CC BY
13УДК 82. 161. 1 - 31.09 Достоевский
М. А. Кустовская
(Украина)
ФЕНОМЕНОЛОГИЯ «ЖИВОЙ ЖИЗНИ» В ТВОРЧЕСКОМ НАСЛЕДИИ Ф. М. ДОСТОЕВСКОГО
Оговорим сразу, что понятие «феноменология» мы используем в его этимологическом значении - как выявление сущностных черт явления. Цель нашего исследования - не определение формулы живой жизни вообще, но описание ее как художественного феномена в творчестве Ф. М. Достоевского.
Актуальность исследования. Есть такие коренные идеи в творчестве писателей, на которых зиждется их художественный мир; это идеи, задающие оси ценностных, мировоззренческих координат. Именно они дают ключ к постижению сложного художественного мира автора-творца. Идея «живой жизни» в творчестве Ф. М. Достоевского, без сомнения, является именно таковой.
Известно, что открытие феномена «подполья» Достоевский ставил себе в особую заслугу, так как в «подпольном парадоксалисте» он «впервые вывел настоящего человека русского большинства и впервые разоблачил его уродливую и трагическую сторону» [Курсив Достоевского. - М. К. - 1, т. 16, с. 329]. Образ «подпольного» героя сегодня справедливо считается частью словаря современной культуры и без преувеличения является наиболее востребованным не только западноевропейской, но и мировой литературой. Однако, обнажая данный негативный феномен, поднимая проблему «подпольности» как духовного тупика, Достоевский находит и противовес ему, указывает выход и спасение - «живую жизнь».
Недавнее исследование молодого польского ученого Мартина Боровски, посвященное рецепции Достоевского среди интернет-
о том, что Достоевский в массах и по сей день считается «мрачным» писателем, «жестоким талантом», «певцом подполья». К сожалению, среди читательской аудитории не только за рубежом, но и на родине классика не изжит и не переосмыслен уродливый штамп «достоевщина». Это позволяет заключить, что пока еще недостаточно оценена такая особенность творческого мышления Достоевского, как настойчивый, целенаправленный поиск способов преодоления кризисного состояния человека и общества.
Доказательства поиска писателем положительного исхода для человека содержит уже повесть «Записки из подполья», где не только впервые вскрыта специфика «подпольности» как духовного, психологического, нравственного тупика, но и впервые же сформулирована идея «живой жизни» как пути спасения из состояния безысходности, прорыва к подлинным ценностям бытия.
В повести словосочетание взято автором в кавычки. Здесь не объясняется, что представляет собой эта «живая жизнь». Формула решения проблемы дана излюбленным методом автора -доказательством от противного. В завершение исповеди герой с ужасом констатирует: «Мы все отвыкли от жизни, все хромаем, всякий более или менее. Даже до того отвыкли, что чувствуем подчас к настоящей "живой жизни" какое-то омерзение, а потому и терпеть не можем, когда нам напоминают про нее. Ведь мы до того дошли, что настоящую "живую жизнь" чуть не считаем за труд, почти что за службу, и все мы про себя согласны, что по книжке лучше» [1, т. 5, с. 178]. Но, проповедуя уход в «подполье», герой тем не менее сознает свое поражение. Однако спасительный идеал для него недостижим: «вовсе не подполье лучше, а что-то другое, совсем другое, которого я жажду, но которое никак не найду!» [1, т. 5, с. 121].
Важно подчеркнуть, что идея спасения «живой жизнью» у Достоевского возникает одновременно с разоблачением «подполья». В записи из тетради 1864 года содержится характеристика состояния социума и современника, оторванного от «почвы» (по сути, того самого «подпольного человека»): « ...цивилизация есть состояние
болезненное. Потеря живой идеи о Боге тому свидетельствует... Свидетельство, что это есть болезнь, есть то, что человек в этом состоянии чувствует себя плохо, тоскует, теряет источник живой жизни, не знает непосредственных ощущений и все сознает» [1, т. 20, с. 192].
Начиная с повести «Записки из подполья», представление о «живой жизни» будет развиваться писателем на протяжении всего последующего периода творчества, художественно воплощаясь и обнаруживая свое смысловое богатство как в поэтике романов «великого пятикнижия», так и в его «малой» прозе, а также публицистике (многочисленные контексты в «Дневнике писателя», проанализированные нами ранее, см.: [4]). Можно заключить, что «живая жизнь» определенно становится константой в системе Достоевского, с одной стороны, и вместе с тем, она проходит свое художественное формирование и развитие, с другой. Постоянное обращение Достоевского к идее «живой жизни» делает ее не только фактором, организующим философские, историософские, психологические и религиозные раздумья, но и основой многогранной художественной концепции, которая аккумулирует в себе положительную программу писателя - императив преображения, «обожения», «восстановления» человека.
В 1862 году в предисловии к публикации русского перевода «Собора Парижской Богоматери» В. Гюго Достоевский определяет «основной мыслью всего искусства девятнадцатого столетия» «мысль христианскую и высоконравственную» - идею «восстановления погибшего человека, задавленного несправедливо гнетом обстоятельств, застоя веков и общественных предрассудков» [1, т. 20, с. 28]. В этот период, когда ни один из романов «великого пятикнижия» еще не появился на свет, Достоевскому, как представляется, импонировал социальный аспект этой идеи -реабилитация «униженных и оскорбленных». Через два года, в 1864-м, переживая смерть первой жены Марии Дмитриевны, Достоевский сделает следующую запись: «человек есть на земле существо только развивающееся, след<овательно>, не оконченное, а переходное» [1, т. 20, с. 173]. Отторгнутый грехом от совершенства, утративший свое
путь духовного очищения и преображения, восстановить в себе лик Божий. Во всем своем зрелом творчестве русский классик последовательно развивает идею «восстановления погибшего человека», но уже поднятую с уровня социального на метафизический. И сопричастность героя к «живой жизни» становится своеобразным «маркером» его принадлежности «идеальному» полюсу.
В идейную орбиту «живой жизни» входят и антитеза «жизнь / теория», «рацио / сердце» (или, говоря идиомами Достоевского, «усиленное сознание / источники сердца»), и концепция «почвы» и почвенничества, и идея соборности, выраженная формулой «все за всех виноваты», и «славянская идея», заключающаяся, по глубокому убеждению писателя, в жертвенности и материнской роли России, и, наконец, ведущая идея всего творчества писателя - вера в бессмертие души человеческой.
В свете сказанного не вызывает сомнений правомерность и актуальность обращения к этой концепции, тем более что исследование ее отвечает одному из самых продуктивных направлений современного литературоведения - изучению духовного вектора русской литературы и ее православной основы.
Обращаясь к истокам возникновения исследуемого феномена, необходимо вспомнить, что появление формулы «живая жизнь» в лексиконе русской интеллектуальной элиты XIX века (а это В. Жуковский, Н. Языков, И. Киреевский, К. Аксаков, Ю. Самарин, Н. В. Гоголь, А. Герцен, В. Одоевский, Ф. Тютчев и др.) следует связать с влиянием немецкой культуры - романтической поэзии Гете и Шиллера, натурфилософии Шеллинга. Заимствованное из немецкого языка, это словосочетание оказалось весьма притягательным для творческой интеллигенции в силу его высокого эмоционально-ценностного потенциала. Эпитет «живой», отнесенный к насыщенному и всеобъемлющему слову «жизнь», наполнялся различным содержанием, смысловыми нюансами в зависимости от мировоззрения и идеологических целей авторов, которые использовали
этот оборот. Например, «живая жизнь» у И. В. Киреевского трактовалась как «истинная», «свежая», «горячая» [цит. по: 1, т. 17, с. 287]; у А. И. Герцена - противоположная книжной искусственности и теоретической абстрактности [там же].
Наследуя традиции предшественников в постижении сути данного понятия, Достоевский одновременно обогащает его -привносит выраженный религиозный смысл, отождествляя «живую жизнь» не столько с «действительностью» земной жизни, сколько с бытием в его духовном измерении. Для Достоевского, глубоко христианского мыслителя, жизнь становится живой только при условии одухотворения Живым Богом и поддержании этого сокровенного ощущения «живой связи <.. .> с миром иным, с миром горним и высшим» [1, т. 14, с. 290-291].
Проблема антиномии бытия «мертвого» и «живого», предельно заостренная в повести «Записки из подполья», проходит сквозь все зрелое творчество Достоевского, отражается как в авторском слове, так и в духовно-нравственных поисках его героев. Их споры, идеи, теории сводятся к одному - к поиску выхода из тупика, в котором оказалось человечество на историческом и духовном рубеже. Герои Достоевского ищут пути спасения и, даже заблуждаясь в своих интеллектуальных построениях, находясь в «подполье» мертвящих «арифметик», «казуистик» и «диалектик», инстинктивно жаждут соприкосновения с «живой жизнью».
Антитеза «жизни» и «теории» будет психологически углубленно развернута в первом из «больших романов» Достоевского -«Преступлении и наказании». Прямым выразителем мыслей автора в этом случае оказывается Дмитрий Прокофьевич Разумихин, изобличающий «мертворожденных» теоретиков и доктринеров. В «Идиоте» тема получит нравственное и религиозное освещение, прямо соотносясь с идеей духовной жажды и богоискательства. Мысль эта озвучена князем Мышкиным в ключевой сцене на вечере у Епанчиных. В «Бесах» идея «живой жизни» раскрывается в социально-политическом ключе: социалисты-нигилисты названы здесь «врагами живой жизни». В подготовительных материалах к
этический - подтекст проблемы. В диалоге с Шатовым Князь (будущий Ставрогин) связывает «главный вопрос», от которого зависит спасение и благоденствие человечества, с необходимостью определить «самый законченный нравственный идеал» - истинный источник «живой жизни» [1, т. 11, с. 179]. По сути весь роман и является ответом на поставленный вопрос, реализующий оппозицию материального духовному, т. е. Слову, которое «плоть быстъ» [там же]. Совершенно особую, ключевую роль идея «живой жизни» играет в романе «Подросток». Выражение ее здесь созвучно «Запискам из подполья»: Версилов так же, как и подпольный парадоксалист, оказывается бессилен определить ее суть, однако знает точно, что она противоположна всему искусственному, измышленному и является тем, из чего всегда истекала «великая мысль», которую и пытается проповедовать герой [1, т. 13, с. 178].
Основным началом, отторгающим человека от источника «живой жизни» и ввергающим в «подполье», является гордыня. Противостоят этому опасному качеству в художественном мире писателя начала детскости и женственности, материнства. Потому наиболее показательными для раскрытия темы следует признать образы детей (в число которых входят и «взрослые дети»), а также женщин-носительниц Евангельского Слова в романах.
Дети, по убеждению писателя, - указанный Самим Спасителем нравственный ориентир человечеству. Под «детскостью», оцениваемой с евангельской точки зрения, Достоевским разумеются отсутствие тщеславия, самоумаление, абсолютное доверие Богу-Родителю и Его воле, духовная цельность, интуитивная мудрость, присущая только чистым сердцам, которым открыто ощущение Божественной Истины. Эти значимые качества и составляют комплекс бесспорных определителей наличия «живой жизни» у героев классика.
Верной хранительницей духовно-нравственных идеалов и источником обновляющей силы, способной возродить общество, Достоевский считает русскую женщину. Эта мысль, высказанная
им в «Дневнике писателя» [1, т. 26, с. 28, 33, 127], художественно воплощена и в женских характерах «пятикнижия». В мире Достоевского гордецам-идеологам сопутствуют обладающие смиренномудрием героини, в частности, носительницы имени София в романах «Преступление и наказание», «Бесы», «Подросток» (Сонечка Мармеладова, Софья Матвеевна Улитина, Софья Андреевна Долгорукая). Они посланы мужчинам, чтобы открыть путь к «живой жизни». Однако соприкосновение с ее источником, открытым через женщину-спутницу, возможно лишь при условии встречного движения - внутреннего искания героем «воздуха» жизни, выхода из духовного тупика.
Предпринятое исследование позволяет предложить существенно откорректированную научную интерпретацию феномена «живой жизни» у Достоевского и в свете этой интерпретации в ряде случаев переосмыслить как идейное звучание произведений классика, так и традиционные оценки его персонажей: Дмитрия Прокофьевича Разумихина, Дуни Раскольниковой, Грушеньки Светловой и др.
Особый интерес представляет собой реализация изучаемой идеи в женских образах романа «Подросток». В тексте две женщины, любимые Версиловым: Софья Долгорукая и Катерина Ахмакова, -характеризуются заглавным героем соответственно как «ангел небесный» и «царицаземная» [1, т. 13, с. 433]. В этой оценке Аркадия вскрыты не только глубинные особенности женских характеров у Достоевского, но и содержится ключ к интерпретации понятия «живая жизнь», поскольку в названном произведении поиск героями «живой жизни» играет особую смыслообразующую роль, указывая на вектор их духовного самоопределения.
Подросток понимает под рассуждениями Версилова о «живой жизни» его мечту об идеале, который сам Аркадий нашел в «совершенной» женщине - Катерине Николаевне Ахмаковой [1, т. 13, с. 219]. Именно ее герой именует «живой жизнью», и такое соотнесение не вызывает возражения у исследователей творчества Достоевского [2, с. 209, 212; 3, с. 35]. Между тем феномен «живой жизни» в глазах автора романа не тождественен взгляду героя, и
классика с аксиологических позиций дает веские основания к пересмотру традиционно сложившегося взгляда.
Воплощением «живой жизни» Ахмакову для Аркадия делают ее простота и искренность. Однако герой не фиксирует явной гордыни и расчетливости женщины. Чувственно ощущая бытие (вспомним размышления Подростка о собственной «плотоядности»), Аркадий не может не принять Ахмакову за «живую жизнь». Она -олицетворение женственности в ипостаси телесности, плоти: «Вы полны, вы среднего роста, но у вас плотная полнота, легкая, полнота здоровой деревенской молодки. Да и лицо у вас совсем деревенское, лицо деревенской красавицы <.. .> круглое, румяное, ясное, смелое, смеющееся и... застенчивое лицо! <.> Я никогда не воображал, что у вас такой лоб: он немного низок, как у статуй, но бел и нежен, как мрамор, под пышными волосами. У вас грудь высокая, походка легкая. » [1, т. 13, с. 203]. В мужчинах Ахмакова вызывает физическое влечение, страсть. В художественном эксперименте Достоевский доказывает, что человек - существо прежде всего духовное. Когда жизнь физическая, животная в нем преобладает, это неизменно ведет к падению. Подтверждают данный тезис действия Аркадия, который идет на поводу у Ламберта, участвуя в отвратительной афере.
Катерина Николаевна - «царица земная»: красивая, умная, жаждущая счастья для себя. Представляется, что в романе ее образ -лишь зримый псевдоидеал, которым увлечены Версилов и его сын как «мечтатели», блуждающие по лабиринтам духовного «подполья». Аркадий ослеплен Ахмаковой: «Я как увидал вас, так и ослеп», - признается он [1, т. 13, с. 202]. Не имея в душе истинного критерия красоты, герой, захваченный физической прелестью и притягательностью женщины, приписывает ей «идеальные» качества.
Между тем единственным источником «живой жизни» на земле Достоевский считал веру в бессмертие души [1, т. 24, с. 49-50]. Потому носителем начал подлинно живой, т. е. духовной, жизни в его творчестве может быть только искренне воцерковленный человек. В романе это, без сомнения, Макар Иванович, а в женском
лице - Софья Андреевна Долгорукая. В ее образе Достоевским подчеркиватся смиренность, жертвенность, самоотречение, что является первыми достоинствами христианской женщины, красота которой прикровенна. Лучшей характеристикой Софьи Андреевны можно назвать ее долготерпение. Воистину качества, которыми наделил Софью Андреевну Достоевский, перекликаются со словами апостола Павла: «Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит» (1Кор.: 13, 4-7).
Катерина Николаевна, при всех своих неоспоримых человеческих достоинствах, - женщина земная, светская, живущая мирскими интересами и далекая от идеала святости. Потенциально неся в своей русской и женской природе начала живой жизни, она не может дать им выход, поскольку сама оказывается от нее отъединенной -эгоизмом, гордыней, рациональностью, мечтательством. Истинной носительницей начал «живой жизни» в мире писателя может быть только христиански настроенная женщина - не утратившая коренных связей с народной почвой, утвержденная в православной вере и, главное, имеющая в сердце источник жизни - Живого Бога. Такой в романе явлена лишь Софья Андреевна Долгорукая. Нельзя не отметить здесь и выраженного материнского начала героини -«мамы», как часто говорит о ней Подросток.
Принимая во внимание то, что Достоевский с явной симпатией рисует и образ Катерины Николаевны Ахмаковой (а маркер «я - русская» более чем значим), можно предположить, что в романе «Подросток» автор создает художественный образ русской женщины в его двуединстве: плоти (Ахмакова) и душе («мама»). В личностях обеих героинь воплощена и идея Достоевского о «жизни» в ее разных ипостасях - земной, телесной, и горней, духовной. Именно через диалектическую связь начал земного и горнего многогранная
полноту и завершенность.
Метафорический шифр идеи «живой жизни» нередко заложен Достоевским в мифопоэтическом строе произведений. Один из излюбленных способов ее художественной материализации -воплощение через символические образы и мотивы. Следует выделить основные из них, а именно: «воздух», «вода», «матъ сыра земля», «солнце» и объединяющий в себе все перечисленные - «сад».
Архетипические мотивы «воздуха» и «воды» наиболее основательно воплощены в романе «Преступление и наказание». Живоносный «воздух», символически отождествляемый с «живой жизнью», у Достоевского означает как открытое пространство, противопоставленное «духоте» Петербурга, в его физическом и метафизическом измерениях, так и благодатную связь с Подателем жизни - Святым Духом. Архетипический символ «воды» представлен через оппозицию воды «мертвой» - Невы, омывающей берега города-призрака, заложенного Петром, и «воды живой», под которой в романе мыслится Бог-Слово - Христос.
«Матъ сыра земля» явлена в творчестве писателя сакральной категорией, которая органически соединяет такие концепты и стоящие за ними явления, как «жизнь», «материнство» и «жертвенность», а также несет народные представления об отождествлении с Богоматерью - «лествицей», связующей мир дольний с миром горним.
Символ «солнца» справедливо назвать универсальным в поэтике Достоевского, так как он присутствует практически в каждом художественном произведении. Косые лучи заходящего солнца становятся визуализацией идеи бессмертия, зримым обещанием воскресения из мертвых, жизни вечной. Можно говорить о том, что в каждом из романов «пятикнижия» образу солнца придается особое значение, согласуемое с основной идеей самого произведения. В «Преступлении и наказании» лейтмотив закатного солнца знаменует моменты колебания героя между «подпольем» и «живой жизнью». В «Идиоте» именно закатом отмечен смертный час героев,
обещающий, однако, грядущий рассвет - духовное воскресение. В «Бесах» солнцу противопоставлен паук, что в плане духовном прообразует антитезу вечной жизни и смерти. Сквозь страницы романа «Подросток» просвечивает образ Спасителя - Солнца-Христа. Смыслообраз солнца в «Братьях Карамазовых» утверждает торжество человеческого бытия на земле: от ликования и жажды жизни (гимн солнцу Мити Карамазова) до мудрого созерцания и умиления жизнью живой, осознания того, что надо всем воля и правда Божья (старец Зосима).
Художественным образом, визуально соединившим в себе все эти знаки «живой жизни», является «сад». В нем у Достоевского соединяются, образуя художественную целостность, все поэтические символы «живой жизни»: «земля» (благодатная «почва»), «деревья», «листья» («клейкие зеленые листочки Ивана Карамазова и «желтый лист» Кириллова), «вода» (Рай-Эдем - это сад, питаемый рекой -водой жизни), «воздух» и «солнце». В христианской традиции огороженный сад является символом Девы Марии, связываясь, таким образом, и с женским - материнским - началом живой жизни. Кроме того, «Сад» мыслится Достоевским и как форма идеального жизнеустройства, подразумевающая онтологически полное бытие тварного мира в благодатной связи с его Творцом.
Выводы. Все сказанное позволяет подтвердить вывод о том, что «живая жизнь» обретает в творчестве классика концептуальное значение, играет системообразующую роль, поскольку становится метаидеей, связующей основные интенции автора и его героев в единое целое - утверждение главенства духовных ценностей над ценностями материальными в деле спасения человечества.
1. Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. : в 30 т. / Ф. М. Достоевский. - Л.: Наука, 1972-1990. Том и страницы цитации указаны в ссылках. - М. К.
2. Касаткина Т. А. «Идея» героя и идея автора / Т. А. Касаткина // Вопросы литературы. - 2004.- № 1 . - С. 181-212.
ЛИТЕРАТУРА
художественное единство / Василий Комарович // Ф. М. Достоевский. Статьи и материалы / [под ред. А. С. Долинина]. - Л.: Мысль, 1924. -Кн. 2. - С. 31 - 68.
4. Кустовская М. А. Семантика понятия «живая жизнь» в «Дневнике писателя» Ф. М. Достоевского / М. А. Кустовская // Лтература в контекст культури : зб. наук. праць / [ред. кол. : В. А. Гусев (вщп. редактор) та ш.]. - Вип. 16. - Т. I. - Д. : Вид-во ДНУ, 2006. - С. 146 - 156.
