CC BY
64А. Ю. Андреев
ФИЛОСОФСКИЕ И БОГОСЛОВСКИЕ ОТРЫВКИ ИЗ ШВЕЙЦАРСКИХ ПИСЕМ В. А. ЖУКОВСКОГО
Статья посвящена письмам, написанным русским поэтом В. А. Жуковским из Швейцарии в 1820—30-е гг. Публикуемые в статье большие отрывки писем замечательным образом характеризуют философские и богословские взгляды В. А. Жуковского, складывавшиеся под влиянием картин горной природы и сельской жизни швейцарцев. Выводы из своей «горной философии» Жуковский затем обращал к человеческой истории, передавая близким ему людям и ученикам (и прежде всего наследнику великому князю Александру Николаевичу — будущему Александру II) мысли о необходимости следования «Божьей правде», созидательности и бере-жения «жизни» в делах развития общества в России.
Ключевые слова: В. А. Жуковский, горная философия, история и природа Швейцарии.
Великий русский поэт Василий Андреевич Жуковский прожил жизнь, замечательную своей многогранностью. Большое место в ней занимала педагогическая деятельность при российском императорском дворе — сперва по обучению русскому языку великой княгини Александры Федоровны, супруги великого князя Николая Павловича (будущего императора Николая I), затем по воспитанию наследника российского трона, великого князя Александра Николаевича (будущего императора Александра II). Сохранившиеся письма Жуковского к своим питомцам, а также к ряду его наиболее преданных и близких друзей, содержат удивительные образцы философской прозы, вполне сравнимые с лучшими страницами русской литературы своего времени, где свободно обсуждаются (или, скорее, «изображаются» в виде поэтических картин) серьезные вопросы общественного мироустройства, взаимоотношения человека с природой, с Богом. Выступая в них в роли наставника — фило-
софа и богослова, Жуковский при этом совершенно чужд какого-либо пафоса, а, напротив, подкупающе искренен и лиричен; из его внутренних, глубоко индивидуальных переживаний исподволь вырастают выводы, имеющие общечеловеческую ценность, не только для людей его времени, но и для других поколений читателей. Тем не менее, оказавшись в тени основного поэтического творчества Жуковского, его философские отрывки до сих пор малоизвестны. К тому же, напечатанные в различных изданиях и сборниках, они так и не были собраны в единое целое.
Настоящая публикация преследует цель объединить важнейшие философские тексты Жуковского, связанные с его альпийскими впечатлениями. Они родились в ходе пребывания поэта в маленькой горной стране в центре Европы — Швейцарии, которое на самом деле оставило весьма значительный след в формировании и развитии Жуковского как мыслителя1. Именно здесь оформилась его «горная философия» (такое название Жуковский дает ей в письме к наследнику от 1 января 1833 г.) — простая, естественная и в то же время необычайно глубокая система мыслей, ставящая человеческую историю в параллель с эволюцией природы и утверждающая возможность живого наблюдения и сопереживания Божественного замысла и благодати — как в природе, так и в жизни обществ, противопоставляя разрушение и созидание, революцию и реформы. Среди всех течений общественной мысли России середины XIX в., к которой принадлежал Жуковский, это была, быть может, в наиболее чистом виде самая последовательно «антиреволюционная» (притом отнюдь не реакционная!) система взглядов, которая, увы, будучи адресованной лишь узкому кругу друзей Жуковского, не получила какого-либо широкого распространения.
1 О значении швейцарских впечатлений в жизни и творчестве В. А. Жуковского: см.: Данилевский Р. Ю. Россия и Швейцария. Литературные связи 18—19 веков. Л., 1984. С. 137—146; BrangP. Ein Dichter-Maler in der Schweiz, Zukovskijs Reisen von 1821, 1832/33 und 1849 // Fakten und Fabeln: schweizerisch-slavische Reisebegegnung vom 18. bis zum 20. Jahrhundert. Basel; Frankfurt a. M. 1991. P. 91—120; Андреев А. Ю. Швейцарский ландшафт русской культуры. Поэт Василий Жуковский на берегах Женевского озера // Родина. 2014. № 1. С. 48— 52.
Несколько слов о двух путешествиях Жуковского в Швейцарию, которые дали толчок к рождению собранных ниже текстов. Первое из них состоялось с конца июля по сентябрь 1821 г., когда Жуковский, сопровождая свою ученицу, великую княгиню Александру Федоровну, в поездке по Германии, получил ее разрешение в одиночку сделать круговую поездку по Швейцарии, чтобы оттуда вновь вернуться в Германию. Свои путевые впечатления Жуковский изложил в форме очень объемного письма к великой княгине, написанного сразу после его возвращения, в Штутгарте и Франкфурте-на-Майне, 2—7 (14—19) октября 1821 г. Это было самостоятельное литературное произведение Жуковского, к сожалению оставшееся незаконченным. В его основе лежали дневниковые записи Жуковского во время этого путешествия, и текст письма носит явный отпечаток переработки по свежим следам этих кратких конспектов впечатлений, оставшихся в дневниках, в развернутое литературное повествование, которое перекликается с «Письмами русского путешественника» Н. М. Карамзина (оказавшими большое воздействие на Жуковского), где также наиболее яркие и в концептуальном смысле важные страницы посвящены именно описанию Швейцарии2. Свой опыт «литературного путешествия» Жуковский планировал издать отдельной книгой с собственными же гравированными иллюстрациями, но этот план так и не был реализован. В результате в 1825 г. в альманахе «Полярная звезда» увидели свет лишь некоторые его части (а целиком данное письмо Жуковского было опубликовано впервые в журнале «Русская старина» лишь за 1902 г. и до сих пор не входило в собрания сочинений поэта).
Одна из ведущих черт содержащихся здесь в большом количестве текстов, посвященных альпийской природе, — их живописность; недаром сам поэт писал, что это путешествие превратило его в художника. «Со вступления моего в Швейцарию открылась во мне болезнь рисования; я рисовал везде, где только мог присесть на свободе», — писал он потом Александре Федоровне3, и наряду
2 См.: Смекалина В. В. «Я стоял на высочайшей ступени, на которую смертные восходить могут...»: Н. М. Карамзин — первый русский путешественник в Альпах // Вестник МГУ. Серия 8: История. 2014. № 1. С. 69-83.
3 Жуковский В. А. Письмо к великой княгине Александре Федоровне. Штутгарт, 2 (14) октября — Франкфурт на Майне, 7 (19) октября 1821 г. //
с сохранившимися рисунками карандашом и тушью4 такими же картинами можно назвать и его тексты. Эти замечательные поэтические пейзажи, в которых Жуковский высказывает на бумаге то, что хотел бы удержать в своей памяти и изобразить карандашом, пропущены через глубоко прочувствованное личное восприятие. Они показывают, что великолепная природа Швейцарии — горы, озера, водопады и проч. — уже в этом первом путешествии рождали у Жуковского мысли всеобъемлющего характера, что его душа стремилась к целостному познанию Бога через природные красоты и через живое ощущение возможности достигнуть полной гармонии человека — как отдельной личности, так и человеческого общества в целом — с этой сотворенной Богом природой.
Жуковский начинает письмо обращением к великой княгине, давая обобщенную характеристику своего путешествия и раскрывая творческую «мастерскую» создания своего текста — при этом дает ясно понять, что дает лишь краткий контур путешествия, оставляя подробное описание для будущего.
«Я покинул Швейцарию и теперь в Штутгарде. Мое долгое молчание могло заставить подумать ваше императорское высочество, что я сорвался с какого-нибудь утеса и разбился вдребезги или что я сижу в трещине какого-нибудь глетшера, — но эти беды миновали меня. Писать же во время путешествия было для меня невозможно. Усталость — почти всю дорогу или по крайней мере две трети моей дороги по Швейцарии сделал я пешком — была главным моим препятствием; я не хотел писать наскоро и урывками и решился отложить свой отчет вашему высочеству до первого места, в котором мог пробыть несколько дней на просторе. С этою надеждою приехал я в Штутгард, где думал остаться дней пять или шесть, чтобы короче познакомиться с картинами В^ББегбе и между тем описать вашему высочеству подробно некоторую часть дорожных моих приключений. Но судьба располагает нами по-своему. Я уже десятый день в Штутгарде и болен; теперь оправляюсь; надеюсь дни через
Русская старина. 1902. Т. 110. № 5. С. 346. Последующие отрывки из этого письма воспроизводятся по данному изданию.
4 См.: Иванова Е. В. Альбомы с видами Швейцарии и Германии (1821) в изобразительном наследии В. А. Жуковского // Музеи России: поиски, исследования, опыт работы. № 9 (2007). С. 20.
два пуститься опять в дорогу; но от подробного описания, от которого столько обещал себе удовольствия, должен отказаться; несколько раз принимался за перо, начинал писать и разрывал начатое. Болезнь как будто затуманила прошедшее; что было так живо в настоящем, то сделалось мертвым в воспоминании: надобно дать ожить душе, чтобы говорить с верностию и наслаждением о том, что ее животворило и радовало. Это время для меня придет, и удовольствие представить вашему высочеству полный отчет оставляю для себя впереди, как веселую надежду.
Я приехал ночью в Мерсбург, маленький город на берегу Кон-станцского озера5. На другой день, переждав жаркое время, в три часа пополудни, пошел я на берег; свой отправил на
перевозном судне прямо в Констанц, а сам в маленькой лодке поплыл на остров Мейнау, находящийся в северном заливе озера. Время было ясно-тихое, но зной еще не миновался; скоро повеял попутный ветр; гребцы положили весла и подняли паруса. Лодка плыла без движения, и я, сидя под тению паруса, видел перед собою великолепное зрелище: у меня перед глазами была, как будто в сокращении, вся Швейцария; я видел вдруг три кантона ея: Тургау, Аппенцель и Санкт-Галлен; на берегах, которые отовсюду полугорою сходили к равнине озера, было рассыпано бесчисленное множество сел, замков, домов, рощ, пажитей и садов; берега кантона Тургау, прелестные своим изобилием, были плоски; над Аппен-целем и Санкт-Галленом подымались Альпы; но прелестнейшую картину представляло самое озеро: нельзя изобразить словами тех бесчисленных оттенков, в которых является его поверхность, изменяющаяся при всяком колыхании, при всяком налетающем на солнце облаке; когда озеро спокойно, видишь жидкую тихо-трепещущую бирюзу, кое-где фиолетовые полосы, а на самом отдалении яркой, светло-зеленой отлив; когда воды наморщатся, то глубина этих морщин кажется изумрудно-зеленою, а по ребрам их голубая пена, с яркими искрами и звездами; когда же облако закроет солнце, то воды, смотря по цвету облака, или бледнеют, или синеют, или кажутся дымными.
5 Имеется в виду Боденское озеро.
6 Тип сидячей повозки для путешествий.
<...>
Из Констанца через Фрауэнфельд и Винтертур поехал я в Цюрих, где пробыл несколько дней. Отсюда по-настоящему начинается мое швейцарское путешествие. Доктор Эбель7, с которым я познакомился, оракул всех посещающих Швейцарию, дал мне несколько нужных советов, и я, нанявши проводника и оставив весь свой багаж в Цюрихе, пустился в путь 3 августа н. ст. рано поутру. Завернув на высоту Альбиса (с которой обширный вид на Цюрихское и Цугское озеро), доехал я с фурманом до Цуга; здесь сел в лодку и прелестным озером Цугским переплыл в Арт, откуда, вооружившись длинною альпийскою палкою, полез по крутому всходу на высоту Риги. Это путешествие продолжалось более трех часов, весьма утомительных. На высоте я застал захождение солнца, и хотя облака покрывали небо, но зрелище, которое видел я, было великолепно. Я ночевал в трактире на Rigi-Staffel и на другой день всходил на самую вершину горы (Rigi-Kulm), чтобы видеть первую минуту солнечного восхождения. Обе картины были так пленительны, что, покидая вершину Риги, я обещался опять навестить ее на обратном пути своем. Я спустился вниз тою же дорогой, по которой взошел, потом поворотил вправо и мимо ужасных развалин горы, задавившей, двенадцать лет тому назад, прелестную деревню Goldau, пошел к деревеньке Ловерц, полуразрушенной тем же падением, переплыл маленькое Ловерцское озеро, посреди которого уединенно цветет зеленый островок Schwanau, и к вечеру очутился в Швице, в очаровательной долине, полной жизни, изобилии и всюду окруженной великолепными горами.
Следующий день был один из самых утомительных дней моего пешеходства. Я встал вместе с солнцем, но утро было душно. Дурными, вымощенными крупным камнем дорожками пошел я через Steinen (место рождения Штауффахера8; там, где стоял его дом, построена теперь часовня) к Моргартену, где была одержана пер-
7 Иоганн Готфрид Эбель (1764—1830) — немецкий врач и географ, издавший один из первых путеводителей по Швейцарии (1793), пользовавшийся общеевропейской известностью; с 1810 г. жил в Цюрихе.
8 Вернер Штауффахер— один из легендарных основателей Швейцарской Конфедерации в конце XIII — начале XIV в., принесший от имени кантона Швиц клятву в вечной верности и дружбе другим кантонам на лугу Рютли.
вая победа свободы швейцарской9. И на этом месте также стоит часовня. Отсюда через Sattel, Rothenthurm в Einsiedeln. Зной был несносный; дорога по камням убийственна для ног: пришед в Эйн-зидельн10, я почти ничего не мог порядочно осмотреть от расслабления; отдыхать было некогда; надобно было засветло воротиться в Швиц, ибо возвратный путь шел через крутую гору Haggen. Признаюсь, Эйнзидельн не имел для меня ничего привлекательного: положение монастыря не живописно; я видел богатую церковь, толпу богомольцев и процессию монахов — но усталость и боль в ногах помешали моему вниманию. Конец этого дня вознаградил за неприятное начало его: возвратный путь через долину Alpthal, всход на Haggen и потом спуск по крутизне при блеске начинающейся грозы в долину Швица — останутся навсегда в моей памяти. Гроза только украсила для меня ночную картину гор, которые чудесно являлись и исчезали при быстром блистании молний: она началась, во всей своей силе, не прежде как по возвращении моем в трактир. Я думал, что на другой день ноги откажутся мне служить, но проснулся свеж и здоров и, напившись кофе, пошел в Бруннен; там сел в лодку и поплыл в Grütli, восхищаясь диким величием гор, окружающих озеро Четырех Кантонов, самое живописное из всех озер швейцарских11. Grütli есть маленькая, покрытая зеленым дерном площадка, до которой в десять минут можно достигнуть. На ней нет памятника; но свобода Швейцарии еще существует. Это место удивительно трогает своею тихою прелестию посреди грозных, кругом воздымающихся утесов. Я не мог долго на нем остаться: гребцы предвидели грозу, и надобно было спешить, чтобы предупредить южный ветер (Föhn), который обыкновенно здесь начинается пополудни и бывает часто опасен в этой части озера, окруженного крутыми берегами, к которым нигде пристать невозможно. Мы поплыли к Теллевой часовне (Telsplatte), а оттуда к деревне Flüelen. Гроза началась, когда я при-
9 В битве при Моргартене (1315) швейцарское народное ополчение одержало победу над рыцарским войском Габсбургов и обеспечило свою независимость.
10 Бенедиктинский монастырь, основание которого восходит к X в.; один из важнейших церковных центров Швейцарии.
11 Фирвальдштетское озеро (букв. пер. с нем. — озеро четырех лесных кантонов).
шел в Альторф, и кончилась к концу моего обеда, после которого ходил я в Бюрглен, место рождения Телля. Там нашел я живописца Триннера, который не великий артист, но был для меня привлекателен тем, что мог рассказать, как очевидец, о Суворове, которого встретил в этом месте. Из окон башни, обросшей плющом, в которой живет Триннер, взглянул я на вершину Кинцигкульма, доступную только горным пастухам, чрез которую наш Аннибал перевел свое войско, томимое голодом, но непобежденное. Der Alte war doch lustig (сказал мне Триннер); er pfiff, und sang, und lachte, und sprang wie ein Kind12. Место, где жил Вильгельм Телль, означено часовнею. Этот обычай строить, вместо великолепных памятников, скромные алтари благодарности Богу на местах славы отечественной трогает и возвышает душу. Но такого рода памятники особенно приличны Швейцарии; в пустынях Египта можно дивиться пирамидам и обелискам — что бы они были у подножия Альпов? Зато на вершине Риги стоит простой деревянный крест, и маленькая часовня Телля таится между огромными утесами: но они не исчезают посреди этих громад, ибо говорят не о бедном могуществе человека, здесь столь ничтожном, но о величии души человеческой, о вере, которая возносит ее туда, куда не могут достигнуть горы своими вершинами.
Вечер этого дня провел я на балконе загородного дома, принадлежащего какому-то Мутгейму, и видел перед собою всю равнину Альтдорфа, за которою уже начинаются первобытные горы: в некоторых местах сверкала Рейса, которая, извиваясь по этой равнине, тихо впадает в озеро четырех кантонов и потом быстро вытекает из него под Люцерном. К концу следующего дня был я уже в Андерма-те у подошвы С.-Готарда13; до Амстега можно еще ехать в char ä banc, но отсюда надобно идти пешком.
В два дни моего путешествия чрез Сен-Готар видел я природу во всех ее изменениях. Близ Альторфа все горы зелены, но это печальная, однообразная зелень елей и сосен, между которыми в разных местах блистает светлая зелень горных пажитей; Рейса еще спокой-
12 Ну и веселый же был старик — он насвистывал, пел, смеялся и прыгал как дитя (нем.).
13 Некоторые швейцарские названия Жуковский дает в варианте французского произношения — так, он пишет и произносит не Санкт-Готард, а Сен-Готар, не Рютли, а Грютли.
на. У Амстега все становится мрачнее: горы круче, ели реже, скалы виднее; дорога вьется над пропастями, в которых Рейса, то видимая, то невидимая, шумит, образуя беспрестанные каскады; когда я шел, небо было туманно; вершины гор, исчезая в темных облаках, казались бесконечными; но изредка проглядывало солнце и на минуту зажигало быстрые волны и пену Рейсы. Чем далее вперед, тем разительнее дикость: наконец у Gestinen исчезает растение: видишь одни утесы, покрытые изредка мхом и травою, видишь, как время разрушает их мало-помалу зноем, холодом, дождем, морозом и бурями; камни, беспрестанно отваливающиеся, лежат повсюду живописными грудами, и эта долина камней становится, наконец, столь узкою, что одна только Рейса, падающая шумным каскадом, занимает ее дно; поперек долины над самым каскадом изгибается Чортов Мост: к нему с одной стороны ведет узкая дорожка, до половины выдолбленная в утесах, до половины поддерживаемая каменными сводами; с другой стороны почти такая же узкая дорожка, подымаясь вкруть, упирается в скалу, которую пробила насквозь промышленность человеческая: глазам представляется темное отверстие, как будто ведущее в глубокую бездну; но что же?.. Мое счастье и здесь меня не покинуло: солнце выглянуло из туч и ударило на прелестный Андерматт в самую ту минуту, как я выходил из-под Урнерского свода14. Ничто не может быть очаровательнее этой противоположности: вдруг после густого мрака пещеры видишь светлую, окруженную зелеными холмами долину, и в глубине ее веселая деревня. Зрение обмануто, думаешь, что перед тобою низкие дерновые пригорки; но эти пригорки не иное что, как вершины высоких гор, окружающие скрытую меж ними долину и близкие к снежной вершине Сен-Готара. Я ночевал в Андерматте, который, чрез минуту после моего прихода, исчез в тумане: пошел дождь, смешанный со снегом, но к утру все миновалось; осталась одна клубящаяся мгла над высотами, и, окруженный ею, взошел я на вершину Сен-Готарской дороги: неописанное зрелище природы, которой здесь нет имени; здесь она ни с чем знакомым не сходствует; кажется, что стоишь на таком месте, где кончится земля и начинается небо; пред тобою равнина, вымощенная огромными,
14 Урнерлох — первый туннель, проложенный в Альпах (1707), соединяет ущелье реки Рейс (где находится Чертов мост) с Андерматтом.
голыми плитами гранита; кругом низкие холмы, но уже не зеленые, ибо здесь и трава исчезает, а снежные или просто нагие, растресну-тые утесы; с одной стороны маленькое, светлое озеро, не более дождевой лужи, из него тихо бежит ручей; с другой стороны также озеро и такой же тихий ручей: это Тессин и Рейса; здесь они навсегда разлучаются; отсюда бегут один на юг, другая на север, и в быстром течении разрывают гранитные горы. И с этого места начинаешь быстро спускаться к Айроло, имея вправе шумный Тессин, который скоро является во всем своем могуществе, и наконец, близ самого Айроло образует каскад, удивительно живописный. На самой вершине уже увидел я спор светлого юга с угрюмым севером: со стороны Италии проглядывало голубое небо, со стороны Рейсы клубились туманные облака; и небо сделалось ярко-лазурным, когда я, спустившись в Айроло, вдруг очутился посреди роскошной итальянской природы. Уже близ Айроло ели и сосны становятся реже; их заменяют буки, ореховые деревья, потом каштаны и, наконец, пред глазами очаровательная Левантинская долина, посреди которой шумит Тессин в тени зеленых ольх, оживленная селами, церквами, замками, уже имеющими характер итальянский. Я недолго отдыхал в Айроло, ибо надобно было засветло дойти до Aldazzio grande, чтобы видеть чудесный мост чрез Тессин и ночевать потом в Faido. Этот вечер принадлежит к прелестнейшим в жизни. Какое разнообразие в зрелищах! Какое удивительное захождение солнца! По-настоящему солнце, посреди высоких гор, не всходит и не заходит для глаз. Оно еще высоко на небе, а для тебя уже его нет; но чудесно освещенные бока долин, но утесы, которые медленно угасают, долго еще говорят о невидимом. Я шел долиною Левантийскою; солнце уже было за горами; но Сен-Готар весь в огне стоял над Айроло и светил в долину, и с одной стороны на половине гор, сливающихся в одну стену, леса пылали; этот розовый пламень мало-помалу подымался, черная тень бежала за ним из долины, наконец осталась одна светлая полоса, подобная огненной гриве на хвосте горном, и та скоро исчезла, и звезды Италии загорелись... в каком прозрачном небе! С какою неизъяснимою ясностию!»
Сделав небольшой круг по Северной Италии с заездом в Милан, Жуковский через Шамони и Женеву вернулся в Швейцарию. Берега Женевского озера, связанные с именами Руссо и Байрона, дали пищу для его литературного воображения (в частности, здесь
он начал перевод поэмы «Шильонский узник» при посещении одноименного замка). Но по возвращении в горы вдохновение Жуковского вновь стало черпаться не из литературы, а из окружающих картин альпийской жизни.
«Дорога от Веве до Фрейбурга чрезвычайно гориста, и легко слететь в глубокую пропасть с повозкою и лошадьми. Я не мог порядочно осмотреть Фрейбурга, видел только кафедральную церковь, самую высокую в Швейцарии, и Муртенскую липу, посаженную в день победы над Карлом Смелым; глаза мои, разболевшиеся от зноя, помешали мне бродить по улицам, но свежесть вечера возвратила им здоровье, и я мог вполне насладиться окрестностями Берна, в который приехал довольно поздно. Бернская природа соединяет в себе с удивительною обработанностию (везде чувствительно изобилие и довольство) все простые прелести сельские и все великолепие альпийское. Ни в одном из кантонов, мною виденных, не находил я таких живописных домов, как в Бернском: их архитектура совершенно сельская и весьма оригинальная. Чистота внешняя и внутренняя пленяют глаза и удовлетворяют чувству. В Швейцарии понял я, что поэтические описания блаженной сельской жизни имеют смысл прозаически справедливый. В этих хижинах обитает независимость, огражденная отеческим правительством; там живут не для того единственно, чтобы тяжким трудом физическим поддерживать физическое бытие свое; но имеют и счастие, правда простое, неразнообразное, но все счастие, то есть свободное наслаждение самим собою».
В дневниковой записи он чуть подробнее развернул последнюю мысль, ссылаясь на мнение мадам де Сталь о том, что истинное воспитание необходимо, чтобы достичь умения жить «с собою», которого в России нет и в помине, и это навевало на Жуковского печальные чувства: «Грусть от прелести природы и от одиночества. Здешние домики пленительны от того, что в них заметно уменье жить с собою; у нас всё это один убор. M-e Staël многое угадала: воспитание; мечтание на счет лучшего; разговор не раздел, гостеприимство не общелюбие; всё вне себя — следствие воспитания, а этого следствие поверхностность и непостоянство; в провинциях грубое скотство, в больших городах грубая пышность»15.
15 Жуковский В. А. Полное собрание сочинений и писем. Т. 13: Дневники.
Надо сказать, что произведения мадам де Сталь сопровождали Жуковского в этом путешествии: он читал ее книгу «Размышления о главнейших событиях французской революции» и, очевидно, не мог удержаться от сопоставлений с текущим положением России. Свои размышления Жуковский подкрепил впечатлениями от визита в замок Коппе близ Женевы, где долгое время собирался салон мадам де Сталь и где обсуждались философские основы классического либерализма, зарождавшегося в ту эпоху на фоне реакции на революцию16.
Альпийское же путешествие продолжилось для него посещением наиболее живописной и возвышенной части Швейцарии — бернского Оберланда. «Наконец я в Оберланде! И эта последняя часть моего путешествия была самая счастливая, сама богатая живыми, чистыми наслаждениями природы», — писал Жуковский великой княгине и, однако, в упомянутом письме так и не успел развернуть эти впечатления подробно, лишь подчеркнув своей ученице: «Вот драгоценные воспоминания, которые, как вы говорите, останутся сокровищем на целую жизнь!»17 Чтобы узнать их, стоит обратиться к его необработанному дневнику, который, несмотря на свою обрывочность, продолжает череду замечательных по красоте описаний природы.
«Посинелые горы; на них золотые облака; солнечный свет мешал; облака синие и озеро синее; но просветы полосами; по всем горам облака как кудри; Юнгфрау изредка из облаков. Удивительное действие облаков: в Тунском озере солнце, а по горам легкие золотистые струи; озеро Бриенцское темно, и Лиматт и горы все открыты, только по краям облака амфитеатром, как взбитая пена (или как вата по высоте их). Небо разорванное, осеннее. Над Тунским озером оссиановская картина: точно группы воинов с дымящимися головами. Юнгфрау начала тихо и постепенно снимать покрывало: свежий снег, изредка голос птицы, звонок и ветер, и на озере одна
Письма-дневники. Записные книжки. 1804—1833 / Сост. и ред. О. Б. Лебедева, А. С. Янушкевич. М., 2004. С. 212.
16 См.: Янушкевич А. С. В. А. Жуковский и Великая французская революция // Великая французская революция и русская литература. Л., 1990. С. 114-117.
17 Жуковский В. А. Письмо к великой княгине Александре Федоровне. С. 352.
черная точка — лодка. Удивительная магия тихого разоблачения вершины: точно посвящение в какое-нибудь таинство; богиня природы. Попеременно от Юнгфрау к озеру: там величественное; здесь фантастическое: вода в светлой чешуе, лодка, ветер; светлые бабочки; не видишь, как раскрывается, но чувствуешь, что виднее. Не хотелось оторваться: мысль, что навсегда. Удивительное изменение в синем и голубом цвете гор под облаками. Прелесть голубого неба. Чувствительная свежесть осенняя. Беспрестанно новое освещение на Юнгфрау. Это имя прилично. Солнце скрыто, а она освещается, ибо ее облака уходят; светлая вершина и облачное платье. Душа и несчастие, душа и счастие. Революция и порядок»18.
Завершающая часть письма посвящена обратному пути Жуковского в Германию через Люцерн и Цюрих, в котором наиболее яркие строки посвящены описанию знаменитого Рейнского водопада.
«Я поплыл из Wadenswyl прямо в Цюрих: сильный ветер и дождик меня преследовали, но я видел удивительную картину волнующегося озера; было что-то величественное, разительно напоминающее о Провидении, в этой легкой лодке, которая, несмотря на брызжущие кругом волны, все плыла своей дорогою, в этих облаках, которые сзади налетали с дождем, но сквозь которые изредка проглядывало небо, и в этом сильном ветре, который своею бурею только быстрее мчал к пристани. И не вдали от этой пристани все утихло; солнце удивительно украсило и берега, и горы, и воду, и близкий, как будто выходящий из озера, Цюрих. Очутившись опять на том месте, с которого за полтора месяца началось мое путешествие, столь богатое разнообразными ощущениями, я подумал, что совсем не покидал его. Я видел прекрасный сон; но воспоминание бережет прошедшее. Из Цюриха поехал я через Эглизау в Шафгау-зен, чтобы взглянуть на Рейнский водопад. Он поразил меня, но не пленил, как некоторые другие швейцарские водопады, гораздо более живописные. Если смотреть на него как на водопад, если видеть всю полную картину падения, то он не имеет ничего особенно разительного. Спереди он не что иное, как невысокий водяной уступ, шумящий и пенный, посреди которого чернеется несколько утесов, изрытых силою воды; сверху видишь всю реку, тихо идущую к тому
18 Жуковский В. А. Письмо к великой княгине... С. 216—217.
уступу, с которого она падает, и сила падения почти неприметна: пленяешься блеском солнца на воде и радугою на пенном тумане. Но разительное, неописанное зрелище представляется глазам, когда смотришь на падение вблизи, с галереи, построенной на берегу у самого водопада: тут уже нет водопада, нет картины; стоишь в хаосе пены, грома и волн, не имеющих никакого образа; и это зрелище без солнца еще величественнее, нежели при солнце: лучи, освещая волны, дают им некоторую видимую форму; но без лучей все теряет образ; мимо тебя летают с громом, свистом и ревом какие-то необъятные призраки, которые бросаются вперед, клубятся, вьются, подымаются облаком дыма, взлетают снопом шипящих водяных ракет, один другому пересекает дорогу и, встречаясь, расшибаются вдребезги; словом, картина неописанная. На галерее можно стоять без малейшей опасности; но волны так беспорядочны, что иногда совсем неожиданно бываешь облит с головы до ног. Здесь Рейнский водопад достоин своей славы. Посреди самого падения стоит несколько утесов: со временем они исчезнут. Один из них так истерт водами, что ему не прожить и века. На вершине самого высокого стоит деревянная фигура; она была выкрашена; но краску смыло водою; осталась одна надпись Deus mea spes (Бог моя надежда). Мысль прекрасная! В маленьком замке Wörth можно видеть весь водопад в камере-обскуре: на бумаге представляется все падение, вода волнуется, солнце светит и исчезает, ветер разносит брызги, и страшный не вдали шум довершает очарование. — В Шафгаузе простился я с Швейцарией».
Второе пребывание Жуковского в Швейцарии началось осенью
1832 г., когда тот, уже будучи воспитателем наследника престола, нуждался в лечении. Надеясь поправить здоровье в теплом климате, Жуковский направился в Италию через Швейцарию, но, остановившись по дороге на несколько дней на берегу Женевского озера для консультации с врачами, узнал, что его состояние хуже, чем он сам думал, и что дальнейшая поездка ему противопоказана. Поэтому Жуковский вынужденно провел в Швейцарии всю зиму 1832 /
1833 г., а в мае 1833 г. ему здесь сделали успешную операцию, после чего после краткого летнего отдыха он смог вернуться в Россию к своим обязанностям царского наставника.
Первые письма Жуковского из Швейцарии этого периода к друзьям наполнены сожалениями по поводу несбывшегося путешествия в Италию и рассказами о хлопотах по здешнему обустройству. Следуя рекомендациям врачей, Жуковский искал себе такое место обитания, которое сочетало бы тепло и покой. В середине октября 1832 г. он писал А. И. Тургеневу: «Главная необходимость для меня совершенный физический покой, соединенный с душевным»19. И Жуковский нашел такое место — «прекрасный дом на берегу озера, защищенный от северного ветра, в Верне (местечко между Клараном и Монтрё)», где он надеялся предаться творчеству: «Если нет для меня Италии, то по крайней мере будет поэзия, и ее мечты возвратят мне потерянную Италию»20. Из своего дома каждый день он гуляет по большой Симплонской дороге в сторону Шильонского замка, а к весне 1833 г. постепенно начинает и горные прогулки:
«Чувствуя себя крепче, я оставил шоссе и начинаю лазать по горам, делаю открытия и дивлюсь чудесному расположению здешней природы; что шаг, то новый мир: можно здесь прожить год и всякий день видеть новое, не выходя из-за тесных границ кантона. Это же мне самое лучшее лекарство; горный воздух есть бальзам жизни; беззаботность, прогулки, обширный горизонт, высота, на которой стоишь, как будто отделенный от всего земного, усилие, с каким забираешься вверх или спускаешься в глубину, все это удивительно целебно, и я чувствую, что силы мои возвращаются.»21
Своему приятелю, поэту И. И. Козлову, Жуковский так описывал свою жизнь этих месяцев:
«Мой дом в поэтическом месте, на самом берегу Женевского озера, на краю Симплонской дороги; впереди Савойские горы и Мельерские утесы, слева Монтре на высоте и Шильон на водах, справа Кларан и Веве. Эти имена напомнят тебе и Руссо, и Юлию, и Бейрона. Для меня красноречивы только следы последнего: в
19 Письма В. А. Жуковского к А. И. Тургеневу. М., 1895. С. 266. Деревня Vernex позже вошла в черту курорта Монтрё, а непосредственно возле того места, где полгода прожил Жуковский, сейчас расположен концертный зал имени Стравинского и отель Montreux Palace, ставший долговременным пристанищем Набокова.
20 Там же. С. 268.
21 Там же. С. 274.
Шильоне, на Бониваровом столбе, вырезано его имя, а в Кларане у самой дороги находится простой крестьянский дом, в котором Бей-рон провел несколько дней и из которого он ездил в Шильон. Руссо не перенес здешних картин в свой роман; он ничего верно не выразил; ничего, что видишь здесь глазами, не находишь в его книге. И, не во гнев тебе будь сказано, нет ничего скучнее «Новой Элоизы»; я не мог дочитать ее и в молодости, когда воображению нужны более мечты, нежели истина. Попытался прочитать ее здесь и еще более уверился, что не ошибся в своем отвращении. Для великой здешней природы и для страстей человеческих Руссо не имел ничего, кроме блестящей декламации: он был в свое время лучезарный метеор, но этот метеор лопнул и исчез. Бейрон другое дело: многие страницы его вечны. Но и в нем есть что-то ужасающее, стесняющее душу. Он не принадлежит к поэтам — утешителям жизни. Что такое истинная поэзия? Откровение в теснейшем смысле. Откровение божественное произошло от Бога к человеку и облагородило здешний свет, прибавив к нему вечность. Откровение поэзии происходит в самом человеке и облагораживает здешнюю жизнь в здешних ее пределах. Поэзия Бейронова не выдержит этой поверки. — По той дороге, по которой, вероятно, гулял здесь Бейрон, хожу я каждый день, или влево от моего дома к Шильону, или вправо через Кларан в Веве. В обоих направлениях по три версты (взад и вперед 6 верст); я вымерял расстояние шагами, и каждая верста означена моим именем, нацарапанным мною на камне. Иногда в этих прогулках сочиняю и стихи; но теперь еще только переводил; может быть, если поболее слажу с болезнию, удастся написать и свое»22.
Но за внешним, подчеркнутым полным «покоем и бездействием» полугодовой жизни Жуковского на берегу озера можно различить и интенсивную внутреннюю работу. Как и во время первого своего пребывания в Швейцарии, он, судя по дневнику, постоянно рисует, тщательно наблюдая окружающую природу, его наблюдения вновь выливаются в прекрасные поэтические пейзажи, только на этот раз он уже не собирается готовить их к печати, но щедро разбрасывает по письмам друзьям.
22 Письмо В. А. Жуковского к И. И. Козлову, 27 января (8 февраля) 1833 г. // Собрание сочинений: В 4 т. Т. 4. М.; Л., 1960. С. 599—600.
Эти величественные описания окрестностей Женевского озера можно причислить, наряду с текстами Пушкина и Лермонтова, к высшим образцам русской прозы 1830—40-х гг.; причем Жуковский относится к ним как хотя и маленьким, но законченным произведениям. Он как бы обновлял восходящий еще к Карамзину «швейцарский текст» русской культуры, возводя его главное содержание — художественное, поэтическое восприятие горной природы — на новый уровень мастерства. Например, близкой знакомой в свой день рождения он «дарит» в письме такую зарисовку, называя ее «отрывком швейцарского ландшафта, который, сам не знаю как, сбежал с пера моего на бумагу».
«Милая Анета, вы, верно, думаете обо мне на берегу Черного моря в этот день, а я думаю об вас на берегу Женевского озера. Вероятно, и около вас то же, что вокруг меня, то есть весна (посылаю вам первую фиалку, сорванную нынче в поле). Ваш Эвксин величественнее моего Лемана23, но, верно, не живописнее своими утесами; а таких деревьев, какие здесь, у вас нет и в помине. Здесь все тише и однообразнее; нет такого величия в равнине озера, которого гранитные, высокие берега кажутся весьма близкими; лазурь его воды не столь блистательна; волны его не столь огромны, и рев его не так грозен во время бури; вместо кораблей летают по нем смиренные челноки, протягивая за собой серебряную струю, и над ними вьется рыболов; но природа везде природа, то есть везде очаровательна. Какими она красками расписывает озеро мое при захождении солнца, когда все цвета радуги сливают небо и воды в одну великолепную порфиру; как ярко сияет по утрам снег, удивительно чистый, на высотах темно-синих утесов; как иногда прелестна тишина великолепных гор при ярком солнце, когда оно уже перешло за половину пути и начинает склоняться к закату, когда его свет так тихо, так усыпленно лежит на всех предметах: идешь один по дороге, горы стоят над тобою, под голубым, безоблачным небом, в удивительной торжественности; озеро как стекло; не движется, а дышит; дорога кажется багряною от солнечного света; по горам блестят деревни, каждый дом и в большом расстоянии виден;
23 Эвксин — Черное море, Леман — французское название Женевского озера.
дым светло-голубою, движущейся лентою тянется по темной синеве утесов; каждая птица, летящая по воздуху, блестит; каждый звук явственно слышен: шаги пешеходца, с коим идет его тень, скрип воза, лай, свист голубиного полета, иногда звонкий бой деревенских часов... все это прелесть» 24.
Все эти литературные свершения получают свое высшее оформление в грандиозном новогоднем письме Жуковского к наследнику, великому князю Александру Николаевичу25. Начинаясь с лирических пейзажей Швейцарии, оно по форме все-таки в первую очередь являлось дидактическим посланием — самым первым из писем такого рода, отправленных Жуковским царственному питомцу, которому в тот момент вскоре должно было исполниться 15 лет. Отталкиваясь от традиционных пожеланий по случаю Нового года, поэт впервые поздравил наследника с пересечением границы «между ребячеством и юношеством», вступлением в новую, взрослую жизнь: «Хотя и часто слыхали вы от меня о высоком знаменовании вашего будущего, но по своим летам вы еще не могли совершенно постигать этого знаменования. Теперь же оно должно быть для вас понятно. Ваша жизнь получает иной характер, характер надежды.»
Основным же содержанием письма служит изложение так называемой «горной философии». При этом высказанные в письме идеи Жуковского не только выражали его собственную общественную позицию того времени, но и должны были показывать наследнику истинный образ действий для обновления России, почерпнутый автором из альпийских впечатлений. И, памятуя о действительно сильном влиянии Жуковского на молодого Александра II, можно без преувеличения сказать, что сама личность «царя-освободителя», его последовательная приверженность к созидательным реформам, позволившая осуществить вековую потребность России и отменить крепостное право, а также дать толчок к развитию институтов граж-
24 Письмо В. А. Жуковского к А. П. Зонтаг, 29 января (10 февраля) 1833 г. // Уткинский сборник, I. С. 108—109.
25 Судя по дневнику, Жуковский писал его с 1 до 11 января 1833 г., после чего отослал в Петербург вместе с тремя своими портретами на фоне Швейцарских гор, выполненными его другом, художником Рейтерном; письмо опубликовано в изд.: Жуковский В. А. Полное собрание сочинений: В 3 т. / Под ред. А. С. Архангельского. Т. 3. СПб., 1906. С. 448—454.
данского общества — все это закладывалось на основе текстов, подготовленных на швейцарской земле.
«Теперь 4-е января, день ясный и теплый; солнце светит с прекрасного голубого неба, перед глазами моими расстилается лазоревая равнина Женевского озера, нет ни одной волны; не видишь движения, а только его чувствуешь: озеро дышит. Сквозь голубой пар подымаются голубые горы с нежными, сияющими от солнца вершинами; по озеру плывут лодки, за которыми тянутся серебряные струи, и над ними вертятся освещенные солнцем рыболовы, которых крылья блещут, как яркие искры; на горах, между синевою лесов, блестят деревни, хижины, замки, с домов белыми змеями вьются полосы дыма; иногда в тишине между огромными горами, которых громады приводят невольно в трепет, вдруг раздается звон часового колокола с башни церковной: этот звон, как гармоника, промчавшись по воздуху, умолкает, и все опять удивительно тихо в солнечном свете; он ярко лежит на дороге, на которой там и здесь идет пешеход и за ним его тень. В разных местах слышатся звуки, не нарушающие общей тишины, но еще более оживляющие чувство спокойствия; там далекий лай собаки, там скрып огромного воза, там человеческий голос. Между тем в воздухе удивительная свежесть, есть какой-то запах не весенний, не осенний, а зимний, есть какое-то легкое, горное благоухание, которого не чувствуешь в равнинах. Вот вам картина одного утра на берегах моего озера. Каждый день сменяет ее другая. Но за этими горами Италия, и мне не видать Италии.
Между тем живу спокойно и делаю все, что от меня зависит, чтобы дойти до своей цели, до выздоровления. Живу так уединенно, что в течение пятидесяти дней был только раз в обществе. Вероятно, что такое пустынничество навело бы, наконец, на меня мрачность и тоску; но я не один. Со мною живет Рейтерн и все его семейство. Он усердно рисует с натуры, которая здесь представляет богатую жатву его кисти, а я пишу стихи, читаю или не делаю ничего. С пяти часов утра до четырех с половиною пополудни (время нашего общего обеда) я сижу у себя или брожу один. Потом мы сходимся, вместе обедаем и вечер проводим также вместе. В таком образе жизни много лекарственного. Но прогулки мои еще весьма скромны, еще нет сил взбираться на горы. Зато гуляю много по ровному, прекрасному шоссе, всякий день и во всякую погоду.
Теперь читаю две книги. Одна из них напечатана моими берлинскими знакомцами, Гумблотом и Дункером, довольно четко, на простой бумаге, и называется Menzel's Geschichte unserer Zeit26; a другая самою природою на здешних огромных горах, великолепным изданием. Титула этой последней книги я еще не разобрал. Но и то и другое чтение приводит меня к одному и тому же результату. Всякий день в два часа пополудни я начинаю свое пешеходство по Сим-плонской дороге, которая мимо самого крыльца моего идет по берегу Женевского озера, расстилающегося широкою равниною между высоких берегов горных. Со стороны Женевы на дальнем горизонте видна низкая, голубая, однообразная стена Юры. Со стороны кантона Вадта (Pays de Vaud), на которой находится моя деревушка (Верне между Клараном и Монтрё), подымаются горы, покрытые виноградниками, усыпанные деревнями, замками, хижинами, шалашами; низшие из них имеют приятную круглую форму (здесь они покрыты виноградниками, великолепными каштановыми, буковыми и ореховыми деревьями); высшие торчат острыми утесами, одни имеют вид зубчатых стен, другие форму огромных зубов, между которыми самый заметный называется Dent de Jamant; вершины этих утесов голы и истрескались от действия стихии; бока покрыты елями и соснами, между которыми весенние и осенние потоки прорезали излучистые рытвины, которые теперь наполнены снегом и кажутся змеями, замерзнувшими от холода и извившимися в час смерти. На противной, Савойской стороне подымаются горы более огромные и представляют ужасный хаос утесов, разорванных, рас-треснувших, разделенных глубокими долинами, в которых теперь белеет снег, тогда как самые утесы, синеющие от еловых лесов, покрывающих бока их, имеют вид необъятного, оцепенелого, изрубленного трупа. Эти горы, возвышаясь, сходятся с противолежащими и стесняются в глубокую долину, по которой течет Рона, впадающая близ Вильнёва в Женевское озеро. Эту долину задвигают, наконец, покрытые вечным снегом горы: впереди подымается великаном Dent du Midi, за ним конусом стоит Mont-Catogne, из-за него с одной стороны выглядывает Mont-Velan, а с другой Сен-Бернард,
26 Menzel Karl Adolf, Geschichte unserer Zeit seit dem Tode Friedrichs des Zweiten. Berlin, 1829. T. 1-3.
знаменитый переходом Наполеона и гостеприимством добрых отшельников, которые поселились на высоте его со своими собаками для спасения путешественников, теряющих дорогу в снегах горных. Таковы великолепные листы всемирной истории, которые разгибаются перед глазами моими в то время, когда я неприметною мошкою крадусь по тропинке своей у подошвы этих великанов. И мне было бы весьма душно от их ужасающей взоры огромности, когда бы мне не сопутствовал другой великан, который может без страха с ними соперничать: этот великан — есть мысль, могущая не только в одну минуту подняться на их неприступные высоты, но, перелетев века и пространство, присутствовать при их рождении, в то время когда они сами были только прах, кипевший в первобытной воде, которая, наконец, сгустив и набросав их теми огромными грудами, в коих они столько веков стоят неподвижно, сама успокоилась, и теперь, тихим, таинственным морем, окружает нашу цветущую землю, вышедшую из хаоса первобытного.
Какое сходство в истории этих божественных великанов с историей живого человеческого рода! Что представляла наша земля в эти первые дни создания, когда всемогущее Божие «буди» раздалось посреди небытия, и все начало стремиться к жизни? Каков был мир в то время, когда потоп за потопом разрушал землю, когда из страшного разрушения выходило столь же страшное создание, когда владыками земли были одни чудовища, которых огромные, окаменелые скелеты, лежащие в земной утробе, свидетельствуя об отдаленной эпохе их существования, в то же время служат памятниками минувшего беспорядка? Чем все это кончилось? Животворным шестым днем создания: потопы утихли, утесы оцепенели, их страшные груды покрылись великолепным ковром плодоносной земли, на котором началась цветущая жизнь, и на эту обновленную землю Создатель привел, наконец, человека; бурный период образований физических дошел до своего предела; начинается жизнь человеческого рода, и она представляет нам тот же хаос, в каком при начале своем является нам мир физический: мы видим человека первосозданного; он сначала достоин своего Создателя, и на земле рай, но он падает...
Что же представляет нам человеческое общество после падения и что после всемирного потопа, уничтожившего первобытный род
человеческий? Не то же ли, что сей беспорядочный бой стихий и масс физического мира, сквозь которые с трудом и постепенно пробивалась высшая жизнь? И все эти предания о древнем мире после потопа, все эти памятники огромных канувших царств, колоссы Индии и Египта, завоевания Сезострисов, Киров, Александров и самый всемогущий Рим... не то же ли они в истории — некогда живые, теперь мертвые и окаменелые посреди слоев (веков), набросанных временем, не то же ли они, что эти огромные чудовища, владевшие первобытною землею, которых остовы нас так изумляют, повествуя нам о том, чего давно нет и чего уже быть не может? Наконец и для человеческого рода период всеобщих бурных переворотов дошел до своего предела, и ужасные создания древнего мира оделись великолепным покровом, на котором началась новая, высшая жизнь, эта пелена более и более развивается, не все еще ею покрыто, но все когда-нибудь покроется. Вулканы, наводнения, ураганы и многие грозные феномены свидетельствуют, что еще не все в физическом мире утихло; но это одни минутные, частные явления; они не производят общего изменения; и только показывают, что сила беспорядка хотя еще и не умерла, но уже издыхает. То же и в мире нравственном: и после пришествия Христова были политические разрушительные вулканы, они являются и теперь, но характер их более и более изменяется: теперь они более образовательны, нежели прежде. Например, в наше время мировладычество Александра и Рима невозможно, по крайней мере непрочно. Наполеон у нас перед глазами сделал ему опыт, но быстрое создание силы его столь же быстро и сокрушилось. Конечно, еще увидим много потрясений; но посреди их шума голос мира и порядка более и более становится внятен. Христианство, источник и хранитель нравственной жизни, неразрушимо, несмотря на бунтующие против него страсти; истекающая из него образованность медленным, но постоянным своим действием все приводит в равновесие; бой добра и зла продолжается — и может ли быть иначе? Земля не рай, человек не ангел — но наше время, со всеми его конвульсиями, лучше прошедшего. Это лучшее само собою истекает из зла минувшего. И это лучшее — не человек своею силою производит его, но время, покорное одному Промыслу. Поколения исчезают, а время на гробах их пишет свои истины, которые читают следующие поколения и обращают в свою
пользу: исчезая, они оставляют на гробах своих другие истины, временем написанные в пользу других поколений. Общий же результат один: во всякое время, человек на своем месте, в своем кругу может совершить все, что он, как человек, совершить обязан; и если бы каждый, не сбиваясь с пути, следовал сему правилу, то было бы на земле одно царство порядка. Но человек создан не для тихой, счастливой, а для деятельной нравственной жизни; он должен завоевывать свое достоинство, должен пробиваться к добру сквозь страсти и неразлучные с ними заблуждения и бедствия. В мире действует не он, а Провидение, которое действует в целом. Жизнь человеческого рода можно сравнить с волнующимся морем: буря страстей производит эти минутные волны, восстающие, падающие и беспрестанно сменяемые другими. Каждая из них кажется каким-то самобытным созданием; и если бы каждая могла мыслить, то она, в быстром своем существовании, могла бы вообразить, что действует и созидает для вечности. Но она, со всеми своими скоропреходящими товарищами, только принадлежит к одному великому целому: все они покорствуют одному общему движению; иногда движение кажется бурею: бездна кипит; но вдруг все гладко и чисто; и в этом за минуту столь безобразном хаосе вод спокойно отражается чистое небо. Вот вам философия здешних гор. То же самое прочитал я и в Менцеле, который в быстрой картине представляет нам происшествия нашего века, столь богатого великими изменениями.
Еще один маленький отрывок из той же горной философии. Проезжая сюда через кантон Швиц, я видел на прекрасной долине, между Цюрихским и Ловерцским озером, развалины горы, задавившей за двадцать лет несколько деревень и обратившей своим падением райскую область в пустыню27. Это место называлось тогда Goldau (золотой луг). За двенадцать лет пред сим я уже видел его: с тех пор ничто не переменилось; те же голые, набросанные грудами камни, немногие покрылись мохом; кое-где пробиваются тощие кусты, но еще почти нет признака жизни: время невидимо работает, но разрушение в полной еще силе. Рядом с этим хаосом камней прости-
27 Обвал в Гольдау, о котором Жуковский упоминал и во время описания своего первого путешествия в 1821 г., произошел 2 сентября 1806 г., разрушил более 100 домов, унес жизни свыше 450 человек и является одной из самых известных горных катастроф своего времени.
рается холмистая равнина, покрытая сочною травою, пышными деревьями, селениями, хижинами, садами; но бугристая поверхность ее, согласно с преданием, свидетельствует о древнем разрушении: за несколько веков и на этом месте упала гора, задавила несколько селений, и надлежало пройти сотням лет, дабы развалины могли покрыться слоем плодоносной земли, на которой поселилось новое поколение, совершенно чуждое погибшему. Вот — история всех революций, всех насильственных переворотов, кем бы они производимы ни были, бурным ли бешенством толпы, дерзкой ли властью одного! Разрушая существующее, жертвуя справедливостию, жертвуя настоящим для возможного будущего блага, есть опрокидывать гору на человеческие жилища с безумною мыслию, что можно вдруг бесплодную землю, на которой стоят они, заменить другою, более плодоносною. И, правда, будет земля плодоносная, но для кого и когда? Время возьмет свое, и новая жизнь начнется на развалинах: но это дело его, а не наше; мы только произвели гибель; а произведенное временем из созданных нами развалин нимало не соответствует тому, что мы хотели вначале. Время истинный создатель, мы же в свою пору были только преступные губители, и отдельные благие следствия, загладив следы погибели, не оправдывают губителей. На этих развалинах Гольдау ярко написана истина: "Средство не оправдывается целию; что вредно в настоящем, то есть истинное зло, хотя бы и было благодетельно в своих последствиях; никто не имеет права жертвовать будущему настоящим и нарушать верную справедливость для неверного возможного блага". Человек, во всякую настоящую минуту, может быть справедливым, в этом его человеческая свобода. Что справедливо теперь, то несомнительно; жертвовать этим несомнительным, единственно возможным человеку, для вероятной, следственно сомнительной пользы, есть преступление или безумство. Ибо кто отвечает за будущее? И следующий миг не принадлежит нам: это уже область Провидения. Только, оставаясь в границах человечества, с светлым понятием о справедливости, можем мы действовать благотворно, то есть нравственно; напротив, вступаясь в дело Провидения и надеясь силою в одну минуту произвести то, что оно медленно созидает временем, мы губим и гибнем. Что же? Должны ли мы себя осудить на бездействие и неподвижно предаться во власть времени, подобно камням, которые, не видя и
не зная, что с ними творится, дают ему покрывать их мохом и растениями? Нет. Но для человека довольно собственной деятельности и без дерзкого присвоения той, которая не принадлежит ему. Иди шаг за шагом за временем, вслушивайся в его голос и исполняй то, чего он требует. Отставать от него столь же бедственно, как и перегонять его. Не толкай горы с места, но и не стой перед нею, когда она падает: в первом случае сам произведешь разрушение, в последнем не отвратишь разрушения, в обоих же неминуемо погибнешь. Но работая беспрестанно, неутомимо, наряду со временем, отделяя от живого то, что оно уже умертвило, питая то, в чем уже таится зародыш жизни, и храня то, что зрело и полно жизни, ты безопасно, без всякого гибельного потрясения, произведешь или новое необходимое, или уничтожишь старое, уже бесплодное или вредное. Одним словом, живи и давай жить; а паче всего блюди Божию правду!..»
Итак, В. А. Жуковский как философ и богослов, на наш взгляд, замечательным образом раскрывается уже в этих письмах из Швейцарии, написанных в 1820-е и 1830-е гг., а в дальнейшем его пристальный интерес к богословским темам продолжится, в конце жизни став одной из характерных черт переписки и общения с близкими к нему людьми28. Будучи одной из наиболее ярких фигур «пушкинского века» русской культуры, поэт тем самым не только приоткрывает нам ту сферу религиозно-философских исканий образованного общества, которая прежде находилась в тени, но и показывает всю силу и глубину, каких могла достичь в этом обществе русская богословская мысль.
28 См.: Долгушин Д., свящ. Протоиерей Иоанн Базаров и В. А. Жуковский: из истории религиозно-философских исканий русского образованного общества 1840-х годов // Вестник Православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета. Серия II: История. История Русской Православной Церкви. 2013. Вып. 4 (53). С. 90—106.
