CC BY
117
Вестник Челябинского государственного университета. 2014. № 10 (339).
Филология. Искусствоведение. Вып. 90. С. 33-36.
ХУДОЖЕСТВЕННОЕ СВОЕОБРАЗИЕ ДРЕВНЕЯПОНСКОЙ ПОЭЗИИ (на примере поэтического образа яшмы и жемчуга)
Статья посвящена начальному этапу развития японской поэзии. На примерах песен первой японской поэтической антологии «Манъёсю» («Собрание мириад листьев», VIII в.) подробно рассматривается многогранность образа яшмы и жемчуга, а также самобытные художественные приемы, в которых используется данный образ, что позволяет раскрыть особенности раннеяпонского стихосложения.
Ключевые слова: японская поэзия, антология «Манъёсю», поэтический эпитет, метафора, образ, яшма, жемчуг.
Японская поэтическая традиция имеет давнюю историю и восходит к древним народным песням и ритуальным синтоистским песнопениям. Первая поэтическая антология, созданная по императорскому указу, датируется VIII в. Это самое крупное поэтическое собрание Японии, известное как «Манъёсю» («Собрание мириад листьев»).
Антология состоит из 20 книг и содержит 4516 песен - авторских и анонимных. При этом в качестве авторов выступают более 500 поэтов, хотя некоторые из них представлены в антологии одним-единственным стихотворением. Анонимная поэзия, как считается, представляет собой прошедшие определенную литературную обработку народные песни.
Тематически песни антологии разнообразны по содержанию. Одни песни повествуют об охоте, странствиях, пирах, встречах, разлуке («разные песни»), другие рассказывают о любовных чувствах («песни-переклички» или «песни любви»), третьи «скорбят» о навсегда ушедших людях («плачи»).
Большинство песен «Манъёсю» представляют собой пятистишия-танка (букв. «короткая песня») и имеют слоговой рисунок 5-7-5-77. Во времена «Манъёсю» пятистишия объединяли в основном обрядовую или лирическую песню. Однако впоследствии жанр танка стал основным жанром японской поэзии и оставался таковым вплоть до XVII в. В наши дни его популярность также велика, и многие современные авторы отдают предпочтение этому жанру, считая его высшей формой японской поэзии.
Помимо пятистиший-танка в антологии «Манъёсю» были представлены и другие стихотворные размеры, такие как нагаута и сэдо-ка. Нагаута (или тёка) понимались как «длинные песни» и состояли из большого количества
(до 100) пятисложных и семисложных строф. В этом жанре создавались древние японские баллады, поэмы, элегии и оды. Всего в антологии представлено 265 песен этого жанра.
Песни жанра сэдока (букв. «песни гребцов» или «песни рыбаков») были сложены в размере шестистишия с чередованием слогов в порядке 5-7-7-5-7-7. Это были обрядовые и лирические песни. Однако в «Манъёсю» было представлено только 57 песен этого жанра [2].
Создание такого массивного поэтического собрания, как «Манъёсю», свидетельствовало о высоком уровне поэтического творчества Древней Японии.
К VIII в. в Японии не только сложилась устойчивая поэтическая традиция, но и сформировалась целая система художественной образности. Эта система включала в себя ряд самобытных художественных приемов и тропов, которые, как показало время, стали характерными только для японской поэзии, получившей благодаря именно им свой уникальный статус в мире.
Среди оригинальных приемов, сформировавшихся еще в древности, следует отметить «слова-изголовья» (макура-котоба), выполнявшие в песнях, главным образом, функцию постоянного эпитета. Грамматически «слово-изголовье» являлось определением к тому слову, к которому относилось. Такой литературный прием был направлен на то, чтобы наполнить песни особым глубоким смыслом и усилить их эмоциональную окраску [2 ; 7. С. 467-468]. Поясним это на конкретном примере.
Например, есть постоянный поэтический эпитет «...охраняемой ветром могучих богов» (камикадзэ-но) к словам «провинция Исэ». Исэ - это место, где расположена главная синтоистская святыня - храм богини солнца
Аматэрасу. Возникновение данного эпитета связано с преданием о том, что каждый раз, когда враги собирались высадиться на берег Японии, у берегов провинции Исэ поднимался страшный ветер, начиналась буря, и враги вынуждены были бежать [5. Коммент. к песне № 81]. Японское стихотворение, малое по размеру и состоящее всего из 31 слога, не могло вместить в себя столько «информации», и потому благодаря «словам-изголовьям» читатель мог мысленно продолжить ассоциативный ряд, то есть слова «охраняемой ветром могучих богов» рождали воспоминание о провинции Исэ и богине солнца Аматэрасу, которых можно было в стихотворении не упоминать.
Другой специфический поэтический приём, известный как какэкотоба, основывался на ассоциативной игре слов-омонимов, которые в огромном количестве представлены в японском языке [2 ; 7. С. 127-128]. Например, японский глагол наку можно перевести как «плакать» (о человеке), так и «кричать» (о животных и птицах). Рассмотрим одну из песен известного поэта древности Отомо Яка-моти (717?-785): Ямабико-но ахи тоёму-мадэ цумагохи-ни ка наку ямахэ-ни хитори-но миси-тэ - «Тоской глубокой о жене томим, // Среди осенних гор кричит олень, // И отраженный эхом крик его гремит. // И я средь этих гор -// Совсем один!» (пер. А. Е. Глускиной) [4 ; 5. № 1602].
В начале стихотворения автор повествует об одиноком олене, который криком зовет свою «жену», а затем поэт признается, что сам одинок и, подобно оленю, тоскует, будучи вдали от своей возлюбленной. «Крик оленя» здесь - метафора «плачущего человека», которая создана благодаря использованию слова наку и его способности к омонимии.
Большой интерес представляет и поэтическая образность древней японской поэзии. Многозначные образы, которые сложились в ней уже ко времени создания «Манъёсю», нашли свое отражение в поэтических памятниках и последующих веков, а некоторые перешли даже в современную японскую поэзию.
Одним из многочисленных поэтических образов такого рода может по праву считаться слово тама, понимаемое и как «драгоценность», и как «яшма», и как «жемчуг». Рассмотрим этот образ более подробно.
В древней Японии яшма и жемчуг были самыми распространенными украшениями. Их нанизывали на нить и носили на руках, ногах и
шее. Также бусинами тама могли украшать волосы или декорировать одежду [6]. Визуальное восприятие яшмы и жемчуга как красивой вещи постепенно привело к тому, что само слово тама стало ассоциироваться в сознании японцев с чем-то необыкновенным и прекрасным.
В песнях антологии «Манъёсю» немало примеров употребления данного слова в качестве «пояснительного эпитета», характеризующего предмет как «красивый». Так, в песне № 2050 повествуется о «яшмовом ложе» (та-мадоко), а в песне № 2705 говорится о «жемчужных одеждах» (тамамо). В обоих случаях речь идет не о материале, из которого изготовлено ложе и одежда, а лишь подчеркивается красота этих предметов [5. Коммент. к песням № 2050, № 2705].
Трепетное отношение японцев к яшме и жемчугу, желание обладать этими изящными украшениями привели к тому, что слово тама в древней поэзии нередко выступало в роли метафоры возлюбленной. В антологии «Манъ-ёсю» есть целые разделы, которые так и называются «Сравнивают с жемчугом и яшмой». В песнях этих разделов упоминается обычно бусина белого цвета. Она, как правило, «погружена в воду» так глубоко, что ее сложно достать. Таким образом поэты древности опоэтизировали преграды, мешающие воссоединению возлюбленных, неразделенную или тайную любовь. Так, например, в песне № 1323, сложенной неизвестным автором, читаем: Вата-но соко окицу сиратама ёси-о нами цунэкаку номия кохиватаринаму - «На дне морском среди равнины бесконечной // Жемчужина лежит, сверкая белизной, // Но не судьба со мною быть ей. // О, неужели вечно Я буду жить, тоскуя лишь о ней?» (пер. А. Е. Глускиной), [4 ;
5. № 1323].
Процесс изготовления жемчужных или яшмовых бус был трудоемким и занимал много времени, поэтому выражение «жемчужная нить» (тама-но о) в поэзии стала ассоциироваться со словом нагаси - «долгий, длинный» [6]. Так, например, долгой могли быть любовь или жизнь. А желание стать яшмой в песнях означало стремление не расставаться с любимым человеком, долго находиться с ним вместе.
Отдельно следует сказать о достаточно часто встречающемся в древней поэзии поэтическом обороте со словом тама - о выражении «гонец с яшмовой веткой» (тамадзуса-но цу-каи), в котором «яшмовая ветка» (тамадзуса) грамматически является «словом-изголовьем»
(макура-котоба) к слову гонец (цукаи). В комментариях к «Манъёсю» А. Е. Глускина пишет, что возникновение этого эпитета в поэзии связано с древним обычаем посылать с гонцом в знак привета или с особым известием веточку дерева адзуса (катальпа овальная - лат. Catalpa ovate, декоративное деревце), к которой прикрепляли яшму [5. Коммент. к песне № 207].
Такая традиция возникла в Японии не случайно. В ее основе лежат архаичные представления японцев о душе. Заметим, что слово тама («яшма, жемчуг») в японском языке является омонимом слова «душа». Посылая бусины тама, отправитель, по-видимому, таким образом хотел показать свое особое расположение, показать, что он «отправляет» адресату даже свою душу [6 ; 7. С. 331]. Ветка же дерева адзуса, к которой прикрепляли украшение, выполняла функцию магического предмета, в котором эта душа временно пребывала.
Использование ветки в качестве вместилища души не случайно. Как отмечала Л. М. Ермакова, особое отношение японцев к деревьям и изделиям из них было связано с архаичным культом этих растений. В древности лес воспринимался как сакральное место обитания богов. Со временем эти представления соединились с верой в богов ками, которые спускались с гор (из леса) на деревья. Особенно крупные растения или растения необычной формы использовались в ритуалах в качестве временного пристанища богов. Позднее из древесины начали изготавливать ритуальные предметы, которые постепенно приняли на себя функцию самого дерева. Так, во время магических обрядов участники действа, приглашая богов спуститься, могли держать в руке ветку, лук, шест или деревянное копье, то есть те предметы, в которых, по их мнению, могли временно воплотиться «невидимые гости» [3. С. 138].
Позднее, по всей видимости, древний обряд добавил к своей сакральной функции и чисто бытовую, можно сказать, романтическую. «Яшмовая ветка» в руках гонца стала обозначать искренние чувства и намерения отправителя. А в поэзии, в том числе и в песнях «Манъёсю», выражение «гонец с яшмовой веткой» стало постоянным эпитетом.
При этом интересно, что, несмотря на то что этот эпитет встречается в большом числе песен антологии, он всегда приобретает новый, неповторимый смысловой оттенок. Если проанализировать такие разделы антологии, как «Песни любви» и «Разные песни», то становит-
ся очевидным: упоминание о «гонце с яшмовой веткой» означает нежные чувства между возлюбленными. Например, в песне № 2111 воспевается красота осенних цветов хаги, однако наличие эпитета дает понять, что автор получил эти цветы от близкого сердцу человека: Тамадзуса-но кими-га цукаи-но таорикэру коно аки хаги-ва мирэдо акану камо - «О, эти сорванные нежные цветы // Осенних хаги, // Что принёс гонец твой для меня // Мне с веткой яшмовой - как дальний твой привет - // Ведь сколько ни смотрю, не налюбуюсь я!» (пер. А. Е. Глускиной), [4 ; 5. № 2111].
А вот в песнях-плачах этот же эпитет получает другое значение: «гонец с яшмовой веткой» понимается как вестник, сообщающий о гибели близкого человека, а яшма - как душа покойного. В этой связи интересна песня № 1415, в которой поэт, говоря о смерти возлюбленной, использует словосочетание «яшмовая ветвь» в качестве определения к слову имо - «возлюбленная, жена». Таким образом, хотя в песне и не говорится напрямую о безвременной утрате, но благодаря эпитету становится ясно, что поэт скорбит о своей возлюбленной: Тамадзуса-но имо-ва тама ка мо асихики-но киёки ямабэ-ни макэба тиринуру -«Приславшая мне яшмовую ветку // Любимая, ты ль - эти жемчуга? // На чистых склонах гор, // Повсюду распростертых, // Я рассыпал их сам, и падали они.» (пер. А. Е. Глускиной), [4 ; 5. № 1415].
Как уже было сказано ранее, бусины тама наделялись магическими свойствами, их считали вместилищем души и местом пребывания божеств. Известно также, что во время шаманских обрядов участники действа трясли в руках жемчужные перевязи. Бусины, касаясь друг друга, издавали мелодичный звук, который, согласно древним представлениям, обладал чудодейственной силой [6]. Поэтическое описание обрядового использования жемчужной нити можно найти в песне Отомо Якамоти, сложенной по случаю вкушения первого риса: Хацухару-но хацунэ-но кэфу-но тамахабаки тэ-ни тору кара-ни юраку тама-но о - «В день хацунэ, сегодня, // Раннею весною, // На тама-хабаки, полученной здесь нами, // Оттого что прикоснулся я рукою, // Тихо зазвенели нити с жемчугами.» (пер. А. Е. Глускиной) [4 ; 5. № 4493]. Это стихотворение интересно еще и тем, что оно было сложено по случаю важного обрядового действа - ритуала вкушения риса нового урожая. Это исстари был чрезвычайно
сакральный синтоистский обряд, поэтому даже в его поэтическом описании не могли упоминаться «случайные» предметы. Упоминание же в песне нити с жемчугом свидетельствует о том, что уже к этому времени выражение «надеть жемчужную перевязь» (тама тасуки ка-кэру) обозначало мольбу синтоистским богам.
В поэтическом жанре плача сочетание «жемчужная нить» (тама-но о) употреблялось в контексте буддийских представлений о бренности мира и быстротечности бытия: «жемчужная нить» такая же короткая, как жизненный путь человека. Если в песнях нить рвется (таю), это означает, что была прервана человеческая жизнь [1].
Интересно, что со словом «яшма» чаще всего использовались одни и те же глаголы. Так, например, в плачах слово «яшма» сочеталось с глаголом «рассыпать» (маку) или «быть рассыпанным» (мидарэру). Сочетание этих слов символически указывало на обычай рассеивать прах после кремации: Коморику-но хацусэ отомэ-га тэ-ни макэру тама-ва мидакурэтэ ари-то ихадзу ямо - «Не скажешь разве ты, // Что жемчуг дорогой, // Надетый на руки прекрасной девы, // В стране Хацусэ, запертой средь гор, // Теперь рассыпался навеки?..» (пер. А. Е. Глускиной), [4 ; 5. № 424].
В песнях разных тематических групп, представленных в антологии «Манъёсю», можно встретить и такое слово, как аратама-но («новояшмовый»), которое выступает в качестве поэтического эпитета к словам «год», «месяц», «день» и принимает значения «новый», «молодой». Есть основания говорить о нескольких возможных причинах возникновения данного эпитета в японской поэзии.
Вероятней всего, связь этих понятий связана с аграрной магией. Яшма, будучи образцом всего ценного и незаменимого, в некоторых песнях ассоциировалась со «священным зерном риса», что, вероятно, отражает еще одно значение слова «тама» для древней японской культуры. То есть, как предлагает А. Е. Глу-скина, понятие «новояшмовый год» можно перевести как «год нового урожая риса» [5. Коммент. к песне № 443].
Кроме того, слово аратама имеет общий корень с японским глаголом аратамару («обновлять»), что также объясняет употребление слова «новояшмовый» в значении «новый» [6].
Также нельзя исключать, что появление данного эпитета может быть связано с магическими свойствами, которыми, по представлениям
японцев, обладала яшма. Известно, что этот камень в древности считался средством для возвращения молодости. Одним из ритуалов, в которых применяли сакральную яшму, было моление богам в священной земле Идзумо. Считалось, что во время этого ритуального действа император с помощью яшмы, меча и зеркала наделялся божественной силой и обретал здоровье и молодость [3. С. 95]. По-видимому, восприятие яшмы как обновляющего средства способствовало тому, что она стала ассоциироваться с понятиями «молодой», «новый», что и нашло свое отражение в раннеяпонской поэзии.
Как видно, древние японские поэтические образы были тесно связаны с хозяйственными представлениями японцев, с аграрной магией. Антология «Манъёсю» - это тот памятник, который запечатлел древние представления японцев, создав на их основе уникальные поэтические образы, которые получили затем новое развитие в японской средневековой поэзии.
Список литературы
1. Глускина, А. Е. Буддизм и ранняя японская поэзия (по материалам «Манъёсю») // Заметки о японской литературе и театре [Электронный ресурс]. М., 1979. С. 147-168. URL: http://www. philology.ru/literature4/gluskina-79c .htm.
2. Глускина, А. Е. Поэзия заката древности и ранней зари средневековья // Манъёсю. Избранное [Электронный ресурс]. М., 1987. С. 3-18. URL: http://philology.ru/literature4/ gluskina-87.htm.
3. Ермакова, Л. М. Речи богов, песни людей: (ритуально-мифологические истоки японской литературной эстетики). М., 1995. 272 с.
4. Манъёсю («Собрание мириад листьев») : в 3 т. / пер. с яп., вступ. ст. и коммент. А. Е. Глускиной. М., 1971.
5. Манъёсю (на японском языке) [Электронный ресурс]. URL: http://etext.lib.virginia.edu/ japanese/manyoshu/AnoMany.html.
6. Манъёсю синдзиго дзитэн («Словарь божественного языка Манъёсю») [Электронный ресурс]. Токио, 2008. 272 с.
URL : http ://k-amc .kokugakuin. ac jp/DM/db-
Top.do? class_name=col_dsg.
7. То:тё: бунка дзитэн. Манъё:- кара эдо-ма-дэ («Культурологический словарь, охватывающий исторический период со времен составления антологии «Манъёсю» (VIII в.) до конца эпохи Эдо (1603-1868)») / сост. Ямагути Аки-хо, Судзуки Хидэо. Токио, 2008. 596 с.
