CC BY
228
Новый филологический вестник. 2018. №2(45). ----
РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА
Russian Literature
С.А. Кибальник (Санкт-Петербург) ORCID ID: 0000-0002-5937-5339
ФЕДОР ДОСТОЕВСКИЙ И МАКС ШТИРНЕР
(К постановке проблемы)
Исследование выполнено при поддержке гранта Российского научного фонда (проект № 16-18-10034), ИРЛИ РАН
Аннотация. В своих произведениях Достоевский изображал различные варианты героев-индивидуалистов, которые вот уже почти на протяжении столетия возводятся исследователями в той или иной степени к трактакту Макса Штирнера «Единственный и его собственность». Между тем писатель никогда не упоминал философа, и документальных свидетельств знакомства его с этой книгой не существует. Данная статья представляет собой критический обзор научной литературы на эту тему, который ставит своей целью постановку ее на более прочную литературно-теоретическую основу. В статье впервые показано, что философская позиция Штирнера все же действительно явно просматривается в основаниях жизненной позиции многих героев Достоевского. Также впервые эта проблема ставится на материале самого широкого круга произведений Достоевского: «Униженные и оскорбленные», «Записки из Мертвого дома», «Записки из подполья», «Преступление и наказание», «Идиот», «Бесы», «Подросток» и «Братья Карамазовы». Новизна авторского подхода заключается в демонстрации многообразия форм проявления философского интертекста у Достоевского. Автор приходит к выводу, что отсутствие на страницах его произведений имени Штирнера связано, прежде всего, со спецификой философского интертекста произведений художественной литературы. Раскрытие достаточно очевидного для образованного читателя того времени философского подтекста самим писателем неизбежно сужало бы символический горизонт дискурсивных воплощений тех или иных идей.
Ключевые слова: Достоевский; Штирнер; художественная литература; философия; роман; повесть; герой; индивидуализм; эгоизм; рецепция.
S.A. Kibalnik (Saint-Petersburg) ORCID ID: 0000-0002-5937-5339
On the Issue "Fyodor Dostoevsky and Max Stirner"
Abstract. In all his literary works Dostoevsky portrayed different types of characters-individualists who during almost a century have been traced back by researchers to Max Stirner's "The Ego and Its Own". Nevertheless, Dostoevsky never mentioned
Max Stirner, and there is no documentary evidence that he read his book. The article is a critical review of research works on the subject aimed at reformulating it from the aspect of literary theory. It is shown for the first time that Stirner's philosophical position can still be seen through the viewponits of many characters created by Dostoevsky. Besides, it is for the first time that this issue is regarded via a whole range of Dostoevsky's works, namely: "Humiliated and Insulted", "The House of The Dead", "Notes from Underground", "Crime and Punishment", "The Idiot", "Demons", "The Adolescent", "The Brothers Karamazov". The novelty of the author's approach is to demonstrate the variety of forms of manifesting the philosophical intertext in Dostoevsky. The author come to the conclusion that the absence of Stirner's name on the pages of Dostoevsky's works is first and foremost is related to the philosophical intertext of works of fiction. The disclosure of the philosophical subtext which was quite evident for an educated reader of that period would have narrowed the symbolic horizon of discursive incarnations of particular ideas.
Key words: Dostoevsky; Stirner; literature; philosophy; novel; novella; character; individualism; egoism; reception.
На обозначенную в заголовке настоящей статьи тему написано не так уж мало. Однако литература вопроса нигде не собрана, так что зачастую исследователи обращаются к этой теме, не зная обо всех своих предшественниках. Существует, впрочем, один весьма полезный разбор литературы вопроса, однако он, как это всегда бывает, не совсем полон и относится к 2012 г. [Аладышкин 2012, 43-49]. Так что новый критический анализ ее с литературно-теоретических и философско-эстетических позиций представляется совсем нелишним - как для обозрения всего обсуждаемого в связи с данной темой круга произведений Ф.М. Достоевского, так и для усовершенствования принципов сопоставительного анализа художественной литературы с ее философскими претекстами. Стоит, наконец, разобраться, до какой степени эта тема обоснована и важна для понимания творчества писателя в целом.
Еще в начале XX в. она не раз затрагивалась русскими философами. Так, С.Н. Булгаков, полагая в статье 1904 г., что Достоевский «никогда не знал Штирнера», приводил его слова: «Ausser mir giebt es kein Recht», -и замечал при этом: «Как это все угадано Достоевским, который <...> глубоко проник в мировоззрение атеизма. Ведь приведенную немецкую фразу по-русски прямо же можно перевести роковой формулой Ив. Карамазова: все позволено, нет Бога, нет и морали. "Где стану я, там сейчас же будет место свято"» [Булгаков 1996, II, 194]. Немного позднее глубокую противопоставленность понимания свободы Достоевским - в частности, в «Зимних записках о летних впечатлениях» - «миру западного индивидуалиста, миру провозгласившего себя "Единственным" фихтеанца Штирне-ра» отмечал А.З. Штейнберг [Штейнберг 1923, 92-93].
Уже определенно о «глубочайшем воздействии» Макса Штирнера на Федора Достоевского и о «встрече» в их лице «близких, созвучных и родственных психических стихий» [Отверженный 1925, 67, 79] впервые
написал Н. Отверженный (псевдоним Н.Г. Булычева, ученика теоретика анархизма А.А. Борового) в особой брошюре «Штирнер и Достоевский» (1925). «Крайний индивидуализм, минуты глубочайшего безверия, страстный гимн творческому своеобразию человеческой личности и, наконец, примат интуиции перед разумом, эта своеобразная романтическая концепция Достоевского, - утверждал в ней исследователь, - чрезвычайно близко совпадала с основными проблемами штирнерианской философии, во многом воспринявшей идеи немецкого романтизма» [Отверженный 1925, 74]. Сформулированная подобным, достаточно общим образом близость оставляет место для сомнения в действительном существовании этой связи, тем более что Достоевский никогда и нигде не упоминал Штирнера. Правда, писатель читал по-немецки, но документальных свидетельств о его знакомстве с книгой М. Штирнера «Der Einzige und sein Eigentum» (<1844>) не существует.
К тому же, основываясь на «текстуальных и идейных совпадениях» [Отверженный 1925, 69], исследователь в ряде случаев несколько ретуширует рассуждения Штирнера под дискурс «подпольного парадоксалиста»: «.. ."единственный" созвучен ему не только в крайнем индивидуалистическом мировоззрении, но и в глубоком психологическом ощущении самого себя. Мы знаем, какую острую ненависть - злобу питает подпольный человек к самому себе, как мучительно остро разъедает его собственная неудовлетворенность» [Отверженный 1925, 36-37]. Однако разве «единственный» испытывает гадливость к самому себе [ср.: Штирнер 1994]?
Другим существенным недостатком работы Отверженного является то, что, о каком бы произведении Достоевского он ни говорил, он проводит параллели только со Штирнером, редко оговаривая возможность других влияний, а если это делали другие исследователи, то настаивает на исключительном влиянии Штирнера. Так, например, говоря о «Преступлении и наказании», он оспаривает мнение Л.П. Гроссмана, писавшего об отражении в романе героев-индивидуалистов из «Человеческой комедии» Бальзака [Отверженный 1925, 42]. Между тем уже М.М. Бахтин, сочувственно воспринявший идею о книге Штирнера как одном из «прототипов образов идей» Достоевского, говорил о ней как об одном из двух таких возможных «прототипов» (наряду с «Историей Юлия Цезаря» Наполеона III) [Бахтин 1963, 61]. А говоря вообще, здесь было бы совсем нелишне вспомнить также «культ героев» у Т. Карлейля, в литературе европейского романтизма и т.п. Признание полигенетизма идейных источников Достоевского сделало бы мысль об интертекстуальных связях его произведений в том числе и со Штирнером гораздо более убедительной.
Не всегда и не в достаточной степени учитывает Отверженный и то, что большинство героев Достоевского, если они и связаны с идеями Штир-нера, то представляют собой не непосредственное их воспроизведение, а разные их художественные трансформации. Впрочем, иногда он это делает. Так, говоря о герое «Бесов», Отверженный пишет: «Образ Кириллова это "единственный" Штирнера, дошедший до логического тупика в сво-
их рассуждениях. Достоевский хочет показать в этом образе, как должен дойти до самоубийства, до собственного самоуничтожения тот, кто в атеистическом отрицании отвергает бога и себя называет "богочеловеком"» [Отверженный 1925, 51].
И все же заслуга Отверженного в постановке вопроса о преломлении философии Штирнера в целом ряде произведений Достоевского (кроме выше перечисленных, также в «Подростке» и «Братьях Карамазовых») несомненна. При этом само отношение Достоевского к Штирнеру исследователь трактует по-разному. С одной стороны, по его мнению, «в книге Штирнера Достоевский <...> должен был прочитать, быть может, небывалый распад человеческого духа» [Отверженный 1925, 78], а с другой, «Штирнер безусловно являлся для Достоевского мыслителем, формирующим его прирожденный индивидуализм в определенную чеканку мировоззрения, в образе которого Достоевский видел своего двойника и свою антитезу» [Отверженный 1925, 38].
Что касается второго утверждения, то оно, особенно если учесть критическую рецепцию философии Штирнера в русской мысли от В.Г. Белинского до А.С. Хомякова и А.А. Григорьева [см.: Отверженный 1925, 14-24; 24], представляется достаточно вероятным. Однако первое из этих двух утверждений остается достаточно декларативным и требует, по меньшей мере, оговорки, что индивидуализм Достоевского формировали в той или иной степени также и другие философы, например: И. Кант, И. Фихте и др. [см.: Белопольский 2010; Евлампиев 2012]. Не случайно уже автор предисловия к брошюре Отверженного А.А. Боровой (1875-1935) считал нужным вступить с автором книги в спор: «...Штирнер и все от него -только часть Достоевского, и с рационалистическим нигилизмом Штирне-ра - Достоевского Достоевский вел борьбу всю свою творческую жизнь» [Отверженный 1925, 6].
Хотя в брошюре Отверженного было поставлено больше вопросов, чем найдено ответов, она послужила отправным пунктом для научного изучения данной темы. При этом главная ее мысль сразу нашла своих сторонников или единомышленников в лице таких крупнейших деятелей советской культуры, каким был Максим Горький. Так, в письме к В.Я. Зазубрину от 25 марта 1928 г. он писал о «влиянии на русскую литературу» западного анархизма: «Влияние последнего на литературу нашу никем еще не отражалось, а между тем в "Записках из подполья" Достоевского совершенно ясно звучат мысли Штирнера из "Единственного"» [Архив Горького. 1965, 296].
Несмотря на это, изучение темы «Достоевский и Штирнер» продолжилось только после хрущевской «оттепели». Впрочем, спорадические обращения к названной теме - правда, сугубо компаративистского характера - в 1970-е гг. имели место и в западно-европейской науке [см., например: Carroll 1974]. Обратив внимание на близость монологов героя «Униженных и оскорбленных» князя Валковского к рассуждениям «Единственного», В.Я. Кирпотин использовал это наблюдение для произволь-
ных обвинений Достоевскому в том, что он якобы старается «представить преступления Валковского как последствия теории "разумного эгоизма"» [Кибальник 2012 Ь, 285]. Повторив эти беспочвенные обвинения, М.С. Гус вместе с тем предложил и другую, более верную интерпретацию: «Достоевский заставляет циника, негодяя Валковского как бы пародировать при-ниципы морали "разумного эгоизма". <...> Он хотел показать, что мораль "разумного эгоизма" может оправдывать и самый беспредельный эгоизм» [Гус 1971, 208, 209, 210]. Одновременно Гус охарактеризовал некоторые высказывания Валковского, вроде «Весь мир может куда-нибудь провалиться, но мы всплывем наверх» как «"штирнерианство" в его наиболее последовательном и чистом практическом воплощении», как «доктрину философского эгоизма Штирнера в действии» [Гус 1971, 209]. Кстати сказать, исследователь не заметил, что впоследствии эти высказывания отзовутся в «Записках из подполья» в декларации «подпольного парадоксалиста»: «Свету ли провалиться, или вот мне чаю не пить? Я скажу, что свету провалиться, а чтоб мне чай всегда пить» [Достоевский 1972-1990, V, 174; курсив мой - С.К.].
Антиштирнерианскую полемическую направленность у Достоевского М.С. Гус усматривает в более широком круге его произведений, предположительно находя ее уже в повести «Господин Прохарчин» (1846): «Про-харчина его соседи уличили в том, что он противопоставляет себя всему миру и, подобно Наполеону, исходит из того, что весь мир существует для него. Но то был жалкий бедняк Прохарчин, неведомо для себя, так сказать, впавший в "штирнерианство" от нищеты и страха перед жизнью. И потому его "наполеонизм", его "штирнерианство" были карикатурны» [Гус 1971, 209].
В связи с этим исследователь высказывает предположение, что о книге Штирнера Достоевский узнал не в кружке М.В. Петрашевского, как полагал Н. Отверженный, а еще в кружке В.Г. Белинского [Гус 1971, 79-84]. Приведя фрагмент из письма последнего к В.П. Боткину от 17 февраля 1847 г.: «Прочел ли ты книгу Макса Штирнера. Кстати, чуть было не забыл - презабавный анекдот о Достоевском», за которым «следовал рассказ о том, как Достоевский взял аванс у Краевского и не представил обещанной рукописи», Гус пытается обьяснить это следующим образом: «Быть может, у Белинского незадолго была беседа с Достоевским о книге Штир-нера, и Достоевский высказывал свое отношение к штирнеровской философии безграничного эгоизма. Эта беседа могла быть связана и с "Госпо-диным Прохарчиным", отрицательное мнение о котором Белинский высказал в обзоре литературы за 1846 год (напечатанном в № 1 "Современника" за 1847 год). С точностью мы, конечно, не можем установить смысл этого "кстати", но, видимо, в сознании Белинского книга Штирнера была связана с Достоевским» [Гус 1971, 80]. Напрашивается и другое предположение: сама личность писателя на основе некоторых его поступков вызывала у критика ассоциации с индивидуалистической концепцией немецкого философа. В любом случае Достоевский в сознании Белинского,
возможно, каким-то образом был связан со Штирнером.
В книге М.С. Гуса содержится также любопытная гипотеза о том, кто из русских мыслителей в известной степени мог предопределить характер восприятия Достоевским идей Штирнера. Говоря о статье А.С. Хомякова «По поводу Гумбольдта» (1849), исследователь отметил, что последний, «решительно порицая и отвергая учение Штирнера как атеистическое и безнравственное, увидел положительное значение книги Штирнера в том, что она, так сказать, от противного доказывала необходимость христианства и, еще уже - православия как единственно возможной основы подлинной нравственности» и что одновременно представляла собой «приговор самым святым для Запада верованиям». При этом исследователь небезосновательно утверждал, что «точка зрения Хомякова предвосхищала многое в рассуждениях Достоевского на страницах "Дневника писателя" и в теоретических построениях Ивана Карамазова» [Гус 1971, 526]. Впрочем, статья Хомякова была опубликована через много лет после ее написания [Хомяков 1861, 143], и Достоевский, вполне возможно, совершенно независимо от кого бы то ни было воспринял феномен «Единственного.» сходным образом.
Дальнейший серьезный шаг в изучении данной темы был сделан В.Н. Белопольским уже в постперестроечной специальной статье 1995 г. «Достоевский и Штирнер» [Белопольский 1995, 25-39]. Критически оценив работу Н. Отверженного, исследователь в то же время сам безоговорочно повторяет некоторые его произвольные утверждения: «известно, что писатель был не только знаком с книгой философа "Единственный и его собственность", но и делал по ней доклад на одной из пятниц Петра-шевского» [Белопольский 2010, 44, 47; ср.: Отверженный 1925, 27-28]. Однако в действительности об этом докладе известно только со слов самого Достоевского и только следующее: он произнес речь «о личности и эгоизме», в которой «хотел доказать, что среди нас более амбиции, чем человеческого достоинства, и что мы сами склонны к самоотвержению и разрушению нашей собственной личности по причине эгоизма и отсутствия ясных целей» [Достоевский 1972-1990, XVIII, 129]. В библиотеке М.В. Петрашевского действительно была книга Штирнера [Семевский 1922, 168-170], и то, что в этой речи Достоевского шла речь в том числе и о ней, весьма вероятно. Но несомненно, что, если это и в самом деле было так, то эта речь была не столько проникнута элементами штирнеровской проповеди «эгоизма», сколько направлена против него.
Развивая положения Отверженного и Гуса, Белопольский усматривает в героях Достоевского: Парадоксалисте, Раскольникове, Свидригайлове, Ип. Терентьеве, Ставрогине, Кириллове, Подростке, Версилове, Иване Карамазове - «самые разные варианты индивидуалистического сознания», «поразительные по разнообразию и глубине лица индивидуалистов»; например, в князе Валковском, по его мнению, воплощен «потребительский вариант индивидуалистической философии» [Белопольский 2010, 51, 55, 50]. Он также выделяет среди них тех, что «ориентированы на Наполеона»
(Парадоксалист, Ганя Иволгин, Раскольников) и на «мирный, ротшильдов-ский тип властителя мира (тот же Ганя Иволгин, Подросток)» [Белополь-ский 2010, 51].
Особенно плодотворной представляется попытка В.Н. Белопольского проследить, как в произведениях Достоевского проявляется также идущая от Штирнера «идея защиты личности, ее неповторимости», «против отчуждения человека от своей сущности, от главного в себе», «подчинения человека идее, страсти» [Белопольский 2010, 48]. Критику подобного подчинения исследователь справедливо усматривает в таких образах Достоевского, как Раскольников, Аркадий Долгорукий, Кириллов, которого, как и Ставрогина, «съела идея» [Достоевский 1972-1990, IX, 426-427, 469]. В противоположность им Разумихин, Аглая Епанчина, князь Мышкин развивают мысль о том, что «правда о человеке становится истиной, если содержит сочувствие к нему» [Белопольский 2010, 54]. Мысль эта идет уже из традиции христианского богословия, однако, возможно, отчасти опирается у Достоевского и на штирнеровский «пафос защиты конкретного человека» [Белпольский 2010, 53].
В статье 2002 г. «Достоевский vs. Макс Штирнер», написанной американской исследовательницей Надин Натовой, круг героев, исповедующих у Достоевского своего рода «потребительский вариант индивидуалистической философии», был вполне обоснованно расширен. Помимо князя Валковского, исследовательница включила в него также Лужина и Федора Павловича Карамазова. Что касается Валковского, то в его монологах она вполне основательно усматривает парафраз основного постулата, провозглашенного в предисловии к его книге: «Для Меня нет ничего выше Меня» [Штирнер 1994, 9]; [Natov 2002, 32]. Аналогичным образом слова Лужина: «Наука же говорит: возлюби, прежде всех, одного себя, ибо все на свете на личном интересе основано. Возлюбишь одного себя, то и дела свои обделаешь как следует, и кафтан твой останется цел» - Натова полагает «весьма сходными с мыслью Макса Штирнера о крайнем эгоизме» [Natov 2002, 33]. Следующую фразу Лужина: «Стало быть, приобретая единственно и исключительно себе, я именно тем самым приобретаю как бы и всем и веду к тому, чтобы ближний получил несколько более рваного кафтана и уже не от частных, единичных щедрот, а вследствие всеобщего преуспеяния» [Достоевский 1972-1990, VI, 116] - исследовательница комментирует так: «Лужин позаимствовал идею всеобщего преуспеяния у молодого экстрарадикала Лебезятникова <...> В беседе с Раскольниковым, перефразируя идею "разумного эгоизма" Чернышевского 1860-х годов, Лужин высказал свой крайний эгоизм». <Вспоминая этот фрагмент романа, автор научно-популярной брошюры о Штирнере О. Семак в работе 2004 г. также находил, что в Лужине отразился «Единственный.». Помимо этого, он связывал с идеей Штирнера, хотя и несколько декларативно, также и Сви-дригайлова: «Свидригайлов в намного большей степени, чем Родион, был Единственным.» [Семак 2004, 30-31]>.
При этом Натова обращает внимание на противоречие между словами
героя и его поступками: «В реальной жизни, несмотря на все свои "прогрессивные" идеи, Лужин обращался со своей беззащитной невестой Дуней в полном соответствии с его личными интересами и эгоистическим стремлением держать Дуню и ее мать в своей власти» [КаШу 2002, 33; перевод мой - С.К.]. Многое из того, что М.С. Гус писал о князе Валков-ском, она, таким образом, опираясь на внутреннее родство с ним Лужина, вполне обоснованно переносит на этого героя «Преступления и наказания». «Одно из наиболее очевидных проявлений штирнеровской теории крайнего эгоизма», по мнению исследовательницы, также «было продемонстрировано образом жизни и взглядами» Ф.П. Карамазова [КаШу 2002, 33], который прямо заявлял Алеше, что в скверне своей до конца хочет прожить [Достоевский 1972-1990, XIV, 158].
Среди других героев, в которых отразился штирнеровский эгоизм, На-това называет Николая Ставрогина и героя рассказа «Кроткая». Однако исследовательница оговаривается, что они придерживаются «более сложных философских взглядов». Наиболее показательным из галереи этих отрицательных героев Натова считает Ивана Карамазова, чьи воззрения «представляют собой сложную амальгаму философских мнений, популярных среди радикальной молодежи 50-х и 60-х годов. Иван усвоил атеистическую теорию Людвига Фейербаха, примешав к ней штирнеровскую теорию крайнего эгоизма», а в своем сне он слышит, как «черт передразнивает эту философию» [Natoу 2002, 34, 37].
Не будучи знаком в то время с этой статьей Натовой, С.А. Кибальник в статье 2012 г., в сущности, развил одну мысль, зерно которой в ней содержится. Он показал, что философским подтекстом метатемы Достоевского «Если Бога нет, то все дозволено» является переход в немецкой философии от Фейербаха к Штирнеру и полемика между ними. Условно говоря, «Бога нет» - это сказал Фейербах, а вывод из этого: значит, Бог не человечество (как утверждал Фейербах), а я сам, каждый человек для себя самого, и, следовательно, все дозволено - сделал Штирнер. По мнению Кибальника, все герои романа «Братья Карамазовы» воплощают собой тот или иной вариант реакции на мысль Ивана: Дмитрий подмечает ее, но не следует ей, Смердяков воплощает в жизнь, а «семинарист-карьерист» Ракитин декларирует нечто вроде фейербаховского обожествления «человечества», а при этом действует исключительно в собственных интересах.
Между тем позиция как старца Зосимы, так и самого Достоевского в статье «Дневника писателя» «Голословные утверждения», предполагает веру в бессмертие души, которую человек обретает через любовь к своим близким. В статье также показано, что одним из первоисточников знакомства Достоевского с философией Штирнера были написанные на немецком языке письма к К.Э. Хоецкому (1847 <?>) Н.А. Спешнева, которые в действительности представляют собой не критику антропотеизма Фейербаха самим Спешневым [ср.: Достоевский 1972-1990, XII, 222], а конспект книги Штирнера. Соответственно, это оказывается еще одним и достаточно веским аргументом в пользу знакомства Достоевского со Штирнером
уже в конце 1840-х гг. [Кибальник 2012 Ь, 53-63]. <Предположение о знакомстве Достоевского с идеями Штирнера через Н.А. Спешнева, который был прототипом князя Валковского в «Униженных и оскорбленных», развивали ранее В. Новосёлов и Б. Улановская [Новосёлов, Улановская 2001, 16-17]>.
В другой статье С.А. Кибальника 2012 г. на материале «Записок из подполья» показано, что к Штирнеру восходит не только антииндивидуализм, но и антирационализм Достоевского (именно он, а не якобы пресловутый русский «иррационализм» был присущ писателю, как верно замечал еще С.Л. Франк). При этом Кибальник проводит текстуальные параллели из «Единственного. » не только к этой повести, но и к роману «Бесы». Так, процитировав фразу Штирнера в полемике с Фейербахом: «Потустороннее вне нас уничтожено, и великий подвиг просветителей исполнен, но потустороннее в нас стало новым небом, и оно призывает нас к новому сокрушению его: Бог должен был уйти с дороги, не нам уступил он путь, а Человеку. Как можете вы верить, что мертв богочеловек, пока не умрет в нем, кроме Бога, также и человек?» - он заключает: «Идея Кириллова о самоубийстве в этом контексте выглядит как реализация метафоры Штирнера в последней фразе: ".пока не умрет в нем, кроме Бога, также и человек".
Кириллов определенно отличается от "Единственного" тем, что хочет совершить самоубийство не для себя, а потому что видит в нем "спасение для всех"» (Достоевский 1972-1990, X, 629). Следовательно, Кириллов воплощает не идею самого Штирнера, а трансформацию этой идеи Достоевским, направленную на то, чтобы показать, что она ведет к саморазрушению человека [Кибальник 2012 а, 172-179]. Названные две статьи исследователя в расширенном и переработанном виде вошли в монографию Кибальника 2013 г. [Кибальник 2013]. <Отчасти отталкиваясь от последней статьи С.А. Кибальника, Агнеш Дуккон (Венгрия) рецепцию Достоевским идей Штирнера в «Записках из подполья» сопоставила с духовными исканиями Белинского 1840-х гг. [Дуккон 2013, 4-28]>.
В конце статьи о «Записках из подполья» Кибальник высказал предположение о том, что «подтверждение гибельности индивидуалистической позиции Достоевский, по всей видимости, видел и в ранней смерти Штирнера в 1856 г. в безвестности и нищете, о чем писатель, несомненно, узнал вскоре после возвращения с каторги» [Кибальник 2012 а, 179]. Позднее исследователь нашел следы такого восприятия Достоевским жизни и смерти Штирнера в романе «Идиот» и написал об этом в специальной статье 2016 г. VII - X главы второй его части направлены против философского анархизма: прямо против «социального анархизма» П.-Ж. Прудона и косвенно - против «индивидуалистического анархизма» М. Штирнера (что ранее не было замечено). При этом в рассказе Гани Иволгина о судьбе отца Антипа Бурдовского криптографически отображены некоторые детали биографии Штирнера. Тем самым лишний раз удостоверяется внутренняя связь героев «Идиота», аттестованных Лебедевым как «некоторое
последствие нигилизма» [Достоевский, VIII, 213], не столько с идеями позитивизма, сколько анархизма.
В последние годы круг сопоставляемых с философией Штирнера героев Достоевского произведений и новых аспектов рецепции все более расширяется. Так, в статье И.П. Смирнова 2010 г. концептуализация преступления в «Записках из Мертвого Дома» связывалась с отталкиванием от идей Штирнера и Фейербаха [Смирнов 2010, 90-93]. В монографии А.П. Тусичишного [Тусичишный 2013], а ранее еще в его статье 2009 г. [Тусичишный 2009, 111-122], в этот круг была включена также и повесть «Двойник». <Еще ранее подобные попытки были предприняты в докладе Н.В. Черновой «Проблема индивидуализма и эгоизма в раннем творчестве Достоевского: Достоевский и Штирнер» (XXXI международные чтения «Достоевский и мировая культура», 9-12 ноября 2006 г.)> .
Несколько иной взгляд на данную проблему был представлен в монографии И.И. Евлампиева «Философия человека в творчестве Ф.Достоевского (от ранних произведений к "Братьям Карамазовым")». Идею личности и многое другое в мировосприятии Достоевского исследователь возводит к философии позднего И.Г. Фихте. Что же касается «отражения в творчестве Достоевского философских идей М. Штирнера и Л. Фейербаха», то, по мнению исследователя, «у Достоевского в подавляющем большинстве случаев имеет место не использование этих идей, а полемика с ними, кроме того сам уровень философских концепций Штирнера и Фейербаха вряд ли можно признать соответствующим уровню философского мышления Достоевского, поэтому значение этих идейных факторов трудно признать достаточно принципиальным» [Евлампиев 2012, 328]. Оставляя за скобками идущие в разрез с общепринятым мнением оценки, заметим, что последний аргумент представляется не очень релевантным, коль скоро у Достоевского имеет место не опора, а полемика с названными философами. В целом, однако, концепция И.И. Евлампиева отнюдь не противоречит представлениям о существенном отталкивании Достоевского от Штирне-ра и штирнерианства.
На сегодняшний день задачу выявления всего мнообразия полемических «отражений» в творчестве Достоевского идей Штирнера можно считать пока лишь поставленной, но не выполненной в полном объеме - так, чтобы они были прослежены в его творчестве систематическим образом. В связи с этим нельзя не пожалеть, что проблемы философского комментария ко многим произведениям Достоевского не были освещены в достаточной мере в уже вышедших томах нового академического издания «Полного собрания сочинений» Достоевского в 35 томах. Так, например, в пятом томе, в котором опубликованы «Записки из подполья», есть сссылки на Штейнерга, Отверженного, Кирпотина, Белопольского и Кибальника, однако никакие скрытые отсылки к идеям Штирнера не отмечены [Достоевский 2016, V, 515].
Между тем, следующее рассуждение «подпольного парадосалиста»: «Уж как докажут тебе, что, в сущности, одна капелька твоего собствен-
ного жиру тебе должна быть дороже ста тысяч тебе подобных и что в этом результате разрешатся под конец все так называемые добродетелели и обязанности и прочие бредни и предрассудки, так уж так и принимай, нечего делать-то, потому дважды два - математика. Попробуйте возразить» [Достоевский 2016, V, 105; курсив мой - С.К.], а также его выше приведенная декларация «свету провалиться, а чтоб мне чай всегда пить», безусловно, требуют ссылки если не исключительно только на Штирнера, то во всяком случае в том числе и на него. В данном случае, как и на некоторых страницах «Преступления и наказания», мы явно имеем дело с аллюзией или даже, возможно, с трансформированной цитатой без атрибуции.
Что же касается того, почему при этом имя Штирнера так никогда и не было названо Достоевским, то здесь дело, по-видимому, даже не в том, что вскоре после выхода книги «Der Einzige und sein Eigentum» в России последовало решение «о строгом запрещении» ее, и в том, что Достоевский в своих первых послекаторжных произведениях был предельно осторожен (хотя и это могло играть свою роль, по крайней мере, в дореформенный период), а в специфике философского интертекста произведений художественной литературы. Многие образы Достоевского не только рождены реальными впечатлениями и размышлениями писателя о жизни, но и одновременно воплощают собой mutatis mutandis те или иные его философские позиции. Однако раскрытие достаточно очевидного для образованного читателя его времени философского подтекста самим писателем неизбежно сужало бы символический горизонт дискурсивных воплощений тех или иных идей. Вот почему, за редким исключением, мы почти не находим в художественных произведениях Достоевского прямых отсылок к философам. Однако это не отменяет задачи воссоздания их философского интертекста.
В последние годы тема «Достоевский и Макс Штирнер» все чаще поднимается на Международных симпозиумах Достоевского. Так, в одноименном докладе на XIV Международном Симпозиуме Достоевского в Неаполе (2010) Т. Шимидзу (Япония) провел некоторые параллели с такими героями Достоевского, как Раскольников, Ставрогин, Кириллов, Иван Карамазов и даже Рогожин (последняя, на наш взгляд, вряд ли правомерна). При этом вполне обоснованно исследователь сделал акцент как раз на отличиях образов Достоевского от «единственного» (см. краткое изложение этого доклада [Shimizu 2010, 102] и его оценку [Кибальник 2013, 225]). Названный доклад, несомненно, свидетельствует о постепенном распространении и среди зарубежных исследователей мысли о преломлении в образах Достоевского индивидуалистической философии Штирнера. Аналогичным образом можно расценить и интерпретацию романа «Преступление и наказание» в свете философии Штирнера в докладе Маркоса Галуниса (Греция) «Political Nihilism in "Crime and Punishment"», сделанном на XV Международном симпозиуме Достоевского в Москве (2013) [Galounis 2013, 34].
Постепенно обретающая под собой прочную литературно-теоретиче-
скую почву, тема эта обречена теперь на более детальную и глубокую разработку.
ЛИТЕРАТУРА
1. Аладышкин И.В. Пороки противопоставлений. Ф. Достоевский и М. Штир-нер // Научно-технические ведомости Санкт-Петербургского государственного политехнического университета. Серия: Гуманитарные и общественные науки. 2012. № 3. С. 43-49.
2. Архив Горького. Т. 10. М. Горький и советская печать. Кн. 2. М., 1965.
3. Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского. М., 1963.
4. Белопольский В.Н. Достоевский и Штирнер // Источники литературного произведения / ред. В.М. Головко. Ставрополь, 1995. С. 25-39.
5. Белопольский В.Н. Достоевский и другие. Статьи о русской литературе. Ростов н/Д., 2010.
6. Булгаков С.Н. Религия человекобожия у Л. Фейербаха // Булгаков С.Н. Сочинения: в 2 т. Т. 2. М., 1993. C. 162-221.
7. Гус М. Идеи и образы Ф.М. Достоевского. М., 1971.
8. Достоевский Ф. Полное собрание сочинений: в 35 т. Т. 5. СПб., 2016.
9. Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений: в 30 т. Л., 1972-1990.
10. Дуккон А. Диалог текстов: «Голос» В.Г. Белинского в «Записках из подполья» Ф.М. Достоевского // Культура и текст. 2013. № 1 (14). С. 4-28.
11. Евлампиев И.И. Философия человека в творчестве Ф. Достоевского (от ранних произведений к «Братьям Карамазовым»). СПб., 2012.
12. (а) Кибальник С.А. Достоевский и Макс Штирнер: (О философских истоках антииндивидуализма и антирационализма писателя) // Достоевский и современность: Материалы XXVI Международных Старорусских чтений 2011 года. Великий Новгород, 2012. С. 172-179.
13. Кибальник С.А. Идеи анархизма у «современных позитивистов» из романа Достоевского «Идиот» // Острова любви БорФеда: сборник в честь 90-летия Бориса Федоровича Егорова. СПб., 2016. С. 414-419.
14. (b) Кибальник С.А. О философском подтексте метатемы Достоевского «Если Бога нет.» // Русская литература. 2012. № 3. С. 53-63.
15. Кибальник С.А. Проблемы интертекстуальной поэтики Достоевского. СПб., 2013.
16. Кирпотин В. Достоевский в шестидесятые годы. М., 1966.
17. Новосёлов В.И., Улановская Б.Ю. «Русифицированный» Штирнер в романе «Униженные и оскорблённые» // Достоевский и Германия. Международное значение творчества Достоевского (XI Симпозиум Международного общества Достоевского) [Тезисы]. Baden-Baden, 2001. С. 16-17.
18. Отверженный Н. Штирнер и Достоевский / с пред. А. Борового. М., 1925.
19. Семак О. Поражение Единственного. Бийск, 2004.
20. Семевский А. М.В. Буташевич-Петрашевский и петрашевцы. Ч. 1. М., 1922.
21. Смирнов И.П. Отчуждение-в-отчуждении. «Записки из Мертвого дома» в контексте европейской философии 1840-х гг. // Смирнов И.П. Текстомахия. Как литература отзывается на философию. СПб., 2010. С. 73-96.
22. Тусичишный А.П. Идейные источники образов Достоевского. М., 2013.
23. Тусичишный А.П. О конфликте в повести «Двойник» в контексте фило-
софии Макса Штирнера // Болгарская русистика. 2009. № 3-4. C. 111-122.
24. Хомяков А.С. По поводу Гумбольдта // Хомяков А.С. Полное собрание сочинений / под ред. И.С. Аксакова. Т. 1. М., 1861. С. 143-174.
25. Штейнберг А.З. Системы свободы Достоевского. Берлин, 1923.
26. Штирнер М. Единственный и его собственность. Харьков, 1994.
27. Carroll J. Break-out from the Crystal Palace: The anarcho-psychological critique: Stirner, Nitzche, Dostoevsky. London, 1974.
28. Galounis M. Political Nihilism in "Crime and Punishment" // XY Симпозиум Международного общества Достоевского «Достоевский и журнализм»: тезисы докладов. М., 2013. C. 34.
29. Natov N. Dostoevsky versus Max Stirner // Dostoevsky Studies. New Series. 2002. Vol. VI. P. 28-38.
30. Shimizu Takayoshi. Dostoevsky and Max Stirner // Dostoeskij: Mente filosofica e sguardo di scrittore = Dostoesvky: Philosophical Mind, Writer's Eye = Достоевский: Философское мышление, взгляд писателя: Abstracts / traduzioni a cura di M. Ven-ditti. Napoli, 2010. P. 102.
REFERENCES
(Articles from Proceedings and Collections of Research Papers)
1. Aladyshkin I.V. Poroki protivopostavleniy. F. Dostoevskiy i M. Shtirner [The Sins of Juxtapositions]. Nauchno-tekhnicheskie vedomosti Sankt-Peterburgskogo gosu-darstvennogo politekhnicheskogo universiteta, Series: Gumanitarnye i obshchestven-nye nauki [Scientific and Technical Papers of St Petersburg's Politechnical University. Series: Humanities and Social Sciences], 2012, no. 3, pp. 43-49. (In Russian).
2. Dukkon A. Dialog tekstov: "Golos" V.G. Belinskogo v "Zapiskakh iz podpol'ya" F.M. Dostoevskogo [Dialogue of Texts: V.G. Belinskiy's "Voice" in F.M. Dostoevsky's "Notes from Underground"]. Kul'tura i tekst, [Culture and Text] 2013, no. 1 (14), pp. 4-28. (In Russian).
3. (b) Kibal'nik S.A. O filosofskom podtekste metatemy Dostoevskogo "Esli Boga net." [On the Philosophical Subtext of Dostoevsky's metatheme "If There Is No God"]. Russkaya literatura, 2012, no. 3, pp. 53-63. (In Russian).
4. Natov N. Dostoevsky versus Max Stirner. Dostoevsky Studies. New Series, 2002, vol. 6, pp. 28-38. (In English).
5. Tusichishnyy A.P. O konflikte v povesti "Dvoynik" v kontekste filosofii Maksa Shtirnera [On the Conflict in the Novella "Double" within the Context of Max Stirner's Philosophy]. Bolgarskaya rusistika, 2009, no. 3-4, pp. 111-122. (In Russian).
(Articles from Proceedings and Collections of Research Papers)
6. Belopol'skiy V.N. Dostoevskiy i Shtirner [Dostoevsky and Stirner]. Golovko V.M. (ed.). Istochniki literaturnogo proizvedeniya [The Sources of a Literary Work]. Stavropol, 1995, pp. 25-39. (In Russian).
7. Bulgakov S.N. Religiya chelovekobozhiya u L. Feyerbakha [The Religon of "Chelovekobozhiye" in L. Feuerbach]. Bulgakov S.N. Sochineniya [Works]: in 2 vols. Vol. 2. Moscow, 1993, pp. 162-221. (In Russian).
8. Galounis M. Political Nihilism in "Crime and Punishment". XVSimpozium Mezh-dunarodnogo obshchestva Dostoevskogo "Dostoevskiy i zhurnalizm": tezisy dokladov [The XV Symposium of the International Dostoevsky Society "Dostoevsky and Jour-
nalism": Notes of Reports]. Moscow, 2013, p. 34. (In English).
9. (a) Kibal'nik S.A. Dostoevskiy i Maks Shtirner: (O filosofskikh istokakh an-tiindividualizma i antiratsionalizma pisatelya) [Dostoevsky and Max Stirner: On the Philosophical Sources of the Writer's Antiindividualism and Antirationalism]. Dostoevskiy i sovremennost': materialy 26 Mezhdunarodnykh Starorusskikh chteniy 2011 goda.[ Dostoevsky and Contemporaneity: the Proceedings of the XVI International Readings of 2011] Velikiy Novgorod, 2012, pp. 172-179. (In Russian).
10. Kibal'nik S.A. Idei anarkhizma u "sovremennykh pozitivistov" iz romana Dos-toevskogo "Idiot" [The Ideas of Anarchism in "Contemporary Positivists" from Dosto-evsky's novel "The Idiot"]. Ostrova lyubvi BorFeda: sbornik v chest'90-letiya Borisa Fedorovicha Egorova [The Islands of Love of BorFed: Collection in Memoriam of the 90th Anniversary of B.F. Yegorov]. Saint-Petersburg, 2016, pp. 414-419. (In Russian).
11. Novoselov V.I., Ulanovskaya B.Yu. "Rusifitsirovannyy" Shtirner v romane "Unizhennye i oskorblennye" [The Russified Stirner in the novel "Humiliated and Insulted"]. Dostoevskiy i Germaniya. Mezhdunarodnoe znachenie tvorchestva Dostoevsk-ogo (11 Simpozium Mezhdunarodnogo obshchestva Dostoevskogo) [Tezisy] [The International Significance of Dostoevsky's Works (The XI Symposium of the International Dostoevsky Society). Proceedings.]. Baden-Baden, 2001, pp. 16-17. (In Russian).
12. Shimizu Takayoshi. Dostoevsky and Max Stirner. Dostoeskij: Mente filosofica e sguardo di scrittore. Dostoesvky: Philosophical Mind, Writer's Eye. Dostoevskiy: Fi-losofskoe myshlenie, vzglyadpisatelya: Abstracts, in M. Venditti's translation. Napoli, 2010, p. 102. (In English).
13. Smirnov I.P. Otchuzhdenie-v-otchuzhdenii. "Zapiski iz Mertvogo doma" v kontekste evropeyskoy filosofii 1840-kh gg. [Estrangement-within-Estrangement: "The House of The Dead" within the Context of European Philosophy of the 1840s]. Smirnov I.P. Tekstomakhiya. Kak literatura otzyvaetsya na filosofiyu [Tekstomakhiya. How Literature Responds to Philosophy]. Saint-Petersburg, 2010, pp. 73-96. (In Russian).
14. Khomyakov A.S. Po povodu Gumbol'dta [With Regard to Humboldt]. Khomya-kov A.S. (author), Aksakov I.S. (ed.). Polnoe sobranie sochineniy [Complete Works]. Vol. 1. Moscow, 1861, pp. 143-174. (In Russian).
(Monographs)
15. Bakhtin M.M. Problemypoetiki Dostoevskogo [The Problems of Dostoevsky's Poetics]. Moscow, 1963. (In Russian).
16. Belopol'skiy V.N. Dostoevskiy i drugie. Stat'i o russkoy literature [Dostoevsky and Others. Articles on Russian Literature]. Rostov-on-Don, 2010. (In Russian).
17. Carroll J. Break-out from the Crystal Palace: The anarcho-psychological critique: Stirner, Nitzche, Dostoevsky. London, 1974. (In English).
18. Gus M. Idei i obrazy F.M. Dostoevskogo [The Ideas and Characters of F.M. Dostoevsky]. Moscow, 1971. (In Russian).
19. Evlampiev I.I. Filosofiya cheloveka v tvorchestve F. Dostoevskogo (ot rannikh proizvedeniy k "Brat'yam Karamazovym") [The Philosophy of Man in Dostoevsky's Works: from Early works to "The Brothers Karamazov"]. Saint-Petersburg, 2012. (In Russian).
20. Kibal'nik S.A. Problemy intertekstual'noy poetiki Dostoevskogo [The Problems of Intertextual Poetics in Dostoevsky]. Saint-Petersburg, 2013. (In Russian).
21. Kirpotin V. Dostoevskiy v shestidesyatye gody [Dostoevsky in the Sixties].
Moscow, 1966. (In Russian).
22. Otverzhennyy N. Shtirner i Dostoevskiy [Stirner and Dostoevsky], with a foreword by A. Borovoy. Moscow, 1925. (In Russian).
23. Semak O. Porazhenie Edinstvennogo [The Failure of "The Ego and Its Own"]. Biysk, 2004. (In Russian).
24. Semevskiy A. M.V. Butashevich-Petrashevskiy ipetrashevtsy [M.V. Butashev-ich-Petrashevskiy and "Petrashevtsy"]. Part 1. Moscow, 1922. (In Russian).
25. Shteynberg A.Z. Sistemy svobody Dostoevskogo [Dostoevsky's Systems of Freedom]. Berlin, 1923. (In Russian).
26. Stirner M. Edinstvennyy i ego sobstvennost' [The Ego and Its Own]. Kharkov, 1994. (In Russian).
27. Tusichishnyy A.P. Ideynye istochniki obrazov Dostoevskogo [The Ideological Sources of Dostoevsky's Characters]. Moscow, 2013. (In Russian).
Кибальник Сергей Акимович, Институт русской литературы (Пушкинский Дом) РАН; Санкт-Петербургский государственный университет.
Доктор филологических наук, ведущий научный сотрудник ИРЛИ РАН; профессор СПбГу Научные интересы: русская литература XIX-XX вв.
E-mail: s.kibalnik@spbu.ru
Kibalnik Sergey A., Institute of Russian literature (Pushkin House), Russian Academy of Sciences; St. Petersburg University.
Doctor of Philology, Leading Researcher at IRLI (Pushkin House) RAS; Professor at SPbU. Research interests: history of Russian literature of the 19-20th cc.
E-mail: s.kibalnik@spbu.ru
