CC BY
38
И. В. Недялков
СПбГУ — ИЛИ РАН, Санкт-Петербург
ГРАММАТИКАЛИЗАЦИЯ ПАССИВА И ДЕКАУЗАТИВА В ТУНГУСО-МАНЬЧЖУРСКИХ ЯЗЫКАХ1
1. Вводные замечания
Настоящая статья может считаться запоздалым приложением к коллективной монографии «Типология пассивных конструкций (диатезы и залоги)» (Ленинград, 1974), вводную главу к которой написал Виктор Самуилович Храковский [Храковский 1974: 5-45]. Эта выдающаяся работа В. С. Храковского является не только глубоким типологическим обобщением синтаксических и семантических особенностей пассивных конструкций (ПК) в разнострук-турных языках, но и одним из первых (по содержанию) типологических вопросников. В этой связи уместно обратить внимание на два обстоятельства, связанных с рассматриваемой проблемой. Во-первых, первый детальный типологический вопросник появился лишь в 1977 году [Comrie, Smith 1977], т. е. через три года после появления «Типологии пассивных конструкций», и, во-вторых, первые широкие типологические разработки проблем пассива в зарубежном языкознании появились лишь в 80-х годах прошлого столетия [Siewierska 1984; Shibatani (ed.) 1988], т. е. через десять лет после опубликования вышеназванной коллективной монографии. Отмечу, что интерес В. С. Храковского к проблемам типологии пассива восходит к концу 60-х годов прошлого столетия (см. [Храковский 1970]).
Прежде чем перейти к рассмотрению языкового материала тунгусо-маньчжурских языков (ТМЯ) необходимо привести их классификацию. При том обилии классификаций ТМЯ, которые были предложены большой группой ученых за более чем двести лет
1 Исследование выполнено при поддержке Фонда Президента РФ, грант НШ-1348.2012.6 «Петербургская школа функциональной грамматики».
изучения этих языков, для наших целей достаточна классификация, предложенная О. П. Суником, который по лингвистическим основаниям разделил все ТМЯ на две группы (ветви). Первая группа включает тунгусские языки, которые в свою очередь подразделяются на две подгруппы: 1а) эвенкийскую (или эвон-кийскую) подгруппу — эвенкийский (эвенк.; здесь и ниже приводятся сокращения названий языков, примеры из которых приводятся в тексте статьи), солонский, негидальский (негид.), и эвенский (эвен.) и 1б) нанайскую (или нанийскую) подгруппу, включающую нанайский (нан.), ульчский (ульч.), орокский (орок.), ороч-ский (ороч.) и удэгейский (удэг.) языки. Во вторую группу входят маньчжурские языки, включающие собственно маньчжурский (маньчж.), а также мертвый чжурчженьский язык [Суник 1962: 18]. В статье приводятся главным образом эвенкийские материалы; примеры из других ТМЯ иллюстрируют наиболее важные обобщения.
Основной целью настоящей статьи является анализ синтаксических и семантических особенностей тунгусо-маньчжурских (ТМ) пассивных (как личных, так и безличных) и декаузативных конструкций с целью определения степени устойчивости категорий пассива и декаузатива в ТМЯ.
Дальнейшее содержание статьи строится по следующему плану. В Разделе 2 приводятся основные формальные и семантические особенности форм пассива и декаузатива в ТМЯ. В Разделе 3 представлен краткий диахронический обзор, показывающий пути грамматикализации тунгусо-маньчжурских пассивных форм на -бу/-в(у)-, восходящих к древним формам каузатива. В этом же разделе приводятся непродуктивные ТМ транзитивы, представляющие собой наследие каузативного прошлого форм на -в(у)- в тунгусских языках. В Разделе 4 рассматриваются семантические и синтаксические признаки ТМ лично-пассивных (ЛПК) и безлично-пассивных (БПК) конструкций. В Разделе 5 рассматриваются формальные, семантические и синтаксические признаки декаузатив-ных конструкций в ТМ языках, а также непродуктивных форм морфологического рефлексива. В заключительном, шестом, разделе сравниваются пути грамматикализации форм пассива, декауза-тива и морфологического рефлексива в ТМЯ и балто-славянских языках.
2. Формальные и семантические особенности пассива и декаузатива в ТМЯ
Обоснованность включения в одну работу двух столь разных по семантическим и синтаксическим характеристикам категорий как пассив и декаузатив обусловлена тем, что в нескольких ТМЯ (эвенкийском, маньчжурском и, скорее всего, солонском) формы пассива и декаузатива, а также непродуктивного морфологического рефлексива (в отличие от других ТМЯ) образуются с помощью одного и того же показателя (в маньчжурском — суффиксом -бу, в эвенкийском — суффиксом -в- и его фонетически обусловленными вариантами -п/-му), например:
МАНЬЧЖУРСКИЙ (1а) ва- 'убить' ^ ва-бу- 'заставить убить' (каузатив) (см. (5а));
(1б) ва- 'убить' ^ ва-бу- 'быть убитым' (пассив) (см. (5б));
(1в) нэй- 'открыть' ^ нэй-бу- 'открыться' (декаузатив) (последняя форма может иметь и пассивную интерпретацию 'быть открытым');
(1г) лакя- 'повесить' ^ лакя-бу- 'повеситься' (рефлексив) (последняя форма может иметь и пассивную интерпретацию 'быть повешенным');
ЭВЕНКИЙСКИЙ
(2а) суру-рэ-н 'ушел-он' ^ суру-в-рэ-н 'увел-он' (непродуктивный каузатив; (см. (10));
(2б) суру-в-рэ-н 'увел-он' ^ суру-ву-в-рэ-н 'был-уведен-он' (пассив);
(2в) нии-рэ-н 'открыл-он' ^ нии-в-рэ-н 'открылся/открылась/ открылось' (декаузатив) (последняя эвенкийская форма может иметь и пассивную интерпретацию);
(2г) ваа-ча-н 'убил' ^ ваа-в-чан/ваа-п-ча-н 'поранился, ушибся' (рефлексив) (последняя эвенкийская форма может иметь и пассивную интерпретацию 'был убит').
В последнее время в лингвистических работах, рассматривающих залоговые (например, пассивные) и смежные с ними
глагольные формы, за рамки категории залога справедливо выводятся такие категории, связанные с повышающей или понижающей актантной деривацией (АД), как каузатив, рефлексив и декаузатив [Плунгян 2000: 208-219]. Семантические (в терминологии В. А. Плунгяна) преобразования, «составляющие содержание АД», подразделяются на три типа: 1) повышающая АД (увеличение на единицу числа обязательных семантических и синтаксических актантов исходной ситуации/конструкции), представленная, например, категорией каузатива, 2) понижающая АД (уменьшение на единицу числа обязательных семантических и синтаксических актантов исходной ситуации/конструкции), представленная, в частности, категорией декаузатива, и 3) интерпретирующая деривация (изменение референциальных характеристик или типа актантов, входящих в исходную ситуацию), представленная, в том числе, категорией пассива.
Определяющим признаком АД являются те или иные «изменения в составе и/или референциальных свойствах участников ситуации, т. е. семантические преобразования исходной структуры» [Плунгян 2000: 208]. При этом, между АД и залогом (представленным противопоставлением форм актива и пассива) нет жесткой границы, поскольку перераспределение коммуникативных рангов участников ситуации, «составляющее основное содержание залоговых преобразований, как правило, имеет место и при актантной деривации» [Там же]. Существенным в этом случае является то, что перераспределение коммуникативных рангов участников ситуации в конструкциях с АД не является единственным (как в случае собственно залоговых преобразований), но лишь сопутствующим изменением. По мнению В. А. Плунгяна, залоговые преобразования — это частный случай АД (сравним использование русского постфикса -ся как для залогового преобразования, т. е. образования пассивных форм глаголов, так и для образования форм, связанных с актантной деривацией — рефлексивных, ре-ципрокальных и декаузативных).
Как показывают примеры (1) и (2), залоговые и актантно-деривационные преобразования в маньчжурском и эвенкийском языках, осуществляющиеся с помощью диахронически связанных суффиксов -бу и -в(у)- (и их вариантов) соответственно, могут быть нескольких типов: они приводят к образованию либо каузативных (продуктивных в маньчжурском и непродуктивных в тунгусских
языках), либо пассивных (продуктивных во всех ТМЯ), либо де-каузативных (непродуктивных во всех ТМЯ) глагольных форм.
Если маньчжурский и эвенкийский языки демонстрируют архаичное состояние в отношении единого средства выражения пассива и декаузатива (-бу ^ -в(у)), то большинство тунгусских языков на базе общетунгусского развития, произошедшего после отделения прачжурчженеманьчжурских диалектов, т. е. более двух тысяч лет назад [Певнов 1997: 160-161], «постарались» формально разграничить образование форм пассива (личного и/или безличного), с одной стороны, и декаузатива, с другой стороны. Такое разграничение становится очевидным в результате сравнения вариантов показателя пассива, с одной стороны, и вариантов показателя декаузатива, с другой стороны, в большинстве тунгусских языков:
(3) Показатели пассива: эвенк. -в(у)-/-п-/-б-/-му-; эвен. -в-/-у-/м-; негид. -в-/-му-; нан. -ву-/-во; -бу-/-бо; -у-/-о-; ульч. -ву-/-бу-/ -у-; орок. -ву-/-бу-/-пу-; ороч. -ву-/-бу-/-му-; удэг. -у-/-му-.
(4) Показатели декаузатива: эвенк. -в(у)-/-п-/-б- / -му-; эвен. -п-/ -б-; негид. -п-; нан. -п-; ульч. -п-; орок. -пту-; ороч. -п(та)/ -п(тэ)-/-п(то)-; удэг. -пта-/-птэ-.
Здесь необходимо указать на два существенных факта. Во-первых, в ряде тунгусских языков (например, в эвенском, нанайском и удэгейском) в специальной литературе отмечены факты формального смешения двух рассматриваемых категорий, в результате которого собственно декаузативные показатели могут образовывать пассивные формы, и наоборот — собственно пассивные показатели могут образовывать декаузативные формы. И, во-вторых, В. А. Аврорин и ряд других тунгусоведов указывают на то, что формы с показателем -п (В. А. Аврорин называет эти нанайские формы страдательным залогом) являются относительно более молодыми по сравнению с общетунгусо-маньчжурскими формами собственно страдательного залога на -бу/-ву [Аврорин 1961: 41]). Очевидным однако является то, что формы декаузатива на -п (и его варианты) появились уже на общетунгусской стадии, т. е. через несколько веков после отделения прачжурчжене-маньч-журских диалектов, но до разделения общетунгусских диалектов на отдельные тунгусские языки.
3. Грамматикализация ТМ пассивных форм и наследие каузативного прошлого форм на -в- в тунгусских языках
ТМ пассивные формы, как неоднократно отмечалось в специальной литературе, восходят к общетунгусо-маньчжурскому «старому» каузативу на -бу- / -ву-. По-видимому, первым лингвистом, обратившим внимание на то, что существуют каузативные формы, которые могут выполнять пассивную функцию, был Х. Га-беленц [Gabelentz 1861: 516-529], который в числе других языков привлекал и маньчжурские материалы. Такие каузативные формы через семантическую ступень рефлексивной пермиссивности, по линии 'заставил кого-то / позволил кому-то убить кого-то' ^ 'позволил кому-то убить себя (по неопытности, по оплошности)' ^ 'был убит кем-либо', могут становиться источником возникновения пассивных форм. Семантические связи пассива и каузатива обсуждались также в работах И. В. Кормушина [Кормушин 1976], А. Л. Мальчукова [Мальчуков 1999], В. П. Недялкова [Недялков 1971] и И. В. Недялкова [Nedjalkov 1991, 1993].
В маньчжурском языке формы с показателем -бу- от большого количества глаголов имеют и каузативную, и пассивную интерпретацию, ср.:
МАНЬЧЖУРСКИЙ
(5а) И бата-бэ (вин. пад.) ва-бу-ха — 'Он врага убить-заставил'
(каузатив)
(5б) И бата-дэ (дат. пад.) ва-бу-ха — 'Он врагом убит' (пассив;
исторически букв. 'Он врагу убить (себя) позволил').
Важным, хотя и дискуссионным, представляется предложение И. Захарова сопоставить показатель маньчжурского каузатива/ пассива -бу- с глагольной основой бу- 'дать' [Захаров 1879: 159161]. На типологическую связь пассивных форм и глаголов со значением 'дать' обращали внимание многие лингвисты; последовательно эта проблема на материале восточных и юго-восточных языков Азии была рассмотрена в работе Ф. Япа и Ш. Ивасаки [Yap, Iwasaki 2007]. В статье Ф. Ли и Л. Уэйли приводится список языков Азии, Африки и Южной Америки, в которых морфема со значением 'дать (give)' грамматикализовалась сначала в каузативный,
а затем в пассивный показатель (эти авторы называют, в частности, следующие языки: тунгусские, китайский, лаху, тви, йоруба, авуту, сенуфо, сранан Whaley 2012]). «Каузативное наследие» показателя -в- /-б- представлено в формах непродуктивного каузатива всех девяти тунгусских языков.
Конструкции с показателем «старого» непродуктивного каузатива на -в- (и его вариантами) образуются в отдельных тунгусских языках не более чем от 50-80 преимущественно непереходных глагольных основ (многие из исходных и производных форм в разных тунгусских языках либо совпадают, либо близки формально), например:
ЭВЕНКИЙСКИЙ
(6) эмэ- 'прийти' — эмэ-в- 'принести, привезти, привести', суру-'уйти' — суру-в- 'унести, увезти, увести', ии- 'войти' — ии-в-'внести, ввести, впустить', нгэнэ- 'идти' — нгэнэ-в- 'нести, везти, вести', ил- 'встать' — или-в- 'поставить', тэгэ- 'сесть' — тэгэ-в- 'посадить', ару- 'очнуться, ожить' — ару-в- 'оживить', аасин- 'заснуть' — аасин-му- 'уложить спать'; тэт- 'надеть (на себя)' — тэты-в- 'одеть кого-л.',уку- 'сосать грудь' — уку-в-'кормить (ребенка грудью)', ум- 'пить' — уми-в- 'напоить';
ЭВЕНСКИЙ
(7) ии- 'войти' — ии-в- 'внести, ввести'; ир- 'тащить, волочить' — ир-у- 'тащить, волочить на чем-либо'; эм- 'приходить' — эм-у- 'приносить';
НАНАЙСКИЙ
(8) аапсин- 'лечь спать' — аапсим-бо- 'уложить спать'; гуп- 'гаснуть' — гуп-у- 'гасить'; ии- 'входить' — ии-ву- 'вносить, ввозить, вводить';
ОРОЧСКИЙ [Аврорин, Болдырев 2001: 278-280]
(9) аа- 'спать' — аамбу- 'уложить спать'; нугги- 'переселяться, кочевать' — нуггу-ву- 'переселять'; тукти- 'подниматься (в гору, на дерево)' — тукту- 'поднять (вверх, в гору)'.
Пример:
ЭВЕНКИЙСКИЙ
(10) Аси суру-рэ-н 'Женщина ушла' ^ Аси хутэ-ви суру-в-рэ-н 'Женщина ребенка-своего увела'.
Приведенные производные глагольные формы, связанные с повышающей актантной деривацией, характеризуется увеличением числа обязательных (семантических и синтаксических) валентностей на единицу. Этот же признак характеризует и следующие три эвенкийских интранзитива движения, присоединение к которым показателя -в(у)- связано с появлением валентности на средство передвижения: дэг- 'лететь' — дэги-в- 'лететь' (на самолете, вертолете, сказочной птице и т. п.), оло- 'идти вброд' — оло-в-'ехать вброд' (на олене, лошади), хукты- 'бежать' — хукты-в- 'скакать' (на олене, лошади), например:
ЭВЕНКИЙСКИЙ
(11) Бэе хукты-син-э-н 'Мужчина побежал' — Бэе орон-ду (дат.п.)
хукты-ву-син-э-н 'Человек на олене поехал'.
Семантика каузации может быть усмотрена в трех вышеприведенных производных глагольных формах ('каузировать лететь', 'каузировать идти вброд', 'каузировать бежать' соответственно), но при этом «каузируемое» средство передвижения выражается именем в дательном падеже, а не в винительном, как это принято для каузируемых объектов в обычных каузативных конструкциях.
Необходимо отметить, что в настоящее время в тунгусских языках используются продуктивные показатели «нового» каузатива, ср. в эвенкийском показатель -вкАн (заглавное А в этом и других суффиксах обозначает наличие сингармонирующих вариантов), в нанайском -ваан /-буван, которые в качестве первого компонента включают элемент -в(у)- (в качестве второго элемента выступает показатель с неясной семантикой — имеющий либо значение интенсивности, либо диминутивное, либо какое-то иное значение). Рассмотрение продуктивных каузативных форм в ТМЯ не входит в задачи настоящей статьи.
4. Типы пассивных конструкций в ТМЯ
Как было сказано выше, показатель пассива в ТМЯ является исторически единым--в(у)-/-бу- (ряд других алломорфов
обусловлен предшествующим согласным глагольной основы или согласным последующего суффикса). Наиболее общим типом ПК, представленных в ТМЯ, являются лично-пассивные конструкции (ЛПК) с подлежащим в именительном падеже, которые отмечены
во всех ТМЯ. При этом, в солонском и маньчжурском языках в специальной литературе упоминаются только ЛПК. Скорее всего в этих языках БПК вообще отсутствовали всегда.
В специальной литературе по нанайскому и наиболее близкому ему ульчскому языку приводились (хотя и в иной терминологии) только БПК ([Аврорин 1961: 84-92] применительно к най-хинскому говору нанайского языка; [Суник 1985: 44] применительно к ульчскому языку). Однако материалы, представленные в текстах по нанайским говорам [Аврорин 1986] и по ульчскому языку [Суник 1985], убедительно свидетельствуют о том, что в этих языках (по крайней мере в некоторых говорах) представлены также и лично-пассивные конструкции, например:
НАНАЙСКИЙ, гаринский говор [Аврорин 1986: 39]
(12) Ми унгчупум-би, ]'ангпам-би хайди ангго-по-ха? 'Мой-бубен
(и) мой-пояс из-чего сделаны?';
УЛЬЧСКИЙ [Суник 1985: 63]
(13) Тиду чупал ингдауй-у-хэн 'Там все собаки привязаны'.
Таким образом, большинство ТМЯ (эвенкийский, эвенский, негидальский, нанайский, ульчский, орокский, удэгейский и ороч-ский) имеют оба типа конструкций с пассивными формами — как ЛПК, так и БПК.
4.1. Семантические и синтаксические признаки ТМ лично-пассивных конструкций
Главной функцией эвенкийских ЛПК, как и во многих других разноструктурных языках, является топикализация пациенса или темы с вынесением последних в позицию подлежащего. При этом неизбежным и очевидным сопутствующим обстоятельством является уход агенса с позиции подлежащего. Круг эвенкийских транзитивов, способных функционировать в лично-пассивных конструкциях, достаточно широк и насчитывает не менее нескольких сотен глагольных лексем. Как отметила Е. В. Падучева, в случае употребления пассивных конструкций происходит изменение коммуникативного ранга участников ситуации [Падучева 2004: 425]. Сходным образом определяют прагматические особенности пассивных конструкций (в отличие от соответствующих активных конструкций) И. А. Мельчук [1998: 162] и В. С. Храковский [1974: 45].
Агенс в эвенкийских лично-пассивных конструкциях с глагольными формами, образованными от большинства исходных транзитивов, может быть выражен существительным или местоимением в дательном падеже (см. (14), (15)). Исключение здесь составляют транзитивы чувственного восприятия ичэ- 'увидеть' и долды- 'услышать', в которых агенс не может быть выражен вообще (см. (16) и (17)).
ЭВЕНКИЙСКИЙ
(14а) Тар бэе дю-ва (вин.п.) оо-ча-н 'Тот человек дом построил'
(14б) Эр дю (им.п.) тар бэе-ду (дат.п.) оо-в-ча — букв. 'Этот дом тем человеком построен';
ЭВЕНКИЙСКИЙ (15а) Хуркэкэн улуки-вэ ваа-ча-н 'Мальчик убил белку'
(15б) Улуки (хуркэкэн=ду) ваа-в-ча-н/ваа-п-ча-н 'Белка убита (мальчиком)'.
(16) Умнэт дю ичэ-ву-л-лэ-н 'Вдруг дом показался' (букв. 'начал-быть-видимым');
(17) (...) умнэт аса-л икэ-р-тын долды-в-ра-0 '(...) вдруг песни женщин послышались'.
Основными значениями, выражаемыми пассивными формами в ТМЯ, являются перфектное (см. (14) и (15)) и результативное (см. (18)), реже передаются акциональное (см. (19)) и пермиссив-ное (см. (20)) значения, например:
(18) Дю-ла-ви ис-та-н, тыгэ-л-ин тыпа-в-ча-л, усэгэни-в-чэ-л. '(Он) до своего дома дошел, (там) чашки-его испачканы, разбросаны';
(19) Сулаки аги-ли нгэнэ-де-нэ, этыркэн бэркэн-ду-н гарпа-в-ра-н. букв. 'Лиса, по-тайге идя, старика (стариковым) самострелом выстрелена-была';
(20) Сулаки нунган-дун э-денгэ буу-в-рэ. букв. 'Лиса ему не дается' (т. е. 'не позволяет охотнику поймать себя').
В лично-пассивных конструкциях, приведенных выше, имеет место факультативное или облигаторное уменьшение числа обязательных синтаксических валентностей на единицу. Иными
словами, агентивная валентность либо становится факультативной (с абсолютным большинством транзитивов), либо становится закрытой (с глаголами чувственного восприятия).
С эвенкийскими лично-пассивными конструкциями с пассивными формами, образованными от семи «погодных» интран-зитивов, двух интранзитивов движения и нескольких дериватов с результативным показателем -чА ситуация противоположная (эти эвенкийские лично-пассивные конструкции подробно рассматриваются в [Недялков 1990]). В них происходит увеличение числа обязательных семантических и синтаксических валентностей на единицу. Такое преобразование, связанное с повышающей актантной деривацией, может характеризовать лично-пассивные глагольные формы этих более редких типов как находящиеся на границе залоговых и актантно-деривационных преобразований. Отмечу еще раз, что список глаголов, участвующих в этих ЛПК, является очень ограниченным. Приведу примеры этих типологически нетривиальных типов пассивных конструкций, представленных также в эвенском, нанайском и удэгейском языках:
ЭВЕНКИЙСКИЙ (21а) Удун-дерэ-н букв. 'Дождит' (т. е. 'Идет дождь') —
(21б) Би удун-му-0-м 'Я попал под дождь (и промок)' (букв. 'Я обдожден');
(22а) Хэвэкэ нэкун-ин суру-рэ-н 'Брат Ховоко ушел' —
(22б) Хэвэкэ нэкун-ин суру-в-рэ-н Нирумня-л-ду букв. 'Брат Ховоко был уйден (т. е. был уведен) Нирумнялями';
(23а) Тар дукулан тар книга-ва (вин.п.) дуку-дяра-н (активная конструкция) 'Тот писатель ту книгу пишет'
(23б) Тар книга (*тар дукулан-ди) аят дуку-ча-дяра-н (результативная конструкция; выражение агенса невозможно) букв. 'Та книга (*тем писателем) хорошо написана'
(23в) Тар книга тар дукулан-ди аят дуку-ча-в-дяра-н (пассив от результативной формы; выражение агенса в последней конструкции обязательно) букв. 'Та книга тем писателем хорошо написана'.
Таким образом можно сделать вывод, что в целом область ЛПК в ТМЯ может быть определена как зона, характеризующаяся определенной синтаксической устойчивостью в течение последних двух тысячелетий развития ТМЯ. При этом, однако, особое место занимают специфические для эвенского и удэгейского языков ЛПК с удержанным прямым дополнением (при наличии агентивного дополнения в дательном падеже), которые скорее всего являются результатом собственного синтаксического развития этих двух языков, например:
ЭВЕНСКИЙ
(24а) Би накат-ту (дат.п.) маа-в-ра-м 'Я медведем убит' ^
(24б) Би накат-ту (дат.п.) хин-у (вин.п.) маа-в-ра-м 'Я медведю тебя дал-убить' (А. Л. Мальчуков, личное сообщение);
УДЭГЕЙСКИЙ
(25) Су мама?аса-уати-фи ти-у-гэ-ху мэргэ-ду (дат.п.) букв. 'Вы невесту-свою отняты-вы героем', т. е. 'Герой отнял у вас вашу невесту (по вашей вине)' (пример Е. Р. Шнейдера из собранного им и неопубликованного сборника удэгейских сказок; знак вопроса в его записях обозначал гортанный смычный).
Подобные конструкции (типа (24б) и (25)) невозможны в остальных тунгусских языках, например, в эвенкийском и орокском.
4.2. Семантические и синтаксические признаки ТМ безлично-пассивных конструкций.
Безличность для ТМЯ может быть определена аналогично безличности в русском и других славянских языках по двум признакам: это, во-первых, отсутствие и невозможность включения в безличную конструкцию подлежащего (имени в именительном падеже), и, во-вторых, отсутствие согласования в лице-числе (или, иначе говоря, изменения по лицам-числам) безличной глагольной формы. Отмечу, что определение безличности для конкретных языков может существенно расходиться с типологическим определением безличности/имперсональности. Сравним определение безличных (имперсональных) конструкций, принятое в типологическом томе «Impersonal Constructions»: это — «constructions lacking a referential subject» [Malchukov, Ogawa 2011: 20]. Такое
типологическое определение безличности позволяет включать в разряд безличных не только собственно безличные (типа Светает; Меня знобит), но и неопределенно-личные (например: В дверь постучали; Из школы приходили; Man sagt) и обобщенно-личные (Цыплят по осени считают) конструкции, а также ряд других конструкций (например, так называемые presentationals). Кроме того, типологическое определение безличности позволяет выявлять безличные конструкции в беспадежных, эргативных, полисинтетических, инкорпорирующих и даже изолирующих языках, что отражено в статьях вышеназванной коллективной монографии «Impersonal Constructions».
Для целей настоящей работы необходимым и достаточным является 'сильное' определение безличности, включающее невозможность появления канонического подлежащего — имени в именительном падеже (при наличии развитого падежного словоизменения в ТМЯ), и отсутствие лично-числового согласования в глаголе (при наличии согласовательных показателей у всех видо-временных финитных форм рассматриваемых языков), например («нуль» в нижеследующих примерах обозначает отсутствие и невозможность в подобных случаях согласовательных показателей в глаголе):
ЭВЕНКИЙСКИЙ
(26) Тар амут-ту олломочи-в-дянга-0. 'На том озере рыбу-ло-
вить-можно'.
Эвенкийские безлично-пассивные конструкции (БПК) всегда выражают одно из модальных значений: либо значение долженствования, либо значение возможности, в то время как в нанайском языке имеются БПК как с причастием настоящего времени на -ри, выступающие в конструкциях с модальным значением необходимости (см. (27)), так и с причастием прошедшего времени на -ха(н), выражающими перфектное значение, например:
НАНАЙСКИЙ
(27) Инда-сал-ду (дат.п.) далом-ба (вин.п.) бу-ву-ри-0. 'Собакам
необходимо давать корм' (букв. 'дается корм').
НАНАЙСКИЙ
(28) Инда-сал-ду далом-ба бу-ву-хэн. 'Собакам был дан корм'.
БПК (в иной терминологии — имперсональные конструкции) находятся на пересечении собственно залоговых и предикатно-актантных конструкций, поскольку в случае БПК имеет место отсутствие соответствующей активной конструкции с тем же набором семантических и синтаксических актантов, ср. эвенкийские конструкции (29) и (30):
(29) Бэюмимни умун-ду тыргани-ду туннга-ва дэнгке-л-вэ ваа-дянга-н 'За один день охотник убьет (может добыть) пять соболей';
(30) Умун-ду тыргани-ду туннга-ва дэнгке-л-вэ ваа-в-дянга-0. 'За один день можно добыть пять соболей'.
Существенным отличием эвенкийских, нанайских и удэгейских БПК (для остальных тунгусских языков ввиду недостаточности языковых материалов ситуация остается неясной) является то, что для БПК в отличие от ЛПК практически нет лексических ограничений (за исключением тривиальных семантических, включающих, например, отрицательные модальные глаголы). Пассивные глагольные формы, способные выступать в БПК, образуются не только от большинства переходных глаголов (как и в случае ЛПК, за исключением эвенского языка), но и от большинства непереходных глаголов.
В тунгусских языках представлены два основных типа положительных и отрицательных БПК (периферийные типы БПК, свойственные отдельным ТМЯ, в статье не рассматриваются): первый тип — с пассивной формой модального причастия (или отрицательного глагола э- 'не быть') на -дянга/-денгэ и второй тип — с пассивной формой причастия настоящего времени на -ри (и вариантов этого показателя по отдельным языкам: ороч., удэг. -йи, негид. -(в)-ви).
4.2.1. Утвердительные безлично-пассивные конструкции первого типа
ЭВЕНКИЙСКИЙ
(31) Сунгта-ли сингилгэн-дули нгэнэ-в-денгэ-0 — 'По глубокому снегу можно пройти' (букв. 'пройдется'); Тар сэктэвун-ду аа-в-дянга-0 'На той постели (подстилке из еловых веток) можно спать';
УДЭГЕЙСКИЙ
(32) O-du zugdi-we (вин.п.) wo-u-zeye 'Здесь дом необходимо/надо построить' [Nikolaeva, Tolskaya 2001: 580].
4.2.2. Отрицательные безлично-пассивные первого типа (со значением невозможности):
ЭВЕНКИЙСКИЙ
(33) Урэ-ду дю-я э-денгэ хавали-в-ра — 'На горе чум нельзя построить';
УДЭГЕЙСКИЙ
(34) E-u-zeye diga 'то, что не может быть съедено' [Nikolaeva, Tolskaya 2001: 234].
Отмечу различное расположение показателя пассива в приведенных примерах. Если в эвенкийском примере (33) показатель пассива -в- присутствует в форме смыслового глагола хавал- 'работать' (в данном примере 'строить'), то в удэгейском примере (34) показатель пассива -у- присутствует в форме отрицательного глагола э- 'не быть/не делать'.
4.2.3. Утвердительные безлично-пассивные конструкции второго типа
ОРОЧСКИЙ
(35) Таанти микки-вэ (вин.п.) ваа-ву-йи 'Таких змей нужно убивать' (букв. 'Таких змей убивается') [Аврорин, Болдырев 2001: 180]; Моо тэнгэн-ду-ни (дат.п.) аапи-му-йи 'Следует лечь под деревом' (там же);
УДЭГЕЙСКИЙ
(36) Caja-wa (вин.п.) olokto-u-ji 'Чай кипятят' / 'Чай должен быть вскипячен' [Nikolaeva, Tolskaya 2001: 578].
В якутских говорах эвенкийского языка также засвидетельствованы формы пассивного причастия на -в-ри, но употребляются они в лично-пассивных конструкциях с модальным значением необходимости, например:
ЭВЕНКИЙСКИЙ
(37) Тавар ила-в-ри моо 'Это дерево, которое должны использовать на топку' (букв. 'Вот-это сжигаемое дерево') [Романова, Мыреева 1964: 115].
4.2.4. Отрицательные безлично-пассивные конструкции второго типа
ОРОКСКИЙ
(38) Э-ву-ри омго ча сахурре (вин.п.) 'Нельзя забывать этой сказки' (экспедиционные материалы автора статьи);
УДЭГЕЙСКИЙ
(39) Suese-we (вин.п.) е-и-^ aisi-gi 'Этот топор невозможно починить' [№ко1аеуа, То^кауа 2001: 578].
Можно сделать вывод, что в отличие от ЛПК область БПК в ТМЯ может быть определена как зона, характеризующаяся синтаксической неустойчивостью, поскольку, во-первых, в маньчжурском и солонском БПК вообще не представлены, и, во-вторых, в остальных тунгусских языках ТМЯ (за исключением вышеприведенных общих структур) БПК характеризуются существенными морфосинтаксическими отличиями, которые нуждаются в дальнейших исследованиях.
5. Формальные, семантические и синтаксические признаки ТМ декаузативных конструкций. Непродуктивные формы морфологического рефлексива в ТМЯ
Как известно, декаузативы обозначают спонтанно произошедшее действие или изменение состояния объекта, которые не подразумевают наличия агенса как сознательно и активно действующего, а также затрачивающего определенные усилия участника выражаемой ситуации (чаще всего человека). Тунгусо-маньчжурские декаузативные формы образуются от весьма ограниченного круга транзитивов (не более пятидесяти). При этом, общими для всех или большинства тунгусских языков являются дериваты со следующими значениями (ниже приводятся эвенкийские формы):
(40) мана- 'закончить' — мана-в-/ мана-п- 'закончиться'; ула- 'намочить' — ула-п-/ула-в- 'намокнуть';
сула- 'оставить' — сула-п- 'остаться';
дас- 'закрыть, накрыть' — даси-в- 'закрыться, накрыться'; нии- 'открыть' — нии-в- 'открыться'; учи- 'намотать, свить' — учи-в- 'намотаться, свиться'; соли- 'смешать, перемешать' — соли-в-/соло-п- 'смешаться, перемешаться';
хаю- 'сломать, разбить' — хаю-п- 'сломаться, разбиться'; нянгня- 'пачкать, мазать' — нянгня-в- '(ис)пачкаться, (из)ма-заться' (о посуде); сии- 'гасить' — сии-в- 'гаснуть'
Например:
(41а) Тар бэе дяв-ва сукча-ра-н. 'Тот мужчина поломал/сломал лодку';
(41б) Дяв сукча-в-ра-н 'Лодка сломалась' (сама по себе, например, от удара о берег, без вмешательства человека) или же 'Лодка была сломана (кем-то)'.
(42а) Нунган ирэксэ-вэула-ра-н — 'Она шкуру намочила' (активная конструкция);
(42б) Ирэксэ ула-п-та-н — 'Шкура (сама) намокла' (декаузатив);
(42в) Асаткан ула-п-та-н — 'Девочка промокла' (например, под дождем или упав в реку).
Таким образом, некоторые декаузативные конструкции (ср. (41 б)) могут иметь и лично-пассивную интерпретацию.
Каждый из ТМЯ имеет дополнительные списки декаузати-вов. Так, например, в список особых эвенкийских декаузативов (многие из которых могут иметь и пассивное употребление) входят следующие дериваты:
(43) этэ-в-/этэ-п- 'кончиться' (от этэ- 'кончить'), сукча-в-/сукча-п- 'сломаться' (от сукча- 'сломать'), сокори-в/сокори-п- 'потеряться' (от сокор- 'потерять'), анга-в-/анга-п- 'открыться' (от анга- 'открыть'), ирии-в-/ирии-п- 'свариться' (и 'быть сваренным'; от ирии- 'варить'), чакили-в-/чакили-п- 'запутаться, свернуться' (например, о сетях) (от чакил- 'запутать, свернуть').
Добавлю, что выделяемый В. А. Аврориным в нанайском языке страдательный залог на -п- [Аврорин 1961: 40-42] фактически таковым не является, будучи на самом деле по ряду существенных признаков категорией декаузатива (очень ограниченный охват глаголов, значение спонтанности возникшего состояния и отсутствие Агенса в семантическом представлении выражаемой ситуации), ср. примеры самого В. А. Аврорина:
НАНАЙСКИЙ [Аврорин 1961: 42] (44а) Собрание элэ ходи-п-чи 'Собрание скоро кончается (кончится)';
(44б) Буэ бим-пу улэн барони кала-п-дяра 'Наша жизнь к лучшему изменится';
(44в) Муэ-вэ (вин.п.) евэриру, тукуру тиас дяло-п-гоани 'Воды налей, чтобы бутылка до краев наполнилась'.
В заключение этого раздела скажем несколько слов о категории рефлексива, отметив предварительно, что все ТМЯ образуют рефлексивные конструкции с помощью специализированных местоимений. Например, в эвенкийском языке такими возвратными местоимениями являются элементы мээнми 'себя' (для единственного числа всех лиц) и мээрвэр 'себя' (для множественного числа всех лиц). При этом, все ТМЯ имеют очень ограниченные списки морфологических форм с показателями пассива/декаузатива -бу- / -в(у)-/-п- (не более десяти дериватов по отдельным языкам), в которых может быть усмотрено рефлексивное значение, например:
ЭВЕНКИЙСКИЙ
(45) ай- 'спасти' — аи-в- 'спастись' (и 'быть спасенным'); ваа-'убить' — ваа-п- 'пораниться, ушибиться' (и 'быть убитым'); тыпа- 'запачкать' — тыпа-в- 'запачкаться' (и 'быть запачканным');
ЭВЕНСКИЙ
(45б) маа- 'убить' — маа-п- 'убить себя', 'пораниться'; нок- 'повесить' — нок-у- 'повеситься' (также 'быть повешенным'); гаю- 'поранить' — гаю-п- 'пораниться';
НАНАЙСКИЙ
(45в) чали- 'резать' — 'чали-п- 'порезаться', бэи- 'обморозить' — бэи-п- 'обморозиться';
ОРОЧСКИЙ
(45г) няка- 'пачкать' — няка-п- 'испачкаться', игди- 'причесывать' — игди-п- 'причесываться';
МАНЬЧЖУРСКИЙ
(45д) дали- 'закрыть' — дали-бу- 'закрыться, заслониться', бури-'покрыть, накрыть' — бури-бу- 'покрыться, накрыться', ачжа-
'надрезать, сделать рану, надрез' — ачжа-бу- 'порезаться', лакя- 'повесить' — лакя-бу- 'повеситься', например:
ЭВЕНКИЙСКИЙ
(46) Нунган аи-в-ра-н. — 'Он спасся' (также может означать 'Он был спасен').
6. Пути грамматикализации форм пассива, декаузатива и морфологического рефлексива в ТМЯ и балто-славянских языках
В начале этого раздела напомню два существенных обстоятельства. Во-первых, один и тот же тунгусский глагольный показатель -в(у)- (и его варианты), присоединяясь к глагольным основам разных валентностных типов, может образовывать существенно различающиеся с семантической и синтаксической точек зрения формы, функционирующие в лично-пассивных, имперсональных, каузативных, декаузативных и рефлексивных конструкциях. И, во-вторых, все тунгусские языки характеризуются наличием серьезных лексических ограничений, связанных с производными глагольными формами «старого» каузатива на -в(у)-, декаузатива на -в/-п /-бу и особенно морфологического рефлексива.
Семантически исходной точкой рассматриваемых форм без сомнения было каузативное значение, преобразовавшееся через значение рефлексивного пермиссива ('позволить себя убить, ранить' и т. п.) в пассивное употребление ('быть убитым' и т. п.) [СаЬе1еПг 1861: 516-529; Кормушин 1976: 89-31]. В этой связи любопытно сравнить направление семантического развития глагольных форм с рассматриваемыми показателями в ТМЯ в языках других типологических систем, например, в балто-славянских. Как представляется, направление грамматикализации форм пассива зависит от первичной семантики этого суффикса. Если она первично рефлексивна (ср. возвратные формы в балтийских и славянских языках, в частности, русский постфикс -ся), то направление семантической эволюции является следующим: «рефлексив ^ де-каузатив ^ пассив» [Генюшене 1983: 47]. Если же первичная семантика показателя каузативна (как в ТМЯ), то возможный путь семантического развития таков: «каузатив ^ (+/- рефлексивный) пермиссив ^ пассив ^ декаузатив ^ рефлексив». Иными
словами, направление семантического развития глагольного показателя по пути грамматикализации пассивного форманта может быть противоположным. Проблема семантической мотивировки перехода от одной смысловой ступени к другой (в частности выявление общих смысловых компонентов соседних значений) нуждается в дополнительном исследовании. Но, в любом случае, изложенные сравнительные данные, характеризующие направление грамматикализации пассивного показателя в двух типологически разных группах языков в определенной степени подрывают универсальность принципа однонаправленности семантического развития грамматических показателей.
Литература
Аврорин 1961 — В. А. Аврорин. Грамматика нанайского языка. Т. 2.
М. — Л.: АН СССР, 1961. Аврорин 1986 — В. А. Аврорин. Материалы по нанайскому языку и фольклору. Л.: Наука, 1986. Аврорин, Аврорин 2001 — В. А. Аврорин, В. А. Аврорин. Грамматика
орочского языка. Новосибирск: Изд-во СО РАН, 2001. Генюшене 1983 — Э. Ш. Генюшене. Рефлексивные глаголы в балтийских языках и типология рефлексивов. Автореф. дисс. ... докт. филол. наук. Вильнюс, 1983. Захаров 1879 — И. Захаров. Грамматика маньчжурского языка. СПб., 1879. Кормушин 1976 — И. В. Кормушин. О пассивном значении каузативных глаголов // С. Г. Кляшторный, Ю. А. Петросян, Э. Р. Тенишев (ред.). Тигсо^юа. Л.: Наука, 1976. С. 89-93. Мальчуков 1999 — А. Л. Мальчуков. Синтаксис простого предложения в эвенском языке (структурные и семантические аспекты). СПб.: Наука, 1999.
Мельчук 1998 — И. А. Мельчук. Курс общей морфологии. Т. II. Часть вторая: Морфологические значения. Москва — Вена: Языки русской культуры, Венский славистический альманах, 1998. Недялков 1971 — В. П. Недялков. Каузативные конструкции в немецком языке. Аналитический каузатив. Л.: Наука, 1971. Недялков 1990 — И. В. Недялков. Глагольные категории в эвенкийском
языке (залог и вид). Л.: Изд-во ЛГПИ им. А. И. Герцена, 1990. Падучева 2004 — Е. В. Падучева. Диатеза как метонимический сдвиг //
B. С. Храковский, А. Л. Мальчуков, С. Ю. Дмитренко (ред.). 40 лет Санкт-Петербургской типологической школе. М.: Знак, 2004.
C. 424-444.
Певнов 1997 — А. М. Певнов. Чжурчженьский язык // В. М. Алпатов и др. (ред.). Языки мира. Монгольские языки. Тунгусо-маньчжурские языки. Японский язык. Корейский язык. М.: Индрик, 1997. С. 260-267.
Плунгян 2000 — В. А. Плунгян. Общая морфология: Введение в проблематику. М.: Эдиториал УРСС, 2000.
Романова, Мыреева 1964 — А. В. Романова, А. Н. Мыреева. Очерки учур-ского, майского и тоттинского говоров. М. — Л.: Наука, 1964.
Суник 1962 — О. П. Суник. Глагол в тунгусо-маньчжурских языках: Морфологическая структура и система форм глагольного слова. М. — Л.: АН СССР, 1962.
Суник 1985 — О. П. Суник. Ульчский язык: исследования и материалы. Л.: Наука, 1985.
Храковский 1970 — В. С. Храковский. Конструкции пассивного залога (определение и исчисление) // А. А. Холодович (ред.). Категория залога. Материалы конференции. Л.: ЛО ИЯ АН СССР, 1970. С. 27-41.
Храковский 1974 — В. С. Храковский. Пассивные конструкции // А. А. Холодович (ред.). Типология пассивных конструкций. Диатезы и залоги. Л.: Наука, 1974. С. 5-45.
Храковский 2004 — В. С. Храковский. Концепция диатез и залогов (исходные гипотезы — испытание временем) // В. С. Храковский, А. Л. Мальчуков, С. Ю. Дмитренко (ред.). 40 лет Санкт-Петербургской типологической школе. М.: Знак, 2004. С. 505-519.
Comrie, Smith 1977 — B. Comrie, N. Smith. Lingua descriptive studies: Questionnaire // Lingua 42, 1, 1977. P. 1-72.
Gabelentz 1861 — H. C. von der Gabelentz. Über das Passivum. Leipzig: Hirzel, 1861.
Li, Whaley 2012 — F. Li, L. Whaley. The grammaticization cycle of causa-tives in Oroqen Dialects // A. Malchukov, L. Whaley (eds.). Recent Advances in Tungusic Linguistics. Wiesbaden: Harrassowitz, 2012. P. 165-180.
Malchukov, Ogawa 2011 — A. Malchukov, A. Ogawa. Towards a typology of impersonal constructions: A semantic map approach // Impersonal Constructions: A Cross-Linguistic Perspective. Amsterdam: Benjamins, 2011. P. 19-56.
Malchukov, Siewierska (eds.) 2011 — A. Malchukov, A. Siewierska (eds.). Impersonal Constructions: A Cross-Linguistic Perspective. Amsterdam— Philadelphia: Benjamins, 2011.
Nedjalkov 1991 — I. V. Nedjalkov. Recessive-accessive polysemy of verbal suffixes // Languages of the World. Vol. I. München: Lincom Europa, 1991. P. 4-31.
H. B. HedmKoe
Nedjalkov 1993 — I. V. Nedjalkov. Causative-passive polysemy of the Manchu-Tungusic -bu/-v(u) // Lingüistica Antverpiensia XXVII, 1993. P. 193— 202.
Nikolaeva, Tolskaya 2001 — I. Nikolaeva, M. Tolskaya. A Grammar of Udihe. [Mouton Grammar Library 22]. Berlin — New York: Mouton de Gruyter, 2001.
Shibatani (ed.) 1988 — M. Shibatani (ed.). Passive and Voice [Typological Studies in Language 16]. Amsterdam: John Benjamins, 1988.
Siewierska 1984 — A. Siewierska. The Passive: A Comparative Linguistic Analysis. London: Croom Helm, 1984.
Yap, Iwaski 2007 — F. Ha Yap, Sh. Iwasaki. The emergence of 'give' passives in East and Southeast Asian languages // M. Alves, P. Sidwell, D. Gil (eds.). Papers From the 8th Meeting of the Southern Asian Linguistic Society. Canberra: Pacific Linguistics, 2007. P. 193-208.
