CC BY
50
ФИЛОСОФСКО-ПСИХОЛОГИЧЕСКИЕ АСПЕКТЫ СОВРЕМЕННОГО РЕЛИГИОЗНОГО СОЗНАНИЯ (ФРАГМЕНТЫ МОНОГРАФИИ «РЕЛИГИОЗНОЕ СОЗНАНИЕ»)
О.С. Борисов
Согласно психоаналитической концепции религии Э. Фромма, существует два типа религии: авторитарная и гуманистическая. Сущность первой заключается в «признании человеком некой высшей невидимой силы, управляющей его судьбой и требующей послушания, почитания и поклонения» [1, 166]. Вторая избирает центром человека и его силы. Человек должен развить свой разум, понять себя, отношение к другим и свое место во вселенной. Он должен постигнуть истину, сообразуясь со своей ограниченностью и возможностями. Развить способность любви к другим и к себе, почувствовать единство всех живых существ. Должен обладать принципами и нормами, которые вели бы его к этой цели. «Религиозный опыт в таком типе религии - переживание единства со всеми, основанное на родстве человека с миром, постигаемым мыслью и любовью» [1, 168]. А поскольку корень религии, по Фромму, лежит в потребности в системе ориентации и объекте для служения, то «любую систему взглядов и действий, которой придерживается какая-то группа людей и которая дает индивиду систему ориентации и объект поклонения» [2, 236], можно назвать религией. Нет такой потребности в системе ориентации и объекте для служения, которая не была бы религиозной. Человек, по сути, может поклоняться всему: камням, деревьям, светилам, животным, идолам, предкам, племени, роду, вождю, невидимому богу и дьяволу, святому человеку и нации, классу и партии, деньгам или успеху...
От идеи Бога к ее смерти и смерти Автора
Пожалуй, самая фундаментальная идея всемирной истории идей - это идея Бога.
В ком первом возникла она? Намеренно не ставится вопрос: кто первый ее придумал?...
Придумать идею невозможно по определению. Придумать можно систему идей: сопоставляя, сравнивая, складывая, вычитая и вычитывая, - распределяя, выстроить, а значит рационально организовать и обосновать. Следующий шаг, который необходимо довершит процедуру и будет в той же степени логичным, в какой иррациональным, -систему идей нужно эмоционально оправдать. Это проекция активности, которая всегда требует воплощения. Хотя в таком порядке это непростая задача. Из истории мы знаем множество попыток идею как систему идей увековечить, а, значит, воплотить. Но это еще не факт, что она тут же не умрет. По-другому, идеи, раз возникнув, если не получат подкрепления, тут же забываются, а когда о них вспоминают, говорят - старо как мир. Проще, возникшая идея должна жить, вернее, живя, она неизменно превращается в систему идей - только так она может выжить. Итак, сама идея возникает. Она возникает будто бы самопроизвольно, всем ходом исторического развития операционных процедур сознания.
От перцепции титанических природных сил-потенций как всех закрепленных в символе богов и тварей, заключенных в безразличии Хаоса, до выделения из него первых пар: Гея-Земля выходит из Хаоса и силой внутреннего любовного влечения (Эрос) рождает из себя Уран-Небо, который погружал рожденных от их союза детей во чрево матери, пока один из них - Кронос - не оскопил отца. За царством Урана следует царство Кроноса и Титанов. Их царь от своей супруги Реи рождает трех дочерей и трех сыновей: Аида, Посейдона и Зевса. Кронос же поглощает детей в свое чрево. Утаенный Реей в пещере на острове Крит Зевс, возросши, ввергает Кроноса в Тартар, заставив его изрыгнуть поглощенных отпрысков. Начинается борьба Титанов - старых богов - с но-
выми. Победой Зевса открывается царство олимпийских богов. «... Когда под влиянием религиозного развития божественное, сосредоточенное в солнце, достигает конечного своего напряжения - разражается теогоническая гроза, освобождающая стесненное божество. [...] Отделенный от неба и солнца, третий, младший бог подчиняет себе и то и другое, получая атрибуты верховных богов обоих предшествовавших царств: универсальность неба и царственные лучи солнца. Один и тот же бог неба Djaus pitar (Юпитер, Зевс-отец) сосредоточивается, сжимается в солнечном боге (Кронос, критский Зевс Астериос, пеласгический Ликеос), чтобы затем отделиться от солнца и под атрибутами атмосферического, грозового, бога подчинить себе его, как и все стихийные силы, -явиться Зевсом-громовержцем, свободным царем богов. [...] Зевс освободил, таким образом, не только младшее поколение богов, но и старшее, т.е. богов вообще, основав свободный политеизм, божественный полис» [3, 60-61]. Если Уран погружал своих детей в чрево матери (инерция бессознательного, удвоение), а Кронос - в собственное (ego-формирование, деление), то Зевс поглощает в себя беременную супругу - Метис -«всеобщий теогонический разум» [3, 64]. Результатом этого акта является Афина Пал-лада (дева), богиня греческого разума и культуры, рожденная из его собственной головы, в ней соединилась мудрость материнского и отцовского начал (ego-продуциро-вание, отделение). Если «теогонический хаос есть состояние религиозного сознания до теогонии» [3, 56 - 57], безразличное бессознательное, то богоявление Афины есть результат становления сознания, прошедшего в своем развитии, и каждый раз - объективируя, четыре стадии, в последней из которых явственно представлено переживание смерти и возрождения. Такую историю сознания можно назвать историей возникновения идей. Все дело в том, что это есть универсальная история в своих внутренних перцептивных связях, а конкретное символическое наполнение она получает в развертывании гештальта, например, у О. Шпенглера, или в создании сложных символических систем, которые, так или иначе, можно деконструировать, сводя к тем же четырем принципам. Заслуга С.Н. Трубецкого заключается в том, что он сумел разглядеть в греческой религии истоки ее метафизики, поскольку первоначальная метафизика каждого народа заключает в себе его религиозные понятия и представления [3, 49]. Хотя как этого развертывания есть универсальный механизм функционирования сознания, и здесь «то, что есть эмпирическое состояние моего сознания и что я принимаю за настоящее, - есть на самом деле уже прошедшее состояние; настоящее же я осознаю только в будущем» [3, 20].
Гегелевская схема - лишь формальное отвлечение, выпускающее важные психофизические моменты развития, которые необходимо дополнить. Абстрагируясь от критических точек перехода, точек-переходов, в религии - это ритуалы перехода, подвергается исследованию поле, или состояние, между этими критическими точками, собственно, результат разрешающихся пиковых переживаний или момент, предшествующий им. Первый исходный момент как непосредственное единство, неопределенное безразличие, неосознанный статус-фактор сменяется моментом разложения, раздвоения, анализа. Но прежде чем произойдет раздвоение (деление в наших терминах), должен начаться и быть процесс удвоения как процесс, проходящий в условиях тотальной поглощенности, препятствующий удвоению. Тотальная поглощенность и нечто, высвобождающееся при отсутствии выхода - вот это поле-переживание, в котором противодействующие силы достигают критического предела, требующего в своем разрешении перехода в принципиальное иное состояние (на языке интерпретации греческой мифологии - Уран, погружающий детей в чрево матери и оскопленный одним из них). Это принципиально новое состояние есть состояние борьбы. Здесь явно организуются противоположности, и то, что раньше было в неопределенном единстве, начинает существовать для себя, обособляться, и при обнаружении выхода осуществляется взаимообусловленная необходимость преодолеть противоречия в снятии этой борьбы как борьбы
смерти и возрождения в самом себе. Здесь противоположности в своем стремлении оборачиваются друг в друга, являясь отражением этого процесса в его анализе, уничтожающем все непосредственное и подготавливающем переход к последующему выходу. Само отрицание непосредственности и поглощенности на языке интерпретации греческой мифологии предстает в Кроносе, пожирающем своих детей, пока один из них низверг его, освободив остальных. Следует прекращение симбиотического союза в выходе из него, формируется принципиально иная психическая интеграция. Это момент высшего объединения, по сравнению с первым единством, обособившихся различий и противоположностей - это момент органического девственного синтеза, подготовленного кульминацией борьбы, «который осуществляет живое нераздельное единство в органическом, неслиянном различии и многообразии». На языке интерпретации греческой мифологии - это рождение Афины Паллады из головы поглотившего свою супругу Зевса. «Здесь развивающееся вновь возвращается к себе из своего другого, отрицая свое отрицание. То, что было в самой вещи, что обособилось в момент анализа и существовало для себя, то теперь живет в себе и для себя в конкретном, живом многообразии». Теперь мир становится органическим живым синтезом, сублимированным от материнского «безразличия», даже несмотря на то, что в него входят, как «изгнанные из рая».
Но все дело в том, что у этой идее нет автора.
Когда римляне, предводительствуемые Помпеем, вошли в Иерусалимский храм в надежде увидеть там хваленого еврейского бога, то их удивлению не было границ. Отодвинув завесу Святая Святых, места, куда только раз в год мог входить иудейский первосвященник, и ожидавшие увидеть нечто необыкновенное, они ужаснулись: перед ними открылась... Пустота. Если бы они увидели нечто... Но их потрясло более всего то, что там, за завесой, обитало Ничто. Правда, это ничто было наполнено их ожиданиями, которые пред ними предстали как несказуемое, Тайна: усиленное состоянием, приведшим к превышению эмоционального порога, и предъявленное как отсутствие, оно наполнилось действенным их присутствием, в котором было уединенное Отрешенное; пусть на миг, произошло отпадение от космического порядка вещей, выведение из того, что богословы называют тварностью мира.
Этот космический раскол сознания символически предопределил новый онтологический порядок, формализованный имперским христианством и предуготованный библейским рассказом Падения. В иудаизме этот акт реконструкции через воспоминание осуществлялся раз в год избранными, христианство открыло дорогу каждому через Бога-Сына, через таинство пресуществления восстанавливая прежнюю связь с Богом-Отцом, поруганную нарушением Завета: «Я пришел не изменить закон, а исполнить» (Мат. 5, 17). Новая догматика открывала доступ к идее каждому, так казалось, но не так было, иначе не потребовалось Реформации. В ней же благая весть открывалась силой веры. Каждый мог быть священником наедине с Богом и с самим собой.
Итак, идея Бога не имела автора, но кодифицирована в таких именах, как Авраам, Моисей, Иисус, Мухаммад, Лютер.
Другая фундаментальная идея, которая лишь аспект первой - это идея смерти Бога. Но у нее уже есть автор.
Точнее, она кодифицирована Ф. Ницше, хотя также изначальна. Миф об умирающем и возрождающемся Осирисе, античный дионисизм как круговорот природных сил или индо-буддийская сансара как круговорот смерти-возрождения, предуготавливали идею Сверхчеловека. Нужен «семикратный опыт одиночества. И новые уши для новой музыки. И новые глаза - способные разглядеть наиотдаленнейшее. Новая совесть, чтобы расслышать истины, прежде немотствовавшие. И готовность вести свое дело в монументальном стиле - держать в узде энергию вдохновения. Почитать себя самого; любить себя самого; быть безусловно свободным в отношении себя самого» [4, 17-18].
Ницше обосновывает критику христианского понятия Бога: «Народ, который еще верит в самого себя, имеет также и своего собственного Бога. В нем он чтит условия, благодаря которым он поднялся, - свои добродетели. Его самоудовлетворенность, его чувство власти отражается для него в существе, которое можно за это благодарить. Кто богат - хочет давать; гордый народ нуждается в божестве, чтобы жертвовать...» [5, 642]. «В таких условиях религия - форма благодарения. Народ благодарен самому себе: ему нужен бог, чтобы благодарить.» [4, 30]. «Такое божество должно иметь силу приносить пользу или вред, быть другом или врагом; ему удивляются как в добре, так и во зле. Противоестественная кастрация божества в божество только добра была бы здесь совершенно нежелательна. [...] Если из понятия о божестве удалены все предпосылки возрастающей жизни, все сильное, смелое, повелевающее, гордое, если оно опускается шаг за шагом до символа посоха для уставших, якоря спасения для всех утопающих, если оно становится Богом бедных людей, Богом грешников, Богом больных par excellence и предикат «Спаситель», «Избавитель» делается как бы божеским предикатом вообще, - то о чем говорит подобное превращение, подобная редукция божественного?» [5, 642-644]. Нет, Ницше убивает догматического Бога, но не Бога как психологический фактор (К. Юнг). По Ницше, смерть содержания такого наисильнейшего психологического фактора, как добродетель покорности и подчинения, предрешена: «Маленькая община именно не поняла главного, символического в таком способе смерти, свободу, превосходство над всяким чувством ressentiment:1 признак того, как мало вообще они его понимали! Сам Иисус ничего не мог пожелать в своей смерти, как только открыто дать сильнейший опыт, доказательство своего учения. [...] Иисус уничтожил даже самое понятие «вины», он совершенно отрицал пропасть между Богом и человеком, он жизнью своей представил это единство Бога и человека как свое «благовес-тие»... А не как преимущество!» [5, 664-665]. Смерть Иисуса поставила учеников перед опровержением их дела, - говорит Ницше. Их любовь нашла виновника - господствующее иудейство, и вслед за тем они поняли Иисуса как возмущение против порядка, хотя до сих пор этой черты недоставало в его образе. Ученики были далеки от того, чтобы простить эту смерть и отдать себя такой же смерти со спокойствием души, и «всплыло наверх как раз в высшей степени неевангельское чувство, чувство мести» [5, 665]. Появилась необходимость «возмездия», «суда», опять вышло на первый план ожидание Мессии, возникло обещание Царства Божьего, которое будет судить его врагов. «Теперь только включили в тип учителя все презрение и горечь к фарисеям и теологам и этим сделали из него фарисея и теолога». Со своим необузданным поклонением они больше не могли сносить евангельское равенство всех людей как детей Божьих, чему учил Иисус: «Местью их было неумеренно поднять Иисуса, отделить его от себя: совершенно так, как некогда иудеи из мести к своим врагам отделились от своего Бога и подняли его на высоту. Один Бог и один Сын Божий: оба порождение ressentiment» [5, 665]. Учение Ницше - это, прежде всего, «воля к власти» над собой, «воля к жизни», к вечному ее утверждению. Его апелляция к буддизму вмести с ним вооружается против чувства мести: «не путем вражды кончается вражда», против страдания, которое есть результат иллюзии Я, детерминированного желаниями, искажающими ясность духа в своем спокойствии, т.е. сознания, не провозгласившего отсутствие желаний как высшую цель, и против власти Бога, сковывающего человеческую продуктивность: «словом «Сын» выражается вступление в чувство общего просветления (блаженство); словом «Отец» - само это чувство, чувство вечности, чувство совершенства» [5, 660]. Здесь Иисус, сыновство не есть вечно женственное начало, но такое, в котором концентрируются и материнское, и отцовское как реальное действенное Возрождение, истин-
1 Злоба, злопамятство.
но девственное, поскольку преодолевает титанический инстинкт. - Если ты знаешь, что делать - делай, если не знаешь, - будь проклят, ибо не соблюдаешь закон.
«Ницше - предтеча новой религиозной антропологии» [6, 106], - говорит Н. Бердяев и констатирует, что Ницше в своем дерзновении высказал творческое призвание человека, его творческую активность, не сдерживаемую «религией закона» и «религией искупления», а обогащенную в неразрывном их единстве «религией творчества», хотя он «возненавидел Бога, потому что одержим был той несчастной идеей, что творчество человека невозможно, если есть Бог» [6, 119]. Бердяев ставит вопрос, который никогда еще не был поставлен, о религиозном смысле творчества, и отвечает на него так: творчество есть религия, поскольку человеческая природа - творческая по образу и подобию Бога-Творца, и она в полной мере раскрывается в новую религиозную эпоху мира - Христа Грядущего. Но это откровение не будет голосом свыше, его совершит сам человек, свободным творческим актом живущий в Духе. Говоря о смысле творчества, Бердяев утверждает вместе с Ницше, что тайна Возрождения в том, что оно не удалось, поскольку было отравлено христианским сознанием греховности этого мира, а также жаждой искупления, которая задерживает свободный творческий акт в мире. Провозглашая христианское Возрождение в теургии, которая уже разворачивается как сверхкультура и есть совместное с Богом действование человека, богочеловеческое творчество, Бердяев говорит о теургии как искусстве, творящем новое бытие, когда искусство становится властью, а слово - плотью. В теургическом творчестве снимается трагическое несоответствие расколотого между «задачей» в своей глубине свободного творческого акта религии, т.е. прорыва в «мир иной» сквозь «сей мир», и «достижением» лишь культурной ценности, исхода в мир этой культуры, которая по своему религиозному смыслу есть великая неудача человека и человечества. Мы стоим перед неизбежностью оправдать себя творчеством, а не оправдывать свое творчество: «ложно и безбожно то ветхое сознание, по которому человек не смеет дерзать творить до мирового окончания искупления, до конца этого мира» [6, 121].
Творчество человека, - говорит Н. Бердяев, - связано с оргийно-экстатической стихией человека, стихия находится в падшем состоянии, но искуплением очищается и просветляется, не уничтожаясь. Очищение есть один из моментов религиозного опыта, за которым должен неминуемо следовать другой, ни в чем не задерживаясь: свободная творческая жизнь вне необходимости, разыгрывающая Третий акт «Царство Духа» великой мистерии всемирной истории человечества, которая называется «Святая Троица», а она есть не догмат, а проект. «Мировой процесс - восьмой день творения, продолжающееся творение» [6, 146], ведь Бог творил мир и человека шесть дней, а на седьмой отдыхал. В Слове было дано откровение, которое воплощается в человеке самим человеком в его свободном творческом порыве, уже предуготовленном, но еще не совершенном окончательно.
У этой идее есть еще один автор - М. Лютер. В трактате «Свобода христианина» он, рассматривая две предпосылки о свободе и рабстве духа (1. Христианин является совершенно свободным господином всего сущего и не подвластен никому. 2. Христианин является покорнейшим слугой всего сущего, и подвластен всем [7, 25]), предлагает доктрину «оправдания верой», а не делами, которая есть теургический метод, проект, а не догмат. Дела проистекают из веры, оправдываются верой, в вере коренятся. С М. Лютера начинается эпоха Богочеловека. Лютер рассматривает «внутреннего человека, чтобы увидеть, насколько праведным, свободным и благочестивым становится христианин, когда духовный внутренний человек становится его сущностью» [7, 26]. Но отказ от всевозможных дел, даже от таких, как созерцание и размышление, не взращивают праведности и свободы; одно только необходимо - это Слово Божье, Евангелие Христа. «Слово - это Благовестие Божье о Сыне Его, явившемся во плоти, пострадавшем, воскресшим из мертвых и прославленном освящающем Духом [Святым]. [.] Од-
на лишь вера является спасительным и действующем применением Слова Божьего, согласно Посланию к Римлянам 10 [9]: «Если устами твоими будешь исповедовать Иисуса Господом и сердцем твоим веровать, что Бог воскресил Его из мертвых, то спасешься». Более того: «Конец закона - Христос, к праведности всякого верующего» (Рим. 10, 4). И опять в Послании к Римлянам 1 [17]: «Праведный верою жив будет»» [7, 27]. Лютер говорит о том, что верующие во Христа являются священниками и царями во Христе, приводя в подтверждение тому 1-ое Послание Петра, где возвещается, что христиане - «род избранный, царственное священство, народ святый, люди, взятые в удел, дабы возвещать совершенства Призвавшего вас из тьмы в чудный Свой свет» (2, 9). Отсюда лишь одна вера может исполнить закон и оправдать без дел, поскольку христианин верит, что «ему принадлежит праведность Христова, и что его грех не его, но Христов, и что весь грех праведностью Христовой поглощен», «что все, чтобы мы не сделали, угодно и приемлемо перед лицом Божьим» - а это есть следствие веры, и поскольку «жало смерти - грех, а сила греха - закон», то «смерть поглощена не только победой Христа, но также и нашей победой, потому что верой [в Него] Его победа стала нашей, и в этой вере мы также являемся победителями» [7, 37].
Лютер вместе с апостолом приводит пример Христа: «.в вас должны быть те же чувствования, какие и во Христе Иисусе: Он, будучи образом Божиим, не почитал хищением быть равным Богу; но уничтожил Себя Самого (курсив - О.Б.), приняв образ раба, сделавшись подобным человекам и по виду став как человек...» (Филип. 2, 5-8). Бог посредством Христа снизошел до нас в облике Человека, чтобы мы, возвысившись до Него через Сына, достигли ипостаси Отца - такой вывод должен следовать, он и следует в христологии сознания человека: «В откровении христианском истина о божественности человека есть лишь обратная сторона истины о человечности Христа» [6, 98]. Но христианство, выделяет курсивом Бердяев, еще не раскрыло полностью тайны о божественной природе человека, догмата о человеке, подобного догмату о Христе, которую должно дерзнуть назвать христологией человека. Перед лицом антихристова духа самочувствие и самосознание человека должно достигнуть высшего и окончательного напряжения, мы накануне, говорит Бердяев, антропологического откровения: «Новая христологическая антропология должна открыть тайну о творческом призвании человека и тем дать высший религиозный смысл творческим порывам человека» [6, 108].
В своих «дерзновениях» и «покорностях» «На весах Иова» Л. Шестов приводит слова вдохновителя Реформации Лютера: «Богохульство. иной раз приятнее звучит в ушах Господа, чем само Аллилуйя, либо какая угодно божественная хвала. И чем страшнее и отвратительнее богохульство - тем приятнее Господу» [8, 537], сопоставляя с правилом «духовных упражнений» вдохновенного борца Контрреформации И. Лойо-лы: «Чем больше отрывается душа (от мира) и уходит в уединение, тем более становится она способной искать и постигать Творца своего и Господа», и делает вывод: «Непримиримые враги, основатель иезуитского ордена Лойола и расстрига-монах Лютер, оба учат, что только человек, затерявшийся в вечности и предоставленный самому себе и своему безмерному отчаянию, способен направить свой взор к последней истине» [8, 238]. Попутно мы можем указать на технику «парадоксальных диалогов» в чань-буддизме, направленную на пробуждение сознания учеников, а заодно, осуществив экскурс в классический буддизм, напомнить, что там нет бога-«творца», но он возникает тогда, когда сам Будда «обожествляется» (буддийские иконы, статуи) как Человек, достигший просветления, буддовости, как человек, достигший состояния нирваны, остановивший поток сознания, преодолевший кармический закон, или как бодхисаттва, готовый уйти в нирвану, но не делающий этого ради помощи остальным.
У Лютера «Христос, подобно предтече Иоанну Крестителю, сказал не только «Покайся» (Мф. 3, 2; 4, 17), но добавил слово веры: «Приблизилось Царство Небесное». Мы не должны останавливаться на одном из этих слов Божьих, но проповедовать
их оба; мы должны провозглашать и то старое и то новое, что имеется в нашей сокровищнице: как голос закона, так и слово благодати (Мф. 13, 52). Мы должны провозглашать голос закона для того, чтобы люди могли исполниться страха и прийти к осознанию своих грехов,2 и, таким образом, обратиться к покаянию и лучшей жизни. Но мы не должны останавливаться на этом, ибо в противном случае это будет подобным ранению без перевязки раны, поражению без исцеления, убийству без воскрешения, схождению в преисподнюю без обратного восхождения, уничижению без превознесения» [7, 42-43]. Текст говорит сам за себя и сопоставим с трактовкой религии Бердяева: цикл должен быть завершен, за религией закона и религией искупления должна последовать религия творчества. «Наша вера во Христа освобождает нас не от дел, но от ложного отношения к делам - от глупой предпосылки о том, что оправдание достигается делами. Вера избавляет, исправляет и сохраняет наше сознание, так что мы знаем, что праведность не состоит в делах, хотя дела не могут и не должны отсутствовать.». Лютер продолжает: ««Царство Мое не от мира сего» (Ин. 18, 36), - говорит Христос. Но он не говорит, однако, что «Царство Мое не здесь, то есть не в этом мире»» [7, 50]. Рассматривая две крайности: с одной стороны, то, что мы делаем, вся наша жизнь, дела, обряды (культура), с другой - вера в Сына Божьего, по которой одной мы праведны (религия), Лютер сталкивает их «лицом к лицу»: «В присутствии таких людей (люди обряда -О.Б.) даже полезно есть мясо, нарушая посты, и, ради свободы веры, совершать то, что они считают великими грехами», подобно тому, как Христос совершал, который оправдывал Своих учеников, срывавших и евших колосья в субботу. Обличая «учителей обряда» и апеллируя к Посланию: «Я знаю и уверен в Господе Иисусе, что нет ничего в себе самом нечистого; только почитающему что-либо нечистым, тому нечисто» (Рим. 14, 14), Лютер говорит, что надо щадить робкое множество людей, которых держат в рабстве подобными законами, до тех пор, пока они не освободятся: «Усердно сражайтесь против волков, но за стадо, а не против него» [7, 52], а если вы хотите использовать свою свободу, делайте это в тайне: «Ты имеешь веру? имей ее сам в себе, пред Богом» (Рим. 14, 22), но не используй ее перед слабыми: «Лучше не есть мяса, не пить вина и не делать ничего такого, от чего брат твой претыкается.» (Рим. 14, 21). Слабые, немощные в вере не могут осмыслить свободу веры, даже если б хотели, для них нужно «рабство обрядов» - культура - до тех пор, пока они не укрепятся в своей вере.
Клаустросрыв культуры
Душа культуры никогда не является только лишь тем, что она есть в данный момент, но всегда есть нечто большее, говорит Г. Зиммель: «В ней уже заранее задана ее собственная, более высокая и совершенная в сравнении с нею же самой форма» [9, 446]. Но что происходит с культурой, когда исчерпаны ее собственные потенции, когда уже проявилось все то, что было заложено в качестве дремлющих в ней сил?
Массовость и элитарность - насколько далеко современная культурная ситуация разводит эти понятия? Насколько здесь стерлась граница между ними, или насколько одно понятие наложилось на другое, и сквозь первое проступают смутные разводы последнего, как лик, которого с трудом узнаешь смутные черты? Нет, они не забыты -они, как некий «гештальт», возобновляются в рекламных листах и растиражированных перформансах игрой форм, требующих не души, их наполняющей, а комбинаторики и навыка моделирования - литературы, изобразительного искусства, театра, музыки, моды, философии, науки, экономики, права, даже морали и религии как средств массовой
2 Ранее Лютер говорит, что невозможность исполнения заповедей, ибо они «показывают, что нам следует делать, но не дают нам сил делать это», со всей очевидностью выявляет действительную греховность человека-раба, и они предназначены для того, чтобы полностью разочароваться в своих способностях. Вот почему они названы Ветхим Заветом [8, 29].
информации. И все это есть техника, доступная любому виртуальному подростку, который освоил ментальность современной культуры - штамп. Вернее, он усвоил ее, вынужденный всякий раз вписываться в ту из форм, которую предлагает контекст. Его стиль - вовремя определиться в стиле ситуации, которая складывается в конкретный момент, вовремя сменить стиль. Этот стиль нужно назвать по сути вещей, а именно фишкой, но не прятаться за ничего не значащее и пустое слово - постмодернизм. Фишка каждый раз падает той стороной, которая сама начинает организовывать пространство при помощи тех, кто успевает схватить комбинацию чисел как то, что есть форма этого дня. Фишку надо понять, т.е. увидеть. Это не развитие стиля и не стиль в своем определении - это больше, чем стиль, - это фишка. Может быть, так было всегда («социальные атомы» культуры, феномены-монады религии), но так увидели впервые.
Массовость и элитарность почти слились в едином творческом порыве. Массовость была всегда - она была религией (душой), и элитарность была всегда - она была высокой культурой (саморазвитием души в своем времени), выражающей религиозную интенцию (в воспроизводящемся жесте-ритуале или в произведении), но не утопающей в ней, т.е. выходящей в самом-себе-собой за пределы. Сейчас нет ни того, ни другого, ни третьего: ни массовости, ни элитарности, ни времени между ними. С элитарностью почти покончено, с массовостью идет последний бой. Остались только средства массовой информации.
Но информация глохнет, не достигнув пункта назначения, превратившись в идеологию фишки. Не то, чтобы она была примитивной идеологией политтехнолога, та достигает кажущихся целей, - нет, так повернулась фишка, и этим все сказано. Информация подкармливает (подкрепляет) ее, комбинируется вокруг подобно тому, как в ко-перниканской модели тяготеют к центру космические тела. Так происходит потому, что иначе она не будет услышана, не будет «светить». То есть вне фишки информация не слышится, она пустой звук, не своевременный стиль, хотя присутствует рядом, есть. Где-то на периферии смысла она всякий раз готова проявиться, но никогда не проявляется, потому что становится фишкой, утопает в ней. Нет искусства, философии, морали, уже нет религии, теоретической науки. Нет и мифа, потому что миф - породнение, сопричастность, сродство. Не надо в старые понятия вкладывать то содержание, которое туда не вмещается полностью в силу необнаруженности себя.
Но, кажется, может быть найдено слово, которое становится понятием современной ситуации вещей: и это слово должно быть - ниша. В нише можно себя потерять, спрятаться, но не обрести. Здесь Я экстерьируется, но не в мифе, потому что в мифе душа является пространством мира - мировой душой, но не знает об этом: и ландшафт наполняет ее. В религии душа узнает себя в своей элите. Но здесь, в нише, Я прячется за Мы, оставаясь потерянным, закрытым. Оно лишь играет в Мы их формой (мы-формой), оно «успокаивается» в нише чужого, отвоеванного кем-то мира, ставшего мирком и меркой, оно резвится в этой форме, зная о других, возможно, лучших местах, и зная это, лишь в силу этого знания, не находит себя, беспокоится: эта форма потому что знак(ома), в архетипах, во снах, в сознании. - Все пути исхожены, все изведано. Можно только попасть на «хорошую» или «плохую» игру. От тебя зависит лишь, какую нишу предпочесть; правда, ты никогда не знаешь истинную ценность своего выбора, потому что это не в твоей власти, твоя нетворческая заброшенность все, что может -это перемешать карты в порыве страсти или овладеть искусством манипуляции. Ничто не успокаивается полнотой.
Итак, «фишка» и «ниша» - ключевые понятия новой теории вещей, выражающей новые формы/бесформенность отношений.
Одним из первых, кто помыслил об этом, был Г. Зиммель. Но тогда не хватило новых слов, они где-то застряли между «свободой» и «необходимостью» в перевернутой Г. Зиммелем формуле францисканцев: все имеющие, ничем не обладающие. Но уже
были слова массовость и независимость. Довлеющая сверхмощь природы сменилась подавляющей сверхмощью культуры/цивилизации. Между двумя этими плитами раздавлено Я. Оно, раз возникнув, испытывает это давление с двух сторон, по причине того, что, выделившись, сделав усилие в культуре, теперь уже противопоставило себя двум стихиям: природе и цивилизации. Протест Я выливается в непреднамеренно/непредсказуемые техногенные катастрофы, в преднамеренно/непредсказуемо-предсказуемую ненависть к цивилизации, в исподтишка нескончаемую истерию радости конструирования смеха смерти (детская шалость превратить дамскую пудру в «порошок» по «отмыванию» собственной замусоренной не ассимилированными и навязанными формами, ищущей покоя жизни - защитная реакция Я, отправляющего в конверте пвседосмертельное послание к конкретному никому, как смертельное неконкретному самому себе, или, что то же, смех шахидической смерти в своем исступлении уносящей жизни тех, кто не знал искупления). Все это есть магия нового времени, т,е. вполне реальная виртуальная потребность стереть последнюю черту, отделяющую смерть от жизни: смерти больше нет, поскольку граница размыта - граница виртуальна. Сбылась мечта философа (!): смерти больше нет, как впрочем, нет и жизни. Вместе со смертью Бога, не иудео-христианско-мусульманского (авраамической традиции), а Бога поэтов и философов, постепенно, но перманентно вымирает история вместе с автором. Ниша - это почти, или больше, чем мир-пещера магического типа культуры: это геш-тальт современного порядка вещей - Интернет. Здесь, почти как в античности, нет истории, и это лучшее, что может быть. «Новая хронология» - это новая наука. Точка сингулярности и коллапс - это новое богословие. Нейро-лингвистическое программирование - это новая мораль. Техника - это новая магия. Идеология - это новая религия. Интернет - это новое искусство. Независимость и право - это новая литература. Терроризм - это новая экономика. А фишка есть новая философия культуры, надлом жизни.
Гуманитарная формула культуры/личности Г. Зиммеля гласит: культура есть путь от замкнутого единства через раскрытое множество к раскрытому единству [9, 447]. Это путь творчества, продуцирующего новые формы, это религия творчества. Современное состояние вещей ограничивается тем, что усваивает прежние формы, обретя нишу, но не ту единственно возможную форму, в которой дух может найти покой. Пристанище или убежище не могут удовлетворить дух в силу отсутствия полноты. Это временные ристалища. Здесь нет ощущения вечности в духе формы, того незыблемого долженствования, несомненной необходимости, которое в ощущении только и может себя раскрыть. Раскрытое множество требует сегодня прибежища, т.е. закрытой индивидуальности, сокрытой в нише и играющей в фишки. Рассмотрим внимательнее формулу Г. Зиммеля.
Субъект должен пройти путь через объект к самому себе, не умирая в объекте. Только так он обретает культуру, заполняя сосуд живительной жизненной влагой, вылившись в объект с тем, чтобы его самостоятельная жизнь оставалась жизнью субъекта: чтобы замкнутый круг субъекта всякий раз размыкался в новую форму, отдавая себя миру и отпуская себя/его в культурном обмене свободного творческого мирополагания. Застывший в объекте дух в лучшем случае обретает навык, умение, воспроизводит самого себя, и, истощившись, умирает в своей форме: живительная влага «зацветает», потом плесневеет, в конце концов испаряется, и на дне сосуда остается лишь грязная истлевшая пелена-майя. Правда, там, на каком-то этапе, может возникнуть примитивная жизнь, но это будет понижение ее духовного уровня, а не возвышение на более высшую ступень. Застывший в объекте дух не разворачивает сокрытые творческие потенции, коренящиеся в глубине и всякий раз пополняемые и подпитанные новым соприкосновением с неизведанным материалом, который необходимо организовать по образу и подобию «самого себя», т.е. на основе того, что уже есть. Того себя, в котором прежние формы становятся «почвенным удобрением», вскармливающим рост. Эта морфоло-
гия духа и истории настолько неразрывна в своем движении, что стоит духу устать от своего движения, наступает конец истории. Она пробуксовывает в росте, и тогда грязь отмирающих форм налипает на колеса истории, и выживший из ума мотор движущих/творческих потенций глохнет от переизбытка собственных вращательных движений, направленных на самого себя. И еще есть горючее/энергия, но уже нет и не может быть сил, поскольку они не получают своего истинного разрешения и развития в начало брожения, из которого развивается следующая, высшая жизнь, следующий шаг движения, им негде и не в чем приложить себя, силы обращаются вспять, свертываются, и брожение начинает все сначала. Необходимо отметить, что начало - это не есть одна точка развертывания, их множество, которые, сосуществуя каждая в своем времени, разворачиваются и свертываются по неведомым законам их судеб. Таким образом, начало задается условиями, которые не поддаются рациональному осмыслению. Линия судьбы и линия каузальности не существуют и не могут существовать параллельно, они пересекаются всякий раз в том смысле и в тот момент времени, когда останавливается движение. Лишь только совершается эта редукция, останавливается жизнь. Начало движения по беспрепятственному продуцированию жизни, развертыванию ее габитуса/формы, задается условиями, которые не приемлют рационального осмысления, поскольку последнее выхватывает из контекста морфологического поля отрезок лабораторного пути, граничащего в своем возвеличивании с космическим разломом, грозящем взорвать само морфологическое поле изнутри с помощью стимуляции побочного действия («естественный разум», продуцирующий техногенные формы). Это - отсыхающая ветвь. Здесь разум оказывается таким же стопором на пути движения, каким оказывается «чувство», утратившее соки жизни в своем переживании объекта, который должен быть ассимилирован субъектом как целостным организмом. Так, в нашем примере, «дорогу осилит идущий», стряхивающий прах со своих сапог, или соскребающий грязь с колес истории, и, может быть, подталкивая собою ее машину, человек - Человек, в своих творческих силах придающий машине-истории новое движение, новый бросок, а не тот, кто будет испытывать ее, подливая горючее до тех пор, пока оно не закончится, или модернизируя механизм, остановившись на полпути. Так рационализм и каузальность коррелируются с переизбытком и «утонченностью» (Г. Зиммель) форм, с одной стороны, а с другой - с невозможностью быть в форме духа, поскольку последняя становится нишей, где утопают все силы, не получая дальнейшего его развития.
Но беспокойство духа, связанное с его неудовлетворенностью формами, пожалуй, залог того, что может дать выход.
Все имеющие, но ни чем не обладающие виртуальные «подростки» современной фишки-культуры не в состоянии ассимилировать конгломерат ненужных вещей, но они будут вынуждены это сделать. Формула францисканцев: ничего не имеющие, но всем обладающие - снятая форма духа. Обе они вскрывают в себе парадигму универсального целого Л. Дешана: - все и ничто одно и то же [10]. Возможен новый алгоритм: нечто имеющие и всем обладающие.
Н. Федоров в статье «Музей, его смысл и назначение» говорит, что религия всегда обладала способом сохранения и восстановления мира [11].
Но что есть религиозный способ сохранения и восстановления мира?
Р. Барт констатировал десакрализацию Автора: «Ныне мы знаем, что текст представляет собой не линейную цепочку слов, выражающих единственный, как бы теологический смысл («сообщение» Автора-Бога), но многомерное пространство, где сочетаются и спорят друг с другом различные виды письма, ни один из которых не является исходным; текст соткан из цитат, отсылающих к тысячам культурных источников». Писатель уподобляется переписчику, «он может лишь вечно подражать тому, что написано прежде и само писалось не впервые; в его власти только смешивать разные виды
письма, сталкивать их друг с другом, не опираясь всецело ни на один из них; если бы он захотел выразить себя, ему все равно следовало бы знать, что внутренняя «сущность», которую он намерен «передать», есть не что иное, как уже готовый словарь, где слова объясняются лишь с помощью других слов, и так до бесконечности» [12, 388389]. Присвоить тексту и Миру-как-Тексту Автора в современной социокультурной ситуации - это значит наделить его окончательным значением, замкнуть письмо, «как бы застопорить текст», - пишет Р. Барт, который отныне называет автора скриптером. В многомерном современном письме «все приходится распутывать, но не расшифровывать; структуру можно прослеживать [... ] во всех ее повторах и на всех ее уровнях, однако невозможно достичь дна; пространство письма дано нам для пробега, а не для прорыва; письмо постоянно порождает смысл, но он тут же и улетучивается, происходит систематическое высвобождение смысла. Тем самым литература (отныне правильнее было бы говорить - письмо), отказываясь признавать за текстом (и за всем миром как текстом) какую-либо «тайну», т.е. окончательный смысл, открывает свободу контртеологической, революционной по сути своей деятельности, так как не останавливать течение смысла - значит, в конечном счете, отвергнуть самого бога и все его ипостаси - рациональный порядок, науку, закон» [12, 389-390].
Поскольку «текст сложен из множества разных видов письма, происходящих из различных культур и вступающих друг с другом в отношения диалога, пародии, спора», то вся эта множественность должна фокусироваться «в определенной точке, которой является не автор, как утверждали до сих пор, а читатель». Таким образом, Р. Барт ,добавляя недостающее звено в логическую цепочку развития идеи Бога: от ее смерти к смерти Автора, который, узурпировав право личности говорить от «самого себя», не учитывая того обстоятельства, что сама личность есть текст, включает в себя конгломерат языков, пластов смысла и уровней понимания, тем самым возродил читателя: «рождение читателя приходится оплачивать смертью Автора» [12, 391]. Читатель - это такая открытая система, которая предстоит непосредственности текста и мира-как-Текста в непосредственности чувства бесконечного и вечного как «некто, сводящий воедино все те штрихи, что образуют письменный текст» - «текст обретает единство не в происхождении своем, а в предназначении» [12, 390]. Такой Читатель должен иметь нечто, чтобы всем обладать: это нечто - видеть бесконечное в границах конечного [12, 78].3
Перепроизводство культурных форм должно быть ассимилировано через их воспроизводство: оно происходит сейчас через комбинаторику форм, например, в искусст-ве.4 Оно происходит в реорганизации миросознания путем его клиповой организации: целостность, достигнутая таким путем, требует новой формы, но реальная форма состоит из рационально связанных осколков мертвых форм, мертвых в силу их рациональной связанности. Здесь используется творческая энергия форм, но не потенциальная энергия творца, ее и нет: она либо утопает в нише потребности и ждет своей смерти, либо разбрасывается бисером, собирая который, человек не собирает себя. Разомкнутого единства не получается, есть только разомкнутое множество, среди которого можно только найти прибежище, но не найти себя. Эта отчужденность должна привести к ограничению форм: насыщенный раствор жизни перешагнул порог насыщения, а, значит, требует выплеснуть излишки. Сегодня они выплескиваются в противостоянии культур. Нет, точнее, с одной стороны, религии, принявшей форму реактивной защиты
3 Не вдаваясь в детали, необходимо привести сентенцию из С. Л. Франка: «В религии интересен не объект, отрешенный от сознающего и чувствующего субъекта, а неразрывная связь того и другого в самом переживании; и потому ее догматы суть описания содержания самого переживания, а не теоретические истины о вещах вне эмоционального отношения к ним» [14, 26].
4 Но религия требует восстановления [11]. Ср.: «Высшим восстановленным единством знания [всегда] была религия» [13, 74].
(фундаментализм) от ошеломляющего давления цивилизации и культуры, с другой, принявшей форму шпенглеровского срыва и ставшей цивилизацией, ищущей религии (экуменизм). Фундаментализм есть рациональный способ сохранить культуру. Экуменизм - рациональный способ сохранить цивилизацию. И то и другое - идеология. Но всем нужна новая религия в том окончательном и сущностном смысле, который за ней только и можно закрепить: должно из несвязанного возникнуть нечто одно, а для этого все имеющееся должно окончательно рациональным образом не связаться, чтобы свернуться, чтобы в «чувстве» восстал наисильнейший психологический фактор, тот геш-тальт-эмбрион, в котором будет вызревать новая культура. Так было всегда и так будет. Этот психологический фактор должен собрать вокруг себя атомизирующее человечество на основе не принципа, не идеи, а состояния, которое единственное, что может сказать о себе - это то, что оно состоялось. Должен запуститься обратный процесс - от атомизирующей в своем бытии рациональности к сродству, но уже не избирательному, а нашедшему себя у последней черты спонтанно сущему.
И здесь и там столкнулись иррациональные интересы, направленные на преодоление противоречий, разрешить которые может только глобальная катастрофа нового рождения, в своих позывах уже проявившая суть проблемы, но еще не достигшая того апогея, после которого должна разрешиться от бремени новая картина мира.
Литература
1. Фромм Э. Психоанализ и религия. / Сумерки богов. М.: Политиздат. 1990.
2. Фромм Э. Психоанализ и религия. / Фромм Э. Иметь или быть? М.: 1990.
3. Трубецкой С.Н. Метафизика в Древней Греции. М.: Мысль. 2003.
4. Ницше Ф. Антихристианин. / Сумерки богов. М.: Политиздат. 1990.
5. Ницше Ф. Антихрист. / Ницше Ф. Сочинения в 2 т. Т. 2. М.: Мысль. 1990.
6. Бердяев Н.А. Философия творчества, культуры и искусства. В 2-х т. Т. 1. М.: Искусство. 1994.
7. Лютер М. Избранные произведения. СПб: Андреев и согласие. 1994.
8. Шестов Л. Сочинения в 2-х т. Т. 2. М.: Наука. 1993.
9. Зиммель Г. Избранное. Т. 1. Философия культуры. М.: «Юрист». 1996.
10. Дешан Л. Истина, или истинная система. М.: «Мысль». 1973.
11. Федоров Н.Ф. Сочинения. М.: «Мысль». 1982.
12. Барт Р. Смерть автора. / Барт Р. Избранные работы: Семиотика. Поэтика. М.: 1994.
13. Шлейермахер Ф. Речи о религии. / Шлейермахер Ф. Речи о религии. Монологи. СПб.: «Алетейя». 1994.
14. Франк С. Личность и мировоззрение Фр. Шлейермахера. / Шлейермахер Ф. Речи о религии. Монологи. СПб.: «Алетейя». 1994.
