CC BY
159
И. П. СЕПСЯКОВА*
Петрозаводский государственный университет
ХРИСТИАНСКИЙ ИДЕАЛ И ПОСТМОДЕРНИЗМ
Постмодернизм как явление современной художественной культуры поражает воображение не только качеством видения мира, но и количеством текстов. Сегодня он стал полем брани для множества оппонентов с амплитудой оценок от тотального отрицания до восторженной апологетики1. Известно, однако, что "большое видится на расстоянии" и история все расставит по своим местам. Интересна в связи с этим мысль о генезисе постмодернизма в литературной действительности, высказанная Д. Затонским: "...постмодернизм не заслуживает ни хулы, ни славы, ибо есть то, чем не мог не быть, то есть неизбежным порождением нашего духовного безвременья. И не просто неизбежным, а и необходимым (курсив мой. — И. С.): ибо, кажется, негде нам очиститься от порчи убийственных идеологий, кроме как в огне безверия."2 Следовательно, игнорировать очевидное сегодня уже не представляется возможным, отнюдь не перспективны и оценки эмоционального ряда, требуется спокойное, без нигилистической экзальтации исследование заметного пласта современной русской литературы. В одной из последних своих работ о поэтике серебряного века М. Л. Гаспаров высказал весьма значимую и актуальную для любого времени мысль о бесконечности и индивидуальности понимания художественного текста: "Читатель волен из нескольких значений, допустимых текстом, предпочитать то, которое ближе его душевному
*© Сепсякова И. П., 1998
1 Следует заметить, что сегодня о постмодернизме написано немало. Появились первые отдельные работы: Курицын В. Книга о постмодернизме. Екатеринбург, 1992; Зыбайлов Л. К., Шапинский В. А. Постмодернизм: Учебное пособие / Моск. пед. гос. ун-т. М.: Прометей, 1993. Периодические издания ("Знамя", "Новый мир", "Вопросы литературы", "Новое литературное обозрение", "Вестник новой литературы" и др.) активно дискутируют проблемы, связанные с этим достаточно новым для нашей культуры явлением.
2 Затонский Д. Постмодернизм в историческом интерьере // Вопр. литературы. 1996. № 3. С. 199. 538
складу или настроению. но все время помнить, что это прочтение его личное и что прочтение его соседа имеет такое же право на существование"3. Именно этой свободы интерпретации художественных текстов писателей-постмодернистов и своеобразной терпимости к другому мнению зачастую недостает современным критикам. В данной статье апробируется один из возможных путей постижения явления постмодернизма в целом через сокровенное — духовные ценности.
Христианский идеал с его нравственными императивами: не убий, не укради, не желай, возлюби ближнего своего. и др. — после многих десятилетий отторжения в литературе XX века вновь испытывается на крепость во многих произведениях, опубликованных в 80—90-е годы. Создается впечатление, что литература последних десятилетий отчаянно пыталась восстановить разорванную связь времен, оглядываясь на классический роман Бориса Пастернака "Доктор Живаго", написанный как раз в середине века и, как своеобразный мост, соединяющий литературу начала и конца XX века. В недрах эпохи утраты надежд шестидесятниками, крушения, казалось бы, обретенных во времена хрущевской оттепели идеалов, обесценивания нравственного императива, позволявшего человеку оставаться человеком, вызревали творческие планы многих писателей современности, в том числе и постмодернистов.
В духе эпохи технического прогресса Владимир Тендряков творит "Евангелие от компьютера" (первоначальное заглавие) и называет его "Покушением на миражи"
(1979). Таковыми миражами в романе Тендрякова становятся личность, жизнь и учение Иисуса Христа, всякое упоминание о котором в истории пытается уничтожить (или заменить другой фигурой, например, апостола Павла) группа ученых-физиков с помощью новейших технических средств. Эксперимент не удался,
ибо умнейшая из существующих машин отказалась потакать желаниям людей и подтвердила закономерность личности Христа и его учения в истории человечества.
Всем памятна айтматовская "Плаха" (1988) и ее идеализированный в своей вере и нравоучительстве герой Авдий Каллистратов, который повторяет Христа не только в добровольном приятии страданий в столкновениях с жизнью, но и принятой смерти через своеобразное распятие на дереве.
3 Гаспаров М. Поэтика "серебряного века" // Русская поэзия "серебряного века". 1890-1917. Антология. М., 1993. С. 43.
539
С высоким божественным началом связана вся жизнь героя повести Василя Быкова "Облава" (1990): от рождения и обретения имени (Хведор — Федор с греческого — божий дар) до добровольной смерти в болотной трясине, настигающей героя в таинственном месте, именуемом народом Боговизной. Невольно читается открытый текст: Бог дал, Бог и взял. Характерен и критерий, с помощью которого герой Быкова оценивает события, происходящие в деревне в тридцатые годы: "не по-людски", "не по-божески"4. Нравственная оценка Хведора Ровбы органически включает в себя христианский идеал. Пытаясь найти объяснение происходящему, в первую очередь, счет, причем нравственный, он предъявляет себе: "Разве я кого убил, ограбил или обесчестил кого?" (132). В. Быков откровенно отсылает читателя этим сводом правил нравственного поведения к заповедям Иисуса Христа. Вся жизнь героя, ретроспективно воспроизведенная писателем, — путь страданий, искусственно привнесенных обстоятельствами. Даже тогда, когда его "душа обливалась кровавыми слезами" (101), "все его усилия были направлены только на одно — перетерпеть" (121). Несомненно, в качестве праотца своего героя В. Быков видел самого Иисуса.
Одним из первых среди писателей-постмодернистов свой вариант библейской истории представил в поэме "Москва-Петушки" (1969) Венедикт Ерофеев, правда, широкая публика ознакомилась с текстом с опозданием в двадцать лет. Известно, что В. Ерофеев обладал феноменальной памятью5. Существуют свидетельства о том, что Библию "он знал наизусть"6 Христианская вера Ерофеева подтверждена признаниями людей, близко знавших его. "Христианские принципы, — вспоминает Н. Шмелькова, — были для него священными уже с семнадцатилетнего возраста"7 Весьма показательны заметки самого писателя в записных книжках: "Я с каждым днем все больше нахожу аргументов и все больше верю в Христа. Это всесильнее остальных эволюций"8. "Отец русского
4 Быков В. Облава // Новый мир. 1990. № 1. С. 112. Далее страница указывается в тексте.
5 Авдиев И. Биография в цитатах // Новое литературное обозрение. 1996. № 18. С. 151.
6 Шмелькова Н. "Времени нет..." // Литературное обозрение. 1992. № 2. С. 39.
7 Там же.
8 Ерофеев В. Оставьте мою душу в покое: Почти все. М., 1995. С. 372. Далее ссылки на произведения В. Ерофеева приводятся по этому изданию с указанием в тексте страницы.
540
постмодернизма", как подчас характеризуют Ерофеева критики, реализовал один из основополагающих тезисов постмодернизма — "мир как текст" и ввел библейские реминисценции на всех возможных уровнях.
В названии поэмы автором уже заявлены пространственные координаты: Москва-Петушки. В этих пределах медленно раскручивается сюжетное действие, что фиксируется сознанием самого героя: "В прошлую пятницу и поезд-то шел почти без остановок. И вообще поезда раньше быстрее ходили" (116). Однако в конце повествования срабатывает эффект растянутой и отпущенной пружины, и пространство молниеносно возвращается на круги своя в парадоксальном, почти ирреальном обозначении местонахождения героя посредством названия глав: "Петушки. Садовое кольцо", "Петушки. Кремль". Конечные пункты маршрута героя в контексте произведения обретают дополнительное и более важное значение. Петушки в восприятии Венички — рай: "место, где не умолкают птицы ни днем, ни ночью, где ни зимой, ни летом не отцветает жасмин" (56). Москва и Кремль превращаются для героя в ад, ибо это то место, где ангелы, трансформируясь в дьявольские силы, смеются над героем, где Бог молчит, когда некто четверо убивают его, распиная и пригвождая к полу громадным шилом. Где-то между небом и землей, Москвой и Петушками, между раем и адом витает неприкаянная, измученная душа Венички. "Для чего, Господь, Ты меня оставил?" (135) — вопрошает герой Ерофеева, что, в свою очередь, является дословной цитатой из сочинений евангелистов Матвея (Мф. 27:46) и Марка (Мр. 15:34), посвященных распятию Христа.
Менее известным является тот факт, что Иисус, произнося эти слова, сам цитирует Псалтирь. Фраза: "Боже мой! Боже мой! для чего Ты оставил меня?" (Пс. 21:2) — это первая строка 21-го псалма, который занимает особое место в этой книге Ветхого Завета. 21-й псалом известен тем, что изображает страдания Иисуса на кресте, причем описаны они с такой точностью, как если бы автор псалма присутствовал при самом распятии. Таким образом, Иисус не просто цитирует, как он часто делал в проповедях, одно из мест Ветхого Завета, а цитирует пророчество о Своей собственной смерти, написанное по крайней мере за тысячелетие до самого распятия. Смысл этих последних слов Иисуса не в том, что Он усомнился в Своем Отце или вере, ведь Он идет на крест добровольно, а в том, что Он хочет показать присутствующим, что
541
пророчество свершилось. Этот же прием использует В. Ерофеев, предрекая свою собственную смерть. Помня о доскональном знании писателем библейских текстов, можно предположить, что это сделано им осознанно, со знанием взаимозависимости двух предшествующих источников. Не исключено, что, обыграв в поэме один из основных приемов постмодернизма — "чужое слово" (или "текст в тексте"), Ерофеев лукаво намекнул нам, что для него первым и очень талантливым постмодернистом был сам Иисус Христос.
В поэме В. Ерофеева отчетливо просматриваются пространственно-временные взаимосвязи, причем художественный результат, достигнутый писателем, естественным образом иллюстрирует идею, высказанную М. М. Бахтиным: "... пространство осмысливается и измеряется временем"9. Поминутное расписание движения поездов классически очевидно членит хронотоп дороги на отрезки, предопределяя композицию произведения, деление его на главки. При этом приметы времени уплотняют событийный ряд до пределов одного дня: от рассвета до сгустившейся темноты за окнами вагона. Особое значение для писателя обретает качество этого дня: это пятница (и именно в этот день был распят Иисус и погибает герой Ерофеева) и это, как неоднократно напоминает Веничка, тринадцатая пятница. Двенадцать раз герой ездил в Петушки к любимой девушке, но именно тринадцатый окажется роковым, и он это предчувствует: ".но сегодня — сегодня что-то решится" (66). Число тринадцать здесь ассоциируется с чертовой дюжиной (апеллируя к средневековому поверью о торжестве нечистой силы — тринадцати ведьмах на шабаше), что само по себе уже сулит несчастья. Так хронотоп
жизненного пути героя, ограниченный в произведении реальным отрезком железнодорожной колеи (Москва-Петушки), получает новое и более важное звучание. Объяснение этому находим в словах, продублированных евангелистами Марком и Матвеем: "...Сын Человеческий не для того пришел, чтобы ему служили, но чтобы послужить и отдать душу свою для искупления многих" (Мр. 10:45; Мф. 20:28. Курсив мой. — И. С).
В поэме Ерофеева все персонажи проецируются на библейские предания, начиная с самого Венички, в чьем бесконечном столкновении с жизненными обстоятельствами и людьми, добровольном житейском — или житийном? — мученичестве видится прообраз Иисуса Христа. Последняя фраза поэмы
9 Бахтин М. Вопросы литературы и эстетики. М., 1975. С. 235. 542
является в этом смысле ключевой и обещающей: ".с тех пор я не приходил в сознание и никогда не приду" (136), — ибо произносится она после смерти героя, но от его лица. Физическое земное существование героя завершилось, но душа человеческая жива. Чудесное воскресение Венички, несмотря на мрачную финальную сцену и оттенок безысходности в словах, принадлежащих герою, сродни евангельской истории, происшедшей с самим Иисусом, Сыном Человеческим и Сыном Божиим. Существует определенная перекличка в ситуации, художественно воссозданной на страницах произведения В. Ерофеева, и толкованием евангельского чуда, данным Александром Менем: "Через Мессию мир должен познать, что Сущий "есть любовь", что Он может стать для каждого Отцом. Блудные дети Земли призываются в дом Отчий, чтобы там обрести потерянное сыновство". Блудный Веничка, измученный поисками всеобщей любви, повторяя судьбу Иисуса, обретает то, что искал: вечную любовь — сын человеческий становится сыном Божиим. Его больная душа, видимо, обрела успокоение и поведала на другой же день ("Вот и вчера." — 36) о случившемся. Потусторонний голос Венички звучит как прощение своих земных сожителей. Отсутствие нигилистической, осуждающей оценки в его повествовании о своем последнем дне земного существования — свидетельство неизменности его характера с доминирующей чертой христианского смирения (он страдает, но никому не предъявляет счет за свои мучения). Однако наибольший интерес для читателя представляет характер иронии в поэме Ерофеева. Об этом писали многие критики11, и в нашу задачу не входит углубляться в эту чрезвычайно интересную и плодотворную тему. Здесь важно отметить, что ироническое отношение героя к земному опыту — проявление его отстраненности, отчужденности от суетного мира ("Все, о чем вы говорите, все, что повседневно вас занимает, — мне бесконечно посторонне" — 58) и одновременно эмоционально-смыслового критического отношения к самому себе с положительной смеховой окраской.
Отношение Венички к любимой девушке, обитательнице райских Петушков, передается всего лишь одним словом:
10 Прот. Александр Мень. Сын человеческий. М., 1991. С. 168.
11 Начиная с одной из первых рецензий на произведение (Зорин А. Пригородный поезд дальнего следования // Новый мир. 1989. № 5. С. 256—258) и далее. См. библиографию работ о В. Ерофееве: Новое литературное обозрение. 1996. № 18. С. 203—209.
543
"Такая!". Ее родословную автор явно ведет от евангельской грешницы Марии Магдалины, которую Иисус исцелил от семи бесов (Мр. 16:9; Лк. 8:2). Об этом свидетельствуют характеристики возлюбленной Венички как "белобрысой дьяволицы" и "любимейшей из потаскух" (56).
Даже в лицах преследователей и убийц Венички видится, как пишет автор, "налет чего-то классического" (133). Их четверо, как было четверо римских (Ерофеев указывает на классический, свирепый профиль — 136) воинов, которые вели Христа на распятие, били тростью по голове и плевали на него, делили его одежды, бросая жребий (Мф. 27:27—54; Мр. 15:16—39; Лк. 23:32—47; Иоан. 19:2—34).
Центральный мотив поэмы В. Ерофеева — мотив одиночества. Веничка убежден, что он "болен душой" (58). Он обращается к Господу с филиппиками по поводу содержимого своего чемоданчика: "Господь, вот ты видишь, чем я обладаю. Но разве это мне нужно? Разве по этому тоскует моя душа? Вот что дали мне люди взамен того, по чему тоскует душа! А если б они мне дали того, разве нуждался бы я в этом?" (45). Ерофеев усиливает мотив одиночества души, включая среди множества других литературных контекстов поэмы лермонтовский образ одинокой сосны (61), возможно, указывая этим и на одного из давних предшественников постмодернизма, его духовных отцов. Герой поэмы одинок, когда нет рядом сына, любимой женщины, поэтому он так устремлен в Петушки и, не попав туда, где его идеал миро- устройства, не достигнув нравственного комфорта души, погибает. Полемизируя сам с собой, он пытается бороться до конца: "И ты говоришь после этого, что ты одинок и не понят? Ты, у которого столько в душе и столько за душой! Ты, у которого такая есть в Петушках! И такой за Петушками!.. Одинок?.. " (66).
Любовь к ближнему — реальное состояние души героя, которое питает его, делает счастливым, но гнетут его скорбь и страх, "мировая скорбь" (58) от того, что не исполняется среди людей важнейшая заповедь Иисуса, унаследованная еще от Моисея: "...возлюби ближнего твоего, как себя самого" (Мф. 22:39). Одиночество Венички сродни тому, что испытывал среди людей, по библейским свидетельствам, Иисус Христос. "Христоцентризм" (363) — не только вербальное открытие Ерофеева, запечатленное в записных книжках отдельной строкой, но это и основа его мироощущения, ядро замысла всех произведений. Поэма В. Ерофеева продолжает
544
те традиции, те духовно-нравственные искания, которые еще в XVIII веке были сформулированы одним из великих предшественников современного писателя А. Н. Радищевым: "Я взглянул окрест меня — душа моя страданиями человечества уязвлена стала"12. Весьма характерны в связи со сказанным воспоминания И. Авдиева: "Веня (В. Ерофеев. — И. С.) ценил в людях только человеческое страдающее сердце. В музыке, в стихах, в прозе, в живописи, в жизни — Веня слушал боль и страдание человеческого сердца. Веня вздыхал на каждый вздох человека в этом мире, будь он хоть эллин, хоть иудей. Страдание человека в этом мире было для него пыткой" (выделено мною. — И. С.) (406).
Душевная болезнь героя поэмы и ее автора — тот извечный крест, который русская литература добровольно несет из века в век. С удивительным тщанием подхватили этот крест и понесли его дальше писатели постмодернистской ориентации, вошедшие в литературу дружно (в силу сложившихся исторических обстоятельств) и разноголосо в 90-е годы ХХ века.
Приговоренный к расстрелу герой рассказа Виктора Ерофеева "Белый кастрированный кот с глазами красавицы" признается, что "больше всего в жизни страдал от того, что жизнь не соответствовала моим (его. — И. С.) идеалам"13. Действительность нового времени, конца ХХ века, озадачила писателей этого направления необходимостью подведения итогов, осмысления всех вообразимых и невообразимых катаклизмов мировой практики и собственного русского опыта. Ощущение апокалипсического состояния мира провоцирует писателей различной ориентации на вопросы, подобные тем, что звучат, апеллируя к Библии, в повести Петра Алешковского "Чайки": "Сколько лет надо еще бродить по пустоте, чтобы
окреп дух?.. А есть ли Бог?"14. Специфика современного взгляда писателя на мир по-новому заставляет звучать привычную ситуацию духовного поиска, ибо в действительности сегодняшнего дня зачастую трудно увидеть не только высший смысл, но и повседневную логику человеческого существования. Со времен Венедикта Ерофеева богоискательство в современной литературе тесным образом связано с идеей богооставленности.
12 Радищев А. Н. Путешествие из Петербурга в Москву. Вольность. СПб., 1992. С. 6.
13 Ерофеев В. Избранное, или Карманный апокалипсис. М., 1993. С. 126.
14 Алешковский П. Чайки // Дружба народов. 1992. № 4. С. 77—78.
545
Обретение веры и, соответственно, нравственных ориентиров становится одной из реальных целей новой литературы, одновременно вполне осознанных конкретными писателями. Порой эта устремленность интуитивна, а иногда, как считает М. Липовецкий, постмодернизм, будучи искусством трагикомическим, "безжалостно доводит до фарса все закрепленные разнородными традициями претензии на "порядок", "высший смысл", "идеал" (курсив мой. — И. С.)"15.
И все же предпочтение в новой литературе отдается христианскому идеалу: герои многих литературных произведений испытывают на себе воздействие христианоцентричных идей, или хотя бы погружены в эту стихию, как герои повести Валерии Нарбиковой "Около эколо", посредством образа-метафоры. Скульптор Борис и его любимая девушка Петя, Петрарка, оказались внутри скульптуры в человеческий рост, которая снаружи выглядела "как обычная девятиэтажная башня, такая белая блочная коробка, типичная девятиэтажка, ничем не отличающаяся от остальных девятиэтажек в Москве", зато внутри она была "повторением Коломенского храма снаружи... под крышей девятиэтажки был вогнутый купол, синий с золотыми звездами"16. Храм соединил две любящие души (любовь является непременным условием происходящего), скрыл от остального суетного мира, но эта умиротворенность, как показывает автор, временна. Уединение даже в храме не спасает человека, когда в окружающем мире нет гармонии, когда торжествует всеобщее лицемерие, когда и автор произведения уверен: ".жизнь вымирает. Живем, как враги, и остается только валять дурака. Редкая страна, где не живут, а только все время борются, страна экспериментов, но ведь жизнь — это не эксперимент, жизнь это жизнь раз в жизни" (курсив мой. — И. С.) (17). Излюбленный писательницей и не однажды подвергнутый критикой нареканиям прием тавтологического письма (один из конструктивных принципов постмодернизма) в этом случае дал поразительный по силе результат в воплощении ведущей идеи произведения: бесценности каждой человеческой жизни. И тем не менее путь к спасению указан, даже при таком пессимистическом выводе и финале произведения (некий андрюша, монстр, мутант, вершит суд над миром).
15 Липовецкий М. Изживание смерти. Специфика русского постмодернизма // Знамя. 1993. № 4. С. 199.
16 Нарбикова В. Около эколо // Юность. 1990. № 3. С. 12. Далее ссылки на это издание в тексте с указанием страницы.
546
Истинными ценностями В. Нарбикова считает красоту и любовь, природа которых вечна. Но не абстрактную и дежурную красоту, каковая виделась кому-то в тех же белых блочных коробках, а заветную, одухотворенную. Так же и любовь. Сестра Петрарки Ездандукта мечтает о том, чтобы ее полюбили "как человека", на что Петя отвечает вопросом: "Как это?" (16). Усомнившаяся героиня отказывается понимать логику абстрактного гуманизма, смысл которого окончательно
девальвирован сегодня и зачастую в реальности лишен своего исходного христианского значения.
Довольно резко отзывается о художественных экспери ментах и философском поиске писателей постмодернизма И. Роднянская. "В этом коктейле, — пишет она, — есть что угодно, отсутствует только возвышенное."17 Следует согласиться с наблюдением, что многое в постмодернистском мире необычно и непривычно, однако вряд ли справедливо игнорировать (или не признавать) апелляцию современных писателей к высокому духовному началу, к тому, что естественно и органично, по природе своей потаенно, подобно метафоре души В. Нарбиковой (может быть, поэтому не сразу бросается в глаза?), что не декларируется и не афишируется людьми на каждом углу и является частью целого и общего, всей сложной и противоречивой жизни. Именно о такой жизни писал в свое время М. М. Бахтин: «Жизнь одна, и она вся сплошь "исторична".: еда, питье, совокупление, рождение, смерть не были. моментами частной жизни — но были общим делом, были "историчны".»18 Постмодернистский "коктейль" предлагает читателю именно такую жизнь — единственно "историчную", со своими смысловыми акцентами, специфическим самовыражением автора (где "искренность и ирония — две стороны одной медали"19) и соответствующими нравственными ориентирами, с эмоциональной окрашенностью, чувством тревоги и боли за современного человека.
Абсолютно очевиден один факт: новая литература, постмодернистское сознание, в частности, сегодня повернулись не только к системе христианских ценностей, но и пытаются заново прочитать описанные в Библии истории, при этом никому не навязывая своих открытий, никого на стремясь обратить в свою веру.
17 Роднянская И. Литературное семилетие. М., 1995. С. 301.
18 Линецкий В. Об искренности в литературе // Вестник новой литературы. 1993. № 5. С. 234.
19 Бахтин М. Вопросы литературы и эстетики. М., 1975. С. 358.
547
Оказавшись в конце ХХ века перед необходимостью подведения итогов, многие писатели обратились к идее второго пришествия. Алексей Слаповский не только назвал свой роман "Первое второе пришествие", но и положил в основу жизненной истории героя и сюжетных хитросплетений произведения идею: "Значит, каждый из нас может быть Христом, ибо каждый — свеча в руке Божьей"20. Новоиспеченному Христу, Петру Салабонову, тяжела ноша его давнего предтечи, не сразу осознал он себя в новом качестве, еще меньше готовы к этому люди. Устами одного из нынешних весьма сомнительных служителей церкви автор задается животрепещущим вопросом: "Ведь если он Христос, значит, Бог есть все-таки? А если Бог есть — то как жить? .без Бога жить трудно, но с Богом-то еще труднее! А люди. всегда стараются жить не как труднее, а как легче. Поэтому все — абсолютно! — без Бога живут!" (45). Жить по-божески — по-христиански, считает автор, современному человеку еще предстоит научиться, и срок ему отпущен — настоящее второе пришествие.
В повести Анатолия Королева "Голова Гоголя" калейдоскопические сцены из разных эпох, сменяющие друг друга, находят свое логическое завершение в несуетной картине — мирно спящий в лодке Христос — своеобразного второго пришествия, столь ожидаемого людьми веками.
Владимир Шаров в романе "Репетиции" доводит эту ситуацию в своей повторяемости едва ли не до абсурда, провозглашая пророчество с первых строк произведения. Сюжет "репетиций" отталкивается от событий конца XVII века (основание патриархом Никоном Нового Иерусалима под Москвой), когда актеры-крестьяне должны были сценически воспроизвести евангельский сюжет о втором пришествии. Однако в виду отсутствия ожидаемого события, а также смертности
людей роли (евреев, римлян, апостолов) передавались из поколения в поколение аж до гулаговских времен. Художественный эксперимент В. Шарова пессимистически окрашен приемом дублирования, заданного ролью (об индивидуальности здесь говорить не приходится), поведенческих моделей людей. Тем не менее писатель талантливо завершает роман, нарушая выстроенные сюжетные ходы спасительным бегством мальчика Исайи, превратившегося впоследствии в обычного человека с прозаической фамилией Кобылин. Вывод героя за пределы ролевой игры (а игровое начало в эстетике
20 Слаповский А. Первое второе пришествие // Волга. 1993. № 9. С. 65. Далее указание на страницу дается в тексте.
548
постмодернизма зачастую едва ли не ведущее21) позволяет автору обнажить ядро концепции о бесценности человеческой души, того нравственного начала, которое предопределяет индивидуальность мыслей и поступков, творческое начало в человеке.
Поиск веры и ценностных критериев человеческого существования обращает писателей постмодернизма не только к евангельским текстам, но и к Ветхому Завету и даже к буддийской философии. Они апеллируют к давно известным авторитетам в области веры и, прежде всего, к христианству, и этим возвращают современного читателя к тем первоистокам и нравственным ценностям, на которых веками держалась русская земля. Наивно было бы думать, что происходящее является лишь повторением пройденного, разумеется, это новое обращение к старым истинам оригинально и полемично. Родственные явления глубинного характера в социальной жизни отмечает в одной из статей Марина Новикова: "В этом "воскресении из мертвых", убиенных ценностей и слов и заключается особый — метафизический и метаисторический — оптимизм нашего не чересчур оптимистического времени"22. В спорах сегодняшнего дня о постмодернизме под знаком "казнить нельзя помиловать" вряд ли следует торопиться с выводами и прибегать к крайним мерам: изгонять своенравное и непредсказуемое, ошеломляющее и подчас эпатирующее дитя современной литературы из ее материнского лона. Обретение истины всегда было процессом достаточно болезненным.
21 Новикова М. Соблазны // Новый мир. 1996. № 5. С. 202.
22 См. об этом: Курицын В. Постмодернизм: новая первобытная культура // Новый мир. № 2. С. 225—232; Носов С. Литература и игра // Новый мир. 1992. № 2. С. 232—236.
