CC BY
63
гает детям своим судить ее строгим, беспощадным сыновним судом: право на это за ними умирающая полностью признает, ведь это и их она обрекла на тяжелые многолетние страдания и муки, на голод, холод и безрадостную юность и на страшное обвинение младшего в насилии над несовершеннолетней.
На краю могилы, чувствуя, что часы и минуты ее жизни сочтены, мучается Сурме, не может успокоиться. И больше всего терзает старую женщину мысль о том, что зло, в борьбе с которым она отдала главное, что она имела, - детей своих, семейное благополучие, свой собственный душевный покой и обеспеченную старость, - все еще не уничтожено, не побеждено.
Видимо, мало стараний и самопожертвований одного человека: со злом, в каком бы обличии оно ни выступало, порой даже и в очень привлекательном, соблазнительном, надо бороться всем и сообща.
Примечания
1. Гаглойты, В. Осетинское сказание. Роман [Текст] / В. Гаглойты; пер. с осет. Г. Ковалевича. М.: Современник, 1988. 311 с.
2. Гей, Н. К. Художественность литературы. Поэтика. Стиль [Текст] / Н. К. Гей. М.: Наука, 1975. С. 346.
3. Малиев, В. Дом Сурме. Роман [Текст] / В. Ма-лиев. Орджоникидзе: Ир, 1986. С. 83.
Т. И. Зайцева
ГЕНРИХ ПЕРЕВОЩИКОВ И СОВРЕМЕННАЯ УДМУРТСКАЯ ПРОЗА: СУТЬ ПЕРЕМЕН
Повесть Г. Перевощикова «В пору цветения земляники» рассматривается в связи с основными тенденциями развития современной удмуртской прозы, прослеживается открытие писателем нового для удмуртской литературы героя-интеллигента, перенесение коллизии во внутренний мир человека, что и обусловило обновление традиционных повествовательных приемов.
The story When wild strawberry is in bloom by G. Perevoshikov is analyzed in the context of the main tendencies of present-day Udmurt literature. The author of the article focuses on the character of an intellectual, which is new for the Udmurt literature, and traces the way collisions are transferred into inner life of a man, which caused renovation of prosaic genres.
С именем удмуртского прозаика Генриха Перевощикова связаны четыре десятилетия литературной жизни в республике. Одним из первых стремится он осознать драматические коллизии современности, отозваться на то, чем живет эпо-
© Зайцева Т. И., 2008
ха и что волнует его народ. Если своим психологизмом современная удмуртская проза многим обязана Геннадию Красильникову, то усиление в ней философского начала неотделимо от художественных исканий Перевощикова. Этапными в этом смысле стали для него повести «Гужем лымы» («Летний снег», 1981-1983), «Шелеп» («Щепка», 1999-2000), «Узы сяськаян вакытэ» («В пору цветения земляники», 2002), рассказ «Па-лэсмурт» («Леший», 2002). Произведения Пере-вощикова реально востребованы читателем республики, и новый интерес к его творчеству усилен тем, что в 2005 г. повесть Г. Перевощикова «В пору цветения земляники» была удостоена главной литературной премии общества М. А. Кастрена (Финляндия). Между тем писатель остается одним из малоизученных современных удмуртских авторов. В чем же своеобразие его пути и каково направление его творческих поисков?
В удмуртской прозе рубежа 1980-1990-х гг. возобладало, как и во всей отечественной литературе, повышенное внимание к негативным сторонам действительности. Пугающе темные стороны народной жизни предстали в повестях и рассказах В. Агбаева («Зудэм чож» - «Оторопелая утка», «Ашкынэм пиос» - «Обнаглевшие парни»), Р. Игнатьевой («Сьолыклэн емышез» -«Плод греха», «Анай-атайёслэн нуналзы среда» - «Среда - день родителей»), К. Ломагина («Вир» - «Кровь»), Г. Мадьярова («Аналтэм сяська» - «Заброшенный цветок»), Н. Никифорова («Куар толэзе кисьма узы» - «Земляника зреет в мае»), Л. Нянькиной («Берпум конь-дон» - «Последние деньги») [1].
Пожалуй, впервые по отношению к произведениям удмуртской литературы, отзывающимся на современную проблематику, стали применимы такие определения изображенного мира, как «дно жизни», «перевернутый мир», «жестокий реализм» и др. «Человеком на обочине» чаще всего является в них городской удмурт, оставшийся без работы: опустившийся люмпен, «сломавшийся» инженер - торгаш, уголовник или бомж. Причину потерянности героя в современной действительности удмуртские писатели видят не в нем самом и не в роковом стечении обстоятельств, в которых оказался герой, а в тех кардинальных изменениях, которые произошли в стране. Герой, отторгнутый от заводского коллектива или отпавший от любого иного трудового процесса, не имеет реальной возможности участвовать в новой жизни. Отсюда основные черты литературного героя эпохи безвременья -душевное одиночество, безысходность, отчаяние.
Удмуртским писателям удалось уловить и запечатлеть состояние беззащитного человека, оказавшегося «на дне» жизни, и представить раз-
личные варианты его горестного падения (Гла-ша - у Мадьярова, Аркаш - у Ломагина, Нюрка - у Игнатьевой и др.). Однако глубокого осмысления проблем национальной жизни в новом историческом времени и нетрадиционных жанровых решений в подходе к актуальному материалу в литературе названного периода мы не обнаруживаем. Читательский интерес к тексту обострялся публицистическим оживлением традиционных, уже обессиленных жанровых форм с «производственной» тематикой. Отношение писателя к конфликту маргинала-удмурта с современным миром ограничивалось негативными оценками и жалобами на эпоху. Кстати, и роман Г. Перевощикова «Тодьы куака» («Белая ворона», 1988) о судьбе героя, не «сгоревшего» в афганском огне, но ставшего жертвой махинаций колхозного руководства, не выходит за пределы иллюстрации отдельного трагического случая. В его же повести «Сюлэмтэм дунне» («Жестокосердие», 1994), посвященной проблеме соотношения роскоши и нищеты в современной национальной среде, история героев не вписана в широкий социальный контекст, их действия и поступки получают в тексте лишь биологическую мотивацию.
Для удмуртской литературы перестроечные годы стали особым временем, определившим судьбу целого поколения писателей. Г. Перевощиков, по собственному признанию, чувствует себя устаревшим, переживает мировоззренческий кризис. В то время уходят из жизни его ровесники и собратья по перу, известные в регионе прозаики-публицисты Семен Самсонов и Петр Чернов, и в начале 1990-х казалось, что Генрих Перево-щиков как писатель исчерпал себя. Этого, к счастью, не произошло. К концу того же десятилетия из-под его пера выходит повесть «В пору цветения земляники».
У Генриха Перевощикова появляется новый герой, с иным, чем в произведениях других удмуртских писателей первых перестроечных лет, кругозором. В основе повести и последующих произведений Перевощикова лежит внутренняя коллизия ошибающегося и вдумывающегося в свою жизнь интеллигента.
Произведения Г. Перевощикова, пожалуй, не назовешь философскими в принятом смысле слова, речь не идет также и о жанровом их определении, а скорее - о склонности писателя к философским раздумьям и обобщениям, к размышлениям над вечными проблемами бытия и человеческой души. И новый герой открывает перед писателем такие возможности. Надо отметить, что впервые в удмуртскую прозу подобного героя ввел Геннадий Красильников в своем коротком рассказе (или стихотворении в прозе) «Рваные сны» (1988), синтезирующем возможности
двух литературных родов - эпического и лирического.
Генрих Перевощиков преемственно продолжает и развивает это направление творчества -проникновение в сферу сознания и бессознательного личности, усиливая при этом изобразительные функции предметно-вещного окружения героя. Его повесть «В пору цветения земляники» характеризуется новыми способами повествования, которые сегодня особенно востребованы авторами, приходящими в прозу из поэзии или драматургии.
В основу повести положена история удмуртской семьи, которая представлена автором в «обратном порядке». Ее поэтика обнаруживает особенности романа «подведения итогов», известного в мировой литературной практике: Дж. Гол-суорси, Т. Манн, Г. Гарсиа Маркес и др. Органически слитно с повествованием прослеживается движение эстетических взглядов автора, основанных на национальных культурных традициях и несущих на себе живой отпечаток их самобытности.
Герой повести Юрий Сергеевич Назаров -представитель элиты технической интеллигенции республики. Исходным моментом для движения его аналитической мысли явилось обострение душевного состояния, вызванное ожиданием неизбежной смерти от неизлечимой болезни. В критической для него ситуации герой подытоживает свою жизнь, пересматривает прежние жизненные позиции, образ жизни, принципы, которыми он руководствовался, оценивая поступки других людей.
Обращаясь к пограничной ситуации жизнь/ смерть, в которой оказался герой, Перевощиков рассматривает ее в аспекте не только вины человека, но и его беды. Особое внимание писателя привлекает главная для героя проблема разрыва человеческих связей и родственных отношений, акцентированная в повести Перевощикова как характерная и угрожающая миропорядку примета времени. Семья, по мысли прозаика, - средоточие важных национальных доминант - подвержена в современной эпохе угрозе распада.
Когда-то молодой и честолюбивый Назаров не понял и не простил ошибки своей жены, выгнал ее из дому, обрек на нищету и неприкаянность. В итоге разрушил свой домашний очаг. И вот теперь умирающий герой переоценивает свои тогдашние действия. Хотя он стойко пережил личную драму, вырастил и воспитал любимую дочь, добился успехов в работе, но своим выбором он лишил счастья и собственного ребенка, и самого себя. В финале повести герой не просто одинок и немощен: беда его в том, что он отпал от корней, жизнь его сложилась вне сложившихся веками народных представлений о семье, доме, женщине.
Традиционно (и до сих пор) женщина в удмуртской семье занимает главенствующее положение. Она «хранительница очага», а вместе с тем - чести, достоинства и репутации всей родословной. Перевощиков показывает надломленность удмуртской женщины в пошлом и жестоком современном мире. Писатель видит серьезную опасность для будущего своего народа в том, что внутренне надорванная женщина перестала быть нравственной и духовной опорой для семьи. Мотив изгнания из внутрисемейных форм общения таких вековечных норм и понятий, как «жалость», «любовь», «сострадание» и «прощение», преломляется в истории главного героя. Живя по законам раздробленного мира, он не смог простить свою жену, предпочел расстаться с ней, тогда как обязан был помочь ей выйти из запутанной ситуации и тем защитить свою семью, оградить свой дом. По мысли писателя, источником нравственного противостояния народа трагическим обстоятельствам истории во все времена были именно устои семьи, крепящиеся женщиной изнутри и обороняемые мужчиной извне.
Направленность мысли повести движется от самокритики и самоанализа к самоопределению, а затем через раскаяние и внутреннее пробуждение - к духовному и умственному перерождению, направленному на восстановление утраченной близости с людьми, на соединение ребенка с матерью. Назаров перешагивает порог жизни и смерти, обретая внутреннее духовное равновесие. Физическое угасание героя приводит к его духовному прозрению.
В изображении внутреннего конфликта героя и страданий его души Перевощиков наследует традиции русской психологической прозы. При встречах с читателями он не раз подчеркивал особое для него значение опыта Достоевского и Толстого. О том, что удмуртский писатель синтезирует в своем творчестве общезначимые принципы литературы философского направления, свидетельствуют, в частности, применяемые им приемы раскрытия душевного настроя героя.
Мы видим, что в своей повести писатель использует такие приемы проникновения в душевный мир героя, как несобственно-прямую речь: «Один вот говорит, причина «пожара» - загрязненный воздух <...>, опоганенная земля, другой - тяжелый труд, третий - производимое тут страшное оружие, ядерные отходы. А разве только это... Да еще говорят и ссоры-ругань туда же входят, и про стрессы вон говорят, и зависть, и когда один другого проклинает, и пустая еда, и женщина не рожающая...» [2]; «Да, теперь Лиза домой уже не стучалась, но, словно побитая собака, вокруг их дома еще неделю бродила. Видел. Наверно, про себя говорила, хоть и не удастся обнять-полюбить-приласкать, изда-
лека хоть глазами обласкаю, прижмусь. Неизвестно...» [3]; внутренний монолог, поток сознания: «Запоздал, запоздал... - не только болезнь внутренней части тела нужно было лечить, -тревожно шептал он один в палате <...> душу главное не лечил. Думать обо всем раньше надо было. Раньше... намного раньше... Жить не греша... А у меня они, грехи, очень большие оказались...» [4]; «В эту минуту Юрий Сергеевич всем сердцем-душой, всем телом, умом ощутил: вот пришло То. А он, грешная душа... с самым большим грехом Туда никак не может уйти. Никак! Иначе и он, и самые близкие ему люди вечно в смоле гореть будут. Они - еще в этом мире. И та, единственная... столько лет в нелюбви была. Встретиться до сих пор так и не решился... Все откладывал, хотя уж и решимости набрался было. Теперь отступать некуда. Пусть бы слова, для меня предназначенные, она открыла... Без этого, без них, нельзя. Хоть как - но легче. А иначе...» [5]; сопряжение в едином сюжет-но-композиционном построении разных временных пластов и свободное переключение художественного повествования из плана житейски-бытового в план абстрактно-символический: «Лизе все чаще приходилось ночью работать. Тогда вся домашняя работа и все остальные заботы -готовить еду, кормить ребенка, стирать, купать ее, мыть, одевать, гулять, водить в садик и забирать, да и чего только не приходилось делать - все на Юрия Сергеевича перешло. Делал все это любя. Но такая жизнь дала неожиданные плоды. Дочь привязалась к отцу, мать в ее восприятии померкла. И у птиц ведь заведено, деток мать высиживает. <. > Птицы парами живут, природой так создано, пара пару находит, детей вместе высиживают, стаей к перелетам готовятся. Он же не сбил себе стаю, вышел из нее...» [6]
Г. Перевощиков ввел в удмуртскую литературу героя, отличающегося особой чуткостью мировосприятия, наделенного умом и строгим самоанализом. Этим во многом обусловлены особенности языка повести. Отказавшись от жестких правил удмуртского синтаксиса, писатель придал большое значение ударно-смысловому слову фразы, что позволило ему выразить то медлительность, то торопливость речи персонажа, сделать фразу прерывистой, короткой, создавать неожиданные ассоциативные связки. Эти новации органично уживаются в тексте с остроумными народными сравнениями, мудрыми изречениями, поговорками: не встретили с горячими табанями; сухая ложка рот дерет; не рукояткой сковороды встретили; чужой фурункул не болит; из слезы суп не сваришь; трусливая собака и на ветер лает; наша встреча - разбитая тарелка с мукой-крупой и др.
В жанровом отношении, по признанию автора, при создании повести он ориентировался на модель «короткого» эстонского романа, считая, что непосредственные творческие контакты финно-угорских писателей, установившиеся в последние годы, плодотворны для развития удмуртской литературы. Тем самым Генрих Перевощи-ков преодолевает свойственную удмуртской литературе описательность и убедительно демонстрирует жизнеспособность обновления традиционных повествовательных жанров.
Примечания
1. См.: Агбаев, В. Л. Зудэм чож [Текст] / В. Л. Аг-баев // Кенеш. 1998. № 9. С. 4-21; Агбаев, В. Л. Ашкынэм пиос [Текст] / В. Л. Агбаев // Кенеш. 1993. № 5. С. 5-20, 25-27; Игнатьева, Р. С. Сьолыклэн емышез [Текст] / Р. С. Игнатьева // Кенеш. 2002. № 9-10. С. 3-9; № 11-12. С. 83-92; Игнатьева, Р. С. Анай-атайёслэн нуналзы среда [Текст] / Р. С. Игнатьева // Быльырам синкыли: Веросъёс. Ижевск: Удмуртия, 1997. С. 67-72; Ломагин, К. Е. Вир [Текст] / К. Е. Ломагин // Кенеш. 2000. № 1. С. 822; № 2. С. 8-21; № 3. С. 8-21, 25-31; Мадья-ров, Г. Н. Аналтэм сяська [Текст] / Г. Н. Мадьяров. Ижевск: Удмуртия, 1994. 184 с.; Никифоров, Н. М. Куар толэзе кисьма узы [Текст] / Н. М. Никифоров // Инвожо. 1991. № 6. С. 12-24; № 7. С. 11-21; № 8. С. 20-34; Нянькина, Л. С. Берпум коньдон [Текст] / Л. С. Нянькина // Кенеш. 2004. № 8. С. 3-35 и др.
2. Здесь и далее удмуртский текст в дословном переводе автора статьи цит. по: Перевощиков, Г. К. Узы сяськаян вакытэ [Текст] / Г. К. Перевощиков // Кенеш. 2003. № 3. С. 4.
3. Там же. С. 23.
4. Там же. С. 27.
5. Там же. С. 28.
6. Там же. С. 18.
Н. А. Каспирович
СЕМАНТИКА РУИН В РОМАНЕ П. П. МУРАТОВА «ЭГЕРИЯ»
В статье речь идет о языке руин в романе П. П. Муратова «Эгерия» (1922). Интерес Муратова к теме руин объясняется его культурфилософскими представлениями, выраженными в статье «Предвидения» (1922) и в «Образах Италии». Подчеркивается амбивалентный характер данного культурного и поэтического символа. Рассматривается связь с ним образов главных героев романа - художника Орсо Вендоло и шведской графини Юлии Дален.
The article narrates about ruins' language in the novel «Egeriya» by P. P. Muratov (1922). Muratov's interest on the subject of ruins accounts for his cultural and philosophical views expressed in the article "Previsions" (1922) and "The Image of Italy". It emphasizes the ambvivalent character of the given cultural and poetical symbol. It examines the connection of the main heroes' images of the novel with it - the artist Orso Vendolo and the Swedish countess Yulya Dalen.
© Каспирович H. A., 2008
Тема гибели искусства, шире - европейской культуры, гуманистической культуры, в начале XX в. приобрела особую актуальность. Закат современной культуры воспринимался в числе прочего и как следствие утраты ею связей с античностью. П. П. Муратов рассматривал данную тему на разном материале. В статье «Предвидения» (1922) он писал о том, как современность разрывает нити, соединявшие ее с античностью [1]. К этой теме непосредственно подключалась написанная им в том же году пьеса «Кофейня» (1922). Роман «Эгерия» (1919-1921), где современностью является XVIII в., также попадал в поле притяжения обозначенной проблематики, поскольку именно с этим столетием Муратов-эссеист связывал начало заката античности, начало сегодняшнего ее «конца» [2]. Здесь следует подчеркнуть, что Муратов, во-первых, не был склонен излишне драматизировать смену культур; во-вторых, вслед за О. Шпенглером понимал «гибель» как процесс, протяженный во времени.
Особый интерес в связи с указанной проблематикой представляет образ руин, несущих в себе, по словам С. Н. Зенкина, идею «угрозы, нависающей над культурой» [3].
Руина, как любой культурный и поэтический символ, амбивалентна. С одной стороны, она ассоциируется с упадком, разложением, смертью, с другой - символизирует непрерывающуюся связь времен, сопротивление распаду, вечность. Руина может указывать на бренность всего земного и восприниматься как «материализованная память». В ней можно видеть памятник человеческому величию и свидетельство бессилия человека «перед всепобеждающей Природой и всепожирающим Временем» [4]. «Поучительный смысл зрелища разрушенных памятников древности, - по словам И. Е. Даниловой, - не только в том, что они разрушены, но и в том, что они выстояли. Это - памятники победы времени над человеком и одновременно человека над временем» [5]. С. Н. Зен-кин считает, что «созерцание руин доставляет человеку удовольствие от ощущения себя младенцем <...> для которого нынешнее существует рядом с отошедшим в прошлое» [6].
Итак, в современной науке руина понимается как емкий образ, содержащий в себе широкий спектр значений: от разрушения и гибели до торжества жизни над тленом. Цель данной статьи -показать концептуальную значимость образа руин в художественном мире романа «Эгерия».
О смыслах, которые связывал с руинами Муратов, позволяют судить его «Образы Италии», являющиеся ближайшим контекстом романа. Здесь следует вспомнить также и о том, что Муратов редактировал журнал «София» (1914). В нем публиковались, в частности, работы, по-
