CC BY
131И. В. Побережников
ФРОНТИРНАЯ МОДЕРНИЗАЦИЯ КАК РОССИИСКИЙ ЦИВИЛИЗАЦИОННЫЙ ФЕНОМЕН1
В современной литературе понятие «модернизация» употребляется в различных смыслах: 1) как обозначение широкого многовекового перехода от традиционности к современности (хронологически совпадающего с переходом от Средневековья к Новому и Новейшему времени); 2) определение многовариантного процесса, в ходе которого отставшие догоняют ушедших вперед; 3) характеристику преобразований, совершенствований, реформ, внедрения инноваций, которые осуществляются в современных уже модерных обществах в ответ на новые вызовы; 4) объяснение усилий, предпринимаемых странами Третьего мира с целью приблизиться к характеристикам наиболее развитых обществ; 5) описание трансформаций, переживаемых постсоциалистическими странами; 6) усиление жизнеспособности страны.
Модернизация в первом, широком, смысле слова, как движение от «традиционности» к «современности» (в той или иной степени включающее в себя и все прочие интерпретации), трактуется исследователями как протяженный, охватывающий несколько столетий всеобъемлющий исторический процесс инновационных мероприятий, обусловленный действием, в первую очередь, эндогенных факторов, который, в свою очередь, может быть представлен как совокупность подпроцессов: структурной и функциональной дифференциации общества, индустриализации, урбанизации, бюрократизации, профессионализации, рационализации, социальной и политической мобилизации, демократизации, становления современных ценностно-мотивационных механизмов, образовательной и коммуникативной революций [см.: 1].
1 Работа выполнена в рамках Программы фундаментальных исследований Президиума РАН «Урал в контексте российской цивилизации: геоэкономические, институционально-политические, социокультурные традиции и трансформации (теоретико-методологические подходы к изучению)».
На сегодня можно выделить несколько теоретических интерпретаций модернизации, различных в определении сущности и степени вариативности данного процесса. Согласно первому подходу (его можно назвать эволюционистским), получившему широкое распространение в классических трудах представителей модернизационной парадигмы, акцент делается на эволюционный и прогрессивный характер модернизации, что предполагает всеобщее стадиальное движение от примитивных к более сложным, совершенным формам социального бытия в соответствии с универсальными закономерностям преимущественно эндогенного характера. Образно говоря, речь идет об одном движущемся эскалаторе, ступени которого одинаковы, только различные общества едут вверх, стоя на разных ступенях.
Такой подход создает предпосылки для сравнения различных вариантов перехода от традиционности к современности, выявления общего и особенного в протекании данных процессов [см.: 2—5]. Страновая модель развития в рамках данного подхода оценивается главным образом с точки зрения соответствия некоему эталону, который обыкновенно воплощается в схеме модернизации стран атлантической цивилизации (Западной Европы и Северной Америки). Диапазон оценок в таком случае располагается между (1) «нормальной», либерально-рыночной, модернизацией и (2) различными неудачными отклонениями от эталонного варианта, представляющими тупиковые и имитационные ветви псевдомодернизации.
Второй подход, получивший многочисленные подтверждения в современных исследованиях, акцентирует внимание на зависимости механизмов модернизации от исторического времени, времени вступления страны в процесс модернизации. Согласно данному подходу, со временем меняются сами механизмы модернизации, сама модернизация подвергается трансформации; субпроцессы модернизации протекают иначе, модифицируясь (соответственно, данный подход можно определить как трансформационистский).
Одним из первых версию трансформационистского подхода разработал американский экономический историк А. Гершенкрона, рассмотревший исторические примеры
индустриального роста при отсутствии так называемых необходимых предпосылок, т. е. в условиях незавершённости преобразований аграрного сектора экономики (сохранение архаичной системы землевладения, принудительного труда, низкого уровня развития производительных сил и т. д.), при недостатке предындустриальных накоплений («первоначального накопления капитала», по терминологии советских историков), как это было в Германии во второй половине XIX в. и в России в конце XIX — начале XX в. Гершенкрон объяснял подобные ситуации при помощи концепции «заменителей» (субститутов), суть которой заключалась в том, что в условиях отсутствия тех или иных предпосылок для индустриального развития их роль переходила к «заменителям» (что означает модификацию механизмов модернизации)2. В целом данный подход создаёт основы для видения модернизации как относительно вариативного процесса, но в рамках одной магистральной линии развития.
Сторонники третьего подхода принципиально стоят на позициях исторического плюрализма, несводимости пространственного многообразия к какому-либо магистральному направлению, настаивая на многовекторности и своеобразии модернизаций, протекавших в различных культурно-цивилизационных контекстах и опиравшихся, соответственно, на различные социокультурные традиции (данный подход можно определить как плюралистический). Действительно, исторические и современные успехи целого ряда стран незападной цивилизации (Япония, Китай, Южная Корея, Сингапур и т. д.) свидетельствуют в пользу такого более широкого понимания модернизационного подхода, который должен быть чувствительным к историческому опыту не только стран Западной Европы и Северной Америки, но и других частей света.
Включение цивилизационно-культурного измерения позволяет выходить за рамки эволюционистской теоретической конструкции и рассматривать модернизационные модели как результаты воздействия матричных цивилизационных структур на ход и характер развития. К минусам данного подхода относится недостаточная чувствительность к динамическим
2 Данная концепция нашла отражение в работе: [6], также см.: [7].
компонентам, к эстафетности истории. Отчасти данный недостаток можно устранить путём внесения в модель возможности взаимодействий между цивилизационными мирами (в таком случае уже не самодостаточными и не изолированными друг от друга, но взаимодействующими и претерпевающими модификации) [см.: 8—9].
Попытки реинтерпретации модернизационного подхода, лежащие в русле плюралистического, в том числе и мульти-цивилизационного, видения самого процесса перехода от традиционного к современному обществу предпринимаются в последнее время. В первую очередь, здесь следует упомянуть концепцию «множественных» или «других» модернов, сформулированную одним из разработчиков ещё классической версии модернизационной парадигмы Ш. Эйзенштадтом [см.: 10—14], который попытался в новых условиях подвергнуть критике традиционные теории модернизации середины XX в., рассматривавшие западный («Атлантический») проект модерна в качестве эталона, который неизбежно должен был восторжествовать во всех странах, с опозданием включившихся в мировой модернизационный процесс. По мнению Ш. Эйзенштадта, множественные процессы глобализации в современном мире по существу представляют собой последовательные попытки различных движений и элит в своих терминах переосмыслить, по-своему освоить модерн, переформулировать его дискурс. Причём такие попытки, подчёркивает Ш. Эйзенштадт, имели место и в более ранний период, в эпоху становления классических наций-государств, когда также существовали разные типы интерпретации модерна, например, по линии дифференциации типов коллективной идентичности или степени аутентичности власти.
Применительно к российской истории установление взаимосвязи между модернизационными процессами и цивили-зационной динамикой заслуживает особого внимания. Дело в том, что пограничное месторасположение страны в целом между различными цивилизационными мирами оказывало и продолжает оказывать существенное влияние на её исторические судьбы и цивилизационную специфику, существенно усложняя последнюю. Споры по поводу цивилизационного статуса страны не стихают до сих пор. При этом ответы на
последний вопрос можно свести к следующим позициям: 1) Россия — часть (филиал) западной цивилизации; 2) Россия — цивилизация восточного типа; 3) Россия — своего рода мост, «фильтр» между Западом и Востоком, гибрид восточной и западной цивилизации; 4) Россия — уникальная цивилизация, отличная от Европы и от Азии, от Запада и от Востока (Евразия); 5) Россия — последовательность субцивилизаций в рамках единого цивилизационного феномена; 6) Россия — не самостоятельная цивилизация, а своеобразный ансамбль цивилизаций и этнокультурных анклавов, неоднородное, сегментарное общество (недоцивилизация) [см.: 15, с. 419—461; 16—34]. В действительности целый ряд фактов (наличие определённой целостности, мощной способности к регенерации после «смут» и расколов, тенденции к цивилизационной экспансии) всё же свидетельствует в пользу признания цивилизационной самостоятельности и социокультурной целостности России (при одновременной её «цивилизационной неопределённости», по выражению Е. Б. Рашковского [см.: 35, с. 64, 67]). Специфика последней в структурном плане, как нам кажется, может быть адекватно описана при помощи концепта «пограничной» цивилизации (считается, что подобная цивилизация характеризуется относительной молодостью, социокультурной гетерогенностью, симбиотичностью, наличием двух или нескольких культурно-ценностных «ядер», возможно, антиномичностью и социокультурными дивергенциями).
Российская цивилизация складывалась постепенно, на протяжении столетий, расширяя при этом свою территорию во всех направлениях. В подобных условиях цивилизационная пограничность обусловливалась не только естественной социокультурной многоядерностью цивилизационной матрицы, но и наличием фронтирных зон, где имели место этноциви-лизационные контакты. Зонами такого цивилизационного пограничья в рамках российской цивилизации длительное время являлись южные и восточные регионы страны — Кавказ и Закавказье, Урал, Сибирь, Дальний Восток, Казахстан и Средняя Азия.
В видовом отношении российский культурно-исторический массив адекватно, как нам представляется, раскрывается понятием «евразийская цивилизация». Она входит в
тот типологический ряд, который отмечен взаимодействием цивилизационных компонентов западного и восточного типа, «двух основных типов мирового цивилизационного развития — Запада и Востока» [36, с. 10]. К подобным зонам относятся, в частности, Пиренейский полуостров (иберокатолическое и мусульманское начала) [см.: 37—42], Латинская Америка (автохтонное индейское, структурно сходное с древневосточным ци-вилизационным началом, и западное иберийско-европейское, получившее восточную прививку в процессе арабского завоевания Пиренейского полуострова в средние века)3, Балканский полуостров (христианские и исламско-тюркские компоненты), Евразия, арена взаимодействий российско-православных, исламских, буддийско-ламаистских цивилизационных компонентов [см.: 43, с. 56, 57; 44—45].
Колоссальное пространство России, разнообразие её природно-климатических условий, богатство полезными ископаемыми имели неоднозначные последствия для исторической динамики страны в целом и отдельных её сфер. Пространственный фактор оказывал существенное воздействие на внутренний строй страны, её территориальную морфологию. Исторически получилось так, что по меньшей мере на протяжении XVIII — начала XX в. российская модернизация осуществлялась в условиях продолжавшегося расширения территории страны, присоединения новых земель и их
3 «Во-первых, в роли "Востока" в цивилизационном процессе выступили автохтонные доколумбовые цивилизации, которые по своим основным структурным характеристикам идентичны восточным, в первую очередь, древневосточным обществам. Во-вторых, восточное начало опосредованно проявилось через иберийские культуры — испанскую и португальскую. Последние возникли и развивались, как известно, в "силовом поле" взаимодействия двух субэкумен — западно-христианской и исламской. И хотя пиренейский цивилизационный тип сформировался всё же преимущественно на европейско-христианской основе, следы воздействия арабо-мусульманской традиции отчётливо видны в культуре иберийской католической Европы. Восточный социальный генотип оказал известное влияние и на формы организации государства и общества в Испании и Португалии. Это обстоятельство нашло своё отражение как на уровне массового сознания (в духе ставшего своего рода общим местом утверждения о том, что "Европа кончается за Пиренеями"), так и в трудах мыслителей различных направлений» [36, с. 10—11].
освоения. Данная особенность странового развития не была уникальной, характерной только для России, она проявлялась также в истории таких стран, как США, Канада, Австралия, Новая Зеландия.
Представляется, что модернизацию в условиях незавершённого освоения можно квалифицировать как фронтирную. Как известно, концепция фронтира, сформулированная в начале 1890-х гг. американским исследователем Фр. Дж. Тёр-нером для объяснения истории США XIX в., стала удобным познавательным инструментом для изучения стран, в прошлом которых существенную роль играла колонизация, континентальная экспансия, имелись «свободные земли», были свои «Запад» и «Восток». При этом последователи концепции Тёрнера расширили понимание фронтира, показав односторонность тёрнеровского представления о пограничных условиях как ключевом факторе формирования страновых особенностей и обратив внимание на несомненную значимость для истории общества традиций, «ввезённых» из метрополии, характера и степени интенсивности взаимоотношений «ядра» и «границы», «Запада» и «Востока» [см.: 46—58]. Классическую известность приобрёл анализ нобелевским лауреатом экономистом Д. Нортом глубоких различий в историческом опыте США и Латинской Америки, обусловленных, по мнению автора, следованием разным институциональным традициям, различными институциональными преемственностями (англосаксонской и иберо-христианской, соответственно) [см.: 59, с. 145-150; 60].
Попытаемся концептуализировать фронтирную модернизацию применительно к истории России. Следует начать с того, что условия присоединения и освоения оказывали воздействие на дальнейший ход модернизации. Так, А. Каппелер выделяет 5 этапов-направлений формирования территории Российской империи: 1) «собирание русских земель» с середины XV до начала XVI в.; 2) борьба за наследие Золотой Орды на восточноевропейской и североазиатской территории со второй половины XV до конца XVI в., сопровождавшееся завоеванием Россией Казанского, Астраханского и Сибирского ханств (в какой-то мере продолжением собирания земель монгольской империи стало в XIX в. присоединение Казахстана и Средней
Азии, завершившееся уже в контексте типичной колониальной экспансии); 3) присоединение в XVII в. Сибири, главной движущей силой чего выступали экономические цели, прежде всего, добыча драгоценных мехов; 4) добровольное подчинение власти московского царя в XVII в. Украины; 5) имперская экспансия со времен Петра I как в западном, так и в восточном направлениях. При этом А. Каппелер справедливо указывает на разнообразие методов интеграции новых территорий и их населения в состав России, что обусловливалось множеством факторов: было ли оказано жителями регионов военное сопротивление русским, или присоединение осуществлялось добровольно; насколько обоснованными были притязания России на новые территории; насколько отличались новые области и их население от России и русских в экономическом, социальном, политическом, культурно-конфессиональном плане; каковы были международная ситуация и возможные реакции других государств [см.: 61]. Для нас важно подчеркнуть то, что исторически формировавшиеся в первичном русско-православном ядре и в зонах фронтиров освоения регионы в итоге различались административно-управленческими, хозяйственными, социально-сословными, этнокультурными ландшафтами, что создавало предпосылки для вариации степени их проницаемости для импульсов модернизации.
Для России как страны фронтирной модернизации был характерен освоенческий синдром, что выразилось в подвижности населения; дифференциации пространства страны на центр (ядро) и периферию, различавшиеся по демографическим, социальным, экономическим, административным, культурным признакам; в наличии доступных пограничных областей, богатых ресурсами и служивших клапаном для разрядки социальных проблем более плотно заселённых регионов; в возможности для лиц и групп, считавших себя незаслуженно обиженными, не сумевших обеспечить себе удовлетворительных условий существования, мечтавших культивировать нетрадиционные представления, переселиться в пограничные области; в потребности в дополнительной рабочей силе, необходимой для разработки избыточных ресурсов; в проблеме адаптации и ассимиляции, возникавшей вследствие притока мигрантов на периферийные территории; в растянутости по
времени колонизационных процессов (заселение, аграрное, промышленное освоение); в экстенсивном характере аграрной экономики; в региональных, этнокультурных контрастах и диспропорциях, в различной степени заселённости и освоенности территорий; в социально-сословной и этноконфессио-нальной мозаике и т. п.
Хорошо известно, что присоединение новых территорий продолжалось и в XIX в. (Кавказ и Закавказье, Средняя Азия, Дальний Восток). Наличие больших массивов слабозаселённых территорий создавало предпосылки для дальнейшего переселения, миграций, разрядки демографического давления в густонаселенных районах. Ещё В. О. Ключевский заметил: «История России есть история страны, которая колонизуется. <...> Так переселение, колонизация страны была основным фактом нашей истории, с которым в близкой или отдалённой связи стояли все другие её факты» [62, с. 50-51]. Колонизация тормозила переход от экстенсивных к интенсивным методам освоения пространства, закрепляла низкотехнологичные уклады в центре страны, транслировала их на периферию, ослабляя тем самым целый ряд модернизационных по своей природе процессов, таких как урбанизация, индустриализация и т. д.
Расширение территории, с одной стороны, увеличивало ресурсы для хозяйственного развития, способствовало складыванию обширного внутреннего рынка, но при этом, с другой стороны, объективно создавало предпосылки и возможности для ориентации на самодостаточное, автаркическое развитие. Россия, по существу, представляла собой, по терминологии Ф. Броделя, мир-экономику, т. е. самодовлеющую структуру, которая «затрагивает лишь часть Вселенной, экономически самостоятельный кусок планеты, способный в основном быть самодостаточным, такой, которому его внутренние связи и обмены придают определённое органическое единство» [63, с. 14]. Вследствие того, что Россия представляла собой мир-экономику со своим собственным институциональным порядком, взаимодействия с другими мирами-экономиками были чреваты для неё значительными трансакционными издержками, которых она, естественно, стремилась избежать.
Необходимо также учитывать то, что доминирующий восточный вектор российской колонизации со временем уве-
личивал удалённость страны от моря, что в плане торговли способствовало росту транспортных издержек при перевозке товаров и делало более дорогостоящей интеграцию страны в международное разделение труда [см.: 64, с. 593]. В то же время огромные пространства затрудняли создание транспортной инфраструктуры для обеспечения налаженной и скорой связи потребителей с производителями, для нормального функционирования рынка. Недооценивать данное обстоятельство в контексте модернизационных процессов не следует, так как транспортный фактор имел решающее значение для становления современного индустриального общества. Поскольку организация рыночной инфраструктуры в определённом смысле есть покорение пространства, и для России, в силу её территориально-климатических условий, данный процесс был в значительной степени заторможен.
Очевидно, что в контексте фронтирной модернизации транспортному фактору принадлежит повышенная роль. Хорошо известно, какое значение для индустриализации и интеграции стран имело железнодорожное строительство в США и Канаде в XIX в. В России железные дороги также содействовали ускорению развития окраинных регионов, стимулировали рост в них промышленности, городов. Благодаря созданию общеуральской железнодорожной сети был образован рынок промышленного сырья и топлива, получили развитие внутрирегиональные экономические связи, был дан импульс регионализации социально-экономических и социокультурных процессов в крае. Единственная в России к началу XX в. трансконтинентальная железная дорога, Транссиб, соединившая Сибирь с европейской частью страны, сразу же способствовала ликвидации былой обособленности региона, интенсификации хозяйственного освоения восточных районов, стимулировала миграцию и переход сельского хозяйства к рынку. Строительство Транссибирской магистрали явилось крупнейшим событием промышленной революции в Сибири: относительно дешёвая и надёжная доставка оборудования облегчила обеспечение новейшими механизмами, паровыми и электрическими двигателями сибирской промышленности. Вообще, последовательность индустриализации в Сибири и в Европейской России существенно отличалась: если в послед-
ней модернизация последовательно охватывала лёгкую, затем тяжёлую промышленность, транспорт и т. д., то в Сибири промышленный переворот, как считают специалисты, начинался именно с транспорта, с водного транспорта, а затем - с железной дороги, которые создавали условия индустриализации прочих промышленных секторов [см.: 65-69].
Необходимо при этом учитывать, что значительная часть вновь присоединенных территорий, особенно на востоке, отличалась суровыми природно-климатическими условиями (холодный, засушливый континентальный климат), мало благоприятными для ведения сельского хозяйства, сезонного и находившегося в сильной зависимости от климатических колебаний, что не могло не сказываться негативным образом на общей динамике экономических и социальных отношений. Так, по мнению Л. В. Милова, следствием низкого естественного плодородия почвы и недостатка в силу климатических условий рабочего времени являлись невысокий уровень производительности труда и агротехнической культуры, что повлекло учреждение крепостнического режима как механизма распределения и перераспределения небольшого по объёму прибавочного продукта, укрепление государства - гаранта крепостнической системы, а также длительное сохранение общинных форм жизнедеятельности среди крестьян, обеспечивавших солидарное поведение последних в хозяйственной, социокультурной и прочих сферах [см.: 70; 71, с. 39-41]. Впрочем, недостаточно благоприятные природно-климатические условия могут стимулировать и интенсификацию труда, создавая, таким образом, предпосылки для социального и экономического прогресса. В литературе уже обращалось внимание на отсутствие жёсткой зависимости между природно-климатическими условиями и уровнем социально-экономического развития, что ярко иллюстрируется хозяйственным и социальным прогрессом, достигаемым в неблагоприятной географической среде, и, наоборот, стагнацией или регрессом в экологических нишах, вроде бы запрограммированных на противоположный результат [см.: 72, с. 53-65].
Земли, которые присоединялись, или относительно недавно присоединённые территории, к которым, в частности,
можно отнести восточные регионы России — Урал и Сибирь, продолжали осваиваться в эпоху модернизации, когда страна в целом проходила прото- и раннеиндустриальную стадии модернизации. Так, только с середины XVIII в. началось мощное земледельческое освоение Южного Урала (Оренбуржье). Большие массивы свободной земли были распаханы в Башкирии, Предуралье и Зауралье во второй половине XIX — начале XX в. Аграрное освоение региона создавало базу для обеспечения местной промышленности собственным хлебом и другими сельскохозяйственными продуктами. Что касается Сибири, то в XVIII—XIX вв. продолжался процесс присоединения и закрепления территорий на юге региона, а также на Дальнем Востоке; продолжалась нарастающими темпами аграрная колонизация [см.: 73, с. 648—653].
Кроме того, интенсивное развитие на Урале, а затем и на юге Западной Сибири, на Алтае, получила промышленная колонизация, развернувшаяся в первой половине XVIII в. Уральский историк В. Г. Железкин выделяет следующие характерные черты ранней индустриализации колонизационного типа на Урале: 1) в качестве организационной формы промышленности крупная металлургическая мануфактура с цеховым и внутрицеховым разделением труда, которая возникала без промежуточных стадий и вытесняла мелкотоварное производство не конкурентоспособностью, а с помощью запретительных мер (указ сибирского губернатора 1717 г., закон об «огнедействующих» заведениях); 2) многопрофильное хозяйство, базирующееся на латифундиальной земельной собственности, а не завод как таковой, в качестве основной отраслевой единицы; следствие этого — основная отрасль — не металлургия, а горнозаводское дело, которое объединяет целый ряд производств (в традиционной, а не колонизационной модели развития промышленности, они обычно функционируют как отдельные отрасли: добыча руды, углежжение, металлургия, металлообработка, транспорт, промышленное строительство и т. д.; 3) принудительная мобилизация рабочей силы путём прикрепления различных социально-сословных групп и категорий населения к заводам, в том числе с переселением их из других районов; 4) доминирующая роль государства в регулировании промышленного раз-
вития, компенсирующая недостаточное развитие внутреннего рынка; покровительственная политика государства переходит в административное вмешательство в дела промышленности, государство выступает в роли крупнейшего заводовладельца; рынок преимущественно регулирует лишь размер денежной прибыли от продажи металла [см.: 74, с. 147-148]. Вероятно, эти характеристики с определёнными поправками можно экстраполировать и на Сибирь.
Ещё одно важное следствие продолжающегося фронти-ра - это необходимость обеспечения условий для мирного стабильного развития в ситуации «пограничья» и наличия порой враждебного «соседства». Вообще со времён раннего средневековья больших усилий от страны требовало противостояние «степной» угрозе. По мере расширения территории страны возрастала потребность в обороне преимущественно открытых границ, в организации контроля над обширными пространствами. Находясь во враждебном окружении, страна постоянно вынуждена была доказывать своё право на существование, на суверенитет. В связи с этим политические процессы обгоняли экономические - достаточно сильное централизованное государство, необходимое в условиях низкой плотности населения, особенно на окраинах, и небольшого по объёму прибавочного продукта для обеспечения обороны от внешней агрессии, независимости, сложилось относительно рано, не имея адекватной экономической основы. Раннее формирование достаточно эффективного традиционалистского государства, накопившего длительный опыт централизованного управления в противостоянии внешним угрозам, имело серьёзные последствия для динамики и характера начавшейся позднее модернизации. Именно традиционалистские правительства обыкновенно инициировали программы ограниченной или защитной модернизации, разрабатывавшиеся в значительной степени для консервации традиционного общества и защиты его от более интенсивных и радикальных изменений.
Раннее складывание сильного государства обусловило высокую степень централизации государственной администрации, в том числе институтов, отвечавших за разработку и проведение хозяйственной политики. Догоняющая природа
российской модернизации, её мобилизационный характер лишь усиливали роль централизованного государственного аппарата, осуществлявшего контроль за трудовыми отношениями, проведение политики таможенного протекционизма, занимавшегося созданием корпораций и ряда монополий [см.: 75]. Неизменное доминирование политических целей над хозяйственно-экономическими, как следствие специфического пути развития, обусловленного в конечном счёте географическими факторами, сохраняло силу в контексте российских модернизаций. Показательно, что в ежегодном всеподданнейшем докладе министра финансов в 1903 г. С. Ю. Витте, касаясь распределения ограниченных бюджетных средств, ставил вопрос о том, какая же потребность всего настоятельнее для государства: «Очевидно та, удовлетворение которой обеспечивает самоё существование государства, его внешнюю неприкосновенность. Для этой цели население несёт личную повинность и уплачивает большую часть налогов, получая взамен неоценимое и несоизмеримое ни с какими материальными благами сознание того, что под державным руководством своего Верховного Вождя каждый из верноподданных Вашего Величества, его семья, имущество и вся родная земля находятся в безопасности от внешнего врага... Мы состоим под действием железного закона — обращать на удовлетворение культурных потребностей лишь то, что остаётся после покрытия расходов на оборону страны» [цит. по: 76, с. 694].
Что касается «фронтирных» территорий, то их характерным признаком являлась заметная милитаризация, проявлявшаяся в размещении фортификационных сооружений, регулярных воинских частей, поселенных иррегулярных формирований (Яицкое (Уральское), Оренбургское казачество, Башкиро-мещерякское войско на Урале; Сибирское, Семиреченское, Забайкальское, Амурское, Уссурийское казачьи войсковые организации — в Сибири и на Дальнем Востоке) [см.: 77—80], установлении особых военизированных форм администрации (военный губернатор, генерал-губернатор, наместник).
Колонизационная специфика накладывала сильнейший отпечаток на развитие административно-территориальной системы на востоке страны, в частности, учреждение специальных центральных органов управления с региональной ком-
петенцией. Так, первоначально, в 1580—1590-е гг., Сибирь была подчинена Посольскому приказу, затем перешла в ведомство приказа Казанского дворца, наконец, с 1637 г. была подчинена Сибирскому приказу [см.: 81-82; 83, с. 8-16, 121-124, 131-134]. Центральные учреждения местного управления («местные органы верховного управления», по определению известного историка государственного права В. В. Ивановского [см.: 84, с. 7]) для отдельных окраин России вводились и в более поздний период существования министерской системы. Значение этих учреждений, по мнению В. В. Ивановского, состояло в том, что «носитель верховной власти подчиняет управление в таких местностях своему непосредственному регулированию». В условиях министерской системы, межведомственной разобщённости территориальные комитеты повышали скоордини-рованность действий ведомств и эффективность региональной политики центрального правительства. К числу подобных учреждений относились, в частности, Кавказский и Сибирские комитеты, Комитет Западных губерний, Комитет по делам Царства Польского. Так, специфика Сибири подчёркивалась регулярным созданием и воссозданием центральных органов регионального управления типа Комитета по делам сибирского края, I и II Сибирских комитетов, Комитета Сибирской железной дороги (прообразом которых выступал Сибирский приказ), в компетенцию которых входила разработка важнейших законодательных и административных актов, определявших магистральные линии сибирской политики правительства, координация деятельности различных ведомств.
С начала XVIII в. административно-территориальное устройство осуществлялось в контексте проведения политики модернизации, предусматривавшей в перспективе рационализацию и унификацию системы управления, замену в конечном счёте исходного многообразия и специфики административных форм внутренне усложнённой моновариантной моделью, предполагавшей рост централизации и бюрократизации управления, постепенное совершенствование системы административно-территориального деления, эволюционное утверждение бюрократической системы местного управления, усиление иерархических связей в управлении, сокращение дистанции между государственной властью и населением, вне-
дрение разделения управленческого труда на местном уровне, становление государственной службы, вытеснение административного обычая законодательными актами в нормативном регулировании процессов административного устройства. Однако недостаточно глубокая интегрированность большинства территорий на востоке России вносила существенные коррективы в общий курс административного благоустройства. Управленческие структуры Востока России длительное время сохраняли черты особости, отличности от соответствующих структур центральных регионов России. Причём эта особость возрастала по мере движения на восток.
При этом административное освоение порой опережало хозяйственное и социокультурное. Основные принципы и этапы административной интеграции восточных регионов в единое имперское пространство, своеобразного «административного фронтира», были довольно точно сформулированы, как отмечал историк А. В. Ремнев, в отчёте восточно-сибирского генерал-губернатора Д. Г. Анучина за 1879 г.: первоначально на вновь присоединённых территориях вводится сильная и в значительной степени автономная военно-административная система управления в виде генерал-губернаторства или наместничества, сохраняются традиционные институты власти для аборигенного населения, создаются лишь самые необходимые государственные учреждения на местах, прежде всего полицейские и фискальные; со временем, по мере упрочения связей «окраины» с «ближайшими частями государства, когда тяготение к русскому центру укреплялось вполне и местные условия сглаживались и приближались к общим русским, правительство решалось ввести такую область в общую систему управления и непосредственно подчинить её центральным правительственным установлениям» [цит. по: 85, с. 63]. С этой точки зрения, резюмирует А. В. Ремнев, существовавшее административное устройство Сибири рассматривалось как «переходная форма».
Маркером фронтирной модернизации выступает разно-векторная диффузия. Освоение предполагает интенсивную контактность, складывание в регионе многоэтничного по составу населения. В результате миграционных процессов носители разнообразных этнокультур оказывались в новых географических и климатических условиях, вступали в контакты
с представителями иных культур и менталитетов. Процесс освоения новых пространств требовал максимального разнообразия культурных навыков и резюмировался формированием различных хозяйственно-культурных типов. Нередко новые природно-климатические условия оказывались контрастно несхожими с условиями мест выхода, порой экстремальными для переселенцев. Шанс выжить в подобных ситуациях прямо зависел от потенциальных возможностей культуры мигрантов-колонистов адаптироваться к новым условиям. Этот процесс мог быть облегчён этнокультурным взаимодействием и заимствованиями из культур автохтонных народов, уже приспособившихся к специфической среде обитания. С другой стороны, контакт местного населения с пришлым создавал и для первого предпосылку для совершенствования собственной культуры. На все эти процессы диффузионного характера модернизация накладывала трансфер технологий, социальных институтов, культурных ценностей западного, преимущественно - западноевропейского, происхождения [см.: 86-88].
Естественным следствием пограничности периферийных регионов, продолжения на их территории освоенческих процессов, межэтнической миксации, интерференции диффузий традиционного и модерного типов становилась конгломерат-ность, т. е. длительное сосуществование и устойчивое воспроизводство пластов разнородных моделеобразующих элементов и основанных на них отношений (согласно концепции А. Д. Богатурова и А. В. Виноградова, данные пласты образуют внутри общества анклавы, эффективная организованность которых даёт им возможность выживать в рамках обрамляющего общества-конгломерата) [см.: 89].
Когда модернизация исторически запаздывала, проводилась как вынужденная, она могла усиливать фрагментарность общества, способствовать ни нивелировке (социокультурной, региональной, хозяйственной - естественный модернизаци-онный процесс), но, напротив, росту социальной асимметрии. Асимметрия могла нарастать и в рамках субстрановых регионов. Так, экономическая модернизация на Урале на протяжении XVIII—XIX вв. привела к возникновению горнозаводского сектора промышленности, занявшего со временем ведущие позиции не только в региональной промышленности, но и
в экономике страны. Горнозаводской сектор по мере своего развития превратился в важнейший фактор экономической модернизации Урала. Но при этом в ходе модернизации существенно усилилась конгломератность Урала. Дело в том, что протоиндустриальная модернизация XVIII в. сопровождалась интенсивной диффузией западноевропейского опыта — технологического и организационного, даже буквальным переселением на Урал приглашавшихся для работы иноземных специалистов [см.: 90]. Очаговый характер модернизации резюмировался созданием промышленных анклавов, окружённых сохранявшейся традиционной аграрной периферией [см.: 91]. Даже в конце XIX в. хотя уральская горная промышленность и захватывала Пермскую, Уфимскую, Оренбургскую и отчасти Вятскую и Вологодскую губернии, но в наибольшей степени она была развита в Пермской губернии (составлявшей центр «горнозаводства» на Урале), в меньшей — в Уфимской и Оренбургской.
В ещё большей степени неравномерность и очаговость были характерны для модернизации зауральской части России. Так, экономическая модернизация в Сибири на протяжении XVIII — начала XX в. вела к возникновению модерных или протомодер-ных экономических форм, имевших анклавную локализацию (преимущественно в западных районах, в Тобольской и Томской губерниях на рубеже XIX—XX вв., или вдоль транссибирского транспортного коридора) [см.: 66; 92; 93], к пространственной дифференциации самой Азиатской России на узкие относительно модерные зоны и периферийные территории, лишь в слабой степени испытывавшие импульсы общестрановой модернизации (к ним, в частности, можно отнести обширные тундровые и таёжные северные округа, занимавшие 4/5 территории Сибири)4. То же самое можно сказать о результатах социокультурной или административной модернизации.
Более того, анклавность составляла суть самой модернизации, поскольку в её процессе широко применялись традиционные институты и социальные технологии — в частности, внеэкономическое принуждение для мобилизации трудовых
4 К подобным периферийным территориям внутри самой Сибири можно, например, отнести тундровые и лесотундровые районы Тобольского Севера [см., например: 94].
ресурсов и феодальные привилегии и монополии для обеспечения экономической элиты необходимыми производственными ресурсами. Так, успехи уральской, алтайской, нерчинской горнодобывающей и металлургической промышленности на протоиндустриальной стадии развития во многом достигались за счёт привлечения принудительного труда мастеровых и работных людей в основном производстве и приписных крестьян на вспомогательных работах [см.: 95]. Рыночные отношения отвоёвывали свои экономические и социальные ниши ещё до буржуазных реформ середины XIX в., но, с другой стороны, последние не привели к моментальному и повсеместному внедрению в экономику рыночных механизмов хозяйствования. Элементы внеэкономического принуждения длительное время сохранялись после отмены крепостного права.
Таким образом, необходимо серьёзно учитывать пространственную неравномерность модернизационных процессов внутри страны, в рамках различных регионов. Региональные и субрегиональные общности по-разному ведут себя в общестрановом модернизационном контексте: выступают региональным фактором модернизации (например, Москва, Петербург, Урал в Российской империи XVIII в.) или, напротив, тормозом, «якорем» отсталости, амортизирующим модернизационные импульсы, исходящие из центра или более продвинутых регионов (например, Юг в Италии или центральные и южные области в Испании XIX в.). Естественно, складывающиеся в ходе модернизации пространственные конфигурации не остаются неизменными.
Пространственное измерение значимо для России, огромной страны, которая всегда характеризовалась очевидным региональным разнообразием, многоуровневостью развития составляющих её территорий. Помимо субстрановых регионов-моторов модернизации всегда существовали её периферийные зоны. К числу последних, в частности, относился Север Сибири. Экономика северных областей Сибири, как, впрочем, и экономика северных регионов Северной Америки (в частности, канадских) на протяжении фактически XVII— XIX вв. носила ярко выраженный «фронтирный» характер, который, по мнению последователя автора фронтирной теории Ф. Д. Тёрнера — А. М. Саймонса, применительно к североаме-
риканскому континенту может быть представлен следующим образом: «Эта вечно движущаяся пограничная полоса явилась одной из отличительных черт в развитии американского общества. Ясное понимание её влияния разрешает многие трудные проблемы в этой истории. ...История Соединенных Штатов представляет собою описание движения могучей армии на Запад, на завоевание лесов и прерий. Эта армия имела своих разведчиков, свой авангард, своих сапёров и минёров, свои оккупационные отряды. Эти различные отряды воспроизводили по очереди различные ступени общественного развития, пройденные в своё время всей расой. .Последовательные ступени заселения Запада надвигающейся армией пионеров Америки вновь воспроизводят перед нами историю социального развития. Авангард охотников, трапперов, рыболовов, разведчиков и борцов с индейцами с замечательной точностью воспроизводит дикое состояние общества. Они жили в примитивных жилищах, выстроенных из бревен, или в землянках, добывали себе пищу и одежду охотой на зверей, группировались вокруг отдельных вождей, часто не знали никаких законов, были грубы и легко возбуждали ссоры, хотя часто обнаруживали ещё более характерные черты диких — молчаливость и фаталистическую храбрость. Эти люди заходили на целые сотни миль вглубь пустыни, вдаль от всяких постоянных поселений. Они нередко дружились и жили вместе с индейцами. Таковы были французские бегуны по лесам, которые собирали меха на пространстве от Гудзонова до Мексиканского залива, исследуя реки, нанесённые на карту лишь в течение последних десятилетий. Когда эти разведчики произвели разведку местности, появился первый отряд главной завоевательной армии. Он состоял из небольших групп поселенцев, лепившихся вдоль водяных потоков и главных путей, по которым прошёл авангард. .Люди этого периода представляли собою бродячий элемент. Едва успевали они расчистить небольшой участок в пустыне, как снова двигались в путь, чтобы опять взяться за эту же работу, дальше на Запад. Они тоже группировались вокруг отдельных вождей, обыкновенно соединяли охоту и рыболовство с земледелием, и во всех войнах, в которые оказывались втянутыми Соединенные Штаты, кроме последней, они давали самых лучших борцов» [47, с.87—88].
Тем не менее, и Север Сибири, в частности, Северо-Западная Сибири, в XIX - начале XX в. в определённой степени испытывал импульсы модернизации, разворачивавшейся в общероссийском масштабе. В указанный период интенсифицировалась хозяйственно-экономическая интеграция Северо-Западной Сибири в рыночную макроструктуру страны. Основой подобных процессов являлось заметное ускорение темпов освоения крайнего севера Западной Сибири. Важная тенденция данного этапа - это необратимый процесс формирования постоянного русского населения на Обском Севере [см.: 96; 97, с. 346-347]. В экономике районов крайнего севера Западной Сибири складывался многоукладный комплекс хозяйственных связей пришлого и коренного населения. При этом традиционное хозяйство аборигенов в значительной степени подвергалось деформации под влиянием пришлого населения и его торгово-промышленного капитала. Проникновение товарно-денежных отношений в туземную среду вело к коммутации ясака, развитию среди части коренных жителей, включённых в сферу русского рыбопромышленного предпринимательства, товарного рыболовства. Посредством торговых контактов в быт аборигенного населения постепенно проникали европейская посуда, предметы домашнего обихода; произошло перевооружение охотничьего промысла, распространение получили огнестрельное оружие и усовершенствованные орудия лова. Развитие промышленного рыболовства способствовало росту мобильности аборигенного населения, которое втягивалось в работу по найму за пределами своих волостей. К рубежу XIX—XX вв. экономика Обского Севера уже прочно подключилась к макроструктуре общероссийского рынка, оказывавшего на неё своё трансформирующее воздействие.
Проявлением модернизации можно считать рост миссионерско-просветительской деятельности на крайнем севере Западной Сибири. Вообще начало христианского миссионерства и массового распространения православия среди коренных народов Северо-Западной Сибири относится к началу XVIII в. Однако северных волостей данный процесс коснулся тогда поверхностно. Примерно с середины XIX в. миссионерская деятельность на Обском Севере активизируется. Хотя христианизация коренных народов края отличалась поверхностным характером и неравномерностью, у отдельных
групп населения сложились синкретические формы верований. Трансформировались нормы обычного права; новыми темами и образами обогатилось искусство северных народов. Стало распространяться просвещение. Гораздо более глубоким было русское влияние в сфере материальной культуры местных народов (изменения в жилище, летней одежде, системе питания; внедрение покупных вещей вместо традиционных; трансформация производственных технологий).
Однако это воздействие не было равномерным ни в отраслевом, ни в территориальном плане. Экономика края по-прежнему оставалась разнородной, наряду с товаропроизводящей значительное место в ней занимала натурально-потребительская хозяйственная деятельность. В целом на протяжении XIX — начала XX в. крайний север Западной Сибири ещё оставался во власти традиции. Тем не менее, общестрановые модернизационные процессы сказывались на темпах и характере освоения региона, которое стало более комплексным и динамичным. К началу XX в. были достигнуты определённые успехи в интеграции крайнего севера Западной Сибири в экономическое и социокультурное пространство Российского государства.
Таким образом, к характеристикам фронтирной модернизации в России XVIII — начала XX в. можно отнести сохранявшее свою значимость освоение в разнообразных проявлениях, особую роль военно-административного элемента, гетерогенность в социальном, экономическом, культурном отношениях. Фронтирная модернизация в общем способствовала ещё большему усложнению развития России, подчеркиванию её цивилизационно-культурного своеобразия. Ключевыми факторами складывания социокультурного ландшафта страны становились колонизация новых земель, миграции народов, их смешение и чересполосное расселение, образование гибридных этнокультурных групп и синкретических мировоззренческих комплексов. В формирование политико-культурной «палитры» страны вносили свой вклад различные региональные этноконфессиональные, социокультурные группы, каждая из которых обладала своим своеобразным, порой уникальным, историческим опытом, своими приверженностями и предрассудками.
Представление о себе как о нации, географические границы которой чрезвычайно широки, оказывало глубокое влияние на развитие российской культуры, государственного строя, цивилизации. Специалисты неоднократно отмечали связь между присвоением государством (как в имперском, так и в советском формате) важнейших интегрирующих и регулирующих функций в целях обеспечения макроцивили-зационного единства в социокультурном конгломерате и противоречивостью цивилизационного устройства России. При этом характер и динамика модернизации могли существенно различаться во фронтирных обществах в зависимости от их размеров, времени начала модернизации, доминирующих в обществе институтов, выбора стратегии экономического развития, роли государства и рынка как механизмов развития.
Литература
1. Побережников И. В. Переход от традиционного к индустриальному обществу: теоретико-методологические проблемы модернизации. М., 2006.
2. Rostow, W. W. The Stages of Economic Growth. A Non-Communist Manifesto. Cambridge, 1960.
3. Lerner, D. The Passing of Traditional Society: Modernizing the Middle East. New York, London, 1965.
4. Levy, M. J. Modernization and the Structure of Societies. Princeton, 1966.
5. Black, C. E. The Dynamics of Modernization: A Study in Comparative History. N.Y.: Harper Colophon Books, 1975.
6. Gerschenkron, A. Economic backwardness in historical perspective. Cambridge, Mass., 1962.
7. Гершенкрон А. Экономическая отсталость в исторической перспективе // Истоки: Экономика в контексте истории и культуры. М., 2004. С. 420-447.
8. Побережников И. В. Диффузия, цивилизация, модернизация: теоретические аспекты // Диффузия европейских инноваций в Российской империи: материалы Всероссийской научной конференции, 10-11 ноября 2009 г. / Отв. ред. д. и. н. Е. В. Алексеева. Екатеринбург: ИИиА УрО РАН; Банк культурной информации, 2009. С. 26-28.
9. Побережников И. В. Между историцизмом и прогрессизмом [Новая книга Б. Н. Миронова в откликах и размышлениях коллег] // Российская история. 2011. № 1. С. 152—153.
10. Daedalus. Journal of the American Academy of Arts and Sciences. 1998. Vol. 127. № 3: Early Modernities.
11. Daedalus. 2000. Vol. 129. № 1: Multiple Modernities.
12. Eisenstadt, S. N. European Civilization in a Comparative Perspective. Oslo: Norwegian University Press, 1987.
13. Reflections on Multiple Modernities. European, Chinese and Other Interpretations / Ed. by Dominic Sachsenmaier and Jens Riedel with Shmuel N. Eisenstadt. Boston: Brill, 2002.
14. Эйзенштадт Ш, Шлюхтер В. Пути к различным вариантам ранней современности: сравнительный обзор // Прогно-зис. 2007. № 2 (10). С. 212-226.
15. Ерасов Б. С. Цивилизации: Универсалии и самобытность. М., 2002.
16. Кантор В. К. «.Есть европейская держава». Россия: трудный путь к цивилизации. Историософские очерки. М., 1997.
17. Кантор В. К Русский европеец как явление культуры. М., 2001.
18. Кантор В. К. Санкт-Петербург: Российская империя против российского хаоса. К проблеме имперского сознания в России. М., 2008.
19. Панарин А. С. Православная цивилизация в глобальном мире. М., 2002.
20. Семеникова Л. И. Концепт цивилизации в современной историографической ситуации в России // История России: Теоретические проблемы. М., 2002. Вып. 1. С. 28-45.
21. Кобищанов Ю. М. Место исламской цивилизации в этно-конфессиональной структуре Северной Евразии-России // Общественные науки и современность. 1996. № 2. С. 91-99.
22. Ионов И. Н. Российская цивилизация и её парадоксы // История России: Теоретические проблемы. С. 139-150.
23. Ионов И. Н. Парадоксы российской цивилизации (По следам одной научной дискуссии) // Общественные науки и современность. 1999. № 5. С. 115-116.
24. Ахиезер А. С. Россия: критика исторического опыта. В 2 т. Новосибирск, 1997-1998.
25. Ильин В. В., Ахиезер А. С. Российская цивилизация: содержание, границы, возможности. М., 2000.
26. Кондаков И. В. Введение в историю русской культуры. М. 1997.
27. Флиер А. Цивилизация и субцивилизация в России // Общественные науки и современность. 1993. № 6. С. 70-83.
28. Цивилизация. Восхождение и слом: Структурообразующие факторы и субъекты цивилизационного процесса. М., 2003.
29. Россия как цивилизация: Устойчивое и изменчивое. М., 2007.
30. Шаповалов В. Ф. Истоки и смысл российской цивилизации. М., 2003.
31. Яковенко И. Г. Российское государство: национальные интересы, границы, перспективы. Новосибирск, 1999.
32. Проскурякова Н. А Концепции цивилизации и модернизации в отечественной историографии // Вопросы истории. 2005. № 7. С. 153-165.
33. Стрелецкий В. Н. Этнокультурные предпосылки регионализации России // Географические процессы и проблемы. М., 2001. С. 10-11.
34. Суворов Д. В. Смена субцивилизаций и модернизационные волны в культурно-историческом развитии России / Ав-тореф. дисс. ... канд. культурологии. Екатеринбург, 2006.
35. Рашковский Е. Целостность и многоединство российской цивилизации // Общественные науки и современность. 1995. № 5.
36. Шемякин Я. Г. Европа и Латинская Америка: Взаимодействие цивилизаций в контексте всемирной истории. М.: Наука, 2001.
37. Ланда Р. Г. В стране аль-Андалус через тысячу лет. М., 1993.
38. Ланда Р. Г. Взаимодействие цивилизаций на Иберийском полуострове в VIII—XVII вв. (этнические и религиозные аспекты) // Восток. 1997. № 1. С. 16-28.
39. Лафэ Ж. Единство и диаспора: особенности испанской культуры // Культуры. 1982. № 1-2. С. 171-185.
40. Альтамира-и-Кревеа Р. История средневековой Испании. СПб., 2003.
41. Уотт У М. Влияние ислама на средневековую Европу. М., 1976.
42. Уотт У М., Какиа П. Мусульманская Испания. М., 1976.
43. Шемякин Я. Г. Этнические конфликты: цивилизационный ракурс // Общественные науки и современность. 1998. № 4.
44. Семенов С. И. Ибероамериканская и восточноевразийская общности как пограничные культуры // Общественные науки и современность. 1994. № 2. С. 159—170.
45. Азиатская Россия в геополитической и цивилизационной динамике. XVI—XX века / В. В. Алексеев, Е. В. Алексеева, К. И. Зубков, И. В. Побережников. М., 2004.
46. Тёрнер Ф. Дж. Фронтир в американской истории. М., 2009.
47. Саймонс А М. Социальные силы в американской истории. М., 1925.
48. Кук Р. Граница и метрополия: опыт Канады. М., 1970 (XIII Международный конгресс исторических наук, М., 16—23 августа 1970 г.).
49. Кушнер Г. Постоянство «идей границы» в американской мысли // Новый взгляд на историю США: Американский ежегодник, 1992. М., 1993. С. 136-151.
50. Шейд У. Дж. Не только граница: значение Фредерика Джексона Тёрнера для исследования ранней республики // Американский ежегодник, 2002. М., 2004. С. 9-32.
51. Ефимов А В. «Свободные земли» Америки и историческая концепция Ф. Д. Тёрнера // Из истории общественных движений и международных отношений / Сб. памяти в память ак. Е. В. Тарле. М., 1957. С. 548-560.
52. Болховитинов Н. Н. США: проблемы истории и современная историография. М., 1980.
53. Агеев А. Д. Сибирь и американский Запад: движение фрон-тиров. М., 2005.
54. Резун Д. Я., Ламин В. А., Мамсик Т. С., Шиловский М. В. Фронтир в истории Сибири и Северной Америки в XVII-XX вв.: общее и особенное. Новосибирск, 2001.
55. Фронтир в истории Сибири и Северной Америки в 17-20 вв.: общее и особенное. Новосибирск, 2002.
56. Фронтир в истории Сибири и Северной Америки в 17-20 вв.: общее и особенное. Новосибирск, 2003. Вып. 3.
57. Резун Д. Я. Фронтир в истории Сибири и Северной Америки в XVII-XX вв.: общее и особенное. Новосибирск, 2005.
58. Резун Д. Я., Шиловский М. В. Сибирь, конец XVI - начало XX века: фронтир в контексте этносоциальных и этнокультурных процессов. Новосибирск, 2005.
59. Норт Д. Институты, институциональные изменения и функционирование экономики. М., 1997.
60. Норт Д. Институты и экономический рост: историческое введение // THESIS. 1993. Т. 1, № 2. С. 69-91.
61. Каппелер А. Формирование Российской империи в XV -начале XVIII века: наследство Руси, Византии и Орды // Российская империя в сравнительной перспективе: Сб. ст. / Под. ред. А. И. Миллера. М., 2004. С. 98-108.
62. Ключевский В. О. Сочинения: В 9-ти т. М., 1987. Т. I: Курс русской истории. Ч. 1.
63. Бродель Ф. Материальная цивилизация, экономика и капитализм, XV-XVIII вв. М., 1922. Т. 3: Время мира.
64. Нольте Г.-Г. Западная и Восточная Европа перед лицом глобализации // Экономическая теория на пороге XXI века - 7: Глобальная экономика. М., 2003.
65. Гаврилов Д. В. Горнозаводский Урал XVII-XX вв.: Избранные труды. Екатеринбург, 2005.
66. Букин С. С., Исаев В. И., Тимошенко А. И. Сибирь в модерни-зационной стратегии Ро^ии (конец XIX - начало XX в.) // Экономическая история Сибири XX века. Барнаул, 2006. Ч. 1. С. 66-73.
67. Супоницкая И. М. Опыт освоения земель: Сибирь и Запад // Российско-американские отношения в прошлом и настоящем: Образы, мифы, реальность / Материалы международной конференции, посвященной 200-летию установления дипломатических отношений между Россией и США, РГГУ (Москва), 21-22 февраля 2007 г. М., 2007. С. 134-143.
68. Супоницкая И. М. Равенство и свобода. Россия и США: сравнение систем. М., 2010.
69. Тимошенко А. И. Проекты социально-экономического развития Сибири в XX в.: концепции и решения. Исторические очерки. Новосибирск, 2007.
70. Милов Л. В. Великорусский пахарь и особенности российского исторического процесса. М., 1998.
71. ПавленкоН. И. Пётр Великий. М., 1994.
72. Миронов Б. Н. Социальная история России периода империи (XVIII - начало XX в.). Т. 1.
73. Шиловский М. В. Геополитическая значимость Азиатской России для России в XVII - начале XX вв. // Россия между прошлым и будущим: исторический опыт национального развития. Екатеринбург, 2008.
74. Опыт российских модернизаций. XVIII—XX века. М., 2000.
75. Роуни Д. Методологические аспекты изучения истории России. (Зависимость от пути развития и плановая политика в СССР) // Материалы научных чтений памяти академика И. Д. Ковальченко. М., 1997. С. 224-229.
76. Дроздова Н. П. Неоинституциональная концепция экономической истории России: постановка вопроса // Экономическая теория на пороге XXI века — 2. М., 1998.
77. История казачества Азиатской России. Екатеринбург, 1995. Т. 1: XVI — первая половина XIX века; Т. 2: Вторая половина XIX — начало XX века/
78. Огурцов А. Ю. Военно-инженерная политика русского правительства в Западной Сибири в XVIII в. / Автореф. дисс. ... к. и. н. Свердловск, 1990.
79. Пузанов В. Д. Военные факторы русской колонизации Западной Сибири. Конец XVI-XVП вв. СПб., 2010.
80. Пережогин А. А. Военизированная система управления Колывано-Воскресенского (Алтайского) горного округа (1747-1871 гг.). Барнаул, 2005.
81. Вершинин Е. В. Воеводское управление в Сибири (XVII век). Екатеринбург, 1998.
82. Копылов А. Н. Органы центрального и воеводского управления Сибири в конце XVI—XVП в. // Известия СО АН СССР. 1965. № 9. Сер. обществ. наук. Вып. 3. С. 80-88.
83. Власть в Сибири. XVI — начало XX века. Межархивный справочник. Новосибирск, 2002.
84. Ивановский В. В. Русское государственное право. Т. 1. Ч. 2: Местные установления. Казань, 1898.
85. Ремнев А В. Самодержавие и Сибирь в конце XIX — начале XX века: проблемы регионального управления // Отечественная история. 1994. № 2.
86. Алексеева Е. В. Диффузия европейских инноваций в России (XVIII - начало XX в.). М., 2007.
87. Диффузия технологий, социальных институтов и культурных ценностей на Урале (XVIII — начало XX в.). Екатеринбург: УрО РАН, 2011.
88. Курлаев Е. А, Корепанов Н. С., Побережников И. В. Технико-технологические инновации в горно-металлургическом производстве Урала в XVII—XVIII вв. Екатеринбург: Банк культурной информации, 2011.
89. Богатуров А. Д., Виноградов А. В. Анклавно-конгломератный тип развития. Опыт транссистемной теории // Восток-Запад-Россия. М., 2002. С. 109—128.
90. Алексеева Е. В. Роль экзогенных факторов в формировании индустриальных цивилизаций // Цивилизационное своеобразие российских модернизаций: региональное измерение: материалы Всероссийской научной конференции, 2—3 июля 2009 г. Екатеринбург, 2009. С. 46—54.
91. Голикова С. В., Миненко Н. А., Побережников И. В. Горнозаводские центры и аграрная среда в России: взаимодействия и противоречия (XVIII — первая половина XIX века). М., 2000.
92. Сибирь в составе Российской империи. М., 1997.
93. Тимошенко А. И. Проекты социально-экономического развития Сибири в XX в.: концепции и решения. Исторические очерки. Новосибирск, 2007.
94. Побережников И. В. Освоение ямальского региона в условиях российской модернизации XIX — начала XX вв. // Человек в условиях интенсивного нефтегазового освоения Севера [Текст]: Материалы Всероссийской научной конференции, 17—18 ноября 2010 года. Тюмень: ТюмГНГУ, 2010. С. 114—119.
95. Адамов В. В. Об оригинальном строе и некоторых особенностях развития горнозаводской промышленности Урала // Вопросы истории капиталистической России. Проблема многоукладности. Свердловск, 1972. С. 225—256.
96. Миненко Н. А. Русское население Нижнего Приобья в XVIII — первой половине XIX в. (источники, динамика, размещение и сословный состав) // Вопросы истории Сибири досоветского периода (Бахрушинские чтения, 1969). Новосибирск, 1973. С. 262—263.
97. Ямал: грань веков и тысячелетий. Салехард; СПб., 2000.
