CC BY
31
ФЕРГЮСОН Й., МАНСБАХ Р.
ПЕРЕСОСТАВЛЯЯ КАРТУ ГЛОБАЛЬНОЙ ПОЛИТИКИ. РЕВАНШ ИСТОРИИ И ПОТРЯСЕНИЯ БУДУЩЕГО (Реферат)
FERGUSON YALE H., MANSBACH RICHARD W.
Remapping global politics. History's revenge and future shock. -
Cambridge: Cambridge univ. press, 2004. - XIV, 360 p.
Авторы книги «Пересоставляя карту глобальной политики» -американские политологи Йель Х. Фергюсон и Ричард У. Мансбах -стремятся изменить привычные представления о мировой (в их терминологии - глобальной) политике и предложить новый, «постмеждународный» подход к интерпретации и анализу происходящих в ней перемен.
Они полагают, что потребность в изменении ментальных карт глобальной политики сегодня особенно остра, ибо даже для тех, кто привык оперировать представлениями о мире как о совокупности суверенных наций-государств, становится очевидным, что «вестфальский период» завершается. Конец «холодной войны», размывание некоторых привычных функций государства в условиях глобализации, быстрый рост числа негосударственных акторов, а также современные террористические войны - все это не вписывается в существующие теории международных отношений.
В монографии Фергюсона и Мансбаха описываются и анализируются новые тенденции, которые, с их точки зрения, лучше всего схватываются понятием «постмеждународная политика» (postinternational politics). Их труд является продолжением предыдущих совместных работ, в частности книги «Политии: Власть,
идентичности и изменения»1, а также отчасти развивает идеи другого крупного американского политолога-международника -Джеймса Розенау. Именно последний для описания «очевидного тренда, проявляющегося в том, что все большее число взаимодействий, составляющих мировую политику, происходит без прямого участия наций и государств» (с. 2), ввел в оборот термин «постмеждународный». По мнению Фергюсона и Мансбаха, это слово может служить наиболее емкой характеристикой современной глобальной политики. Термин «международный» относится к отношениям и взаимодействиям между подмножеством коллективных акторов, именуемых «государствами». В современном же мире политика скорее напоминает паутину плавных переходов от индивидов через семьи и другие сообщества к глобальным структурам.
Традиция международной политики, восходящая к идеям Т. Гоббса и Г. Гроция, придавала универсальное значение опыту поствестфальской Европы, сводя мировой политический универсум к отношениям суверенных государств. Последние на протяжении нескольких сотен лет «доминировали» в представлениях теоретиков, и это обстоятельство заслоняло тот факт, что люди всегда - и до «вестфальского периода», и во время, и после него - были объединены во множество разных политических сообществ с разными степенями автономии и имели множественные идентичности и лояльности. Иными словами, наши представления об онтологии международных отношений никогда не соответствовали действительности, а сегодня «государствоцентричные» теории становятся совершенно неадекватными для описания современного мира.
Постмеждународная теория рассматривается как альтернатива основным подходам, доминирующим в исследованиях международных отношений, и прежде всего - реализму и неореализму. Она стремится объяснить то, что с точки зрения последних кажется отклонениями. Впрочем, идеи, развиваемые Фергюсоном и Мансба-хом, пока едва ли могут претендовать на статус теории: как признают сами авторы, их подход пока еще не дал собственного исчерпывающего объяснения или прогноза и в этом смысле должен рассматриваться в качестве теоретического каркаса, наброска теории (рге-Шеогу), хотя и весьма многообещающего (с. 18).
1 Ferguson Y.H., Mansbach R.W. Polities: Authority, identities and change. -Columbia, SC: Univ. of Southern Carolina press, 1996.
В открывающей книгу главе «Постмеждународная политика» Фергюсон и Мансбах выделяют следующие основные черты предлагаемого ими подхода.
Прежде всего, данный подход предполагает исследование продолжающихся изменений. Изменения, конечно, относительны и могут варьироваться от постепенных приращений в руслах уже сложившихся паттернов до полной трансформации, меняющей природу политической жизни. Настоящее всегда похоже на прошлое и в то же время отличается от него. Постмеждународная теория подчеркивает фундаментальные изменения в глобальной политике, которые, однако, смягчаются наследием истории. Постмеждународные изменения - продукт одновременно сплавления (fusion) и расщепления (fission) сфер автономной власти. Первая тенденция проявляется в росте региональных, глобальных и менее очевидным образом определяемых властных сетей (authority networks), связывающих людей, находящихся «далеко» друг от друга. «Отдаленность» - это, конечно, всего лишь функция физического расстояния, технологий, а главное - привычного типа мышления. Вторая же тенденция заключается в дроблении существующих политических единиц на еще меньшие зоны самоидентификации, которые локализуют способность требовать подчинения (authority) и затрудняют поиск решений дилемм, связанных с коллективным благом. Результатом действия этих разнонаправленных тенденций оказывается сложный мир структур локальной, региональной и глобальной власти-авторитета, которые Розенау называл сферами автономной власти (SOAs - spheres of authority), а Фергюсон и Мансбах именуют «политиями».
По мысли Дж. Розенау, в современном мире государства оказываются одним из множества типов коллективных макроакторов. Причем по мере эрозии Вестфальской системы они все меньше способны удовлетворять нужды граждан, и другие сферы автономной власти пытаются решать то, с чем не справляется государство. В результате государства должны делить лояльность граждан с другими автономными сферами власти, а это подрывает очень важную для развития «вестфальской» политической философии дихотомию внутренней и внешней политики.
Вторая характерная черта постнационального мышления заключается в том, что в качестве единицы анализа берутся индивиды,
причем признается множественность индивидуальных и коллективных идентичностей и лояльностей. Наша идентичность и наша лояльность не исчерпываются гражданством и национальностью, последние могут занимать не самое высокое место в иерархии идентичностей/лояльностей. Основаниями для самоидентификации могут служить самые разные свойства, реальные и изобретенные. Вместе с тем большинство идентичностей недостаточно стабильны, чтобы задавать ясные границы политических сообществ.
Авторы называют институциональное выражение коллективной идентичности (суверенной или несуверенной) «политией». Согласно их определению, «политии - это общности (collectivities), обладающие в той или иной степени идентичностью, отличающиеся иерархией и способностью мобилизовывать сторонников в политических целях...» (с. 24). Политии могут не только сосуществовать и сотрудничать, но вступать друг с другом в конфликты. Некоторые политии могут завоевывать или поглощать другие политии, но этот результат никогда не следует считать неокончательным. Процесс поглощения одних политий другими авторы называют «вложением» («nesting»). По мысли Фергюсона и Мансбаха, этот процесс оказывает воздействие и на идентичность поглощающей политии. Вместе с тем старые идентичности и лояльности, как правило, не исчезают, а замораживаются, чтобы снова возродиться, возможно, спустя столетия (примером тому служит «взрыв» племенных, этнических, религиозных и расовых идентичностей после «холодной войны»).
Упадок авторитета государства и лояльности индивидов традиционным институтам влечет за собой проблему, которую Сьюзан Стрэндж назвала «проблемой Пиноккио». Подобно Пиноккио, который, превратившись в настоящего мальчика, больше не хочет признавать власть тех, кто управлял им, когда он был куклой, индивиды, втянутые в сферы разных политий, приобретают возможность выбирать объекты идентификации и лояльности. И государство оказывается в этой роли отнюдь не единственным актором. Иными словами, нет единственного заместителя вестфальского государства, и нет института, который мог бы требовать подчинения или лояльности, распространяющейся на всех. Вместо этого есть разные инстанции, претендующие на подчинение индивидов, которые вынуждены конкурировать за лояльность последних, и есть
индивиды, обращающиеся в поисках руководства и вознаграждения к множеству разных институтов в зависимости от контекста.
Таким образом, мир перестает быть системой государств. По Розенау, это означает, что появляются новые автономные властные акторы, которые не являются носителями суверенитета (new authoritative «sovereignty-free actors»), но играют важную роль в управлении. По Розенау, управление (governance) не обязательно требует государственной власти (government) или «иерархии»; система правил может устанавливаться и поддерживаться и в отсутствие юридической или политической власти; управление (governance) требует лишь общественного консенсуса относительно правил и ценностей. Согласно концепции Розенау, в роли сфер автономной власти (SOAs) могут выступать профессиональные общества, сообщества соседей (neighborhoods), сети единомышленников, корпорации, социальные движения, местные или региональные органы управления, диаспоры, конфедерации некоммерческих организаций, транснациональные сети, террористические организации и другие общности, которые становятся автономными источниками принятия властных решений в сложном многоцентричном мире. Очевидно, что государства в этой логике должны рассматриваться всего лишь в качестве одного из игроков.
Однако Фергюсон и Мансбах не согласны с тезисом Розенау о том, что постмеждународный мир настолько уникален, что уроки истории утрачивают свое значение. По их мнению, верно как раз обратное: изучение истории под новым углом позволяет лучше понять современные реалии. В некоторых отношениях «домеждуна-родный» мир имеет больше общего с постмеждународным, нежели с тем кратким периодом, когда ведущую роль играли государства.
Во второй главе книги «Теория и метод» авторы пытаются вписать свою концепцию в канву теоретико-методологических дискуссий, имевших и имеющих место в исследованиях международных отношений. По их оценке, три «великих спора» второй половины ХХ в., определившие лицо этой дисциплины - дебаты «реалистов» и «идеалистов» в 1950-х годах, «традиционалистов» и «сциентистов» в 1960-1970-х годах и «постмодернистов» и «позитивистов» в 1980-х годах, - были не такими уж великими, ибо ее участники разделяли примерно одни и те же представления об онтологии глобальной политики. Наиболее серьезный вызов устояв-
шимся представлениям был брошен постмодернизмом: разочарование в плодах науки готовило почву для течений, отрицавших строгую науку и делавших упор на субъективные и нормативные измерения знания. По мнению Фергюсона и Мансбаха, постмодернисты в своей критике позитивизма заходили слишком далеко. Ведь якобы субъективные явления, такие как идеи, нормы или принципы, в принципе столь же доступны для наблюдения, как объективные, хотя на практике их труднее «наблюдать» и измерять ввиду несовершенства инструментария. Успех во многом зависит от применяемого подхода: изучение субъективных явлений не обязательно предполагает отказ от эмпиризма (что характерно для постмодернизма). Например, конструктивизм тоже занимается изучением субъективных явлений, но ориентирован на эмпирические исследования, а теория рационального выбора анализирует и субъективные, и объективные факторы, но при этом не носит эмпирического характера.
Заслугу постмодернистов авторы книги видят в том, что они деконструировали и в некотором смысле подорвали традиционные теории. Кроме того, они научили исследователей быть более внимательными к собственным предрасположенностям (biases). Однако постмодернизм, по мнению Фергюсона и Мансбаха, не только не предложил конструктивных оснований для построения теории глобальной политики, но и шел к этой цели неверным путем. Не все, что мы «знаем» или хотим «знать», так субъективно, как это представляют постмодернисты. Любой феномен можно рассматривать с разных точек зрения, что дает нам множество частично правильных интерпретаций. Однако количество таких интерпретаций не безгранично, и существенную роль в их отборе играет межсубъектное согласие, опирающееся на представления об эмпирически очевидном и доказанном.
Наиболее перспективным Фергюсон и Мансбах считают подход, предложенный конструктивизмом, особенно - его направлением, исследующим правила, нормы и особенности восприятия, характерные для лиц, принимающих решения. Прежде всего, конструктивистам удалось переформулировать старую дилемму «агента» и «структуры»: согласно их подходу, восприятие среды, в том числе «структур», индивидуальными «агентами» влияет на поведение последних, а поведение, в свою очередь, воздействует на сре-
ду/«структуры»; изменения же среды в дальнейшем снова оказывают влияние на восприятие и поведение и т.д. Таким образом, «агенты» и «структуры» бесконечно конституируют друг друга. Подобно конструктивизму, постмеждународный подход стремится рассматривать «агентов» и «структуры» в контекстах конкретных ситуаций; общим для этих двух подходов является и интерес к меняющимся идентичностям. Вместе с тем далеко не все направления конструктивизма Фергюсону и Мансбаху представляются одинаково близкими к их подходу: так, они отвергают «стойкий государст-воцентризм», свойственный концепции известного приверженца конструктивистского подхода в международных исследованиях Александра Вендта.
Третья глава посвящена проблеме политического пространства и времени. По мысли авторов, осознать глубокие перемены, происходящие в глобальной политике, мешает наша привычка смешивать территорию с политическим пространством. Однако эти понятия нетождественны. Согласно интерпретации Фергюсона и Мансбаха, понятие «политическое пространство» указывает на то, каким образом распределяются идентичности и лояльности сторонников различных политий и как они соотносятся друг с другом (с. 67), и территория в данном случае - лишь одна из возможностей. Новые технологии способствуют реорганизации политического пространства. Физическое расстояние имеет все меньшее значение в качестве фактора, ограничивающего возможности влияния и контроля. Иначе функционирует и время. Прежние средства коммуникации обусловливали неизбежные задержки в передаче команд из центра на периферию. Сегодня отношение между временем и пространством меняется, что обусловливает иное переживание времени.
Исторически географическое и психологическое расстояния были тесно взаимосвязаны, однако эти два способа концептуализации пространства никогда целиком не совпадали. Психологическое расстояние определяется степенью несходства когнитивных оснований восприятия и решения проблем вне зависимости от географических расстояний. Там, где психологическая дистанция велика, вероятность непонимания и конфликтов растет, а вероятность формирования моральных сообществ снижается. Сегодня нет никаких оснований полагать, что восприятие различий и отсутствие эмпа-
тии возрастают с физическим расстоянием и уменьшаются по мере физического приближения. Технологические перемены, глобализация экономики и культурных систем открывают возможности для относительной близости, несмотря на физические расстояния.
Вместе с тем психологическое расстояние - производное не только пространства, но и времени. Французский историк Фернан Бродель выделял когда-то три типа изменений во времени: самые быстрые изменения (они определяются повседневными событиями в жизни индивидов), более медленные (формируются по совокупности повседневных перемен; таковы многие политические и экономические изменения); и самые медленные, почти не воспринимаемые наблюдателями. По мнению Фергюсона и Мансбаха, два последних типа изменений сегодня трудно разделить. В начале ХХ в. люди могли рассчитывать, что мир, в котором они родились, останется примерно таким же до их смерти, а мир детей будет в основных чертах напоминать мир отцов. Сегодня, напротив, приходится ожидать, что каждый из живущих столкнется с целой серией фундаментальных сдвигов, которые внесут существенные различия в опыт следующих друг за другом поколений. Эти сдвиги - дополнительные возможности одновременно и для идентификации, и для социальных размежеваний.
Кроме того, на одном физическом пространстве могут сосуществовать индивиды, живущие в разном историческом времени. Этот эффект усиливается миграцией. И психологическое расстояние между модернизированными городскими элитами и традиционными аграриями в одном и том же обществе может быть существенно больше, чем между элитами в городах, разделенных тысячами километров. Это не значит, что территория вообще утрачивает политическое значение, - последнее зависит от контекста. Так, территория по-прежнему значима в менее развитых регионах, а также в местах, отличающихся высокой концентрацией природных ресурсов, имеющих уникальное стратегическое положение или особое символическое значение.
Представление об особом положении вестфальских государств среди политий в значительной степени определяется их территориальностью и границами, якобы гарантирующими суверенитет. И в этом смысле снижение роли территории является одним из факторов трансформации международного мира в постмеждуна-
родный. Границы государств все меньше обозначают политические пространства, основанные на экономических, социальных или культурных интересах. У этих интересов есть собственные границы, которые ввиду глобализации и локализации все меньше совпадают с границами государств.
По мысли Фергюсона и Мансбаха, постмеждународную эпоху во многих отношениях можно рассматривать как посттерриториальную. В современном мире наличие большей территории уже не означает превосходства в отношении власти или богатства - и наоборот.
С преувеличением значимости территории связано и ложное разграничение между внутренней и внешней и сравнительной политикой. По мнению авторов, нет никаких теоретических оснований рассматривать их раздельно. Меняется и наше представление о компаративных исследованиях: сравнительный метод должен применяться не только для государств.
Как подчеркивают Фергюсон и Мансбах, политическое пространство постоянно меняется. Механизм его изменений связан с процессами формирования более широких сетей взаимодействия и взаимозависимости (fusion) и одновременно - с расщеплением общностей до порой совсем крошечных единиц, по отношению к которым происходит самоидентификация (fission). Эти разнонаправленные процессы тесно взаимосвязаны.
Четвертая глава «Государства и другие политии» посвящена выяснению соотношения между различными типами политических сообществ. По мысли авторов книги, все политии преходящи, однако и отдельные политии, и их типы редко исчезают насовсем; они остаются частью всемирного «живого музея» и иногда могут вернуться в новом облике. Кроме того, и в данный конкретный момент политии определенного типа существенно отличаются друг от друга по своим характеристикам и качествам. Они могут осуществлять влияние и контроль лишь в пределах ограниченных сфер. А поскольку эти сферы зачастую пересекаются, получается, что поли-тии сосуществуют в одном и том же политическом пространстве.
Каково место государств в этом многообразии политий? Согласно концепции Фергюсона и Мансбаха, государства - лишь один из множества коллективных акторов наряду с бюрократическими союзами, транснациональными организациями, союзами и
сетями фирм, городами, социальными движениями и др. По мере того как неправительственные организации начинают действовать в рамках глобальной повестки дня, они также становятся самостоятельными акторами, легитимность которых опирается на экспертное знание, информацию, инновационные политические технологии и др.
Предполагается, что государства отличаются от прочих по-литий наличием суверенитета. Насколько это различие существенно? По мысли авторов книги, суверенитет следует рассматривать как социальный конструкт. Конечно, притязания государств на суверенитет конструируют социальную среду, в которой они взаимодействуют, а взаимное признание суверенитета - важный элемент конституирования самих государств. Но одновременно данное понятие работает как инструмент, «возвышающий» государство над другими типами политий.
Концепция суверенитета опирается на череду мифов: государство якобы обладает монополией на насилие и полностью контролирует свою территорию; оно формирует непроницаемые границы. Мифический характер носит и предполагаемое равенство суверенных государств. В действительности с самого начала суверенитет был скорее желаемым, нежели действительным состоянием. Суверенитет - это юридический статус, который у актора либо есть, либо нет, действительное же право требовать подчинения, действительная автономия и дееспособность являются изменчивыми характеристиками. Не случайно некоторые юридические школы в Европе отказывались говорить о делимости суверенитета - на практике это позволяло «не замечать» другие политии. Государства жаловали себе суверенитет (и вытекающую из него легитимность), признавая его друг за другом и отказывая в нем другим политиям, располагающимся внутри их границ или пересекающим таковые.
Модель глобальной политики, сконструированная в логике суверенитета, отягощена и другими ложными представлениями. Так, юридическая независимость, связанная с суверенитетом, трактуется как настоящий авторитет и настоящая автономия. Предполагается, что внешние акторы не вмешиваются в дела государства, а подданные ему подчиняются. Однако ничто не гарантирует того, что так это и будет.
Другое ложное представление, вытекающее из дихотомии «государств» и «всех остальных», - разграничение «публичного» и «частного», которое играет столь важную роль в политической философии и международном праве.
По мнению Фергюсона и Мансбаха, вестфальское государство - не более чем случайный продукт места и времени. Даже в «Вестфальскую эру» мир не состоял исключительно из государств. И даже в Европе государства, которым удалось в достаточной степени консолидироваться, достигли этого результата, одновременно трансформируясь в империи. Другие же политии этого рода были динамичными империями с самого начала. А третьи (Германия, Италия) консолидировались сравнительно поздно. Распад империй в результате двух мировых войн привел к появлению множества новых государств, почти все они опирались на риторику национального самоопределения. Однако пора «самостоятельности» многих из них длилась недолго. В настоящее время многие европейские государства передали значительную часть своих политических и экономических полномочий наднациональным структурам (ЕС, НАТО и др.).
Таким образом, межгосударственная модель глобальной политики всегда была не вполне адекватна, но сегодня она совершенно искажает реальную картину. Структура постмеждународного мира задается границами между сферами автономной власти и сетями таких сфер, которые сложным образом пересекаются с границами государств, порой выходя за их рамки. В этом мире способность требовать подчинения фрагментирована множеством политий, не всегда находящихся в иерархическом отношении друг к другу.
В пятой главе «Идентичности в постнациональном мире» речь идет о значении культурных различий и конструируемых идентичностей для современной глобальной политики, а также об изменении места идентичностей и лояльностей, связанных с территориальным государством. По мысли авторов, если в XVIII - начале XIX в. национальные идентичности были довольно тесно связаны с идентичностями граждан/подданных, то в последние десятилетия ХХ в. они все чаще оказываются разорваны. Фрагментация государства и «неотрайбализм» особенно заметны в Африке, на Балканах, в Юго-Восточной Азии и на окраинах России. Идентичности и лояльности, подавлявшиеся колониальными властями и
«комиссарами», всплыли на поверхность, усугубляя искусственность государственных границ. Согласно интерпретации Фергюсо-на и Мансбаха, этнические конфликты - это проблема изменения границ идентичности в государственных системах, сконструированных европейцами в неевропейской среде.
В монографии Фергюсона и Мансбаха рассматриваются также экономические, военные и технологические аспекты процесса рождения постнационального мира.
В заключительной главе книги авторы попытались, исходя из нового видения глобальной политики, предлагаемого постмеждународным подходом, набросать картину «неоднозначного будущего».
О.Ю. Малинова
