CC BY-NC-ND
176
1С.М. Волошина
ХУДОЖЕСТВЕННОЕ СВОЕОБРАЗИЕ
ПУБЛИЦИСТИКИ А.И. ГЕРЦЕНА. ПРИЕМЫ КОНТРАСТА И МЕТАФОРЫ
В статье рассматриваются некоторые особенности публицистики Герцена: использование образов в качестве публицистического приема и особенности их построения, своеобразие авторских метафор и приема контраста. Анализируется и подвергается сомнению известная формула соединения «частного» и «общего» в текстах Герцена, а также проводится попытка найти связь между особенностями личности и характера автора и их непосредственным воплощением в публицистике.
Ключевые слова: А.И. Герцен, публицистика, история журналистики, метафора, контраст, публицистические приемы, художественный образ.
Похоже, сам характер Герцена способствовал именно публицистическому, а не беллетристическому направлению его искусства. Ему явно не интересны, даже не любопытны каждодневные, бытовые подробности, которые заполняют человеческую, «тварную» (по выражению Э. Ауэрбаха), обыкновенную жизнь. У него сложно найти рефлексию тонких, противоречивых душевных движений (даже эмоциональная сцена объяснения с женой по поводу ее любовника - Г. Гервега - написана схематично, суммарно, как будто извне, но не изнутри, с точки зрения мужа).
По словам Л.Я. Гинзбург, «присущая Герцену интенсивность самосознания вовсе не тождественна самоуглублению»1. Почти нет описаний единичного быта, костюмов, отношений, простых эмоций и понятной физиологии - того, что в избытке, например, у Ж.-Ж. Руссо и немало - что ближе - у Н.П. Огарева. Вернее, все это в его текстах есть, но в привязке к обобщенным выводам, социологически обоснованным и типизирующим. Многие из описанных им людей не портреты, а уже изначально обработанные образы,
© Волошина С.М., 2011
в которых сделаны определенные акценты и предполагаются обобщения. Если Герцен пишет о чьем-то характере и привычках (например, об В.А. Энгельсоне и его жене), то показывает на его примере целое поколение душевно неуравновешенных и неспособных к организованной деятельности людей; если говорит о российском крестьянском быте, то в сравнении с бытом крестьянства европейского, а следовательно - для иллюстрации идеи о народе и развитии революционных идей. Даже единичную и интимную историю собственной семейной драмы Герцену удается представить как борьбу европейского мещанства с идеалами несбывшегося нового мира, революции. Эпизод о сибирских крестьянах, оставляющих на ночь у домов еду для беглых каторжников, представлен не сам по себе, а для характеристики русского народа и последующего сравнения этого обычая со схожим (но лишенным той социальной значимости) обычаем у швейцарских горцев.
В этой изначальной объективации, обобщенности и «социализации», казалось бы, самых личных поступков и откровений есть неявное противоречие: статьи Герцена кажутся чрезвычайно искренними, открытыми, в них как будто нет тем, которых автор не может касаться, и нет образов, в истинности которых можно усомниться. Но если присмотреться, искренность эта продумана до мелочей, служит вполне определенным публицистическим целям и, следовательно, уже не есть искренность. Герцен показывает читателям только те детали собственной или общественной жизни, которые вписываются в его программу, в его понимание целостности происходящего. Привычка рассматривать написанное Герценом как сочетание «личного» и «общего», как «отражение истории в человеке, случайно попавшемся на ее дороге» закрывает иную возможность: глубоко личного в текстах Герцена далеко не так много, как принято считать. Нет в них и отдельно стоящих деталей, характеризующих Герцена или кого-либо еще просто как человека, так сказать, бесстрастно-психологически. Описывая собственную измену жене с горничной, Герцен не «выворачивает душу» перед читателем, ему этот эпизод необходим для более точного объяснения эволюции семейной жизни, возмужания и последующего ухода от романтических представлений. Это не откровение и даже не совсем рефлексия, это скорее социология.
Для Герцена невозможно существование исключительно в кругу личных интересов, чувств. В дневнике он пишет: «Зачем женщина вообще не отдается столько живым общим интересам, а ведет жизнь исключительно личную? Зачем они терзаются личным и счастливы личным? Социализм какую перемену внесет в этом отношении!»2 Если не обращать внимание на характерную для середи-
ны XIX в. веру в то, что переустройство общества приведет к изменению человеческой (в данном случае - женской) сущности, то можно заметить, как ярко в этой записи проявляется «социабель-ный» характер Герцена. Иногда кажется, он полностью живет в этом разумном среднем слое «социабельности» - не углубляясь в единичные переживания и не уходя полностью в отвлеченно-теоретические и философские выкладки.
Некоторые (особенно иностранные) исследователи его творчества склонны объяснять это тем, что Герцен - русский барин, аристократ, не склонный уделять внимания житейским мелочам подобного рода3. Последнее сложно отрицать, но назвать это объяснением вряд ли можно. Скорее, это черта характера (возможно, черта определенно гендерного типа), однако интересно другое ее следствие: Герцен лишен той специфической для беллетристов черты, что дает возможность косвенного выражения авторской точки зрения через действия, поступки и слова персонажей. Конечно же, в текстах Герцена присутствуют и полемичность, и диалог (иногда статьи даже построены в форме диалога - например, статьи «Перед грозой», «У1хегип1!» из цикла «С того берега»), однако это прямое выражение авторской мысли и возможных возражений совсем иного рода.
Публицистические приемы Герцена иногда с трудом можно назвать «приемами»: сложно дифференцировать действие ума, хариз-матичности натуры, образования, характера, таланта, личной истории и писательских навыков. Тем не менее в данной статье я пытаюсь вычленить такие принципиальные поэтологические особенности его публицистических текстов, как использование контраста и метафоры при построении образов.
Характерная особенность публицистики Герцена - обращение к читателю - или скорее к «аудитории» (во многом его статьи напоминают живую речь) - как к умному, образованному и равному собеседнику.
Признание иной точки зрения и отношение к умному собеседнику как характерную черту публицистики Герцена отметил Ф.М. Достоевский в «Дневнике писателя»: «И мне особенно нравится, - заметил я между прочим, - что ваш оппонент тоже очень умен. Согласитесь, что он вас во многих случаях ставит к стене»4. Достоевский здесь противопоставляет равнозначность оппонентов в диалогах Герцена статье В.Г. Белинского, в которой «хорошо-то, хорошо, и видно, что ты очень умен, вот только охота тебе была с таким дураком свое время терять»5.
Собеседника посвящают в интимные и трагические подробности личной жизни автора. Ему доверяют и признают за ним право
знать все (как кажется) детали, известные автору, вовлекая как будто в тесный дружеский круг. Предполагается также, что виртуальный собеседник может воспринимать цитаты на иностранных языках (помимо общепринятых французского и немецкого), упоминания исторических событий и персонажей не первой величины, например очевидцев Французской революции (Жанну Роллан6, Э. Бартелеми7), быть довольно сведущим в европейских политических вопросах (мимоходом упомянутое «...или просто Сотте^а! в том смысле, как папа Киарамонти говорил Наполеону в Фонтенбло!» (X, 76).
С этим связана другая особенность публицистики Герцена, а именно пластическая яркость его образов. С одной стороны, силу воздействия этих образов увеличивает их документальность, «не-придуманность»: Натали действительно умирала, не вынеся смерти детей, предательства любовника и крушения идеалов, Герцен действительно был сослан в далекую Вятку за весьма сомнительное государственное преступление, а чиновничий мир, наглядно («наглазно») представленный в лицах, нелеп и бесчеловечен. С другой стороны, художественная сила этих образов выходит за рамки документального повествования. Образы Герцена убедительны, они перетягивают читателя на сторону автора. Так, в Николае I, этой «взлызастой медузе» с «узким мстительным взглядом», невозможно увидеть человека, это - проклятие России.
Иногда образы точно воплощают душевное состояние Герцена, как, например, нищая девочка, приставшая к его карете в день тайного венчания: «Кто-то странным голосом, тонким, плаксивым, протяжным, говорил возле». Юродивая девочка, «бледная, худая, в лохмотьях», «влезла на облучок кибитки, повернулась. и стала бормотать полусвязные речи; взгляд ее был мутен, жалок, пряди волос падали на лицо <...> Она расплакалась, и я готов был плакать с нею» (VIII, 366). Волнения, хлопоты, долгое ожидание и тревога вполне объясняют такое умонастроение.
Впрочем, подобные косвенные описания для Герцена нехарактерны: чаще всего его портреты не допускают многозначных трактовок. Так, деятели освободительного движения - Мадзини, Гарибальди - положительны, величественны и красивы. Чиновничий люд часто уродлив, некоторые же персонажи - явное достояние кунсткамеры (губернатор Вятки Тюфяев).
В текстах Герцена доминирует четкая полярность - абсолютного зла настоящего и, от обратного, несомненно благой цели, к которой необходимо двигаться. Наличие этих полюсов подчиняет повествование вектору, который виден практически во всех сочинениях Герцена - от отдельных статей, циклов до «Былого и дум».
Публицистика автора, однако, далека от резонерства и не так просто устроена, ведь редко что в окружающей жизни несомненно хорошо или дурно. Удручающим и ужасным может показаться описание русских деревень в первой части французского цикла «О развитии революционных идей в России», порабощение и власть в России отвратительны, но и Европа не может предложить несомненную свободу и спасение. «Я остаюсь (в Европе. - С. В.) страдать вдвойне - от нашего горя и от горя, которое нахожу здесь <...> Я остаюсь, потому что борьба здесь открытая, потому что она здесь гласная» (VII, 152).
Полюса порой находят воплощение не в отвлеченных идеях, а в конкретных образах. На одном полюсе - личности, стремящиеся к прогрессу, свободе и переустройству мира: Прудон, Гарибальди, на другом - «фальшивые» революционеры вроде Ледрю-Роллена. С одной стороны - жена Натали, гармоничный образ, высокий идеал женственности и материнства, с другой - некрасивая мужеподобная Эмма Гервег, пренебрегающая даже материнскими обязанностями в пользу прихотей мужа (Эмма, тратившая деньги на роскошные обеды Гервега вместо покупки белья собственным детям, -сильный и запоминающийся образ).
«Полюсность», контрастность может реализовываться как тек-стообразующий фактор. Некоторые статьи вообще написаны как иллюстрация контрастов. Стоит обратить внимание на заглавия многих статей: «Эмпирия и идеализм» (из цикла «Письма об изучении природы»), «Cogitata et visa» («По разным поводам»), объединяющее три статьи название «Капризы и раздумья». Контраст, заложенный уже на уровне названия, достигает предела в фельетонах («"Москвитянин" и вселенная»), будучи одним из любимых Герценом принципов озаглавливания.
Такая особенность светского разговора, как каламбуры и парадоксы, тоже превращена в эффективный публицистический прием: «<...> видел <...> людей, беспрерывно пишущих, т. е. чиновников; людей, почти никогда не пишущих, т. е. русских литераторов. видел поэтов в III отделении собственной канцелярии - и III отделение собственной канцелярии, занимающееся поэтами <...>» (II, 34).
Помимо передачи авторской точки зрения на любые сферы жизни (от политики до этики), создание пластически-яркого образа - способ отвлечь внимание читателя от нежелательных деталей, вернее, читателю, увлеченному образом, не придет в голову интересоваться ими. Один из самых расхожих и часто цитируемых примеров - знаменитая Пятая часть «Былого и дум», где Герцен описывает крушение собственной семейной жизни, а параллельно - надежд на скорое переустройство европейского общества - была
написана в ситуации второго (не менее мучительного, чем первый) любовного треугольника между Герценом, Н.П. Огаревым и Н.А. Тучковой, женой последнего.
Не менее иллюстративным является образ Медведевой, вятского увлечения Герцена. В «Былом и думах» Медведева - даже не романтический, а скорее сентиментальный персонаж, грустная жертва семейного положения, «скрытно-страстная женская натура» (VIII, 337). Их роман с Герценом закончился вместе с «запоем любви», когда его «сердце устало, истощилось» (что совпало со смертью ее мужа), завершился мирно, с приличествующим жанру благословением бывшей возлюбленной. Подобное завершение связи дополнило образ, сделало его законченным. В жизни же все обстояло сложнее и менее гармонично: после смерти мужа Медведевой Герцен поспешил сообщить ей об окончании их отношений. По словам английского исследователя Э. Карра, «недоброжелательный комментатор может высказать подозрение о том, что появление этого сообщения было ускорено желанием выстроить бастион против слишком пылких посягательств теперь свободной inamorata»8. Кроме того, Медведева не исчезла из жизни Герцена и после его свадьбы и переезда в Москву: она нередко бывала в их кружке, а Герцен не раз помогал бывшей inamorata с трудоустройством9. Однако эти подробности оказались явно излишни для текста: автору необходим был определенный образ себя и своих отношений в то время, контраст мимолетной связи и «высокой» любви к будущей невесте.
Здесь же можно взять в качестве примера упоминавшийся образ юродивой девочки из «Былого и дум». Ее образ не возник просто так, в качестве зарисовки, - его можно трактовать и как своеобразное пророчество о будущих трагических событиях в семье Герцена, «зловещий перст судьбы»10.
Построение основных образов в публицистике Герцена идет двумя путями: в романтическом и в нейтральном, даже сниженном планах. В романтическом плане даны два главных образа «Былого и дум» - жены Натальи и друга Огарева. В образе Натали нет места обыденности, иронии, здесь невозможны ни порицание, ни критический анализ - это или возвышенная любовь юности, высшее воплощение женственности и личного счастья автора, или не менее высокий трагизм. Л.Я. Гинзбург рассматривает некоторые ключевые эпизоды как образцово романтические топосы11: любовная переписка или встреча двух молодых семей (Герцена с Натали и Огарева с Марией Львовной) во Владимире; столь же романтично изображено воссоединение Герцена с Натали в Турине после семейных перипетий.
Образ Огарева формируется в начальных частях «Былого и дум», позже о нем говорится кратко, частично потому его образ остается примером возвышенной и страстной юношеской дружбы, которая «так благоуханна, что она забывает различие полов, что она страстная дружба» (VIII, 83). Более поздние черты и подробности биографии не затмевают светлого образа юности.
Романтическое построение образа может быть сильным публицистическим приемом. К образу, выстроенному таким способом, сложно применить анализ и критику, этот образ плохо поддается интерпретации, отличной от той, что предлагается автором. Даже если «недоброжелательно настроенный комментатор» или просто исследователь узнает о том, что факты не соответствуют описанному в тексте, интерес переключится на автора, но образ скорее всего останется нетронутым. Прием «романтизации» становится отличительной чертой публицистики Герцена.
При помощи совсем иных приемов представлены враги, от Николая I до чиновников (как вятских, так и петербургских и иностранных). Иронично, даже порой сатирически изображены антипатичные Герцену эмигранты в Лондоне. Описывая «семейную драму», Гервега и его жену Эмму, Герцен упоминает в общем несвойственные ему приземленно бытовые, почти «гигиенические» подробности: таково лукавое обращение Эммы к служанке о покупках за счет Герцена (при вынужденном отъезде Гервегов из общего дома).
На этом фоне образ отца Герцена - Ивана Алексеевича Яковлева - представлен совершенно в ином ключе: он равно далек как от романтизации, так и от «приземленности».
Герцену удалось почти невозможное - представить образ отца предельно объективно, с беспристрастной внимательностью и точными наблюдениями. Ипохондрик, требующий нагревать газеты перед чтением, затворник и человеконенавистник, так и не женившийся на матери Герцена, при этом умнейший, проницательный и острый на язык человек XVIII в. Любопытно, что по этому образу трудно понять, как именно относился незаконнорожденный «воспитанник» к отцу, но вряд ли это чувство было бесстрастным, простым и ограничивалось интересом исследователя. Некоторые авторы отмечали сходство этих неоднозначных чувств с эдиповым комплексом: так, по их мнению, ненависть к «царю-батюшке» Николаю I имела не только гражданские корни, но и - условно говоря - психоаналитические, здесь имел место перенос чувств к отцу на иное, более высокопоставленное лицо - «отца нации»12. Предположение это, может быть, спорно, но все же в определенном смысле объемный, детальный и, казалось бы, объективный образ можно рассмотреть как уход от необходимости личной оценки. Весьма сомнительно, что Гер-
цен создавал портрет отца в «Былом и думах», непосредственно руководствуясь этой целью, но автор, обычно так прямо выражающий собственную оценку, здесь не высказывается прямо.
Естественно, особое место занимает образ самого Герцена, его «лирическое», а скорее «мемуарное» «я», которое далеко не равнозначно реально существовавшему Герцену. Впрочем, организация текста - описания жизни как связанного и логичного нарратива -уже предполагает отход от иррациональности и алогичного нагромождения фактов реальной жизни. В любом случае образ герценов-ского «я» в его текстах (в том числе и публицистических) слишком сложен, чтобы быть рассматриваемым в рамках статьи.
С приемом контрастности тесно связана такая черта публицистики Герцена, как использование метафор. Метафоры Герцена совершенно особого рода: они относятся к различным областям наук (в основном естественных), знаний и религии. Как представляется, подобное обилие «научных» метафор сложно найти где-нибудь еще. Научные образы, взятые из анатомии, биологии, истории (чаще всего - из военной и политической), геологии и других естественных наук, можно найти практически во всех его статьях13. Так, у русского крестьянина, по мнению Герцена, «промежуточное существование -между геологией и историей» (VII, 138). Любопытны (и не менее многочисленны) метафоры физиологического характера, особенно касающиеся пренатального развития и родов, а также отклонений в развитии и болезней. Например, современных людей Герцен описывает так: «<. > начальная ячейка, зародыши истории, едва заметные, едва существующие, как все зародыши вообще» (IX, 35); «<...> русский в Европе находит пустую колыбель и женщину, истощенную мучительными родами» (V, 221); «Все власти, все учреждения были разъедаемы скрытым раком» (VI, 113). Сравнение социального недуга с видом конкретной заразной и даже смертельной болезни гораздо ярче простого упоминания и даже его патетичного бичевания. Неслучайно один из излюбленных образов Герцена - врач (доктор Крупов, безымянный доктор в нескольких статьях, например «Сошо1айо»).
С одной стороны, для XIX в. подобные сравнения шокирующие и откровенные, с другой - новоизобретенные, связывающие старые, привычные понятия с передовой наукой, вернее, наукой самой современной, позитивистского толка, это маркеры прогресса. Автор, легко оперирующий этими терминами, сразу определяется как современный, деятельный ученый, не «дилетант в науке» и не узкий специалист-«буддист», он смел и откровенен, не станет скрывать даже неприглядную правду от читателя.
Метафоры Герцена, когда речь идет не о романтических образах, часто созданы с помощью «низких» предметов: сравнивая кан-
целярии Вятки и Петербурга, автор замечает, что они соотносились друг с другом, как «сапоги вычищенные относятся к невычищенным; та же кожа, те же подошвы, но одни в грязи, а другие под лаком» (IX, 50). В другом фрагменте, говоря уже об аракчеевской канцелярии, Герцен сравнивает ее с медным рудником, «куда работников посылают только на несколько месяцев, потому что если оставить долее, то они мрут» (VIII, 236).
Афористичность (и снова - почти карикатурная сниженность) возникает за счет зоологических сравнений: император Николай у Герцена - «взлызастая медуза», граф Панин - «жираф в андреевской ленте», губернатор Тюфяев - то «с головой как у бульдога», то просто «особенный зверь», и это при воспоминании о последнем «без злобы». Эти образы напоминают скорее крыловские типажи, а не определенных людей.
Герцен - виртуоз публицистического текста, и его сочинения, в которых для современного читателя часто отсутствует разительная злободневность, тем не менее остаются злободневными. Пусть не в строго фактологическом, но в общеидейном смысле.
Примечания
1 Герцен и Огарев в кругу родных и друзей: В 2 кн. / Отв. ред. Л.Р. Ланский, С.А. Макашин. М.: Наука, 1997. (Литературное наследство. Т. 99.) С. 45.
2 Герцен А.И. Собр. соч.: В 30 т. М.: АН СССР, 1954-1965. Т. 2. С. 283; в дальнейшем ссылки на это издание в тексте статьи с указанием тома и страницы.
3 Малиа М. Александр Герцен и происхождение русского социализма 1812-1855: Пер. с англ. М.: Территория будущего, 2010. C. 221.
4 Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Л.: Наука, 1980. Т. 21. С. 8.
5 Там же.
6 Туниманов В.А. А.И. Герцен и русская общественно-литературная мысль XIX века. СПб.: Наука, 1994. С. 173.
7 Там же. С. 183.
8 Carr E.H. The Romantic Exiles: A Nineteenth Century Portrait Gallery. London: Serif, 1998. P. 18.
9 См.: Желвакова И.А. Герцен. М.: Молодая гвардия, 2010.
10 Туниманов В.А. Указ. соч. С. 88.
11 Ср. статью Л.Я. Гинзбург «Автобиографическое в творчестве Герцена» в томе «Литературного наследства».
12 Малиа М. Указ. соч. С. 64, 567.
13 Туниманов В.А. Указ. соч. С. 79.
