CC BY
147
Вестник ПСТГУ III: Филология
2008. Вып. 1 (11), С. 103-113
«How To Do Things with Words» Дж. Остина между логикой и коммуникацией
(продолжение, начало см. в предыдущем номере)
А. В. Вдовиченко
(Институт языкознания РАН, ПСТГУ)
В продолжении статьи рассматриваются основания, которые выдвигает Остин для разграничения констативов и перформативов и тем самым оставляет логике ее главное основание — внесубъектные суждения. Остин использует два аргумента: во-первых, суждения, в отличие от перформативов, верифицируются как истинные и ложные, и во-вторых, суждения занимают особое место в сформулированной Остином схеме «локу-ция—иллокуция—перлокуция» (суждения соответствуют локуции, в то время как перформативы — иллокуции). Критика позиции Остина опирается на факт акциональности и назначенности любого высказывания: любая вещь, явление, признак и их причинные связи назначаются сознанием и используются для свершения коммуникативного действия. Все стратегии доказательств, которыми пользуется Остин, имеют основанием общепризнанные подлежащие античной лингвистической модели: слово как самотож-дественное смыслоформальное единство; высказывание как логический, а не коммуникативный феномен; язык как система предметных слов, которая противостоит узусу; ассоциирование мысли с вербальным утвердительным предложением.
Итак, Остин не смог однозначно признать, что все высказывания представляют собой действия. Но одновременно не смог не признать, что отдельный сегмент вербального материала («перформативы») содержит в себе действия и тем отличается от другого сегмента — суждений. Эта противоречивость выразилась в том, что Остин был вынужден спасать классическую логику с ее главным элементом — суждениями, и по мере того вынужден был остановиться на полпути в интерпретации перформативности языковых фактов.
Остиновское оправдание логики, т. е. отстаивание вне-перформативных суждений, основано по преимуществу на двух аргументах: во-первых, суждения, в отличие от перформативов, верифицируются как истинные и ложные, и, во-вторых, суждения занимают особое место в сформулированной Остином схеме «локуция—иллокуция—перлокуция»: «Как же выглядит разграничение “констативов”/“перформативов” в свете позднейшей теории? В целом для всех употреблений, которые мы рассмотрели... мы обнаружили:
(1) измерение успешности/неуспешности, (1а) иллокутивную силу,
(2) измерение истинности/ложности, (2а) локутивное значение (смысл и референцию)... Доктрина различия перформативов/констативов относится к до-
ктрине локутивных и иллокутивных действий в тотальном речевом действии так же, как специальная теория к общей теории»1.
Первый аргумент («верифицируемость», отличающая суждения от перформативов) выглядит в интерпретации Остина вполне классически. Речь идет о соответствии высказывания некоему положению дел. В конце концов, как и для Аристотеля, для него «началом для умозаключений является существо вещи»2, т. е. все сводится к объективным вещам, их свойствам и отношениям: если высказывание соответствует сущностям или акциденциям вещей или явлений, то оно истинно, если нет — ложно. В начале курса своих лекций Остин вполне красноречиво освещает эту тему, когда говорит о псевдоутверждениях3. По мысли Остина, чтобы высказывание стало суждением, ему недостаточно иметь соответствующую грамматическую форму, а нужно пройти процедуру верификации — соответствовать реальности (материальный критерий) или быть выводимым из других истинных суждений (формальный критерий). Заметим, что правильная грамматическая форма воспринимается как непременный признак суждения. Более того, именно грамматическая форма провоцирует принимать бессмыслицу за суждение, что само по себе отсылает к античному смысло-фор-мальному единству, вполне актуальному для логики Остина.
Однако, по-видимому, не следует повторять ошибку Аристотеля и всей классической схемы: суждения возникают не из реальности вещей, а из реальности мысли, или мыслимой реальности. Очевидно, что сущностей вещей, их акциденций, их объективных связей и объективной причинности в сознании говорящего нет: вещи, их признаки и связи обосабливаются, группируются, связываются и организуются в ходе актуального свободного мыслительного процесса. Другими словами, ассоциирование правильной мысли с истинным положением дел (как и смешение означаемого и вещи/явления в языкознании) ведет к теоретическому детерминированию сознания природой вещей и, одновременно, логикой и «языком», в то время как в действительности любая вещь, явление, признак и их причинные связи назначаются сознанием, не существуют независимо от сознания. Так, любое «подлежащее» суждения не существует объективно в предметном мире, а возникает как результат когнитивных процедур индивидуального сознания (именно поэтому одни и те же «вещи» могут называться различными назначенными именами, входить одновременно в разные множества ситуативно назначенных родов, видов и классов, объединяться с любыми другими «вещами» на основании актуально назначенных признаков и пр.). Другими словами, как нельзя говорить о том, что представляет собой правое и левое, горячее и холодное, высокое и низкое вне той системы координат, которая задана сознанием наблюдателя, так невозможно говорить о «подлежащем» суждения вне лично актуального и лично предпринятого назначения «подлежащего». То же — о «сказуемом» суждения.
Иначе говоря, в реальном речевом процессе на месте подлежащего присутствует не «субъект» с объективными свойствами, который, якобы, определяет
1 Остин Дж. Как производить действия при помощи слов? // Его же. Избранное / Пер. с англ. В. П. Руднева. М., 1999. С. 123.
2 По изданию: Аристотель. Сочинения: В 4 т. Т. 2. М., 1978. С. 97.
3 Остин Дж. Указ. соч. С. 16.
«предикат», а «объект», созданный говорящим, т. е. замеченный им, выделенный им из прочих возможных, оказавшийся для него важным, поставленный в определенную связь с другими выделенными объектами, наделенный актуальными признаками, и пр. Эти «назначения» необходимы говорящему для реализации своих целей в мыслимом коммуникативном пространстве.
В этом смысле все речевые факты перформативны, т. е. необходимы говорящему как совершенный им выбор в ситуации коммуникации. Так, высказывание «Я приношу извинения» столь же перформативно, как и высказывание «Он мне задолжал», «Земля имеет форму шара» или «Сократ есть человек»: во всех случаях речь идет о действии говорящего в мыслимой коммуникативной ситуации или о попытке воздействия на мыслимого адресата в актуальных условиях. Во всех случаях говорящий считает необходимым привлечь внимание мыслимой аудитории к избранному факту (осознает, зачем ему производить данное воздействие, избирает объект, на котором фиксируется внимание собеседников и который может совпадать с «грамматическим подлежащим», свидетельствует о нужном ему факте, идентифицирует ситуацию и возможные фреймы в сознании аудитории и пр.). При этом воздействие, которое производит говорящий посредством произнесения слов, во всех приведенных случаях необходимо ему в каких-то целях. Несомненным является лишь то, что говорящий посчитал необходимым оказать данное воздействие на адресата, но при этом он мог не испытывать чувства вины в первом примере, попросту лгать во втором, сознавать, что шар — слишком приблизительное сравнение, в третьем и в четвертом — что данное действие несколько странно ввиду своей очевидности и ненужности в конкретной ситуации. Во всех случаях речь идет не о внутренних состояниях (мыслях) говорящего, которые прямо соответствовали бы его словам или истинному положению дел, а о влиянии, которое он решил оказать на адресата в результате осмысления определенной ситуации и своих целей в ней. В этом смысле субъектом любого высказывания является говорящий, который действует, однозначно приписывая сказанное себе, т. е. реализует свое влияние в коммуникативной ситуации.
Ясно, что суждение в такой интерпретации (в отличие от классической, где в качестве подлежащего выступает самостоятельная вещь/явление с ее объективной природой), приобретает отчетливые черты действия, производимого говорящим. Соответственно, получается, что пытаться верифицировать любое актуальное суждение — значит, верифицировать проявление свободной воли того, кто действовал, т. е. впадать в абсурд, поскольку словесное действие, направленное на мыслимого адресата, как, впрочем, и любое действие, может быть открытым, коварным, целенаправленным, эффективным, дерзким, необдуманным, вероломным, неловким и пр., но оно не может быть истинным или ложным. В том же смысле не может быть истинным или ложным забивание гвоздя, наполнение ведер дождевой водой или словесно выраженное недовольство начальника подчиненным. Другими словами, даже в том случае, когда можно проверить «истинное» положение дел (хотя таких случаев в действительности немного), проверяющий может убедиться лишь в том, что тот, кто произносил суждение, по каким-то причинам представил в своем действии иное положение дел, нежели то, которое наблюдает верификатор. Но само действие (как
попытка влияния на слушателя в определенной ситуации) было совершено: говорящий выделил объект действия, избрал аудиторию, констатировал нужные ему связи, приписал необходимые мыслимые свойства выделенным объектам и пр., — и это невозможно верифицировать, поскольку это совершилось со всей очевидностью на глазах слушателя. Так, если даже реальное положение дел не соответствует тому суждению, которое было высказано, неправота относится не к суждению, а к тому, кто его произнес, поскольку вне говорящего суждения нет и не может быть. Другими словами, суждение, рассматриваемое в реальной коммуникативной действительности (а не абстрагированное от коммуникативного процесса, к чему стремится аристотелевская логика), не может верифицироваться как истина или ложь. Оценка суждения есть в действительности оценка действия говорящего.
В этом смысле относиться серьезно к верификации суждения можно лишь в том случае, если признавать, что существуют истины сами по себе и что вербальная форма суждения в состоянии прямо констатировать существующую истину. Поскольку как обособление объекта (с последующим признанием за ним, скажем, статуса «подлежащего» суждения), так и приписывание предиката выделенному объекту («сказуемое суждения») представляют собой всецело психические процессы, обусловленные особенностями антропоцентрического дискретного мышления, проблему истины следует рассматривать как субъектный когнитивный феномен, а не как объективное состояние дел, выраженное в мысли и слове.
Второй аргумент в пользу существования вне-перформативных констативов (утверждений) отсылает к трехчленной схеме «локуция—иллокуция— перлокуция», сформулированной Остином. Необходимость введения этих понятий возникает вследствие желания Остина рассмотреть подробнее, что такое действие, а это, в свою очередь, вызвано намерением определить различие между перформативом и констативом: «Включившись в программу по определению списка эксплицитных перформативных глаголов, мы обнаруживаем, что в том, что мы собираемся найти, не всегда просто разграничить перформативные употребления и констативы, и поэтому представляется целесообразным вернуться на некоторое время назад, к основаниям, и рассмотреть с самого начала, как много имеется смыслов, в которых сказать что-либо и есть сделать что-либо или, говоря что-либо, мы тем самым делаем это и даже посредством самого говорения мы делаем что-либо»4.
Сначала Остин разграничивает фонетические, фатические и ретические действия: «Мы произвели три приблизительных разграничения между фонетическим, фатическим и ретическим действиями. Фонетическое действие есть просто действие по употреблению определенных звуков. Фатическое действие есть употребление определенных вокабул, или слов, то есть звуков определенного рода, принадлежащих (и в качестве принадлежащих) определенному словарю и соотносящихся (и в качестве соотносящихся) с определенной грамматикой. Ретическое действие — это совершение действия использования таких вокабул с определенными или более или менее определенными смыслом и референцией. Так, “Он сказал: ‘Кошка сидит на ковре’” представляет собой фатический
4 Остин Дж. Указ. соч. С. 84.
акт, в то время как “Он сказал, что кошка сидит на ковре” представляет собой ретический акт»5.
Это различие дает основание для перехода к рассуждениям о похожем, но несколько ином типе действий — локуции, иллокуции и перлокуции: «Вначале мы разграничили группу вещей, которые мы делаем при произнесении чего-либо, обобщив это разграничение словами о том, что мы совершаем локутивное действие, которое приблизительно эквивалентно употреблению определенного предложения с определенным смыслом и определенной референцией, что, опять-таки, приблизительно эквивалентно “значению” в традиционном смысле. Затем мы сказали, что мы также можем совершать иллокутивные действия, такие как информирование, приказ, предостережение, предпринимание и т. д., то есть употребления, которые имеют определенную (конвенциональную) силу. Наконец, мы можем совершать также перлокутивнные действия — то, что мы привносим или достигаем посредством говорения чего-либо, например убеждение, принуждение, устрашение и даже, скажем, удивление или заведение в тупик»6.
Первое разграничение соотносится со вторым следующим образом: локу-тивному действию соответствует в совокупности фонетическое и фатическое, иллокутивному — ретическое, перлокутивному действию из второго деления ничего не соответствует в первом.
В дальнейшем риторическая задача Остина сводится к тому, чтобы утверждения и перформативы — главный предмет рассмотрения — распределились по различным уровням действий, тем самым доказывая свое сущностное различие. Для этого, по его мнению, оказывается достаточным сконцентрироваться на различиях локуции и иллокуции, оставив в стороне перлокуцию, и затем ассоциировать локуцию с констативами, а иллокуцию с перформативами: «Мы можем прояснить в определенном случае, что значит “использование предложения” в смысле локутивного действия, не касаясь, в сущности, на самом деле его использования в смысле иллокутивного действия»7.
Именно к такому результату Остин приходит в финале своих рассуждений: «Что же тогда в конце концов остается от разграничения между перформативными и констативными утверждениями? На самом деле мы можем сказать, что у нас на уме по этому поводу следующее: (a) в случае конста-тивного употребления мы абстрагируемся от иллокутивного аспекта речи (оставим пока в покое перлокутивный) и концентрируемся на локутивном; более того, мы используем упрощенное понятие соответствия фактам — упрощенное потому, что, по существу, оно подключает иллокутивный аспект. В идеале мы стремимся к тому, что было бы правильным сказать при всех обстоятельствах, для любой цели, любому слушателю и т. д. Возможно, иногда это реализуется; (Ь) в случае перформативного употребления мы уделяем столько внимания, сколько можем, иллокутивной силе высказывания в противоположность измерению соответствия фактам»8.
5 Остин Дж. Указ. соч. С. 85.
6 Там же. С. 86.
7 Там же. С. 89.
8 Там же. С. 121, 122.
(Справедливости ради следует отметить, что тотчас за этим следует характерная для Остина оговорка, оставляющая у читателя впечатление двусмысленности и незавершенности темы: «В целом локутивное действие в той же мере, что и иллокутивное, является лишь абстракцией: каждое подлинное речевое действие является и тем, и другим»9.)
Итак, имеет ли место в реальном коммуникативном процессе некое раздельное существование локуции, иллокуции и перлокуции? Или — настолько ли варьируется в реальных высказываниях мера их присутствия, чтобы можно было говорить о соответствующих им разновидностях и приписывать констативам ло-кутивность, а перформативам иллокутивность (вовсе оставив в стороне перлокуцию)? Иными словами, насколько правомерно остиновское деление речевых действий на локутивные и иллокутивные (перлокуция, по мнению самого Остина, не участвует в этой оппозиции) и, соответственно, — насколько правомерен последний аргумент в пользу отличий перформативов от констативов?
Теоретическое основание для признания локуции в качестве обособленного теоретического объекта образует оппозиция «язык—употребление», или «язык— речь», которую Остин принимает за нечто самоочевидное. Замечания на эту тему рассеяны по всем лекциям, например: «Представляется правдоподобным, что эксплицитное разграничение различных сил, которые может иметь данное употребление, является позднейшим достижением языка, причем весьма значительным; примитивные, или первоначальные, формы употребления будут сохранять “абми-валентость”, или “двусмысленность”, или “затемненность” примитивного языка в этом отношении; они не будут делать эксплицитной точную силу употребления»10.
Независимость локуции в конечном счете обеспечивается для Остина независимостью «языка» — грамматики и словаря, т. е. тех выражений в соответствии с грамматикой и словарем, которым еще не придана иллокутивная сила. Так, определяя фонетическое и фатическое действия, которые в совокупности составляют локуцию, он подчеркивает, что основанием этих действий является системный компонент «языка»: «Мы можем согласиться, не настаивая на формулировках и уточнениях, что сказать что-либо есть: (А.а) всегда совершить действие употребления определенных звуков (“фонетическое” действие), что употребление есть звук; (А.Ь) всегда совершить действие употребления определенных вокабул, или слов, то есть звуков определенного типа, принадлежащих определенному словарю, в определенной конструкции, то есть соответствующих определенной грамматике с определенной интонацией и т. д. Это действие мы можем назвать “фатическим”»11.
В том же смысле Остин замечает: «Фонетическое действие есть просто действие по употреблению определенных звуков. Фатическое действие есть употребление определенных вокабул, или слов, то есть звуков определенного рода, принадлежащих (и в качестве принадлежащих) определенному словарю и соотносящихся (и в качестве соотносящихся) с определенной грамматикой»12.
9 Остин Дж. Указ. соч. С. 122; см. также с. 14, 31, 68, 87, 90.
10 Там же. С. 122.
11 Там же. С. 68.
12 Там же. С. 82.
Подобным же образом Остин противопоставляет иллокутивную силу высказывания и его значение: «Вначале мы разграничили группу вещей, которые мы делаем при произнесении чего-либо, обобщив это разграничение словами о том, что мы совершаем локутивное действие, которое приблизительно эквивалентно употреблению определенного предложения с определенным смыслом и определенной референцией, что, опять-таки, приблизительно эквивалентно “значению” в традиционном смысле. Затем мы сказали, что мы также можем совершать иллокутивные действия, такие как информирование, приказ, предостережение, предпринимание и т. д., то есть употребления, которые имеют определенную (конвенциональную) силу»13.
Таким образом, первая риторическая стратегия, которой пользуется Остин для оправдания обособленной локуции, — это возведение к общепризнанному разделению «языка» и употребления, или значения и иллокутивной силы: если «язык» оправдан как теоретический объект и локуция соответствует языку, то локуция тоже оправдана как особый теоретический объект. То же в отношении значения: если самостоятельное значение оправдано как теоретический объект и локутивная сила соответствует значению, то локутивная сила оправдана как особый теоретический объект.
Второй стратегией является своего рода дозирование коммуникативого компонента при рассмотрении вербальных фактов. В одних случаях, когда речь идет о перформативах (которые, по некоторым суждениям Остина, сущностно отличны от констативов), в рассуждении присутствуют все основные компоненты реального коммуникативного процесса — говорящий, адресат, вербальные модели, осознанные условия совершения вербальных действий14.
Когда же Остин приводит пример констативов (в отношении которых он убежден, что они не составляют действия в том же смысле, что перформативы), коммуникативные признаки вербального материала отодвигаются в тень, например: «Можем ли мы совершать ретические действия без соотнесения или без именования? В целом кажется, что ответ должен заключаться в том, что не можем, но существуют некоторые загадочные случаи. В чем состоит референция высказывания “Все треугольники имеют три стороны”? Соответственно, ясно, что мы можем совершить фатическое действие, которое не будет ретическим действием, хотя обратное неверно. Так, мы можем повторять чье-то замечание или бормотать какие-то слова, или мы можем читать латинское предложение, не понимая значения слов»15.
В результате перформатив обнаруживает подлинные черты любого вербального факта, а констатив (утверждение) выступает под прежней логической маской, т. е. абстрагированным от аутентичной коммуникативной реальности, парящим в безвоздушном пространстве, или в идеальном мире чистой мыслительной формы, так, как будто данное суждение не высказано кем-то для кого-то, а само собой прямо констатирует (или отрицает) реальность: «Прежде всего, какова связь между употреблением “Я прошу прощения” и фактом, что я прошу прощения? Важно понять, что эта связь отлична от связи между “Я бегу” и тем фактом, что я бегу (или в случае
13 Остин Дж. Указ. соч. С. 94.
14 См.: Там же. С. 36.
15 Там же. С. 86.
подлинного “чистого” сообщения—между “Он бежит” и тем фактом, что он бежит). Это отличие в английском языке маркировано употреблением неконтинуального настоящего времени в перформативных формулах; в других языках это не всегда так—в них длительное настоящее вообще может отсутствовать, и даже в английском оно не всегда употребляется. Мы можем сказать: в обычных случаях, например в случае бега, имеется факт, что он бежит, который делает утверждение о том, что он бежит, истинным; или, опять-таки, что истинность констативного употребления “Он бежит” зависит от того, что он действительно бежит. В то время как в нашем случае факт, что я прошу прощения, продуцируется успешностью перформатива “Я прошу прощения” — и то, преуспею ли я в том, что прошу прощения, зависит от успешности перформатива “Я прошу прощения”. Это один способ, при помощи которого мы можем оправдать перформативно-констативное разграничение — разграничение между словом и делом»16.
Другими словами, в приведенном Остином примере перформатив «Я прошу прощения» рассматривается как вербальная модель, кем-то произнесенная и кому-то адресованная, в то время как констатив «Он бежит» сразу соотносится с фактом реального мира, как будто тот, кто это произнес в актуальной ситуации, просто констатировал факт, не преследуя никаких целей, не фокусируя на объекте чье-то внимание, не пытаясь достичь этим высказыванием нужного эффекта в сознании адресата, и пр. Снова возникает картина непонятной, бессмысленной вербальной игры «Назови правильно факт действительности», в которую говорящие как будто играют без всякой цели и смысла.
Здесь же заметна и другая стратегия Остина — опора на вербальную форму как на самотождественное выражение сознательного процесса, или мысли. По-видимому, Остиндоверяет предметному словуне меньше,чем его предшественники. Так, он всерьез ищет грамматических критериев отличия перформативов от констативов, полагая, что в высказывании может присутствовать определенный предметный знак, указывающий на его перформативность: «Мы должны спросить: существует ли точный способ, посредством которого мы могли бы окончательно разграничить перформативы и употребления? И, в частности, следовало бы прежде всего спросить, существует ли грамматический (лексикографический) критерий для разграничения перформативного употребления»17.
Это, в свою очередь, изобличает прежнюю схему «знак—значение» и традиционное заблуждение — приписывание предметному слову самотождествен-ного значения. Нужно отметить, что Остин и здесь проявляет двойственность: с одной стороны, ему не удается найти твердых грамматических критериев для перформативов, но с другой стороны, он вполне определенно полагается на найденную грамматическую черту, маркирующую перформатив, — глагол особой семантики в форме 1 л. ед. ч. Список этих глаголов приводится как результат исследования, предпринятого в цикле лекций.
В том же смысле, т. е. полагаясь на самотождественное предметное слово, Остин рассуждает об эксплицитных и имплицитных перформативах. И в этой ситуации высказывания типа «Я там буду» невольно называются-таки у него
16 Остин Дж. Указ. соч. С. 49.
17 Там же. С. 56.
перформативами, но имплицитными. Чтобы стать настоящим, такому перформативу следует стать эксплицитным, т. е. иметь в своем составе предметный знак — перформативный глагол (список которых затем станет главных критерием отличия констативов от перформативов)18.
Получается, согласно Остину, пока нет соответствующего слова, называющего действие («обещаю»), нет и самого действия, словно тот, кто в актуальной ситуации сказал «Я там буду» вместо «Я обещаю, что я там буду», сделал нечто, не обладающее актуальным смыслом, т. е. невразумительное и абсолютно никому не нужное.
Все эти стратегии, как видно, имеют основанием общепризнанные подлежащие прежней лингвистической модели: слово как самотождественное смыслоформальное единство; высказывание как логический, а не коммуникативный феномен; язык как систему предметных слов, которая противостоит узусу; ассоциирование мысли с вербальным утвердительным предложением. В результате Остин считает доказанным положение, что можно совершать локутивные действия без совершения иллокутивных, т. е. что перформативы и констативы различны19.
Таким образом, констативы (утверждания), несмотря на все самоопровер-гающие наблюдения Остина, продолжают оставаться не-действиями, или неполноценными действиями. Они по-прежнему образуют основание для логического подхода к высказыванию и для самой классической логики и грамматики. Соответственно, грамматика продолжает оставаться логической, предметно обусловленной, смыслоформальной, рассматривающей слово в качестве само-тождественной единицы одновременно смысла и высказывания.
Как видно, Остин вплотную приблизился к отрицанию прежних подлежащих теории, но далее не ступил. По-видимому, правомерным было бы избавить его рассуждения от двусмысленности и недосказанности: поскольку любое использование естественной устной или письменной речи представляет собой коммуникативный акт, совершается, соответственно, в некоторых условиях и предполагает участников, один из которых генерирует речь, а другой, как минимум, мыслится говорящим, то любая порождаемая речь со всей очевидностью является попыткой действия, или влияния (или моделированием такого влияния). Совершенно очевидно также и то, что попытка воздействия коммуниканта на мыслимого адресата имеет место и в тех случаях, когда речь идет о констатации каких-то фактов в утверждении: эти факты — как «подлежащее», так и «сказуемое» утверждения — назначаются кем-то с какой-то целью, и их констатация адресована кому-то. Остин, желая дать особое место суждениям и тем самым спасти классическую логику, был вынужден попирать аутентичные свойства актуальных вербальных феноменов, т. е. коммуникативность, мыслимость (когни-тивность), ситуативность и акциональность.
В конечном счете ошибка Остина сводится к признанию «языка» в качестве самоочевидной данности, или самоочевидного подлежащего теории. Внеакцио-нальные высказывания, которые с появлением на сцене перформативов стали не единственными в вербальном материале и защита которых составляет главный предмет заботы Остина, обоснованы только «языком» как самоочевидной систе-
18 Остин Дж. Указ. соч. С. 66.
19 Там же. С. 86.
мой предметных элементов: «Когда мы осуществляем локутивное действие, мы пользуемся речью (т. е. в данном контексте “языком”. — А. В.): но каким образом в точности мы пользуемся ею в данном случае? Поскольку существует огромное число функций или способов, при помощи которых мы пользуемся речью (т. е. “языком”. — А. В.), и это образует огромные различия в нашем действии — каким способом и в каком смысле мы “использовали” это употребление (т. е. данные выражения “языка”. — А. В ). Большая разница, советовались ли мы или просто предполагали, или на самом деле приказывали, давали ли строгое обещание или только заявляли о неясном намерении и тому подобное. Эти проблемы слегка проникли, хотя не без путаницы, в грамматику, но мы постоянно обсуждаем их в том смысле, имеют ли определенные вопросы (определенные локуции) силу вопроса или должны быть рассмотрены в качестве оценки и т. д.
Я объяснил осуществление действия в этом новом и втором смысле как осуществление “иллокутивного” действия, т. е. осуществление действия, состоящее в говорении чего-либо в противоположность осуществлению действия говорения чего-либо; я буду отсылать к доктрине различных типов функций языка, которая здесь обсуждается, как к доктрине “иллокутивных сил”.
Можно сказать, что философы слишком долго игнорировали подобного рода исследования, изучая все проблемы как проблемы “локутивного употребления”, и в самом деле, эта “дескриптивная ошибка”, отмеченная мною в первой лекции, обыкновенно возникает из ошибочного понимания проблем первого типа как проблем второго типа. Действительно, мы начали из этого выбираться; в течение нескольких лет мы все больше и больше начинаем осознавать, что ситуация, связанная с употреблением, вполне серьезна и что слова, используемые в некотором содержании, должны быть объяснены “контекстом”, для которого они предназначены или в котором употреблены в ходе реального языкового обмена. Но все же, вероятно, мы еще слишком склонны давать эти объяснения в терминах “значений слов”. Понятное дело, что мы можем использовать “значение” наравне с референцией применительно к иллокутивной силе — “Он обозначил это как приказ” и т. д. Но я хочу разграничить силу и значение в том смысле, что значение является эквивалентом смысла и референции, точно так же как внутри значения становится порой существенным разграничить смысл и референцию»20.
Другими словами, согласно Остину, одно и то же высказывание (локуция), созданное в соответствии с грамматикой и словарем «языка», может иметь различные употребления. Высказывание получает правильное объяснение только при определении его иллокутивной силы, которая возникает в реальном языковом обмене. Давать объяснение высказыванию в терминах «значений слов» «языка» — недостаточно или даже просто ошибочно, хотя именно это до сих пор зачастую случается. Иллокутивной силе соответствует значение высказывания, которое составляет локуцию и организуется по правилам «языка». Силу и значение необходимо разделять.
Как видно, Остин, с одной стороны, признает, что рассмотрение вербальных фактов в качестве только локуций (т. е. только «языка» как грамматики и значений слов) было ошибкой философии. Однако, с другой стороны, самосто-
20 Остин Дж. Указ. соч. С. 88.
ятельное значение слов и грамматики (т. е. «языка») Остином не отрицается. Это признание самостоятельного статуса локуции используется в лекциях как главное доказательство существования утверждений, отличных от перформативов. Другими словами, осужденная и отвергнутая «философская» ошибка (рассмотрение высказывания как «только локуции») становится затем доказательством главной мысли Остина — независимые констативы (утверждения) существуют сами по себе и как таковые составляют оппозицию перформативам.
Это противоречие адекватно очерчивает позицию Остина по отношению к предшествующей традиции. С одной стороны, в результате предпринятого им (вероятно, не без влияния Витгенштейна) обращения к «совершительным» высказываниям обнаруживается главное свойство актуального вербального материала — акциональность, которое, впрочем, в полной мере приписывается только перформативам. С другой стороны, преодоление аристотелевского направления в науке о «языке» остается нереализованным, поскольку Остин остается на прежнем основании — предметной модели, основополагающие черты которой принимаются им безоговорочно и некритично. Отсюда двойственность и непоследовательность в трактовке вербального материала.
Так или иначе, перформативы Остина можно считать начатком новой модели лингвистического описания, в которой весь искомый процесс смыслообразо-вания в речи интегрируется понятием личного осознанного действия, совершаемого в коммуникативном пространстве с использованием слов.
J. L. Austin’s «How To Do Things With Words» Between Logic and Communication
A. Vdovichenko
In the final part of the article the author regards the bases which are put forward by Austin for differentiating constatives and performatives. Herewith he tries to save non-subjective statements as the main basis of the logic. Austin uses two arguments: first, constatives, unlike performatives, can be verified as true and false, and, secondly, constatives take a special place in the scheme formulated by Austin «locution-illocution-perlocution» (constatives correspond to locution while performatives to illocution). The criticism of Austin’s position presented in the article is based on the fact of actionality and subjective appointness of any statement: any thing, phenomenon, attribute and their causal relationships are appointed by the individual consciousness and used for performing a communicative action. All strategies of proofs which Austin uses, have as their basis wrongful points of antique linguistic model: a word as self-identical senseformal unity; statement as logical phenomenon, instead of communicative phenomenon; language as a system of concrete words which is opposed to usage; associating the ideas with the verbal affirmative clauses.
