CC BY
63
ФИЛОЛОГИЯ
М. Б. Абдокова
ХУДОЖЕСТВЕННАЯ КОНЦЕПЦИЯ ИСТОРИЧЕСКОЙ СУДЬБЫ АДЫГОВ В ТВОРЧЕСТВЕ ИСХАКА МАШБАША В КОНТЕКСТЕ ОБЩЕАДЫГСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
В статье рассматривается сложнейший комплекс проблем, связанный с осмыслением черкесского рассеяния по миру. Исследуются этноментальные основы литературы черкесского зарубежья, в частности, заметным явлением романного освоения адыгского историко-культурного пространства становится произведение выдающегося адыгейского прозаика Исхака Машбаша роман «Восход и Закат» (2005 г.). Именно крупная романная композиция становится основной образноархитектонической формой для многомерного художественного исследования адыгского исторического бытия.
Ключевые слова: адыгская литература, Исхак Машбаш, «Восход и Закат», черкесское зарубежье, этноментальные основы литературы.
Исследование историко-культурного генезиса литературы черкесского зарубежья требует всестороннего анализа художественных концепций исторической судьбы адыгского этноса в контексте общеадыгской литературы. Пространство единой адыгской литературы дает нам возможность рассматривать художественно-исторический опыт разделенного этноса не только в осмыслении локальных особенностей литератур черкесского зарубежья и исторической родины, но в их взаимодополняющем единстве. Это единство становилось все более очевидным по мере художественного освоения литераторами исторического бытия адыгов, в трудах наиболее значительных адыгских прозаиков на исторической родине.
Сложнейший комплекс проблем, связанный с осмыслением черкесского рассеяния по миру, стал предметом рассмотрения в творчестве наиболее значительных представителей адыгской литературы на исторической родине. Исследуя этимологию литературы черкесского зарубежья, было бы крайне не предусмотрительным не рассмотреть проблемы адыгского исхода с родных земель, с большой художественной силой отраженных в их творчестве.
Шестидесятые годы двадцатого столетия отмечены бурным ростом исторического мышления, и как следствие, развитием жанров эпической исторической прозы, в новописьменных национальных литературах нашей страны. В адыгской литературе закрепился исторический романный жанр. Именно исторический роман стал точкой отсчета в многоуровневой трансформации писательского мышления, опиравшегося во многом на фольклорно-эпические традиции этноса. Фольклорно-мифологические градации развития адыгского романа подробно и глубоко исследованы в труде Ю. М. Тхагазитова «Эволюция художественного сознания адыгов»: «Своеобразие структуры адыгского романа определяется и тем, что миф и фольклор в сознании наших народов тесно переплетены. Фольклор (особенно героический эпос) архаичен и близок к народному мифу, поэтому необходимо “расщепить” и теоретически освоить диалектику взаимодействия мифа и фольклора, их различие. Дифференциация мифа и фольклора позволит более аргументировано обосновать пути развития адыгского романа» [4. С. 104]. Ю. Тхагазитов справедливо связывает переход от фольклорного соз-
нания к мифологическому в современном адыгском романе с ростом национального самосознания адыгов, стремящихся к «целостному освоению мира». Оговоримся, что и фольклорно-эпические традиции адыгов, отражавшие не только их этнически «узкие» интересы, резонируя на события и явления внешнего мира, не всегда были культурно-этнически замкнуты. Собственно, культурно-этническая самоидентификация адыгов вызрела в горниле фольклорного народного творчества. Без этой культурной самодостаточности освоение мирового культурно-цивилизационного пространства было бы невозможным.
Исторический роман, являясь естественным воплощением фольклорномифологического самосознания адыгов, открыл пути к освоению жанров, прежде не известных в адыгской литературной практике. Создание социально-бытовых, воспитательно-дидактических, историко-батальных, лирико-психологических и других модификаций романного жанра, было бы невозможно без той значительной подготовительной работы, которая была проделана адыгскими литераторами в жанрах документально-исторической, и, подчеркнем, как правило, эпической прозы. Именно крупная романная композиция становится основной образно-архитектонической формой для многомерного художественного исследования адыгского исторического бытия.
Заметными явлениями романного освоения адыгского историко-культурного пространства становятся сочинения выдающегося прозаика и поэта Алима Кешокова. Образно-психологический строй исторических романов Кешокова весьма многообразен. Лирико-драматический талант писателя, мастерство в создании образов экспрессивно напряженных и поэтически возвышенных, проявились в наибольшей силе в романе «Сабля для эмира» (1981). Роман «Сломанная подкова» (1973), вызвавший бурную полемику в среде идеологически ангажированной критики, - образец высокой художественной трансформации героического эпоса адыгов. Создавая посредством мифологического осмысления бытия эпически целостную картину мироздания, автор насыщает эпическое повествование сложной лирической драматургией. Роман «Вершины не спят» (1973) в своем образном строе с еще большей силой проявляет дар писателя к художественно высокому соединению социально-эпического и лирикопсихологического начал. Многомерный, уникальный историзм А. Кешокова во многом и определяется его умением трансформировать документально-хроникальную историю в грандиозное лирико-поэтическое литературно-художественное пространство. Определяя значительную часть всей адыгской романистики, сложившейся к 70-м годам прошлого века, сопричастной жанру «художественной эпопеи», Л. А. Бекизова находит весьма точное определение эстетико-художественного кредо писателя, находя очевидные истоки его мировидения в древней национальной традиции: «Дыхание эпоса чувствуется с первых же страниц романа. Оно входит вместе с мотивами борьбы, которые Кешоков развивал и в своей поэзии и которые восходят к народной традиции» [1. С. 33]. Историческая судьба адыгов - в центре повествования романа Кешокова «Сломанная подкова». Судьба малых народов, вынесенных историей на «перекрестки» социальных и этнических катаклизмов, исследуется писателем с большой долей философско-исторических прозрений в будущее.
Мастерски владея эпическими романными формами, А. Кешоков открыл в адыгской литературе те пути, которые стали художественно подвластными писателям новых поколений, как на родине, так и в адыгском рассеянии.
Последние десятилетия XX века и начало нового тысячелетия, будучи эпохой бурного роста исторического самосознания, отмечены появлением большого числа художественно значимых произведений в жанре исторической адыгской прозы: «Одинокий всадник» (1977) Т. Керашева, «Бурка на часах» (1987), «Соленая роса» (1997)
В. Абитова, «Утро счастья» (1987) Ф. Кабардиевой, «Млечный путь» (1981) А. Охтова, «Страшен путь на Ошхамахо» (1980) М. Эльберда и многие другие.
Нам представляется важным отметить выход в свет первого романа известного кабардинского кинорежиссера и писателя Владимира Ворокова «Прощающие да простят» (2003), смело и нетривиально, с большой художественной силой исследующего события Русско-Кавказской войны, предшествовавшей трагическому адыгскому исходу с родных земель. Концептуально-историческая и художественно-эстетическкая самобытность романа ставит его, на наш взгляд, в число наиболее значимых произведений последнего времени, осмысливающих историческую судьбу адыгского этноса.
Длительный и весьма тернистый путь освоения исторического бытия адыгов, проделанный адыгскими литературами за последние полвека, - свидетельство растущего этико-культурного самосознания адыгского сообщества. Всеобщее возрастание национального самосознания всего народа стало возможно благодаря творческому подвижничеству его лучших писателей.
Наше обращение к творчеству выдающегося писателя из Адыгеи Исхака Маш-баша продиктовано уже хотя бы тем, что его творчество давно перешагнуло рамки адыгейской литературно-художественной практики и стало достоянием не только общеадыгского литературного мира, но и российской, а стало быть, и мировой культуры в целом. Среди современных адыгских литераторов-прозаиков именно Машбаш определяет, на наш взгляд, основные ценностные и качественные ориентиры адыгской прозы, обращенной, как художественно-историческая исповедь, не только к своему этносу, но и к творческому самосознанию многих иноязычных читателей. Одного желания писателя обращаться к многоязычной читательской аудитории было бы, разумеется, недостаточно. Исторические романы Машбаша обречены на вовлеченность в литературное пространство мира благодаря своим художественно-историческим достоинствам. Всеохватность художественно-исторической концепции писателя для адыгского самосознания столь очевидна, что именно она избрана нами в качестве образца, ранее не исследованного общеадыгского контекста художественного осмысления истории и бытия черкесов на родине и за рубежом.
Нами уже отмечалось художественно-историческое значение эпопеи И. Машбаша «Жернова» (1993) в процессе становления адыгской исторической прозы. Новый взлет жанра исторического романа в адыгской литературе связан с появлением романов Машбаша «Раскаты далекого грома» (1988), «:Адыги» (2003), «Восход и закат» (2005). Художественное кредо писателя проявляется в многообразии форм и средств раскрытия жизненных судеб людей разных поколений и эпох через призму авторского постижения истории адыгов. Машбаш обладает не только серьезными историческими знаниями, но и большой творческой свободой, позволяющей ему в каждом из своих романов конструировать новые архитектонические формы. Образ древнего адыга, как некий социокультурный прототип всего адыгского этноса, является стержневым в творчестве писателя. Г ероический и трагический архетип адыга, воспетый в народных сказаниях, используется писателем в качестве характерообразующего начала в создании целой галереи ярких образов-персонажей. Еще Боденштедт отмечал, что «происхождение адыгов восходит ко временам самым отдаленным, их рыцарские чувства, их нравы патриархальной чистоты, их поразительно прекрасные черты ставят их бесспорно в первый ряд свободных народов Кавказа» [2. С. 24]. Этимологию черкесского свободолюбия И. Машбаш исследует, сопоставляя культурно-исторический опыт и нравы своего народа с окружавшей его социокультурной средой. Образы народных героев персонифицируют у Машбаша философские, этические, эстетические, бытовые характеристики адыгского мироустройства. Обращенность к исторической
памяти народа - главная этическая забота писателя. Историософский интерес писателя не ограничен просветительским художественным документированием узловых моментов адыгской истории. Писателю важно репродуцировать в читательском сознании процесс самоосмысления, извлечения из трагического опыта позитивных нравственноисторических уроков, трансформирования древней истории в современную действительность. Художественный историзм Машбаша обусловлен личностным преображением исторического знания в живописание судьбы народа. Последовательное использование большого объема личных наблюдений над современным состоянием быта, устоев, нравов и чаяний адыгов в сопоставлении с общецивилизационными процессами позволяют художнику проследить и осмыслить путь многих поколений адыгов в его исторической, родовой, культурной преемственности. Идея неразрывности времен выступает для писателя мощнейшим фактором осмысления истории и ее художественного отображения.
Эпос Машбаша субъективизирован его писательским сознанием в своеобразный лирико-психологический тип эпического мышления. Судьбы основных героев повествования становятся проецирующими символами исторических судеб всего народа. Широкая историко-событийная канва повествования, обобщающие философско-этические выводы представляются итогом развития судеб-характеров, как исторически реальных, так и созданных воображением писателя. И те, и другие, при всей характерной разности, являются плодом типологического обобщения. Типология характеров, представленных Машбашем, отражает все известные писателю проявления адыгской ментальности - от бытовых устоев, до идейно-духовного бытия.
Нам представляется верным рассмотреть образно-исторический контекст обозначенных романов И. Машбаша не в порядке их возникновения, а исходя из исторической последовательности описываемых в них событий и явлений.
Роман «Восход и закат» И. Машбаша, принадлежащий к наиболее значительным созданиям адыгской прозы последних лет, охватывает историческое бытие адыгов ХТТ-ХУ веков. Впервые в адыгской исторической прозе исследована интереснейшая страница адыгского бытия, а именно - жизнь и нравы адыгских мамлюков, сыгравших важнейшее значение в историко-культурном и социополитическом бытии арабского мира. Султаны Египта - черкесские мамлюки Бибарс, Калаун, Баркук, Кансавгур предстают перед читателем не как формальные деятели истории, а в качестве психологически разработанных, живых образов. Современная историческая наука нашла все подтверждения того, что черкесские мамлюки оставили неизгладимый след в культурно-исторической судьбе Египта. В течение многих веков этнические адыги составляли мощнейшую, и притом, правящую политическую силу Египта.
Чрезвычайная разнородность социокультурного состава героев повествования, включающего практически все степени социобытового, родового и культурного проявления, могла, казалось бы, создать излишнюю калейдоскопичность и даже хаос в воспроизведении столь сложного сообщества. Напротив, И. Машбашу удается выстроить стройную концепцию социобытовых и культурных связей, как внутри этнического сообщества, так и за его пределами. И. Машбаш не ограничивается эстетизированным изложением исторических фактов и сведений, считая такой метод малопродуктивным и в эстетическом, и в, собственно, историческом смыслах. Г ерои «вводятся» и «выводятся» в историческо-художественном повествовании за счет логически осмысленных, сложных сюжетно-событийных комбинаций, среди которых есть главные и соподчиненные. И те, и другие «линии» повествования имеют свои самостоятельные композиционные очертания и выдерживаются в рамках экспонирования, развития и обобщения каждой из линий. Многоплановость сюжетно-событийной канвы -
следствие широчайшего спектра историко-документальных, философско-этических, художественно-эстетических задач художника. Не имеющий ничего общего со спонтанностью, и вместе с тем, очень органичный «контрапункт» сюжетно-образных линий цементирует повествование в единое, весьма цельное и композиционно уравновешенное архитектоническое пространство. Логико-сюжетную драматургию Машбаша с полным правом можно назвать «полифонической», ибо она предполагает четкую и продуманную иерархию «главных тем» и «противосложений», интермедий, а главное
- линеарную прозрачность смысло-образной «партитуры» повествования.
Конфликт и его разрешение становятся базисной основой для значительной части смысловых «завязок» романа. Причем художник часто исследует апологию внешнего и внутреннего конфликта, выводя его за рамки родового и частного случая. История и историческая личность - в их неразрывной связи - рассматриваются писателем в воссозданном его воображением живом движении художественных характеров и обстоятельств.
Весьма показателен в интерпретации И. Машбаша реальный исторический персонаж - султан Бибарс. Ввод этого персонажа в повествование романа как нельзя лучше характеризует историческую эпоху: «О Бибарсе всегда шла слава как о мужественном и отважном воине, но я не слышал, чтобы говорили о нем как о мудром правителе. Однако за год султанства многое изменилось. Правда, ему пришлось за это время пролить немало крови и слез, зато он сумел навести в Каире порядок, среди населения возросло уважение к нему. Арабы поняли: у нового султана удачно сочетаются мужество и мудрость, весть об этом проникла за пределы Египта, в соседние страны» [3. С. 24]. Короткий эпизод содержит в себе в сжатой форме историко-политический и эмоционально-психологический портрет целой эпохи, причем его ввод в текст повествования оправдан, как ходом самого повествования, так и органично-простой формой передачи исторических данных через призму личностного восприятия.
Писатель не дает однозначной оценки образу Бибарса, подчеркивая типологические «положительные» черты этого героя в ментальном сознании адыгов, а именно: отвага, мужество, честность, умение принимать сложные решения. Оперируя такой ментальной правдой, писатель добивается большей симпатии к герою, «пролившему немало крови», нежели представил бы читателю отвлеченные доказательства в его пользу. Нам представляется весьма важной для всего творчества Исхака Машбаша то обстоятельство, что писатель не ищет истины для себя вне того, что является безусловной истиной для его народа.
Султан Калаун не менее популярен. Положительные черты этого героя предстают совершенно в ином образно-этическом осмыслении: «Минуло три с лишним года, как Калаун, припугнув нападением врагов Египта, отобрал власть у несовершеннолетнего Саламыша. И никто не помнит, чтобы в стране было так спокойно и мирно, как в это время. Люди вздохнули с облегчением, не думая со страхом о том, что сулит завтрашний день. Не слезы от бед и страданий, принесенных войной, а радостные улыбки засияли на лицах горожан во время правления Калауна» [3. С. 55]. Образы исторических персонажей позволяют писателю точнее и глубже проникать в сферу духовных ценностей человека. Нравственно-этическая концепция Машбаша базируется на первостепенном значении чести. Своеобразное благородство тона, которым отмечены многие герои писателя, с весьма разнящимися образно-поведенческими характеристиками, является обобщающе-отличительной чертой образов, восходящих в своих истоках к архетипу древнего благородного черкеса.
Жизненная философия героев Машбаша очевидным образом ретранслирует этические прерогативы самого автора. Мы могли бы сформулировать «кодекс жизни» по
Машбашу, суммируя поведенческие характеристики его героев следующим образом: человек брошен в жизнь и обязан жить достойно, не прося милости у других, но оказывая ее всем, кто в ней нуждается. Иными словами, достоинство человеческой жизни определяется мерой нравственной мотивировки всего, что совершает человек в этой жизни.
Весьма важной этико-образной константой романа, как и всего творчества И. Машбаша, является исследование ностальгической поэтики в жизни черкесского духа. Рассеянность адыгов по миру предстает в сознании писателя во всем своем трагическом и при этом высоком значении. Писатель исследует на примере душевных движений своих героев проблемы исторической и духовной памяти адыгов, занесенных судьбой далеко за пределы исторической родины. В романе «Восход и закат» впервые в адыгской литературно-художественной практике воссоздается и исследуется феномен адыгского странничества и ностальгии столь отдаленного от современности исторического периода: «Да, прав Пшикан-Черкес, - Кансавгур снова вспомнил слова, которые бросил ему сын: - Для каждого человека гнездо, в котором он вырос, маленькое оно или большое, это его дом, его родина. А в моем сердце всегда живут две страны, словно два крыла одной птицы, одна - Египет, другая - далекая отцовская земля, поэтому я стараюсь не опозорить ни одну из них. Только вот... сумею ли на склоне лет осуществить то, что не смог в молодости?..»
Апологией черкесского патриотизма можно было бы назвать все творчество Машбаша, патриотизма не только просвещенного, но осмысленного в контексте общеевропейских, общемировых цивилизационных ценностей.
Машбаш живописует все ступени адыгского изгнанничества, добровольного и невольного. Нравы феодального распоряжения людскими судьбами неслучайно отражены уже в завязке романа: «Проливы Босфор и Дарданеллы, город сказочного величия Константинополь, величественные и красивые берега Средиземного моря, Египта
- все это, говорили люди, Всевышний создал для радости в дни праздника и веселья. Но пролегающий по местам сказочной красоты путь для тридцати шести адыгских мальчиков и девочек был дорогой горя, дорогой в неизвестное и страшное будущее. Этих детей с чистыми душами продавали, как вещи. Их быстро раскупали на пристанях.» [3. С. 87]. Для многих адыгских мамлюков это был действительно путь к неизбежной смерти и страданиям, но волею судьбы некоторые из тех, что были проданы и куплены на берегах Босфора, достигли не только формального жизненного благополучия, но и подлинного величия благодаря своим дарованиям и опеке мудрых наставников. Писатель вплетает в сюжетно-событийный ряд повествования весьма важный объяснительно-просветительский материал, снабжая таким образом художественную эпопею сведениями подчас энциклопедического характера. Мастерство, с которым Машбаш это делает, позволяет читателю, углубляющемуся в исторические экскурсы, находиться в рамках стройного движения сюжетной канвы. Тон сказания, соблюдаемый писателем при передаче исторических ремарок и пояснений, способствует гармоническому «звучанию» исторической линии в общем образно-смысловом контрапункте повествования: «По-арабски мамлюки - это белые невольники, рабы. И как древний арабский язык, такое же древнее название у этих людей с удивительной, многовековой историей на необозримых просторах Египта, Сирии, Ливии, Ирака, Судана.
Большинство мамлюков - это мальчики, подростки, которых работорговцы привозили на невольничьи рынки с Кавказа, - адыги, абазины, абхазы, аланы, грузины. Используя юношеские порывы к самоутверждению, их учили искусству быть воином. И мамлюки с годами становились воинами, бесстрашными и самоотверженными, преданными воинскому братству. Это позволяло вчерашним рабам в схватках за власть
утверждаться на важных военных и государственных постах. История знает много таких человеческих взлетов и, конечно же, падений на сложных и трагических перекрестках времен...» [3. С. 90].
Философская семантика романа, да и всего творчества И. Машбаша отмечена исследованием пространственно-временного сегмента человеческого бытия. Время в восприятии отдельной личности, историческое время, как отражение судьбы народа, -все это детально исследуется писателем, воссоздающим не только конкретноисторическую эпоху, но стремящегося к осознанию неких надысторических, вневременных историко-этических субстанций. Если измерять жизнь границами осознанной памяти, то всякая отдельная жизнь вносит свои неповторимые, характерные признаки временных ощущений. Как соотнести это личностное времяисчисление с мерой всечеловеческого пространственно-временного движения? Машбаш находит ответ на этот животрепещущий философский вопрос в разгадке этического, морального содержания жизни: «В потоке веков двадцать пять лет - всего лишь мгновение, подобное падучей звезде, которая, едва вспыхнув, сгорает, и из искры света превращается в искру тьмы. А в жизни человека, в жизни мужчины такой срок сродни фундаменту, на котором он потом и сооружает свою жизнь, свое будущее. И верно считают: каков фундамент, какая прочность его, такою и будет потом вся его жизнь.» [3. С. 160]. Писатель не склонен к риторическим фигурам на отвлеченно-философские темы. Его философские размышления предваряют весьма важные, узловые с позиции времени и пространства события романа. Прежде чем назвать возраст Бибарса, Машбаш дает поразительную этическую картину скрытой от нас жизни героя, опять же облекая эту важную с точки зрения повествовательной канвы информацию в философско-этические формы: «Детство - это родник, из которого вытекает ручеек судьбы, и чем дальше он течет, тем больше набирает силы. Юность - вершина красоты человека, чистоты его души, это цветок, из которого потом появляется и зреет плод.» [3. С. 187]. Контраст следующей за поэтическо-философским размышлением короткой фразы: «Бибарсу - двадцать пять» - не разъединяет, а спаивает воедино столь разнящиеся в смысловом отношении эпизоды текста. К этому оригинальному и смелому приему - сращению образного строя антиномичных по складу эпизодов текста за счет контрастного сопоставления -Машбаш будет прибегать не раз, но в каждом случае, решая проблему драматургической целостности многоуровнего текста, по-новому.
Этическая вершина романа, своеобразная морально-нравственная «точка золотого сечения» философско-этической линии повествования волею писателя зафиксирована там, где сюжетно-событийное развитие позволяет дать не отвлеченное от непосредственного хода излагаемых событий резюме героя. До генеральной драматургической кульминации повествования еще далеко. Но этический сдвиг, происходящий в сцене, посвященной размышлениям о «языке предков», - сродни тектоническому. Важна и драматургическая деталь этой образно-этической кульминации. Она дана не в сказительно-повествовательной и не в монологической форме, а вплетена в диалогическую сцену большого эмоционального накала:
«. - Чего же вы позорите меня? Сначала надо поприветствовать моего гостя, -сказал Бибарс своим сыновьям по-адыгски, а затем по-арабски. Но те будто и не слышали. - Видишь, Калаун, как мы теряем свое адыгство.
- Наше адыгство, Бибарс, уже давно отняли у нас, так что не переживай.
- Если нас лишили родной земли, это еще не значит, что мы все потеряли, - задумчиво сказал Бибарс, затем обратился к своим сыновьям, которые растерянно смотрели на отца, не понимая, о чем он говорит. - Хотя вы не понимаете адыгского [курсив наш. - М. А.], но все равно прислушайтесь, пусть хотя бы моя адыгская речь ос-
танется в вашем сердце. Ты знаешь, Калаун, когда мы лишимся адыгской души? Когда покинем этот бренный мир. Впрочем, она пригодится нам и на том свете, вдруг Аллах спросит: где тот прекрасный гортанный язык и адыгство, которым я вас одарил, не растеряли ли вы их? И потом, если мы повстречаемся там с нашими родителями, братьями и сестрами, как станем с ними общаться, какими глазами будем смотреть на них?..»
Утрату своих национальных корней писатель полагает прологом к душевному краху личности. Язык и нравы отчего народа выступают не в качестве фетишизированных элементов национального лицедейства, как это бывало в ложнопатриотическом сознании псевдо-национальных художников идеологически ангажированной эпохи, но как первейшие содержательные принципы достойного жизнеустройства личности. Только познавший красоту родной речи и отчей культуры и истории человек способен, по мысли писателя, к всеохватному, «всечеловеческому» (Достоевский) прозрению подлинной красоты и нетленности мироздания.
Список литературы
1. Бекизова, Л. А. Историзм как принцип художественного осмысления человека / Л. А. Бекизова. - Черкесск, 1989.
2. Боденштедт, И. История адыгов / И. Боденштедт. - Майкоп, 1984. - С. 24.
3. Машбаш, И. Ш. Восход и закат / И. Ш. Машбаш. - Майкоп, 2005.
4. Тхагазитов, Ю. М. Адыгский роман / Ю. М. Тзагазитов. - Нальчик, 1987. - С. 104.
М. А. Агапова
ОТРАЖЕНИЕ ПРОЦЕССА УНИФИКАЦИИ ФЛЕКСИЙ ДАТЕЛЬНОГО, ТВОРИТЕЛЬНОГО И ПРЕДЛОЖНОГО ПАДЕЖЕЙ ИМЕН СУЩЕСТВИТЕЛЬНЫХ МНОЖЕСТВЕННОГО ЧИСЛА В ДЕЛОВОЙ ПИСЬМЕННОСТИ ХУ-ХУП ВЕКОВ (НА МАТЕРИАЛЕ АРЗАМАССКИХ ПОМЕСТНЫХ АКТОВ)
В статье описаны вариантные формы дательного, творительного и местного падежей имени существительного в старорусском языке (конца XVI - начала XVII столетия). Особенностью исследования процесса унификации окончаний является использование вероятностно-статистической методики. Результаты исследования памятника Арзамасские поместные акты могут быть использованы при решении указанной проблемы с точки зрения исторической диалектной морфологии.
Ключевые слова: Арзамасские поместные акты, старорусский язык, унификация флексий, вероятностно-статистическая методика, историческая диалектная морфология.
Деловые тексты рубежа ХУТТ века представляют собой надежный источник диалектной морфологии, поскольку они отражают как местные особенности, связанные с функционированием живого разговорного языка, так и традиционные черты юридического документа, сохраняющиеся за счет употребления речевых формул и клаузул.
При изучении становления единых для всех склонений окончаний в дательном, творительном и предложном падежах множественного числа вопрос о традиционной орфографии оказывается особенно актуальным для текстов ХУТ-ХУТТ веков.
