CC BY
87
ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ НАУКИ ОМСКИЙ НАУЧНЫЙ ВЕСТНИК № 1 (125) 2014
%
ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ НАУКИ
УДК 8211611 Г. В. КОСЯКОВ
Омский государственный педагогический университет
ХУДОЖЕСТВЕННАЯ МЕТАФИЗИКА ЛОГОСА В ЛИРИКЕ М. Ю. ЛЕРМОНТОВА
Статья посвящена изучению мирообраза Логоса в лирике М. Ю. Лермонтова и приурочена к 200-летию со дня рождения поэта. В работе рассматриваются магистральные образные представления русского романтика о звуке, созвучье, слове и песне как формах диалога имманентного и трансцендентного миров. В статье осмысляются художественная онтология и антропология русского романтика, духовные искания которого помогают понять национальное своеобразие русской культуры.
Ключевые слова: романтизм, двоемирие, художественная онтология и антропология.
В русской культуре слово выступает парадиг-мальным ценностным, метафизическим основанием. Художественные представления русских романтиков о метафизике слова обращают к христианскому восприятию Логоса как творящей, спасающей и преображающей силы, исходящей от трех ипостасей Бога: «Словом Господа сотворены небеса...» (Пс. 32: 6). Именно слово, наряду с мыслью и творчеством, в православной культуре служит знаком богоподобности человека, его царственного положения в земной природе. Слово, подобно таинству евхаристии, образует духовную соборность Церкви, Царствия Божиего.
В лирике Лермонтова (1814—1841) художественная метафизика слова развивается через образные представления о звуке, «созвучье», слове, песне,
которые служат формой духовной связи лирического героя и трансцендентной сферы, Бога. Слово в творчестве русского романтика проясняет процесс самопознания, познания мира и богопознания. Для русского романтика характерен пристальный интерес к слову, произносимому, рождающемуся, к слову песни, когда оно приобретает дополнительное контекстуальное и ритмомелодическое значение. Произнесение слова в лирике поэта проясняет его сакральную, теургическую основу, подчеркивая богоподобную природу человека. Наряду с этим, слово предстает и способом миромоделирования.
К. И. Арабажин подчеркивал: «Всю жизнь звучали Лермонтову дрожащие напевы неведомой мелодии и казались ему звуками иного мира» [1, с. 432]. Данное положение требует логического продолже-
ния, ибо песня матери в лирике поэта проявляет в своей мифопоэтической образности софийное начало мира, связанное с Богородицей. Песня в лирике русского романтика производит на душу лирического героя благодатное воздействие, сопоставимое с молитвой:
Но мнилось, что в розовый вечера час
Та степь повторяла мне памятный глас [2, с. 75].
«Кавказ» (1830)
«Розовый» свет неба символизирует охранительную софийную силу, которая просветляет не только открытую ему степь, но и душу лирического героя. Уже в ранней лирике поэта в пейзаже утверждается синтез земного и небесного через материнское начало, несущее покой и утешение. С одной стороны, пейзаж в рассматриваемом произведении поэта окрашен в романтические тона, с другой стороны, в нем проступают религиозные мотивы. Песня в данной ранней элегии неразрывно связана с мотивом любви: с любовью к матери, с первой детской влюбленностью. Песня соединяет главные жизненные ценности — любовь, естественность и красоту. Песня окрашена в грустные тона, так как романтический идеал недостижим в действительности.
В элегии «Ангел» (1831) Лермонтова раскрываются поэтические представления о воспоминаниях бессмертной душой своего бытия до земного воплощения:
И месяц, и звезды, и тучи толпой
Внимали той песне святой [2, с. 239].
Песня определена эпитетами «тихая», «святая» и «непритворна», так как в ней проявлены гармония, блаженство и красота божественного мира. Все в мироздании «внимает», проявляет высшую форму восприимчивости к этой песне ангела. Песня становится духовным центром притяжения, потому что в ней поется о Творце мира и его прекрасных творениях: «блаженство безгрешных духов», «кущи райских садов», «Бог великий». В песне ангела мы видим градацию, восхождение от сотворенного к Творцу. Песня несет в себе черты исповеди, молитвы и хвалебного гимна.
Гармоничное движение ритма, лишенное резких пауз и сбоев, выражает просветляющую силу песни. Эпитет «молодой» определяет чистоту души, еще не включенной в стихийную и противоречивую земную жизнь. Порыв к абсолютному гармоничному миросозерцанию, проявленному в песне ангела, заложен в душу изначально. Воспоминания о небесной родине в «мире печали и слез» позволяют душе осознать свою бессмертную сущность. При всей контрастности небесный и земной миры диалектически связаны: связующим началом между ними выступает судьба души, земная жизнь которой проявляет ее бессмертную природу в акте самопознания.
Песня сохраняется в памяти души как мистический, «живой» звук. Звук становится носителем и средоточием памяти, духовной жизни, универсального знания. Воспоминания о небесной песне позволяют душе воскресить ощущение идеальной полноты жизни:
И звуков небес заменить не могли
Ей скучные песни земли [2, с. 239].
С небесной родиной связаны беспредметные «звуки», в то время как с земным миром — «песни».
Идея охранительного материнского начала проявлена и в «Казачьей колыбельной песне» (1840), источником для которой послужила фольклорная песня, услышанная русским романтиком в одной из станиц во время его пребывания на Кавказе. Произведение Лермонтова в поэтическом отношении очень близко народным колыбельным песням: поэт использует традиционные для фольклора рефрены, образы «месяца ясного», «колыбели».
Лермонтов в рамках небольшого лирического текста сумел отразить народнопоэтическую картину мира. С домашним миром в песне связаны представления о защите. Мать своей песней стремится оградить ребенка, сохранившего ангельскую чистоту («младенец прекрасный»), не только в настоящем, но и в будущем. Поэт подчеркивает, что гармоничный мир дома подвергается опасности со стороны внешней, враждебной силы. Границей между своим (родным, добрым) и чуждым (злым, враждебным) мирами является бурная река («струится Терек», «мутный вал»). Река в различных мифопоэтических системах часто служит границей между миром живых и миром мертвых, территориально разделяет этносы. Лермонтов продолжает эту архаическую традицию. Постоянный эпитет «злой» в русском фольклоре одним из своих значений имеет «носитель чуждой культуры, чужого языка, иной религии». Это значение отражено и в лирике русского поэта:
Но отец твой старый воин,
Закален в бою [2, с. 470].
В. Г. Белинский так отозвался об анализируемом произведении русского романтика: «Это стихотворение есть художественная апофеоза матери: все, что есть святого, беззаветного в любви матери, вся бесконечность кроткой нежности, безграничность бескорыстной преданности, какою дышит любовь матери, — все это воспроизведено поэтом во всей полноте» [3, с. 535]. Если в начале песни раскрывается высшее предназначение женщины как матери, то в дальнейшем подчеркивается истинное назначение мужчины — защищать родную землю. С этим высоким предназначением мать и связывает будущее своего ребенка. Она наделяет своего сына чертами истинного героя: «богатырь», «смело», «казак душой». И в будущем мать стремится окружить заботой своего сына: она детально описывает атрибуты походного быта, которые с любовью сделает для своего сына.
Мать с грустью и смирением предвосхищает сцену расставания с сыном, когда он должен покинуть отчий дом: «горькие слезы», «я тоской томиться», «безутешно ждать». Защитная миссия матери соотносится с молитвой: «Стану целый день молиться.». По народным поверьям, самой сильной молитвой является молитва матери, обращенная к Богородице. Молитва порождена томлением матери, ее глубокой тоской.
Мать верит, что духовная связь между нею и сыном, существующая в настоящем, сохранится в будущем, несмотря на «бранное житье» своего сына: «Стану думать, что скучаешь.». Одной из значимых деталей походного быта в песне является «образок святой», который призван защитить казака в бою. В финале песни вновь происходить ценностное сближение казачки и Богородицы. Мотив молитвы соотносится в финале уже с казаком, который накануне боя уповает на охранительную силу Бога и
ОМСКИЙ НАУЧНЫЙ ВЕСТНИК № 1 (125) 2014 ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ НАУКИ
ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ НАУКИ ОМСКИЙ НАУЧНЫЙ ВЕСТНИК № 1 (125) 2014
материнской любви. В произведении русского романтика мы видим полифонию художественных образов, свободное преодоление душой временных и пространственных границ — данные поэтические черты являются определяющими для лирики Лермонтова.
«Выхожу один я на дорогу.» (1841) — итоговое стихотворение Лермонтова, соединяющее ключевые мотивы его творчества, в том числе и мотив песни. В данном произведении образный ряд песни преодолевает рамки чувственности, выражая религиозную идею единства земли и неба, конечного и бесконечного, вселенского и индивидуального. Эпитет «сладкий» применительно к голосу мифопоэтически обращает к религиозным представлениям о «рае сладости». Песня проясняет основополагающую для христианства этическую ценность любви, которая является основой соборности, Царствия Бо-жиего. Образные характеристики «сна»: сохранение жизненных сил, дыхания, единства души и тела, этические ценности свободы и покоя, открытость со-фийному началу любви, сопричастность природной полноте — все это знаменует обретение целостной и личностной формы бессмертия в единстве конечного и бесконечного. «Сон» и песня символизируют обретенную человеком гармонию, блаженство.
Метафизическая природа слова наиболее последовательно раскрывается в литературных молитвах Лермонтова. По определению М. Г. Бройде, «Молитва — это коренной вид мистического творчества» [4, с. 27]. Литературная молитва представлена в творчестве многих русских поэтов XIX в.: В. А. Жуковский «Молитва русских», «Молитва детей», «Молитва русского народа», И. И. Дмитриев «Две молитвы», «Супружняя молитва», П. А. Вяземский «Молитвенные думы», Ф. Н. Глинка «Молитва души», В. К. Кюхельбекер «Молитва воина», «Молитва узника», «Вечерняя молитва», Д. В. Веневитинов «Моя молитва», Е. А. Баратынский «Молитва» и др. При всей светскости внутренняя религиозность литературных молитв как глубоко личностной формы обращения к Творцу в русской классической поэзии сохранялась. Литературная молитва в русской классической поэзии имеет определенные жанрообразующие черты: исповедальность, лирическую ситуацию, устанавливающую диалог земного и небесного миров, композицию, в которой после призывания следуют прошения, а также обеты.
«Молитва» («Я, Матерь Божия...», 1837) Лермонтова уже на уровне ритмообраза со смягченным в акцентологическом плане началом стихов выражает просветляющую силу молитвенного предстояния. Дактилическая рифмовка передает затухание движущегося ритма. Лирическая тема «Молитвы» вводится посредством личностного восхождения лирического субъекта к охранительному началу мира. Обращенность к богородичному началу рождается из целостности «Я», через преодоление традиционных прагматических причин, образный ряд которых создается при помощи анафоры и повторов «не». В «Молитве» мы видим образные детали, связанные с иконой: «образ», «яркое сияние».
Богородичное начало активно воздействует на душу лирического героя: первый, второй, седьмой и восьмой стихи, обращенные к Матери Божией, охватывают в композиционное кольцо образный ряд духовной скорби героя, утверждая диалогическую природу молитвы. Молитвенное предстояние раскрывает в лирическом герое Лермонтова стремление к гармонии и покою. Замыкающий вторую строфу
стих: «Теплой Заступнице мира холодного» — несет в себе ключевые для православия смыслы. Контрастные эпитеты указывают на антитезу охранительного начала Матери Божией и духовной мертвенности мира, лежащего во зле, и одновременное религиозное снятие данной антитезы. В православной гим-нографии Богородица воспринимается предстательницей перед Христом за грехи человеческого рода. «Теплота» в православной книжности обозначает преображение души благодатью и также связана с откровением божественного начала в земном.
В построении стихов-прошений можно выявить определенную образную симметрию. Семантика покрова становится доминантой поэтики «Молитвы» и проявляется в композиции всего текста, строф, стихов, в образном языке, в ритмике: «Окружи счастием душу достойную»; «Молодость светлую, старость покойную». Слова «покойная» и «упование», завершающие третий и четвертый стихи третьей строфы и тесно связанные по своей православной символике, подчеркивают на уровне созвучий связь между небесным и земным мирами в миросозерцании бессмертной души.
В «Молитве» утверждаются христианские мотивы «странника», жизненного поиска, восхождения к абсолютным этическим смыслам. Стержнем человеческого бытия выступает духовный мир (покой) как в начале жизни, когда раскрывается полнота сил, так и в конце жизненного пути через обретение мудрости и примирения, в этой связи смерть предстает не пугающим концом, а ценностным итогом. В последнем стихе «Молитвы» нет упоминания о земной жизни; ключевой идеей становится принятие бессмертной душой бытия в единстве земного и небесного миров:
Ты восприять пошли к ложу печальному
Лучшего ангела душу прекрасную [2, с. 422].
Определение «лучший» в отношении ангела и «прекрасная» в отношении души указывают на их принадлежность к одной сфере идеальной жизни, в силу чего преодолевается романтическая антитеза земного и небесного. В «Молитве» лирический герой, прося о ближнем, сопутствует ему, словно переживает с ним жизнь, наделяя ее чертами идеала. В «Молитве» Лермонтова земное возвышается до небесного. В плане поэтической формы следует обратить внимание на то, что, как в композиционном построении лермонтовского текста (призывание и прошения), так и в образной динамике («образ», «Теплая Заступница», «покойная», «мир упования») раскрываются доминанты христианского миросозерцания. Четкая ритмомелодическая двухчаст-ность стихов, звуковые кольца и скрепы, анафоры, синтаксический параллелизм, инверсии — все это создает условия для гармоничного развития лирического сюжета. В «Молитве» Лермонтова мы видим упорядоченное размещение определений относительно определяемых слов: из 16 стихов в 7 определения и определяемые слова чередуются попарно, а в двух — определяемые слова находятся между определениями, что помогает раскрыть благодатную связь небесного и земного миров.
В «Молитве» («В минуту жизни трудную.», 1839) Лермонтова утверждается личностная направленность и актуальность молитвенного предстояния:
Одну молитву чудную
Твержу я наизусть [2, с. 457].
Лирическая молитва начинается словом «минута», которое указывает на обостренное чувство героем времени. Трудный жизненный период соотносится с духовным томлением, которое более тяготит лирического героя, нежели внешние заботы. Чтобы преодолеть внешние и внутренние невзгоды, лирический герой обращается к молитве. Художественное определение «чудная», во-первых, подчеркивает божественную силу молитвы, во-вторых, указывает на то, что молитва связана не со сферой разума, а с жизнью духа и души. Для лирического героя Лермонтова важны не лексические значения, не грамматические связи, а невыразимая в слове духовная глубина и полнота.
В данном лирическом тексте раскрывается диалогичность молитвенного предстояния: исток и условие молитвы («грусть», жажда просветления); сошествие благодати и ощущение лирическим героем полноты миросозерцания. Лермонтов раскрывает очистительное воздействие на лирического героя Логоса, несущего целостное знание о мироздании и его Создателе:
Есть сила благодатная
В созвучье слов живых [2, с. 457].
Вторая строфа лирической молитвы начинается глаголом «есть», который привносит пафос утверждения. Если начало произведения связано с временным, то вторая строфа обращает в сферу бытийного, вечного. Каждое слово становится предельно значимым: от утверждения бытийности слова лирический герой переходит к утверждению его силы и божественной природы. Художественная метафизика слова в данном лирическом тексте обращает к христианской идее сотворения мироздания Логосом.
Определение «благодатная» выражает ключевую идею Нового Завета — идею духовной связи человека и Спасителя: «Но мы веруем, что благодатию Господа Иисуса Христа спасаемся.» (Деян. 15: 11). «Живое» начало «слов» подчеркнуто глаголом «дышит». Ряд эпитетов («живых», «непонятная», «святая») усиливает образное представление о духовном преображении лирического героя. Художественное определение «живой» в псалмах обозначает сопричастность бессмертию, Богу: «Жаждет душа моя к Богу крепкому, живому» (Пс. 41: 3).
В литературной молитве Лермонтова, как и во многих произведениях русских романтиков, утверждаются образные модели преодоления рефлексии, воскресения благодаря софийной силе слова:
И верится, и плачется,
И так легко, легко. [2, с. 457].
Молитвенное слово преодолевает формальные законы грамматики, понятийную ограниченность слова, устремляется к религиозному сверхсмыслу, который прозревается в «созвучье слов». Слезы проявляют умиление, переживаемое лирическим героем. Умиление — это религиозное чувство, которое сопровождается прояснением чувственной сферы. Облегчение, которое переживает лирический герой, — это преодоление всего земного, преходящего. Лирический герой живет вечным, бессмертным.
Литературным молитвам Лермонтова близко его стихотворение «Есть речи — значенье.» (1840), где «значенье» как характеристика оплотненного земного мира контрастно духовной полноте звуков. Анафора, синтаксический параллелизм, перекрест-
ная рифмовка «желанья» — «свиданья» усиливают экспрессивное единство. Авторская позиция объединяет контрастные образы «слезы» — «трепет», «разлуки» — «свиданья». «Звуки» преодолевают как рассудочную ограниченность, так и хаотичность страстей, достигая полноты мирочувствования, когда в одном эмоциональном состоянии предощущается другое чувство, контрастное и одновременно необходимое.
В произведении Лермонтова проявляется четкая антитеза «слова» и «шума мирского», нацеленная на утверждение духовной полноты Логоса:
Из пламя и света
Рожденное слово [2, с. 474].
«Значенье» слова затемнено в ограниченном земном мире, который отпал от божественной истины, поэтому его характеристикой выступает дисгармоничный шум. Образ Логоса в анализируемом стихотворении восходит к ветхозаветной и евангельской символике, которая сближала Логос с огнем и светом. Слово — это выражение творящей силы Бога, поэтому, приобщаясь к нему, лирический герой обретает универсальное знание о мире.
Звуковая, эмоциональная, сакральная целостность подчиняют себе сферу ограниченных значений, поэтому грамматически ошибочная форма «пламя» вместе «пламени» не диссонирует. Духовная полнота «звуков» сопоставляется с формами жизненной активной человека: «И брошусь из битвы.». Полнота «звука» вызывает в душе героя более обостренную реакцию, нежели молитвенная медитация, так как звук и слово приобщают лирического героя Лермонтова к таинству сотворения мира. Звук и слово выражают идею мироздания как целого.
В стихотворении «Есть речи — значенье.» мы видим не романтическое различение первичных смыслов и косных форм, не образное представление о «невыразимом», а деятельную устремленность человека за пределы даже самых активных форм самоутверждения в земном мире. С. Ломинадзе подчеркивает: «В стихах «Есть речи — значенье.» земное и запредельное, космическое и сокровенно-личное непостижимо соединились.» [5, с. 127]. «Звук» и «слово» фокусируют внутреннюю подвижность души, обусловленную природой творящего слова. Внимание и острота отклика лирического героя утверждают связь человека и Бога в слове, стремление к сотворчеству, к обретению целостного знания о себе и мире.
Итак, Логос в лирике Лермонтова становится формой выражения устремлений бессмертной души человека. Лирический герой Лермонтова верит не в логическую значимость слова, а в благодатную силу «созвучья». В лирике Лермонтова молитвенное слово — это благодатное слово, просветляющее душу лирического героя, который освобождается от власти разума и ощущает религиозную связь с Богом. Слово становится средоточием духовной силы, несущей лирическому герою Лермонтова ощущение полноты жизни, в связи с чем слово наделяется эпитетом «живой».
Библиографический список
1. Арабажин, К. И. М. Ю. Лермонтов / К. И. Арабажин // История русской литературы XIX века / под ред. Д. Н. Овсяни-ко-Куликовского. — М. : Мир, 1909. — Т. 2. — С. 15 — 42.
2. Лермонтов, М. Ю. Собр. соч. В 4 т. Т. 1 / М. Ю. Лермонтов. - М.-Л. : Изд-во АН СССР, 1958. - 756 с.
ОМСКИЙ НАУЧНЫЙ ВЕСТНИК № 1 (125) 2014 ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ НАУКИ
ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ НАУКИ ОМСКИЙ НАУЧНЫЙ ВЕСТНИК № 1 (125) 2014
3. Белинский, В. Г. Стихотворения М. Лермонтова /
В. Г. Белинский // Белинский В. Г. Полн. собр. соч. В 13 т. Т. IV. - М. : М. : Изд-во АН СССР, 1954.--С. 479-547.
4. Бройде М. Г. Читая Пушкина (к 200-летию писателя) / М. Г. Бройде. - М. : Русский Вестник, 1999. - 126 с.
5. Ломинадзе, С. «Не кончив молитвы.» (К анализу стихотворения М. Ю. Лермонтова «Есть речи - значенье.») / С. Ломинадзе // Вопросы литературы. - 1970. - № 1. - С. 123- 132.
КОСЯКОВ Геннадий Викторович, доктор филологических наук, профессор кафедры литературы и культурологии, проректор по учебной работе.
Адрес для переписки: [email protected]
Статья поступила в редакцию 04.12.2013 г.
© Г. В. Косяков
уДК 8137 Л. Б. НИКИТИНА
Омский государственный педагогический университет
ЯЗЫКОВОЙ ОБРАЗ РУССКОГО УМА КАК НАЦИОНАЛЬНО-КУЛЬТУРНЫЙ ФЕНОМЕН
Статья представляет стереотипные оценки русского ума как феномена национальной культуры.
Ключевые слова: русским ум,
Образы мира, запечатленные человеком в семантике языка, а также во внутренней форме высказываний, в совокупности представляют собой некий упорядоченный словарем, грамматикой, языковыми правилами употребления континуум — языковую картину мира (далее — ЯКМ). ЯКМ отражает материалистические и идеалистические, научные и наивные представления человека о мире и самом себе.
Человек, являясь основной частью ЯКМ, представлен в ней многомерно — в разных ролях и ипостасях. Одной из таких ипостасей является интеллектуальная. Осуществленное нами многоплановое семантическое описание образа-концепта «homo sapiens» в русской ЯКМ [1, 2] позволяет говорить об особом национально-культурном феномене — языковом образе русского ума, для которого характерны такие категориальные семантические черты, как оценочность и стереотипизированность.
В данной статье описываются отраженные в русском языке стереотипные оценки русского ума как феномена национальной культуры.
Исследователями неоднократно отмечалось, что аксиологическая активность представителей русской культуры выражается в том, что «в общении русские постоянно «раздают оценки» — ситуациям, событиям, третьим лицам и даже своим непосредственным собеседникам» [3, с. 216]. О свойственной русским оценочности общения свидетельствует частотность как позитивных, так и негативных оценок.
В то же время исследователи отмечают, что преимущественное право на выход в речь имеет отрицательная оценка: плохое, негативное воспринимается острее, с большим вниманием и порождает желание продекларировать неприятие неправильного, отклоняющегося от нормы или идеала положения дел.
Проанализированный нами речевой материал отражает отмеченную тенденцию превалирования отрицательно-оценочных высказываний в речи носителей русского языка: отрицательная оценка
оценка, стереотип.
интеллектуальных проявлений человека имеет не только количественное превосходство над положительной оценкой, но и характеризуется шкалиро-ванностью, градуированностью, широким спектром оснований, разнообразием прямых и непрямых форм выражения, определяемых ситуациями общения. При этом оценка человека в его интеллектуальной ипостаси основана на ряде стереотипных представлений носителей русского языка об уме и глупости, их проявлениях и «атрибутах».
Ум как человеческая «принадлежность» понимается русскоговорящими широко: это разнообразные положительные и отрицательные характеристики человека, его действия, поступки, состояния, непосредственно или опосредованно связанные с интеллектуальной способностью. Например, проведенный нами психолингвистический эксперимент показал, что русский человек склонен считать (и называть) умным человека, обладающего такими качествами, как доброта, милосердие, вежливость, трудолюбие, аккуратность; глупым — человека болтливого, невоспитанного, упрямого, демонстрирующего отсутствие вкуса и т.д. Данные характеристики умного и глупого человека называются наряду с теми, которые непосредственно связаны с интеллектуальным началом (образованный, эрудированный, сообразительный; необразованный, неграмотный, неспособный и т.д.).
Стереотипное широкое представление об уме и глупости как о сущностях, включающих разнообразные качества и проявления человека, опосредованные интеллектуальным началом, обусловливает неоднозначность трактовки и оценки русского ума: за словосочетанием русский ум в сознании русского человека стоит широкое понятийное содержание: русский ум — это глупость и прозорливость, пассивная созерцательность и активная доброта, воплотившиеся в образе Ивана-дурака; умственная нерасторопность, смекалка, простодушие, непред-
