CC BY
153
Е.М. Луценко, Е.А. Погорелая (Москва)
ХРОНОТОП УГРОЗЫ И ЕЕ МЕТАФОРИЧЕСКОЕ ПРЕОДОЛЕНИЕ В РОССИЙСКОМ ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНОМ РОМАНЕ XXI В.*
Аннотация. Статья обобщает результаты исследования по междисциплинарному проекту РГГУ, разрабатывающему проблематику социокультурных угроз и вызовов современного общества в целом и типов угроз в современной интеллектуальной прозе XXI в., в частности. С литературоведческой точки зрения угроза и вызов исследуются прежде всего на уровне проблематики романа, выраженной ключевыми метафорами романов. В разделе «Парадокс современного восприятия: автор и его герой в мире-после-травмы» (Е.М. Луценко) анализируется проблематика трех современных романов («Зона затопления» Р. Сенчина, «Лавр» Е. Во-долазкина, «Прыжок в длину» О. Славниковой). Несмотря на разность внешней (социальной) проблематики (экологическая катастрофа Сибири, неиклюзивность среды, общественные проблемы средневековой Руси), типологическое сравнение данных текстов представляется уместным благодаря внутренней (личностной) проблематике, выраженной рядом традиционных ценностных оппозиций, в которых смещено понятие нормы; данный сдвиг отражает парадокс восприятия, связанный с психикой человека в мире-после-травмы, и проявляет себя в этих романах одинаково, несмотря на различия хронотопа и жанровой установки. В разделе «Иллюстративная и когнитивная метафора в современном романе» (Е.А. Погорелая) актуальные угрозы исследуются в контексте их метафорического воссоздания, причем если иллюстративная метафорика (представленная в романах Э. Веркина, А. Геласимова и др.) позволяет лишь зафиксировать образ угрозы, то метафорика когнитивная (см. романы А. Иванова, К. Букши, М. Гиголашвили) дает наметить путь преодоления этих угроз.
Ключевые слова: А. Иванов; К. Букша; Э. Веркин; Е. Водолазкин; А. Геласи-мов; М. Гиголашвили; О. Славникова; Р. Сенчин; время; иллюстративная метафора; кладбище; когнитивная метафора; травма; угроза; смерть.
E.M. Lutsenko, E.A. Pogorelaya (Moscow)
The Chronotope of Threat and Its Metaphorical Expression in the Russian Intellectual Prose of the 21st Century**
Abstract. The article summarizes the results of the research for the multi-disciplinary project carried out by RSUH and dedicated to the problems of sociocultural threats and challenges to the modern society as well as the threats and challenges in the modern
* Исследование выполнено при поддержке гранта РНФ (проект № 17-78-30029).
** The study is conducted with support from the grant project by RSF (project No. 17-7830029).
Russian intellectual prose of the last two decades. From the point of view of literary criticism threats and challenges should be regarded as the range of vital problems raised by the novelists and expressed by the key metaphors of the novels. In the first section of the article ("The paradox of modern perception: the author and the hero in the world after trauma", by Elena Lutsenko) the researcher focuses on three modern novels ("The zone of flooding" by R. Senchin, "The long jump" by O. Slavnikova and "Laurus" by E. Vodolazkin). Despite the differences in the social problematics that forms the outer layer of the narration (an ecological catastrophe, the difficulties of people with special needs, social problems of medieval Russian cities) typological comparison is still relevant due to the mutual problematics of the inner layer of narration, expressed by the range of traditional oppositions of value transformed by modern mind. The abovementioned change in the perception of values reflects the paradox of modern mind connected with the physics of a person after the trauma; the paradox reveals itself in all three novels notwithstanding the difference in chronotope and in the genre. The second section of the article ("The illustrative and the cognitive metaphor in the modern novel" by Elena Pogorelaya) analyses essential threats of modernity in the context of their metaphorical creation. The illustrative metaphors in the novels by E. Verkin, A. Gelasimov allow to document the image of a threat whereas the cognitive metaphors in the novels by A. Ivanov, K. Buksha, M. Gigolashvili help to mark out the ways to cope with these threats.
Key words: A. Ivanov; K. Buksha; E. Verkin; E. Vodolazkin; A. Gelasimov; M. Gigolashvili; O. Slavnikova; R. Senchin; time; illustrative metaphor; cemetery; cognitive metaphor; trauma; threat; challenge; death.
Парадокс современного восприятия: автор и его герой в мире-после-травмы
Российская интеллектуальная проза последних 15 лет ставит перед собой те же вечные вопросы, которыми задавались прозаики и философы ушедших эпох. В частности, перед героями романистов XXI в. по-прежнему стоит вопрос самоопределения, поиска своего места в мироздании. В этом смысле в художественном дискурсе threats and challenges проявляют себя прежде всего на уровне основной проблематики романа, которая осмысляет как травматический опыт отдельно взятой эпохи, так и личную драму «маленького человека», обращаясь за примером к разным историческим периодам, - будь то средневековая русская слободка в «Лавре» (2012) Е. Водолазкина, современный мегаполис в романе О. Славниковой «Прыжок в длину» (2017) или сибирская деревня в «Зоне затопления» (2013) Р. Сенчина.
При составлении тезауруса социокультурных угроз современного романа для анализа были выбраны тексты, высвечивающие болевые точки сегодняшней России: каковы последствия перестройки для культурного и экономического секторов страны? Чем опасно отсутствие инклюзивной среды? Кем ощущает себя современный человек в эпоху цифровизации? Что фиксирует память, родовая и семейная? Какую роль в формировании
духовности современного общества играют религия и церковь? Многова-риантна ли история и каковы ее альтернативы? Перестроечное сознание 1990-х, слом советской системы образования показаны в романе А. Аства-цатурова «Не кормите и не трогайте пеликанов», в романе А. Иванова «Географ глобус пропил»; глухота общества к насилию над потерянным человеком (по аналогии с потерянным поколением), будь то бомж или инвалид, - в романе О. Славниковой «Прыжок в длину» и др. Данная проблематика находит отражение в таких романных формах, как роман-дневник («Дневник смертницы. Хадижа» М. Ахмедовой), роман-житие («Лавр» Е. Водолазкина), роман-притча («Дни Савелия» Г. Служителя), роман-детектив («Бюро проверки» А. Архангельского), экзистенциальный роман-триллер («Прыжок в длину» О. Славниковой) и др.
От конкретных проблем тянется нить к более общим, неизбежным в эпоху глобализации, - жизнь в мире после наций и национализм, радикализм и либерализм, патриотизм и эмиграция, Восток и Запад и др. В основном, эта проблематика осмысляется историческим романом в разных его проявлениях - от романов на исторический сюжет («Обитель» З. При-лепина, «Взятие Измаила» М. Шишкина, «Тайный год» М. Гоголошвили, «Зимняя дорога» Л. Юзефовича и др.) и семейных саг (романы Д. Руби-ной, Л. Улицкой, М. Степановой) до романов в жанре альтернативной истории («Китаист» Е. Чижовой, «Авиатор» Е. Водолазкина и др.), а также романов-свидетельств (проза С. Алексиевич).
Несмотря на тематическое и жанровое разнообразие, в последние 15 лет вновь стали появляться романы, раскрывающие психологию человека в мире-после-травмы, для анализа которой современные романисты разных поколений, такие как Р. Сенчин, Е. Водолазкин и О. Славникова, ищут неожиданные сюжетные и психологические решения.
Центральный герой «Лавра» (2006) - средневековый врач, «Прыжка в длину» (2018) - спортсмен, «Зоны затопления» (2015) - сибиряки. Одним словом, между этими текстами географическая, политическая и культурная пропасть. Разнится и жанр: роман-житие («Лавр»), роман-триллер («Прыжок в длину»), роман «нового реализма» («Зона затопления»). Никаких точек пересечения не имеет внешняя социальная проблематика этих романов - мир на границе экологической катастрофы у Сенчина, неин-клюзивность современного общества в романе Славниковой, быт и врачебное дело средневекового русского города и деревни у Водолазкина.
Тем не менее, типологическое сравнение в данном случае имеет свой смысл. Душевная драма человека на грани помешательства или фатального безволия - так в широком смысле можно определить основную тему этих романов. В основе каждого из трех сюжетов - травма: глубоко личная, как у героев Славниковой и Водолазкина, или же общественная, как у жителей сибирских деревень в романе Сенчина. Внутреннюю проблематику этих романов можно проиллюстрировать рядом бинарных оппозиций - от частного к общему - депрессия vs обретение веры в себя; трусость vs героизм; приспособленческий эгоизм vs самопожертвование / служение обществу;
смерть как вечное забвение vs смерть как вечная жизнь, время утраченное vs время обретенное. Однако в сознании героя интеллектуального романа XXI в. эти базовые категории претерпевают ряд серьезных изменений, о которых и пойдет речь в данной статье.
В названии трех романов - метафора, обнажающая авторскую интенцию, - глубокое разочарование Сенчина и Славниковой в современном обществе и робкая вера в достоинство человека у Водолазкина. Прыжок в длину - это прыжок в небытие, зона затопления - уничтожение коллективной памяти; Лавр - олицетворение вечной жизни. Символичность названия проявляется и в связи названия романа с т.н. метафорой предвосхищения трагических событий, присутствующей в каждом из трех романов. В данном случае это не вещественный предмет, как у Чехова (ружье обязательно должно выстрелить), а живое существо - птица или животное.
Тема времени, утраченного и / или обретенного, входит в романы Сенчина, Водолазкина и Славниковой через кладбищенскую тематику. Это эксгумация кладбищ в «Зоне затопления», кладбищенский бизнес в романе «2017», восприятие жизни как кладбища в романе «Прыжок в длину», кладбищенский хронотоп в «Лавре» Водолазкина.
В «Зоне затопления» осмысляется история строительства Богучанской ГЭС «в рамках рыночной экономики»: роман начинается телефонной беседой олигарха и чиновника, обсуждающих возобновление строительства ГЭС для экспорта электроэнергии. «Зона затопления» - история уничтожения деревень Сибири: отрыва людей от своих корней, распада семей, которые не могут приспособиться к новому - городскому - укладу жизни. Кульминация обезличенности государственных решений - перезахоронение деревенских кладбищ: «.. .Страшно было думать, что кости тысяч людей уходят под воду. Добиваться выкопать эти кости из земли тоже, впрочем, страшно <...> Хоронили навечно - вечный покой. Теперь же, когда затопление идет вовсю <.> все спрашиваешь кого-то: были бы они рады, что их выкапывают, куда-то везут, хоронят там, где они никогда не бывали» [Сенчин 2015, 230]. Как напоминание о бренности человека и легковесности его поступков во время эксгумации появляется «череп с криво, как в ухмылке, висящей челюстью». Эксгумация, по Сенчину, - процесс безнравственный и плохо организованный - под воду уходят безродные могилы, захоронения химических удобрений и проч.
В главе «Чернушка» возникает одна из самых ярких метафор романа, отражающая его название. Сенчин повествует о судьбе деревенской жительницы и ее любимой питомицы, которую та не решается умертвить. Кульминация главы - освобождение курятника перед затоплением деревни; хозяйка, выхаживавшая цыплят под лампой, теперь вынуждена взять в руки топор: «В последний момент сквозь хлопанье крыла увидела испуганный, недоуменный глаз <...> И вот курица замерла, обмякла, отяжелела. Ирина Викторовна положила ее на клеенку, пошла за следующей. Эти не убегали, не шарахались, когда она протягивала к ним руки <...> Лишь когда видели лежащих без голов подруг, чурку и топор в малиновых
каплях крови, догадывались о плохом, начинали рваться, но было поздно -голова опускалась на шершавое дерево, заносился топор. Тук! И все.» [Сенчин 2015, 110]. «Необходимое дело» превращается в бессмысленное убийство птиц, ставших еще одной - незаметной - жертвой цивилизации. Это метафора безысходности, забитости жизнью, в которой курятник символизирует покорную сибирскую деревню, ждущую своей участи перед строительством электростанции.
Разобщенность людей, по Сенчину, - корень многих социальных проблем. Ни одно цивилизованное общество, говорит он, не отреагировало бы на затопление родных мест так инертно, как жители Сибири, напротив, люди объединились бы и потребовали «такой компенсации, что каждый стал бы миллионером <.> А так - каждый поодиночке стремится выцарапать условия получше» [Сенчин 2015, 162]. На страницах «Зоны затопления» повторяется, словно заговор, слово «цивилизация», которое звучит в контексте других понятий современности - «оптимизация», «ликвидация», «коммерческий заказ», «экономика», «прогресс», «большой мир», «глобальность». Звучит до тех пор, пока, наконец, один из героев романа, «молодой парень по имени Виталий» не скажет со всей откровенностью: «Цивилизация требует жертв» (глава 5, «Миражи на дне») [Сенчин 2015, 155]. Жертв, и десятков сломанных судеб, добавит Сенчин.
Мир Сибири в «Зоне затопления» - особое, закрытое для посторонних глаз пространство; испокон веков здесь жили по своим законам, теперь же люди не способны оказать сопротивление, исполнены молчаливой покорности. Их попытка собрать вещи к отъезду заканчивается неудачей, отторжением ситуации: «Плевали, старались не думать. Но если кто-нибудь брякал о переезде, то страх тут же всплывал, разрастался, опутывал». Угроза деревенскому обществу кроется в неизвестности будущего, новизне навязанных обстоятельств, жизни в городе с нуля. По Сенчину, оптимизация и настойчивое желание «видеть Россию встроенной в общемировое пространство» привели к возникновению в Сибири искусственных городов, неуютных и рождающих чувство страха и пустоты: «Стоит на голом взлобке, открытом ветрам. Не чувствуешь здесь защиты гор, деревьев, что была в деревнях <...> Сколько по Сибири понастроено в последние полвека городов, поселков и сколько брошено <...> Кромешная тишина, какой и в самой глухой тайге не услышишь; а если заскрипит где висящий на последнем гвозде лист жести, то станет еще тошнее...» [Сенчин 2015, 191].
Город воспринимается жителями деревень как вечная ссылка, ловушка и западня, в которую в глубине души никто из них не верит. Сожженные избы и затопленные деревни - это уничтоженная память, как вырубленный ради наживы вишневый сад Раневской у Чехова. Прощание с прежним укладом жизни символизируют похороны жительницы деревни Пылево Натальи Сергеевны накануне массового переселения людей. Гроб Натальи Сергеевны выстлан красным сукном, последним отголоском советского прошлого («На флаги с лозунгами завезли, а мы уж третий десяток годов домовины украшаем. Спасибо советской власти, хоть что-то доброе оста-
вила» [Сенчин 2015, 24]).
Строительство электростанции уничтожает Ангару - цивилизация угрожает природе и обществу. Вода, «злая, избитая турбинами, очищенная от всего живого», мстит человеку и преследует его, подступая к местам перезахоронения; щупальца разъяренной гидры охватывают кладбище [Ковтун 2018]. В борьбе с природной стихией человек бессилен, в мире без Бога не у кого просить спасения или пощады, и потому человек лишен веры в будущее.
Эксгумация кладбищ - только одна сторона обесценивания памяти, зоны ее затопления. Иная попытка манипулировать человеческим горем -капитализация смерти. В романе Славниковой «2017» высшая степень проявления цинизма, с одной стороны, и испытание психики человека, с другой, - создание шоу «Покойник года» («энергичное действо с двуспальными гробами и гирляндами танцующих девиц») и деятельность похоронного бюро, предлагавшего клиентам лотерейные билеты. Обладателю счастливого билетика - «бесплатный памятник с голограммой покойного» либо «генеральный выигрыш» - «реабилитационный отдых на Карибах для трех человек» [Славникова 2006, 85]. Что это - попытка эпатировать современного читателя или нарочитая гиперболизация, увеличительное стекло нашего времени?
Через нетрадиционные образы, исполненные цинизма, Славникова проговаривает важнейшую для себя тему - тему вечности, смерти, духовной и физической. Человек-автомат, психологию которого она изучает, одержим идеей распада и бесстрашия, ибо для него не существует высшего разума. Только так, по мысли Славниковой, можно объяснить слова «БОГА НЕТ» над «черным плотинным туннелем с водопадом, выведенные белой водостойкой краской любителем поболтать ногами над бездной» («2017») [Славникова 2006, 36]. Мир без Бога - это «мир хаоса горизонтальных событий», «простого времени, раскрошенного на небольшие грубые куски» [Славникова 2006, 49]. Современный человек - робот, работающий от электрической сети; Крылов, главный герой романа «2017», -«экологически чистый аппарат, что возвращает внешней среде именно то, что из нее получил» [Славникова 2006, 35].
Кладбище в сознании матери Олега Ведерникова («Прыжок в длину») - с одной стороны, тюрьма, навсегда приковавшая ее к России, а с другой, - единственное место на земле, где у нее остаются формальные обязанности - заплатить смотрителю, установить памятник и проч. Лишив сына человеческого тепла при жизни, она не в силах обрести покой, ее преследуют галлюцинации, ей видится кладбищенский призрак: «Бесконечно дорогое, осевшее, старое лицо было стеклянисто, медленная волна тумана шла по рукам, пустым, раскрытым как бы для объятия. Затем призрак отвернулся, пронизанный влажным солнечным лучом, пошагал прочь по дорожке, припадая, как при жизни, на зыбкую, правую ногу» [Славни-кова 2018, 506].
В «Лавре» Водолазкина тишина кладбища, противопоставленная мир-
ской суете, не вызывает у героев чувства страха или несвободы. Арсений и его дед Христофор живут в избе у кладбищенской ограды. Христофора, заранее выбравшего для себя место упокоения и не желавшего «посмертного удаления от дома», хоронят рядом с кладбищенской калиткой, а у могильного холма устанавливают лавку - единственный предмет бытового мира: на средневековом русском кладбище нет ни склепов, ни надгробий, ни имен усопших. Христофор полагает, что «Господу они и так известны», ибо благодаря любви Бога все упокоившиеся живы. Человеку же имена умерших «без надобности», их не сохранит родовая память.
В «Лавре» Водолазкина метафорой предварения угрозы, разрушения счастья становится мучительная смерть волка, питомца главного героя: «Волк прыгнул и повис у пришедшего на руке. Висел, вцепившись выше локтя и упираясь лапами в бок. Это была рука без ножа. Рука с ножом несколько раз погрузилась в волчью шерсть, но волк продолжал висеть. Он сжал свои челюсти навсегда. И тогда нож выпал. Неживым механическим движением правая рука протянулась на помощь левой. Она схватила волка за загривок и стала отрывать его от страдающей плоти. Морда волка вытянулась, как стаскиваемая маска. Глаза превратились в два белых шара. Они глядели куда-то в потолок и отражали разгоревшуюся лучину...» [Водолазкин 2012, 48-49]. Не случайно, что волк исчезает из повествования в конце главы под названием «Книга познания». Образ волка отсылает к жизни человека до грехопадения, когда звери и птицы покорялись Адаму и Еве [Неклюдова 2015].
На вопрос Арсения о том, почему волк ушел умирать, не оставшись среди тех, кто его любил, Христофор, его дед, отвечает так: в минуту смерти каждый из нас должен остаться наедине с Богом. Волк - вечный странник, дикий зверь, - символизирует путь Арсения, предваряя жизнь средневекового врача наедине с Богом.
Символично, что встреча Арсения с Устиной, определившая его жизнь, происходит у могилы Христофора. Устина, выжившая после мора, прячется на кладбище, т.к. ее не пускают в слободку. Находясь за кладбищенской оградой, девушка является Арсению словно из мира мертвых, куда ей вскоре суждено уйти навсегда. Потеряв Устину, Арсений одержим идеей воскресения из мертвых, о которой впервые узнает от деда, когда тот бальзамирует труп: «Наше тело, Арсение, как разлитая ртуть, которая лежит, распавшись на маленькие шарики, на земле, но с землей не смешивается. Она лежит себе до тех пор, пока не придет некий умелец и не соберет ее обратно в сосуд». Если Христофора хоронят согласно деревенскому православному обычаю, то Устину с мертвым младенцем помещают как неверующую и согрешившую вне брака в скудельнице, иначе «нехристи» выкопают их тела «в ближайшую же засуху» [Водолазкин 2012, 111] (подробнее об этом см.: [Подрезова, Харлашкин 2018]).
Обосновавшись в Пскове, Арсений, живет под именем Устина, выбрав себе дом у кладбища, подобно Христофору. Замаливая грех прелюбодеяния, Устин юродствует - носит лохмотья вора, отказывается от горячей
пищи, питаясь остатками каши и разделяя трапезу с собаками, напоминавшими ему Волка, прирученного им в детстве, целует стены домов неверующих, разбрасывает калачи Прохора (отсылка к легенде о Василии Блаженном), продающего православным хлеб, который тот замесил, «не омывшись» после любовных утех, позволяет мальчикам прибить его рубаху гроздями к дощатой мостовой и т.д.
Христофор, Лавр и Устина упокоены по-разному. Лавра в конце повествования хоронят как праведника, ожидая чудес, и потому на его похороны «съезжаются увечные, слепые, хромые, прокаженные, глухие, немые и гугнивые», и «свидетелям происходящего кажется, что собирается вся Русская земля» [Водолазкин 2012, 437]. Тело Лавра не предают земле по церковному обряду; но переносят на болото, где к нему не прикасаются ни гады, ни птицы; пролежав под открытым небом много дней, оно загадочным образом исчезает. Последней волей - жестом самоуничтожения - Лавр уравнивает свою смерть со смертью Устины, нивелируя различие между захоронением мученика и неверующей грешницы [Подрезова, Харлашкин 2018].
Тема самопожертвования - ключевая для романа Водолазкина - неразрывно связана с темой покаяния. Душа Устины, покинувшая мир без раскаяния, не получит божьего благословения, и потому Арсений своей жизнью замаливает их общий с Устиной грех. В тяжелейшие минуты жизни Арсений всякий раз чудесным образом исцеляется, ибо у него есть предназначение: он умеет заговаривать болезнь, лечить человека словом. Глубинная связь врача с больным разрывается только там, где исчезает доверие врачу, - именно поэтому Лавр в конце повествования, ради спасения молодой женщины принявший на себя ложный грех прелюбодеяния, лишается способности врачевать, ибо связь его с теми, кто его больше не уважает, не крепка [Павлов 2017].
Если Арсений совершает подвиги и отрекается от мирской жизни, без колебаний жертвуя собой, то герой романа Славниковой «Прыжок в длину» считает свой героический поступок несчастливым стечением обстоятельств. Незадолго до участия в Олимпиаде, которая должна решить его судьбу, Олег Ведерников совершает подвиг, в гигантском прыжке вытолкнув маленького мальчика из-под колес автомобиля и подставив свое тело под удар. После ампутации обеих ступней мир большого спорта для Ведерникова закрыт.
Выполняя навязанное ему предназначение, спортсмен ощущает мучительную неготовность к запланированной для него роли. В сознании Ведерникова подвиг - это не возможность изменить мир, пусть и ценой своего счастья, но открытая угроза собственному благополучию. Ведерников не чувствует себя героем, напротив, он сожалеет о случившемся, его преследует навязчивая идея: спасенный мальчик должен оправдать подаренную ему жизнь. Малодушие погружает Ведерникова в пучину беспомощности перед новыми обстоятельствами жизни, приводит к апатии и безразличию к происходящему; в своей вынужденной обломовщине Ве-
дерников уподоблен рыбе, вяло шевелящейся «в густой тяжелой толще», холодный рыбий хвост которой вздымается «наподобие флага над студенистой бездной» [Славникова 2018, 11].
Как и в двух других романах, трагические события предваряет упреждающая метафора: «Той же весной кто-то в окрестностях развлекался тем, что отстригал голубям лапы. Ведерников не раз наблюдал, как истощенная птица пыталась сесть на свои воспаленные красные спички, на которых иногда болталась заскорузлая ловчая нитка, похожая на засохший кровеносный сосуд. Птица бултыхалась в воздухе, точно тонула, ее несвежее перо отливало селедкой. Таких инвалидов было видно издалека, они выделялись в голубиной стае, слетевшейся на крошки и семечки, будто клочья ваты, выдранные из одеяла» [Славникова 2018, 10].
Над птицами издевается юный испытатель Женечка, спасенный Ведерниковым мальчик. В парадоксальном мире Славниковой, высвобождая Женечку из объятий смерти, Ведерников лишь укореняет мировое зло, ибо все, к чему прикасается Женечка, лишается жизненной энергии и силы. Люди, с которыми он близок, спиваются, умирают, теряют желание жить, становясь «безумными ангелами, не касающимися тверди». Апогей Же-нечкиного человеколюбия и триумфаторства - изнасилование его подружки Ирочки в праздничную ночь после вручения школьных аттестатов. Голубь с отрезанными лапками символизирует страх современного человека, утверждая силу зла: будущее не за Ведерниковым, а за Женечками. Мир с таким распределением ролей неприглядно мрачен.
Ни один из трех романистов не питает иллюзий об обществе, его героях и негодяях. В мире-после-травмы притупляются чувства человека, система ценностей выворачивается наизнанку, возникает парадокс восприятия, смещающий понятие нормы. Поэтому, вероятно, столь значим хронотоп кладбища, воспринимаемый не только реально, но и символически - как кладбище надежд. Героизм в современном сознании демонстрирует не силу личности, но напротив, его трусость, жертвенность в принципе лишена смысла; безволие - единственная форма сопротивления, вера в себя и безверие равноправны, лишены внутренней мотивации. Служение обществу - лишь средство изживания личной боли. Смерть не гарант успокоения, а способ наживы или вечная мука, время обретенное есть время утраченное.
Парадокс восприятия, связанный с психикой человека в мире-после травмы, личной или общественной, проявляет себя одинаково, несмотря на разность жанровой установки и хронотопа. Разрешая конфликт, автор каждого из романов обманывает ожидание читателя, создает сложную психологическую интригу, лишая читателя катарсиса. Казалось бы, Лавр Водолазкина обретает в старости внутреннее успокоение; однако сцена его погребения, убеждает в обратном - прощеный Богом, Лавр не щадит свое тело ни в жизни, ни после смерти. Ведерников справедливо исцелен любовью, но в конце повествования неожиданно для всех совершает второй «прыжок в длину» и вынужден умереть. Сибиряки «Зоны затопления»
вопреки традиции ленивы и слабы, и в массе своей - бессловесные жертвы обстоятельств, приспособленцы, не способные отстоять Ангору или стоять на своем решении до конца, как старожилы распутинского «Прощания с Матерой».
Искажение восприятия базовых понятий, о которых шла речь в данной статье, современный романист ощущает как угрозу (об этом прежде всего говорит метафорика романа) отдельно взятому человеку и обществу в целом, зачастую затрудняясь предложить пути преодоления этого кризиса.
Иллюстративная и когнитивная метафора в современном романе
Современный роман оказывается наиболее успешным в том случае, если авторская смысловая концепция уравновешивается метафорикой.
По метафоре узнается роман. Мы, читатели, можем смутно помнить, о чем идет речь в разветвленном мемуарно-филологическом повествовании Н. Громовой «Ключ. Последняя Москва» (2013) - но метафору массивной тяжело приоткрывающейся двери, за которой разверзается не пространство, но время, - эту метафору опознаем безошибочно. Мы можем не соглашаться с тем образом современной реальности, который присуще роману в рассказах К. Букши «Открывается внутрь» (2018) - но метафорику курсирующей «от окраины к центру» маршрутки, соединяющей центровую благополучную и окраинную деструктивную жизнь, - чувствуем кожей, а то и нутром. Мы, наконец, можем с любопытством и с недоверием следить за историческим экспериментом М. Гиголашвили, в романе «Тайный год» (2017) осуществившим реконструкцию темного периода из жизни Иоанна Грозного, который ускользнул от историков, - а в мозг наш тем временем будет вонзаться рисковая метафора монаршего больного ел-дана как изъязвленной и пораженной неведомой хворью вертикали власти, которую может спасти только чудо.
Однако как быть в том случае, если авторская метафора становится слишком навязчивой? Как быть в случае метафорической бедности (И. Шайтанов) или - скажем иначе - метафорической прямолинейности, когда метафора не вырастает естественно из концепции и не связана с нею реминисцентными нитями, а подогнана автором в качестве иллюстративного материала и, значит, по существу своему чужеродна романному жанру?
Последнее, к сожалению, встречается чаще и чаще. Завлекая броской метафорой (А. Геласимов, «Холод», 2015; Е. Водолазкин, «Авиатор», 2016; Э. Веркин, «Остров Сахалин», 2018), автор выстраивает в романе искусственный, сконструированный мир концептов, подчиненных строгой логической, но никак не художественной системе. В результате вместо того, чтобы самостоятельно ориентироваться в метафорическом пространстве романа, читатель попадает на заранее размеченную территорию.
Зададимся вопросом, ставшим на редкость актуальным для сегодняшней литературной критики: так как же отличить роман, вырастающий на
метафорическом поле, от романа, использующего метафору как искусственное покрытие? Как разграничить метафору когнитивную, способствующую более точному и глубокому пониманию романа, и иллюстративную, в каждом конкретном тексте играющую преимущественно орнаментальную роль?
Во-первых, разница здесь - практически как между символом и аллегорией. Как известно, если символ, многозначный и многогранный, подразумевает различные области толкования, то аллегория прозрачна и смысл ее одинаков для всех. Иллюстративная метафора в соответствующих романах-конструктах тяготеет скорее к аллегории, настаивая на прямолинейном и лобовом толковании: так, холод в одноименном романе А. Геласимова означает обморожение человеческой души и не что иное, полет в соответствующем романе Е. Водолазкина - преодоление земного (и смертного) тяготения, шизофрения в «F20» А. Козловой - сопротивление умозрительным нормам и правилам, и т.д., и т.п. Все прочие толкования в данных случаях второстепенны и мало что прибавляют к пониманию романов.
Во-вторых, согласно утверждению А. Лосева, «образная сторона» в подобных романах-конструктах «только поясняет идею, разукрашивает ее и по существу своему совершенно не нужна идее. Она делает ее только более понятной, более наглядной, прибавляя к ней многое такое, что для нее вовсе не существенно» [Лосев 1995, 112]. Действительно, идею ге-ласимовского «Холода» или веркинского «Острова Сахалина» можно без ущерба для смысла произведения изложить в двух-трех максимах вроде «в экстремальных ситуациях проявляется человеческая натура», «угроза жизни заставляет человека забыть о привычной саморепрезентации», «идея национального и сословного превосходства ведет к катастрофе» etc. Роль метафоры в этих случаях опять-таки чисто иллюстративна: холод иллюстрирует экстремальную ситуацию, остров Сахалин, охваченный «мобильным бешенством», - заразу национальной сегрегации, которая при соответствующем отношении не преминет распространиться по миру, уничтожая на своем пути все живое.
Но при попытке таким же образом разобрать романы мастеров когнитивной метафоры: «Открывается внутрь» К. Букши или «Ненастье» (2015) А. Иванова, - становится очевидно, что важные семантические элементы утрачиваются, да и ключевой метафоры здесь уже недостаточно для объяснения концепции. Вот, скажем, роман в рассказах К. Букши, о котором критик М. Визель пишет: «На самом деле 18 рассказов - это единый ковер с повторяющимися фигурами - сквозными героями, связанными 306-й маршруткой, ходящей, как товроткаческий уток, из конца в конец по окраинному району родного для автора Петербурга...» [Визель 2019]. Маршрутка-уток - ключевая метафора, позволяющая свободно рассказывать про людей «совершенно разных, иногда чем-то связанных между собой, а иногда лишь по-соседски присутствующих в пространстве друг друга, что видно только читателю. Молодые и старые, плавающие и рисующие,
бедные и обеспеченные, рожающие и убивающие, пьющие и страдающие психическими расстройствами, врачи и копирайтеры, семейные и одинокие, - словом, всевозможные, каких только случается встретить в маршрутке...» [Макеенко 2019]. Но эта метафора не сработала бы при отсутствии других соприродных и сопутствующих ей метафор - детского дома, больницы, спального питерского района; да и сам петербургский текст здесь оказывается актуализован - обращением к классической петербургской, но одновременно и злободневной теме безумия. Каждая из метафор, предложенных Букшей, самостоятельна и многомерна, и свести их функцию к иллюстративному материалу нельзя. Что, например, символизирует пресловутая 316-я: общие жизненные маршруты непохожих друг на друга людей? Связь между центром как миром благополучия и окраиной как миром преступности, детских трагедий, распада и холода? Наконец, замкнутое пространство, в котором герои обречены существовать бок о бок друг с другом и которое открывается только внутрь? Или 316 маршрутка прежде всего - структурообразующий элемент, сшивающий разрозненные рассказы в единое полотно? Роман позволяет нам согласиться со всеми трактовками, и в то же время ни одна из них не будет воспринята как исчерпывающая.
Иллюстративная метафора суживает - когнитивная расширяет. Более того: именно когнитивная метафора придает тексту художественное измерение - то же «Открывается внутрь» К. Букши вне использования автором когнитивных метафор воспринималось бы только как публицистика, привлекающая читателя к острым точкам (они же - угрозы) городского существования 2010-х. Семейное неблагополучие, социальная сегрегация, психические расстройства, порой пограничные «норме» и размывающие ее. Способом преодоления этих угроз и становится обращение к когнитивной метафоре единения, чье значение подразумевает индивидуальное, персональное толкование.
Таким образом, если иллюстративная метафора лишь привлекает внимание к проблеме, вырастающей в актуальную угрозу текущей реальности, когнитивная метафора позволяет хотя бы попробовать эту угрозу преодолеть.
ЛИТЕРАТУРА
1. Визель М. 5 книг недели. Выбор шеф-редактора. URL: https:// godliteratury. ru/projects/5-knig-nedeli-vybor-shef-redaktora (дата обращения 5.10.19).
2. Водолазкин Е. Лавр. М., 2012.
3. Ковтун Н.В. Историзация мифа: от благословенной Матеры к Пылево... (об авторском диалоге В. Распутина с Р. Сенчина) // Вестник Омского государственного педагогического университета. Гуманитарные исследования. 2017. № 4. С. 81-87.
3. Лосев А.Ф. Проблема символа и реалистическое искусство. М., 1995.
4. Макеенко Е. [Рецензия члена жюри литературной премии «Нацбест» на:
К. Букша, «Открывается внутрь»]. URL: http://www.natsbest.ru/award/2019 /review/ ksenija-buksha-otkryvaetsja-vnutr/ (дата обращения 5.10.19).
5. Неклюдова О. Карта контекстов. Роман Е. Водолазкина «Лавр» // Вопросы литературы. 2015. № 4. С. 119-130.
6. Павлов Г.С. Сакральная семиотика романа Е. Водолазкина «Лавр» // Вестник Нижегородского университета им. Н.И. Лобачевского. 2017. № 2. С. 237-241.
7. Подрезова Н.Н., Харлашкин Ю.С. Семантика кладбищенского хронотопа в романе Е.Г. Водолазкина «Лавр» // Сибирский филологический журнал. 2018. № 2. С. 134-140.
8. Сенчин Р. Зона затопления. М., 2015.
9. Славникова О. 2017. М., 2006.
10. Славникова О. Прыжок в длину. М., 2018.
REFERENCES (Articles from Scientific Journals)
1. Kovtun N. V Istoriorizatsiya mifa: ot blagoslovennoy Matery k Pylevo... [Myth Historization: from Blessed Matyora to Pylevo. Vestnik Omskogo gosudarstvennogo pedagogicheskogo universiteta. Gumanitarnyye issledovaniya, 2017, no. 4, pp. 81-87. (In Russian).
2. Neklyudova O. Karta kontekstov. Roman E. Vodolazkina "Lavr" [The Map of Contexts. E. Vodolazkin's Novel "Lavr"]. Voprosy literatury, 2015, no. 4, pp. 119-130. (In Russian).
3. Pavlov G.S. Sakral'naya semiotika romana E. Vodolazkina "Lavr" [Sacred Semiotics of E. Vodolazkin's Novel "Lavr"]. VestnikNizhegorodskogo universiteta im. N.I. Lobachevskogo, 2017, no. 2, pp. 237-241. (In Russian).
4. Podrezova N.N., KHarlashkin Yu.S. Semantika kladbishchenskogo khronotopa v romane E.G. Vodolazkina "Lavr" [ Semantics of the Cemetery Chronotope in E. Vodolazkin's Novel "Lavr"]. Sibirskyfilologicheskiy zhurnal, 2018, no. 2, pp. 134140. (In Russian).
(Monographs)
5. Losev A.F. Problema simvola i realisticheskoye iskusstvo [The Problem of Symbol and the Realistic Art]. Moscow, 1995. (In Russian).
Луценко Елена Михайловна, Российский государственный гуманитарный университет; Российская академия народного хозяйства и государственной службы при Президенте Российской Федерации.
Кандидат филологических наук, старший научный сотрудник Центра современных компаративных исследований РГГУ и Школы актуальных гуманитарных исследований РАНХиГС. Сфера научных интересов: компаративистика, шекспироведение, искусство XX в., современная литература.
E-mail: [email protected]
ORCID: 0000-0003-4444-3498
Погорелая Елена Алексеевна, журнал критики и литературоведения «Вопросы литературы».
Кандидат филологических наук, литературный критик, редактор отдела современности в журнале «Вопросы литературы». Сфера научных интересов - русская поэзия XX-XXI вв., современная русская литература, возрастная психология и педагогика.
E-mail: [email protected]
ORCID: 0000-0002-1993-0983
Elena M. Lutsenko, Russian State University for the Humanities; Russian Presidential Academy of National Economy and Public Administration.
Candidate of Philology, Senior Researcher at the Centre of Contemporary Comparative Studies, RSUH and the School of Advanced Studies in the Humanities, RANEPA. Research interests: comparative studies, Shakespeare studies, 20th century art, modern literature.
E-mail: [email protected]
ORCID: 0000-0003-4444-3498
Elena A. Pogorelaya, Journal of Criticism and Literary Studies "Voprosy literatury".
Candidate of Philology, literary critic, editor of the department of modernity in the journal "Voprosy literatury". Research interests: Russian poetry of the 20th - 21st centuries, modern Russian literature, developmental psychology and pedagogy.
E-mail: [email protected]
ORCID: 0000-0002-1993-0983
