают герою отвечать действительности, связывать свое настоящее состояние с исконным, преодолевать страх перед человеком, признанным новым миром, - Андреем Бабичевым. Называние имени словно попытка сохранить равновесие во времени. В письме к Андрею Кавалеров признается, что Иван загадочен для него и потому интересен, а имя Офелия странно волнует. А вы, мне кажется, боитесь этого имени, - добавля-
ет он. Не машины, а имени! Завершается письмо признанием истинно философским: Я воюю за брата вашего, за девушку, которая обманута вами, за нежность, за пафос, за личность, за имена, волнующие, как имя Офелия, за все, что подавляете вы, замечательный человек. Кланяйтесь Соломону Шапиро.... Это очень точное с лингвистической, психологической точки зрения замечание, подтверждающее связь истории, личности и слова, выражающего их.
Детство Ивана тоже наполнено звучными именами: Фарсаль, Эрнест Витолло, Шемиот, Лиля Капитанаки. Иван Бабичев сохраняет веру в силу, энергию имени. Созданную им, наделенную человеческими чувствами и таким образом опозоренную машину Иван (герой пьесы) собирается показать народу в день Октябрьских торжеств на Советской площади (новые имена демонстративно противоречат имени шекспировской героини). Андрею, не верящему в существование такой машины, Иван дважды повторяет, что она существует, и последним, самым убедительным доказательством служит ее имя: Я дал ей имя Офелия. Ты знаешь, кто такая Офелия? Так звали девушку, которая сошла с ума от любви. Машине я дал имя девушки, сошедшей с ума от любви и отчаяния. Офелия. Она утопилась [3: 43]. Реплика Андрея - рассказ о новом сорте колбасы. Перечислив все ее достоинства, он говорит: Вот только не знаю, какое дать ей имя. Офелия? А? Может быть, назвать ее «Офелия»? Слушай, Офелия - это не подходит. Офелия -это девушка, сошедшая с ума от любви. Нет ли в классическом репертуаре девушки, объевшейся колбасой? Этой первой иронической реакции Андрея Бабичева на имя суждено развиться и превратиться в «мучительно серьезную». Имя начинает пониматься героем-колбасником не только как выделительная категория, но и как бытийная, значимая для существования даже вещи.
После встречи с Иваном, рассказавшим об Офелии, Андрей Петрович звонит Шапиро и взволнованно (что выражено лаконичными синтаксическими конструкциями, повторами и обилием вопросов) говорит о колбасе, образ которой смешивается с образом девушки: <...> Слушайте, Соломон Давидович, как моя красавица? Взаперти? Я влюблен в нее. Что? Ничего дороже нет для меня на свете. Что? Да-да. Когда же я увижу ее? В среду или в четверг? Кланяйтесь ей от меня. Да. Она мне снилась. Розовая, сияющая, нежная. Да. Вы думаете, что мы сможем продавать ее по тридцать пять копеек? А как мы назовем ее? Вы случайно
не знаете, нет ли в классическом репертуаре девушки, которая объелась колбасой и сошла с ума от любви? Что? Да-да. Я заговариваюсь. Что? А разве нельзя сойти с ума от любви? Что? А... да... да... а разве в новом мире не будут сходить с ума от любви? Что? Не будут? А? Что? Умнеть будут от любви. Ну ладно. Целую вас [3: 46]. В сознании героя контамини-руются образы колбасы и возлюбленной, практические цели (цена) и романтические устремления (любовь и вопрос об имени): поэтические знаки разных времен (с точки зрения Кавалерова). Смешение смыслов Ивановых речей и собственной мечты о прекрасном питательном и дешевом сорте колбасы оборачивается для Андрея во втором звонке системой серьезных вопросов. Третий звонок - это вновь наложение сентиментальных и практических, деловых значений: Это опять я. <...> Что мне делать, Соломон Давидович? Она [Валя] тут, она спит... Что мне делать, Соломон Давидович? Проснитесь, проснитесь, с вами говорит председатель правления... Как назвать ее? Нет ли в классическом репертуаре девушки, которая полюбила колбасника? [3: 48]. Колбасник растерян, потому что влюблен, но автоматически произносит казенные фразы, призванные «защитить» его от положения шута. Замечательно соотношение вопросов о «назывании» в первом и третьем фрагментах: А как мы назовем ее? - о колбасе и Как назвать ее? - о Вале. Кавалеров знает имя, подлинное имя девушки. Бабичев не знает: именно как не знающий имени он изобличается во сне Кавалерова.
В романе Иван - второй брат из трех. Сильная, освященная фольклорной традицией позиция героя по имени Иван (вспомним о том, что имя Иван, по словам П. Флоренского, - перерожденное имя Иоанн; в имени Иван выделяется значение простоты и кротости) смещается принципом оппозиции. Андрей, в имени которого зафиксировано значение принадлежности к роду, оказывается третьим братом (Роман -второй). Но Андрей в новой социальной перспективе становится первым (он получает признание и любовь в новом мире), а Иван - вторым (он изгой, непонятный, порою опасный для общества человек). В семантическом поле Иванова образа сохраняется при этом значение шутовства, скоморошества. Он ходит по городу с подушкой под мышкой, «проповедует», и его принимают за пророка, он валяет «дурака» подобно сказочному Ивану. В пьесе он уже третий брат (Третий, как в сказке, - Иван, - говорит Андрей Бабичев). Для Андрея (из романа и из пьесы) он и есть Иван-дурак, но его роль не
980
А.Н. Ушакова
анализируется в семейной перспективе, потому что Андрей настаивает на антисемейственности нового мира, в котором нет места роду. Иван растолковывает имена и комментирует судьбы, то есть выступает в роли ответственного за род. В IV главе второй части Иван, «сияя», признается Кавалерову в том, что судьба их схожа и они должны быть друзьями: А фамилия Кавалеров мне нравится: она высокопарна и низкопробна». Кавалеров мгновенно думает про себя: Я и есть высокопарный и низкопробный. Эта автохарактеристика подтверждает единство личности и имени, точнее, положение о том, что имя есть уже лицо. Характеристика Ивана строится на антонимах, но в перспективе имени как целостного смыслового пространства в ней актуализируется оксюморонное значение. Революция со старой культурной иерархией уничтожила старые имена, потребовав отречься от своего старого имени, переименоваться. Это путь стирания личности и истории. Фамилия Кавалеров воспринимается как вызов революционному миру. Оно претенциозно, высокомерно, игриво одновременно и напоминает о старой европейской культуре, что для советского общества является знаком упадничества. В сочетании с именем Николай эта фамилия акцентирует в образе героя семантический компонент изменчивости. П. Флоренский говорит о Николае: «Он переоценивает свое значение в мире, и ему кажется, будто все окружающее происходит не само собою, органически развертываясь и руководимое силами, не имеющими ничего общего с осуществлением человеческих планов, а непременно должно быть сделано некоторой разумной волею. Себя самого он склонен считать таковою, неким малым Провидением, долг и назначение которого - пещись о разумном благе всех тех, кто в самом деле или по его преувеличенной оценке попал в число опекаемых им» [4: 200]. Он считает себя носителем исключительной правды, с которой себя почти отождествляет.
Кавалеров, герой пьесы, читает драмы Шекспира. Шекспир интерпретируется как часть старого мира, поэтому Шапиро советует Андрею Бабичеву: Скажите ему: «До свидания. Забирайте вашего Шекспира и уходите». Андрей же пробует анализировать Шекспира! Через Шекспира он приходит к мотиву героя, столь волнующему Кавалерова. Отелло (имя которого в пьесе взаимодействует с именем Офелия, что позволяет выделить общий для этих имен смысловой компонент «светлый») -герой, брат Роман (имя литературное), бросивший бомбу в губернатора, - герой, а он,
Андрей Бабичев, только колбасник. И он хочет, чтобы колбасники были героями. В пьесе именно на уровне имен автором перестраивается система отношений между персонажами. Колбасник начинает говорить о славе, о героическом начале своего дела. Поиски Андреем Бабичевым в духе нового времени названий (имен) уместно соотнести с замечанием П. Флоренского, созвучным времени романа и пьесы: «убеждение в силе и существенности имен есть непрекращающееся явление»; «может быть, имена и ничто, но их признают народы за нечто и в силу этого признания имена ведут себя в жизни общества как некие фокусы социальной энергии» [4: 46]. Это убеждение пронизывает общественную жизнь. П. Флоренский цитирует статью Л. Троцкого, посвященную теме переименования и опубликованную в газете «Рабочая Москва» в 1922 году (№ 14). «Необходимо дать, наконец, заводам и фабрикам советские имена», - пишет Л. Троцкий и предлагает «празднование имени заводов и фабрик приурочить ко дню Октябрьской годовщины» [4: 44-45]. Андрей страдает от неумения своего сотрудника Прокудина правильно называть продукты. Рябиновую пастилу, например, он именует «Розой Люксембург». Бабичев-старший даже иронизирует по поводу возможного названия нового сорта пирожков - «Заветы Ильича». Новые шоколадные конфеты Прокудин предложил назвать «Шентеклер», «Бой бабочек» и «Одалиска». Для советской конфеты название «Одалиска» невозможно. Бабичев так определяет достойное название для советской продукции (правильное имя для постреволюционного времени): названия должны быть от науки: чтобы серьезно. Но чтобы звук был заманчивый. Есть поэтические звуки <...>. География, астрономия. Вот и надо назвать «Эскимос», «Телескоп», «Экватор». <...> Неужели я должен придумывать названия для конфет? Мне некогда, однако приходится этим заниматься. Потому что, если я этим заниматься не буду, то меня будут мучить сны, что товарищ Проку-дин выпустил в продажу торт под названием «Это есть наш последний и решительный бой бабочек». В романе отсутствует мучительная рефлексия Андрея Бабичева по поводу процесса наименования [2: 36-37], но разное жанровое задание почти не влияет на конструктивный смысл образа Кавалерова, остающегося автором органически точного имени. Анализ двух текстов помогает определить структурные, смысловые возможности имени для создания художественного образа и развития поэтики.
Список литературы 2. Олеша Ю.К. Зависть. СПб, 2008.
3. Олеша Ю.К. Пьесы. Статьи о театре и драма-1. Вейдле В. Эмбриология поэзии. Статьи по по- тургии. М., 1968. этике и теории искусства. М., 2002. 4. Флоренский П. Имена. М., 2006.
PROPER NAMES IN THE POETICS OF YU.K. OLESHA (BASED ON THE NOVEL «ENVY» AND THE PLAY CONSPIRACY OF FEELINGS»)
A.N. Ushakova
The article considers the peculiarities of the functioning of proper names in the prosaic works and plays by Yuri Olesha. The semantic structure of a proper name includes not only a lexical, but also a specific phonetic meaning. The names of the characters, geographical and historical names (like a memory, or an allusion) make up the semantic field of the text.
Keywords: name, context, change of the cultural code.
