CC BY
44
ФЕНОМЕН УСАДЕБНОГО СОЗНАНИЯ В РОМАНЕ К.Н.ЛЕОНТЬЕВА «ПОДЛИПКИ»
Л.Н. Зинченко Барнаул
Существующая в настоящее время тенденция отождествления дворянской культуры с усадебной позволяет рассматривать усадьбу как важнейший фактор в формировании основ миропонимания и важнейших качеств характера человека, что находит отражение и в романе К.Н. Леонтьева "Подлипки" (1861).
Формирование сознания дворянского ребенка реализуется в композиционной структуре романа. Роман "Подлипки" хотя и имеет трехчастную композицию, соответствующую детству, отрочеству и юности, тем не менее повествует об одном большом этапе в жизни героя: детство, отрочество, юность, по Леонтьеву, - три стадии одного этапа в "триедином процессе развития: "первичной простоты" [1]. Этот этап готовит восприятие всей последующей жизни, так как именно в нем закладываются основные черты мироощущении героя, происходит становление его как личности.
Герой Леонтьева - это, прежде всего, человек с поэтическим взглядом на мир, поэтому доминантами его характера являются эстетизм, воображение, фантазирование. Природа и культура были составляющими началами в формировании дворянского ребёнка. Природное влияние сказывалось, прежде всего, в развитии эстетических чувств, так как сама природа служит источником красоты. Становление человека на путях культурных начиналось с восприятия сказок, легенд и преданий [2]. В произведениях русской литературы XIX века, исследующих личность, воспитанную в патриархальном мире, роль сказок и легенд представляется двоякой. Формируя национальный характер, воображение, развивая нравственное и эстетическое чувство, они в то же время могли привести к абсолютизации иного мира, лишить воли. Интересны в этом отношении романы И. Гончарова "Обыкновенная история" и "Обломов". Если в "Обыкновенной истории", по замечанию Ю. Лощица, мечтательность Адуева, взращённая сказочномифологическими представлениями о райской жизни в Грачах, "безобидна, в ней нет ничего чрезмерного, «патологического. Перед нами здоровый, естественный юношеский идеализм" [3], то в "Обломове" идеализм из разряда житейского переходит в философский: Илья Ильич от начала и до конца почти постоянно "живёт" в сказке", убеждённый, что "идеалы действительное", что факт его сознания тем самым есть уже факт самой жизни" [4].
Для Леонтьева сказки, предания и легенды прежде всего эсте-
тический феномен, неразрывно связанный в его памяти с миром усадьбы, где формировалось сознание, наполненная нравственным содержанием, является вымыслом и допускает фантазирование. Поэтому сказки, рассказанные Володе Ладнёву Алёнушкой ("Сказка о Правде и Кривде"), Платошкой ("Сказка об Иване-царевиче и Лягушке"), Катюшей, развивали дар воображения, силой которого камин превращался в "горящий древний замок", а зала - в "огромную пустыню"; жёлтые пятна дерева на стене - в имения, а кружки сучков - в дома.
Чужие сказки, с одной стороны, строят образ-характер, с другой - о мифическое сознание самого героя-ребёнка; точное воспроизведение этих рассказов-сказок - знак приближения к давно прошедшему, погружения в прошлое. Сказки, воспринятые чуткой душой ребёнка и перерастающие в собственные фантазии, являются постижения мира. Сказки смешиваются с реальностью, одно продолжает другое, одно постигается через другое и становится источником разочарования. Лёгкая ирония, которой окрашены эти воспоминания, - знак отстранения от прошлого, сознание невозможности вернуться в него.
Легенды и предания, соответствующие миросозерцанию Владимира Ладнева, воспринимались им как достоверные рассказы о прошлом ("кровавое предание" о кургане, легенда о кладе), наряду со "слухами" (о женитьбе отца Василия, о графе Короваеве) участвовали в создании "собственной истории", собранной из разных источников.
Предания, которыми дышат воспоминания, становятся связующим звеном между мирами. Семейные предания превращают усадьбу в тихий оазис, благословенный рай. Наряду со сказками предания и легенды являются способами достижения реальности, а пристрастие к ним свидетельствовали о "живости воображения" [5].
Особое место в воспитании дворянина отводилось мифу [6]. Мифологическое мироощущение соединяло человека с Космосом и природой и, одновременно, с метаисторической культурной традицией.
В начальные годы жизни Владимира Ладнёва мир мифологизируется (а в момент припоминания, наоборот, демифилогизируется). Сначала К. Леонтьев просто фиксирует процесс мифологизации реального мира, механизм перенесения на реальный мир примет и атрибутов мифологических богов. И постепенно внешний мир оживает и одухотворяется как создание собственной мифологии, основанное на стремлении "всё читанное и слышанное" "воплотить в окружающем мире" (39) [7]. Так, Палемон ассоциируется с образами низшей мифологии, старым лесником (39); собственная родословная преображается, возникает миф об Ионе, «воплощённый в судьбе героя (40).
Материалом для мифотворчества Володи Ладнёва является традиционный быт; мифология, таким образом, - своеобразная реакция на деэстетизацию русской жизни [8]. Так, члены семьи и знакомые "превращаются" в мифологических персонажей: Сережа становится Аполлоном, мадам Бонне - Минервой, Олинька - Венерой, сосед Бек - Юпитером, Ржевская - Мегерой и т.д. Миф в свою очередь осмыслен через скульптуру (резец Фидия) и становится
выражением эстетики, присущей дворянскому миру, формой познания мира в аналогиях с культурой, выработанной человечеством и хранящейся в его памяти. В собственном мифологизированном мире автор-герой свободно обращается с героями-персонажами, выстраивая собственную иерархию богов и героев согласно эстетическому критерию: чем сложнее, изящнее герой - тем выше его положение. Разнообразные превращения-метаморфозы в этом мире приобретают характер наказания за несовпадение с эстетическим идеалом Ладнёва. Несовпадение мифологического содержания образов и их реального смысла окрашено иронией, связанной со своеобразным разоблачением героя (например, его незнания Гомера).
"Снижением" мифологии отмечены те страницы воспоминаний, где герою открывается изнанка жизни ("бледная нимфа" оборачивается "сварливой бабой" (46). Однако "снижение" мифологии, которым отмечены персонажи, не означает снижение мира Подлипок. Наоборот, два эти момента находятся в обратной пропорции: любое разочарование в людях сопровождается устремлённостью назад, в Подлипки, приобщение к которым осмысляется как очищение, как воскресение омертвевшей души.
В памяти Ладнёва мифологическая эмблематика поставлена в один ряд с эмблематикой новой литературы - преимущественно французской, а также немецкой (Шиллер, Гёте), английской (Шекспир, Байрон), русской (Пушкин, Гоголь, Белинский). Для Ладнёва словесность - сфера искусства, поэтому чтение - это отдохновение, развитие воображения и "введение" в творчество. К сфере искусства относится и театр, он, также, как миф, - связующее звено между культурой и жизнью. Театр жизни Володи Ладнёва реализуется в самовыражении через множество масок: Родольф, Сципион, Байрон, Онегин... (однако это множество - одно целое - Владимир Ладнёв; он сам признаётся в слиянии "в одно смутное представление множества образов", в "величественную, переливающуюся из образа в образ идею" (82). В ходе такого перевоплощения автобиографический герой проясняет своё внутреннее состояние. Стремление всё "читанное и слышанное воплотить в окружающем мире " приводит к раскрытию других героев через культурные символы: Березин - "характер Лукреции Борджиа", Юрьев - "домашний Мефистофель» и т.д.
Таким образом, взросление ребёнка обозначено в смене игр: вместо битвы с чудовищами - театральный мир, развёрнутые картины пира воображения, воображения развёрнут как раскрашивание картины: упоение вымышленным миром связано с отталкиванием от прозы настоящего: "... мне жаль покинуть своих героев (...), русская жизнь не представила мне тогда ничего приблизительного; мужчины, которые по четвергам собирались у дяди играть в карты, возмущали меня своей прозаичностью, ухарством и тупостью" (84).
Театр максимально отчуждён от природы. С театром связано не только наличие двух голосов в романе - взрослого и ребёнка, но и изображение природы, воспринимаемой человеком культуры как запрограммированный пейзаж, декорация.
Итогом мифотворчества и театрализации жизни становится "праздничное" состояние внутреннего мира героя. Метафора жизни-праздника, "пира жизни" была особо популярна в элегиях пушкинской поры [9] и не утратила
своей роли в дальнейшем. Она несёт значение быстротечности времени и быстротечности бытия, обострённости чувств и значительности каждого мгновения. С "пиром молодости" Володи Ладнёва связан мотив веселья, героя -"надо быть просто весёлым" (182). Своё очарование прелестью жизни, our, жизни как праздника, он переносит и на других: "Хорошо жить на свете! Кажется должно быть хорошо. Что-то наши? Весело ли им, как мне? Нет, им не весело (умеют жить!)" (194).
Полнота восприятия жизни связана с оживлением, восстанавливающим гapмонию душевного бытия. Мотивы онемения, омертвления, напротив, сопряжены у Леонтьева с душевными утратами взрослеющего человека
Высшим проявлением жизни, по Леонтьеву, является духовная слои "нестерпимо сложные потребности". Именно потому главный герой - Ладнёв -находится в состоянии вечного поиска идеала.
Примечания
1 .Леонтьев К.Н. Цветущая сложность. Избранные статьи. М., 1992. С. 75. Следующие: молодость - период "цветущей сложности", он связан с высшим проявлением полноты жизни и праздничности, игрой страстей в пространстве жизни: см. "Египетский голубь", старость - период "вторичного смесительного упрощения", понимаемый Леонтьевым только с точки зрения физиологии, "старой" могла быть и душа, что выражалось в поисках покоя и свободы выбора: см. "Исповедь мужа".
2.0б их особой роли в формировании личности в XIX веке свидетельствуют многочисленные высказывания: так, в мемуарах современников неоднократно говорилось о том, какую сыграли сказки Арины Родионовны в "становлении" А.С. Пушкина как В.Г.Белинский утверждал: "Охота к сказкам всегда есть верный признак в ребенке присутствия фантазии и наклонности к поэзии" (Белинский В.Г. Полн. собр. соч. М., 1959. Т. 4. С. 89). А.А. Фет был убеждён, что человек, воспитанный в преданиях русскойстарины, неизмеримо выше человека вовсе невоспитанного (Фет А.А. Из деревни // Русский вестник. 1893. Т. 44. С.343).
3. Лощиц Ю. Гончаров. М., 1977. С. 74.
4. Там же. С. 184.
5. См.: Грачёва Е.Н. Представления о детстве поэта на материале жизнеописания конца УП-начала XIX вв. //Лотмановский сборник. М., 1995. Т.1. С. 325.
6. Козубовская отмечает: "Мифологические сюжеты входили в сознание русского дворянства как отражение внешнего мира и как архетип модели мира, модели поведения, образа жизни. Человек свободно обращался с этими образами, мыслил ими или аналогиями с ними" (Козубовская Г.П. Проблема мифологизма в русской поэзии конца XIX - начала XX века. Самара-Барнаул, 1995. С. 11).
7. Тексты цитируются по: Леонтьев К.Н. Египетский голубь. М., 1991. Страницы указываются в скобках после цитаты.
8. По замечанию Ю.П. Иваска, такая же "доморощенная мифология" характерна и для романа "В своем краю". Но "в балканских романах Леонтьева мифология играет меньшую роль, чем в русских. (...) Здесь, в противопо-
ложность и России и Западу, действительность не соответствовала романтиче-ски-героическим идеалам Леонтьева, и ему уже незачем было тешить себя мечтами об античных или других каких-нибудь мифах и легендах" (Иваск Ю.П. Константин Леонтьев (1831 - 1891). Жизнь и творчество // К.Н. Леонтьев: pro et contra. Спб., 1995. Кн.2. С. 254).
9. См.: Бочаров С.Г. Праздник жизни и путь жизни. Сотый май и тридцать лет. Кубок жизни и клейкие листочки // Русские пиры. СПб., 1998. С. 198; Вацуро В.Э. Лирика пушкинской поры. "Элегическая школа". СПб., 1994. С. 222-223.
