CC BY
49
УДК 947(470.6)
ЭВОЛЮЦИЯ ОБРАЗА ГОРСКИХ НАРОДОВ В РОССИИ В ПЕРИОД КАВКАЗСКОЙ ВОЙНЫ XIX ВЕКА
© 2010 г. Д.С. Ткаченко
Ставропольский государственный университет, Stavropol State University,
пл. Ленина, 3а, г. Ставрополь, 355012, Lenin Sq., 3а, Stavropol, 355012,
kafedra-me@yandex. ru kafedra-me@yandex. ru
Освещается история эволюции в Российской империи образа северокавказских горцев в контексте военно-политических событий XIX в. Кавказская война велась не только силой оружия, но и силой слова, в связи с чем демонизация образа противника, с одной стороны, и поэтизация военных навыков - с другой в первой половине XIX в. выглядят вполне естественно. Вместе с тем имела место и критическая оценка горских этнокультурных традиций, попытка рассмотреть корни сопротивления традиционалистских обществ модернизационным процессам, набиравшим силу во второй половине XIX в.
Ключевые слова: военно-политическая история, этническая культура, русификация.
The article is dedicated to the evolution of the Northern Caucasian mountain dwellers' image in context of military political events of the XIX century. The Caucasus War performed either by the force of weapon or by the force of a word. So the antagonist's demonization from one side and his military skills eulogy from the other in early XIX c. looks quite normal. There also took place the critical assessment of mountain dwellers' ethnical cultural traditions and the attempt to examine the source of traditionalistic societies' resistance to the modernization accumulated in late XIX century.
Keywords: military political history, ethnic culture, russification.
С начала XIX в. Россия все теснее вступала в контакты с миром горских сообществ, простиравшимся за границами Кавказской области от левобережья Кубани до правобережья Терека. Военные столкновения все больше приобретали форму конфликта двух миров, находившихся по разные стороны фронтира Кавказской кордонной линии.
Кавказская война требовала от Российского государства новых сил, а прибывающие из центральных губерний войсковые части не имели точного представления о том, что происходит на Кавказе. Характерную зарисовку о настроении людей, только что прибывших из России, дал историк Тенгинского пехотного полка. «Боевая деятельность полка началась тотчас же по прибытии на Линию, и вначале тенгин-цам не могла не показаться странной кавказская "боевая" обстановка. Неприятеля не было видно, казачье население кругом занималось мирным хлебопашеством, да и на "той стороне", у "него", как говорили солдаты о земле враждебных горцев, тоже по-видимому ничего грозного не происходило... Но вот осенью 1819 года вода в Кубани спала, броды обнажились и отовсюду начали поступать донесения об угоне горцами скота, лошадей, найденных в степи мертвых телах, о захвате в плен поселян и т.п.» [1, а 42].
Всю первую половину XIX в. о том, что творится на другой стороне приграничного фронтира достоверно знали немногие - в основном казаки-пластуны. Большая же часть по-европейски образованных армейских офицеров, воспоминания, записки и размышления которых до сих пор являются источниками для изучения хода Кавказской войны, составили для
себя отдаленное (и часто искаженное) представление о своем противнике.
Для большинства даже образованных офицеров Кавказского корпуса «Terra Incognita», сравнимая по емкому определению генерала Пассека с бушующим морем, через которое очередная войсковая часть пройдет как корабль: разрежет все, и не оставит после себя ни следов разрушения, ни следов покорности, простиралась уже через несколько верст от границы Линии.
Для человека, двигающегося с войсками и смотрящего на окружающее через цепь штыков авангарда или арьергарда, не подпускающих «хищника» к колонне, все за рамками небольшого безопасного пространства лагеря было наполнено реальной или мнимой опасностью. Эта мысль ярко прослеживается во многих мемуарах. Характерные зарисовки состояния человека, попавшего впервые на неприятельскую сторону, где все неизвестно и вселяет страх, описал в своем дневнике один из русских офицеров Н.В. Си-мановский, участвовавший в экспедиции Отдельного Кавказского корпуса в 1837—1838 гг. «Я так много наслышался, - писал он в своих отрывистых и эмоциональных записях, - что при мысли о походе волосы дыбом становятся... Во втором часе пополудни были уже на неприятельской стороне, на левом берегу реки Кубани. Кругом стоит цепь; заря вечерняя бедовая ... Из палатки виднеются Кавказские горы, вершины коих касаются небес — прелестный вид, но как грустно при мысли, что должен остаться здесь еще почти целый год.» [2, c. 382 - 385].
Субъективные страхи имели под собой и реальное обоснование. Вот как описывает эпизод из своего
боевого прошлого уже не новичок в Кавказском корпусе полковник Э.В. Бриммер: «Шли по поляне; влево лесистые горы и ущелье... Кажется, все в порядке, а вот, что случилось. Когда унтер-офицер и 4 рядовых дошли до заворота в ущелье и начали спускаться в долину, горцы выскочили из-за скалы, два взмаха шашек -и две головы слетели, два выстрела - и двое легли. Когда подошла следующая пара,. то увидели унтер-офицера и трех товарищей убитыми и три валяющихся ружья; горцы же скрылись» [3, с.11 - 12].
Подобные эпизоды во множестве встречаются в мемуарах «старых кавказцев», которые, так же как и новичок в Кавказском корпусе Н.В. Симановский, смотрели на территорию неприятеля субъективно. О серьезном изучении северокавказских народов при таких условиях, конечно, не могло быть и речи.
Даже придя на новое место для устройства очередного укрепления, военные старались прежде всего обосноваться с точки зрения безопасности, отогнать неприятеля подальше и только потом присматривались к окружающей их обстановке. Мысль о том, что даже сама природа за фронтиром представляла опасность и помогала врагу, «красной нитью» проходит как через ученые записки петербургских военных, так и незамысловатые солдатские мемуары. «Широко и привольно раскинулась холмистая равнина, с запада и юга окруженная большими лесистыми горами, - вспоминал о строительстве штаб-квартиры своего полка в дагестанском урочище Дешлагар капитан И. Рекалов. -Нигде ни единой живой души. Жуткую тишину только изредка нарушает не то вопль, не то вой какого-то дикого зверя, да звонкий крик фазана. Куда не взглянешь - простор, приволье, но дикое, пустынное, какое-то до сих пор не виданное. А за жуткой тишиной чувствуется еще более жуткое: беспощадный враг близко, с ненавистью следит он за каждым шагом и горе тому, кто поверит безлюдью и отстанет от своих, - как хищные коршуны налетят горцы и пощады нет оплошавшему.» [4, с. 21].
Взгляд на мир «через прицел винтовки» породил однозначное, утрированное представление и о людях, живущих в приграничье. Демонизация образа горца -«хищника» по официальному определению - стала характерной чертой при описании северокавказских народов со стороны российских военных администраторов. «Так как почва давала им лишь скудное пропитание, они стали добывать необходимое набегами, -отмечал в 1834 г. в своем энциклопедическом описании народов Северного Кавказа И. Бларамберг. - Нужда породила склонность к разбою и вследствие -взаимную подозрительность, за которой следуют коварство, вероломство, лицемерие, злоба и мстительность... Народами Кавказа можно управлять только силой. Им можно навязать власть только суровостью и жестокостью, а кротость и доброта расценивается ими как слабость» [5, с. 25 - 29].
Демонизация образа северокавказского горца часто служила для имперских властей идеологическим обоснованием собственных карательных действий, масштабы которых разрастались всю первую половину XIX в.
Этим прежде всего занимались историки тех войсковых частей, которые осуществляли походы. Приведем для примера выдержку из официальной истории 83-го пехотного Самурского полка, по-своему «объясняющую» причины войны на Кавказе. «Степи Северного Кавказа и главный хребет его с давних пор были населены: черкесами, кабардинцами, татарами, чеченцами и дагестанскими народами, - иначе лезгинами. Все эти племена исповедовали магометанскую религию, были очень воинственны и свирепы, были отчаянными разбойниками, готовыми каждую минуту на грабеж и убийство. Жутко приходилось от постоянных набегов и нашествий. Мертвая тишина, груды камней, да курганы из голов христиан покрывали страну после нашествий и набегов дикарей. Но всякому терпению есть конец. Спасая своих поселян, спасая христиан Кавказа, русские цари. объявили непримиримую войну, до тех пор, пока горцы окончательно не признают нашего закона» [4, с. 12 - 13]. Рекрутам-новобранцам, для чтения которым и предназначалась официальная история полка, разумеется, не следовало задумываться ни о достоверности в описании набегов, ни, тем более, о точности в классификации их командиром народов, живущих за Линией.
Образ «хищника» нередко вуалировал и собственные ошибки. На действия неведомых соседей можно было списать весь произвол, творившийся в неустроенном приграничье. Так, среди архивных документов управления Кавказской губернии встречаются материалы расследований уголовных преступлений, которые чины разных рангов пытались приписать горцам.
О расследовании одного из таких дел писал в 1822 г. председатель Моздокского земского суда в донесении управляющему Кавказской губернией: «Я не могу сего грабежа отнести к хищникам, а к внутренним кавказским ворам, ибо известно, что хищники скорее бы взяли его (просителя, подавшего иск о грабеже. -Д. Т.) в плен, изъяли бы лошадь или же быка, что у него был в упряжке, нежели отняли бы деньги.» [6].
Вместе с тем «демонический» взгляд на фигуру горца, порожденный военными исследователями первой половины XIX в., оказался очень удобным для имперских властей и в последующие годы при проведении официальной национальной политики. «Молчаливая фигура горского наездника, мохнатого, как коршун, хищного, как коршун, одиноко рыскающего, как коршун, - так подходит ко всей безотрадной, дикой обстановки Дарьяла, - пишет один из идеологов русификации Е. Марков. - Посмотрите на аул этого горца, на его старинную башню... Мрачно и грозно глядят эти жилища человека среди мрачной и грозной теснины. Не об удобствах и радостях жизни, не о мирных трудах семьи говорят они, а о вечной войне, вечной вражде, вечной опасности» [7, с. 17].
«Люди торчали там, - развивает Е. Марков свою мысль уже в другой работе, - на своих бесплодных камнях, худые, голодные, молчаливые, с зоркостью и терпением ястребов выслеживая редкую добычу, воспитывая в себе долгими годами чутье хищника, ловкость хищника и сносливость хищника» [8, с. 88]. В
черных красках автор рисует не только жителей высокогорной Осетии, но и представителей всех других северокавказских народов. Для оценки каждого у него нашлась какая-либо негативная черта, которая, по мнению автора, и в начале ХХ в. продолжала питать национальную рознь на Кавказе. Вот как им описан один из наиболее конфликтогенных районов в центре Терской области, в приграничье Владикавказского, Сунженского и Грозненского отделов: «Местность эта разноплеменная: осетины, кабардинцы, грузины, казаки, русские живут здесь селами вперемежку друг с другом. Ладу между этими народами еще очень мало. Воровство и грабеж - вещи ежедневные. Осетин не пойдет вечером в аул кабардинца, а кабардинец не опоздает в дороге через казацкую станицу» [8, с. 78]. Автор видит корни противоречий, раздиравших центр Терской области на части не в объективных просчетах политики имперских властей, которые, решив на рубеже XIX - ХХ вв. провести земельное размежевание, чересполосно перемешали земли Владикавказского, Сунженского и Назрановского округов между собой, а в «дикости» этнокультурных традиций северокавказских народов.
Вывод, к которому публицист исподволь подводит читателя, прост: национальная политика в империи, нацеленная на стирание этнокультурных особенностей и их замена русской культурой, - на Кавказе единственно правильный путь. «Если Владикавказ и владычествует над окрестностью, то только мирными воздействиями своей торговли и общежития . на всех этих осетин, ингушей, кабардинцев и чеченцев» [8, с. 81], - пишет он в своих путевых заметках.
Утрированный, во многом не соответствующий реальной действительности взгляд на народы, постепенно включавшиеся в состав полиэтничного Российского государства, был хорош лишь для официальной пропаганды и не выдерживал критики при ближайшем рассмотрении.
Военные столкновения на Линии и более тесное знакомство с противником, явно превосходящего мирных переселенцев по ловкости и военным качествам, в первой половине XIX в. порождали не только страх, но и романтизацию горцев со стороны кадровых военных. Ее усиливали слухи о лихих набегах, циркулировавшие по Линии. «Горский джигит и наш донской всадник, - писал историк Донского войска В. Броневский, - вылиты не в одну форму. Черкесский наездник, обличенный в кольчугу, имеет под собой пробного, лучшей породы скакуна; быстрого и проворного, как молния. На всем скаку латник стреляет метко, в пистолете хранит верную смерть; шашка в руке его - как волшебный жезл. Напротив, наш донской ратник на своей пахатной лошадке, плохо владея саблей и невпопад стреляя из ружья, с одной только пикой не может справиться с закубанским рыцарем...» [9, с. 24].
Восхищение военными талантами противника неизбежно приводило к романтизации всего жизненного уклада горцев. « Я люблю черкесов ., - писал В. Бро-невский, - ибо со многими пороками они еще храбрее
турок; люблю смотреть на них, потому, что они очень статны, развязны и щеголевато одеваются, люблю их за то, что они . не либеральничают, и, подобно революционным рыцарям, не ищут власти... Черкесы отличаются излишеством всех пороков и добродетелей. Они серебролюбивы и умеют переносить бедность, коварны и верны дружбе до великодушия, злобны против врага, но в домашнем быту кротки, гостеприимны; любят свободу и терпят тиранов.» [9, а 82 - 83].
Романтизация образа горца требовала и подведения под нее определенной научно-исторической базы. Так, имея смутное представление об этногенезе северокавказских народов, исследователи XIX в. произвели удревнение их истории. Экстраполируя на современных ему адыгов названия племен из греко-римских, иранских, генуэзских и древнерусских источников, кубанский историк Е.Д. Фелицын пришел к неожиданному заключению: «Западно-кавказские горцы, - писал он в 1884 г., - принадлежат к числу древнейших обитателей Черноморского побережья. они известны древним географам и писателям в самые отдаленные от нас времена. Не подлежит ни малейшему сомнению, что западно-кавказские горцы вообще и черкесы в частности были известны за 2500 лет до нашего времени. Несмотря на столь глубокую древность своего существования, народ этот во многих отношениях представляется загадочным и возбуждает живейший интерес ученых своеобразными формами строя общественной жизни, домашнего быта, нравов, обычаев и языка» [10, с. 24].
Взгляд на горско-казачьи отношения как на историю бесконечного военного конфликта, культивировавшийся в военных кругах в первой половине XIX в. [11] был слишком прямолинеен. Практически со времени первых контактов с горскими народами было ясно, что внутри горских обществ жили разные люди, далеко не все из них участвовали в набегах на Линию.
Казачий историк И.Д. Попко передал очень характерное описание одного из таких людей - ученого горца Хаджи-Нотаука, муллы одного из шапсугских аулов. Это был, по его словам, человек «с миролюбивыми идеями. Его не увлекали ни военная слава, ни дерзкие предприятия сверстников, делавших набеги на казачьи поселения, ни их богатая добыча. "Клянусь, говорил он своему приятелю Попко, что за всю мою жизнь я не выпустил против русских ни одного заряда и не похитил у них ни одного барашка". Наследственное ружье Нотаука ржавело в чехле, другие виды оружия лежали у него без употребления.» [10, с. 1 - 2]. Люди, отказывавшиеся воевать и участвовать в набегах, проживали не только в Закубанье, но и на других участках Линии.
Так, П.К. Услар описывает интересную судьбу горца из дагестанского селения Тиди (Гидатлинского общества) Магомеда Хандиева. Ученый горец не гнался за выгодным положением в имамате Шамиля, а занимался науками и увлекшей его идеей перевести Коран на родной язык. Воспользовавшись готовившимся набегом, он вместе с группой абреков перешел
на русскую сторону Линии, где занял сначала пост муллы в «мирном ауле Джегутай», а затем и должность преподавателя восточных языков в Новочеркасской гимназии. Здесь он при поддержке учебных властей смог реализовать свою давнишнюю мечту - составить одну из версий алфавита аварского языка. «Не знаю, - прокомментировал П.К. Услар жизненный путь ученого, - как догадался он, что русская цивилизация может доставить что-нибудь получше простреленной руки, изувеченной ноги и острога» [12, с. 19 - 20].
Примеров того, как поведение отдельных представителей горцев не вписывалось в устоявшееся представление о них на русской стороне Линии, можно приводить множество. В связи с этим даже у непосредственных участников карательных экспедиций изменялись представления не только о противнике, но и о последствиях собственных действий на вражеской территории.
Характерную эволюцию в этом плане прошли взгляды Н.В. Симановского. Придя вместе с войсками на побережье Черного моря и активно участвуя в исполнении знаменитого проекта А.А. Вельяминова по «уничтожению средств к сопротивлению» непокорных, поручик в своих записях не мог не выразить растущий внутренний протест против установки командования на силовое разрешение кавказских проблем: «Прелестная роща, бывшая на берегу Черного моря, уже вся вырублена - как жаль мне ее! .посреди этой рощи был аульчик, вероятно, какого-нибудь князя, вероятно, черкесы в свободные часы отдыхали под тенью дерев, увитых виноградною лозою, или гуляли, наслаждаясь чистым, благовонным воздухом. Теперь его как не бывало: от вековых деревьев и благовонного орешника остались лишь одни пни, но и те со временем выроют» [2, с. 400].
Постепенно менялся взгляд на мотивацию действий своих противников: «Я и не виню их, - писал поручик о черкесах, напавших на русский десант на мысе Адлер, - они должны же, наконец, остервениться и стараться как можно больше наносить нам вреда, ибо что им больше осталось? Жилища их заняты, хлеб истребляем на фуражировках» [2, с. 400]. Насилие войск неизбежно породит ответное насилие, которое выльется на головы русских жителей по другую сторону фронтира, считал Н.В. Симановский. Поручик не был в армии представителем «диссидентствующего меньшинства», аналогичную точку зрения разделяли многие кавказские офицеры.
Однако критическое восприятие своих действий на неприятельской территории в целом мало способствовало тесному изучению северокавказских народов. «Войска наши нередко проникали в самые отдаленные жилища черкесов, в дикие ущелья горных рек и достигали даже снежных вершин Главного Кавказского хребта, - писал Е.Д. Фелицын. - Преследуя неприятеля, они проходили закубанский край в разных направлениях. но все эти экспедиции не доставили ровно никакого материала для ознакомления с краем и населявшем его народом. всякая попытка мирного исследования и изучения закубанских горцев, конеч-
но, была немыслима. Запас наших сведений о них обогащался только при посредстве военных экспедиций, отчасти секретных рекогносцировок, производимых в земли черкесов некоторыми смельчаками-офицерами, и, наконец, главным образом, из расспросов мирных туземцев и лазутчиков» [13, с. 5]. Подобные обстоятельства проливали мало света на реальную обстановку за Линией, откуда, по образному выражению художника-баталиста Т. Горшельта, русские офицеры вывозили только знаменитое кавказское оружие, черкески, да червленые пояски, а не точные этнографические данные о народах. Даже военно-разведовательные описания, о которых говорит Е.Д. Фелицын, за редкими исключениями обращали внимание не на внутренний уклад жизни горских народов, а на рельеф местности и границы, занимаемые тем или иным горским обществом [14, с. 5 - 24].
С окончанием Кавказской войны Российские власти столкнулись с необходимостью интегрировать новый регион в состав империи. Как точно подметил Е. Марков, «тревожных замыслов какого-нибудь Ка-зы-Магомы, носящего славное историческое имя, или потомков каких-нибудь казыкумыхских ханов, не успокоить ни генеральским чином, ни денежными окладами. Они постоянно будут питать в сердце надежды и желанья, враждебные русской власти. Опереться на почву народа гораздо вернее и справедливее. Ничем нельзя так привязать к себе покоренную страну, как честным и решительным устранением исторического зла, накопившегося в ней в течение веков» [8, с. 49].
Решение кавказских проблем, казалось, напрашивалось само собой: горцев следовало просветить, заставить смотреть на мир глазами европейского человека. Яркая цивилизаторская направленность сквозила между строк описаний у многих авторов. «Черкесам у нас в плену гораздо лучше, чем после выкупа, ибо после выкупа они не попадают уже в свой аул, а обязаны всю свою жизнь работать и быть рабами тех, кто их выкупает» [2, с. 384], - считал Н.В. Симанов-ский. «Нам, как нации великой, - буквально продолжал мысли военных В. Броневский, - должно просветить их, успокоить и, приучив к труду, исхитить из дикого состояния» [9, с. 82].
Попытки воспитанием подействовать - если не на нынешнее, так на подрастающее - поколение горцев предпринимались в течение всей середины XIX в. Горские князья и целые общины, следуя традиционной для них родовой дипломатии, часто оставляли у русских властей своих аманатов-заложников, как правило, из числа детей местной знати. На их европейское просвещение и было направлено пристальное внимание русских властей.
Однако полученное у противника образование не распространялось дальше верхушки горского общества, а люди, получившие его, часто оказывались в ауле в роле изгоя. Характерные воспоминания оставил горский ученик Темир-Хан Шуринской гимназии, приехавший на каникулы в родной аул и не нашедший понимания среди своих соплеменников. «Когда, - говорит автор, - я рассказал обо всем, они выразили свое
удивление многому, и в особенности удивлялись числу гимназистов, количеству книг, которые каждый из них может прочесть, зданию, но больше всего пище. Да, помилуй, воскликнули они, какая сакля может вместить столько людей? Какой же мулла может давать им уроки каждый день. Откуда можно доставать столько книг, когда у нас в целом ауле не бывает и десятой части того? Откуда достают столько напаки (пища муталимовъ)? . Мне не поверили вовсе, потому что горцы уверены, что тот, кто, хотя раз побывал у русских, научается врать» [15, с. 8]. Просветительные расчеты российских властей в середине XIX в. не оправдывались: горское общество оставалось консервативным и настороженно воспринимало любые непривычные ему нововведения.
«Недоверие и подозрительность горцев, - писал в конце XIX в. директор 2-й Тифлисской гимназии А.И. Лилов, - перенесены ими и . на все научные изобретения и открытия. Например, горский ученый не станет ничего основывать на календарных или математических вычислениях. Мусульманский пост начинается, как известно, по лунному месяцу: укажите на 1000 календарей и уверяйте, что уже наступило полнолуние, ученый ни за что этому не поверит: для него необходимо показание двух свидетелей в том, что они действительно своими глазами видели новую луну. Вот образчик того, как горские старики рассуждают о разных изобретениях: "Поставили столбы (говорят они о русских), вырубленные из обыкновенного леса с железной ниткой (проволокой) и говорят, что они передают слова; говорят, что железная арба (локомотив) возит на себе людей и тяжести без быков; говорят, что железный стол шьет; говорят, — и мало ли что говорят! Но все это вздор. Этим хотят только нас обмануть, удивить, . свести с истинного пути, хотят, чтобы мы позабыли истинного Бога и поклонялись бы этим идолам!"» [15, с. 9]. Негативное отношение к светской школе, транслировавшей в этническую среду неудобные ей научные знания и мысли, выступало своеобразной защитной реакцией этноса на изменения окружающей его политической и культурной реальности [16].
Консервация патриархальных традиций внутри горского общества не давала исследователям по-настоящему изучить его даже после завершения Кав-
казской войны, отголоски которой продолжали сказываться.
Литература
1. Ракович Д.В. Тенгинский полк на Кавказе. Тифлис, 1900.
2. Дневник поручика Н.В. Симановского 2 апреля - 3 октября 1837 г., Кавказ // Гордин Я.А. Кавказ: земля и кровь. Россия в Кавказской войне XIX века. СПб., 2001. 464 с.
3. Бриммер Э.В. Служба артиллерийского офицера, воспитывавшегося в 1 кадетском корпусе и выпущенного в 1815 году // Кавказский сборник / под ред. ген. Чернявского. Т. 17. Тифлис, 1896.
4. Рекалов И. 83-й пехотный Самурский полк на Кавказе в Хиве и Закаспии 1845 - 1881 гг.: краткая история боевых дел полка. Ставрополь, 1911.
5. Бларамберг И. Историческое, топографическое, статистическое, этнографическое и военное описание Кавказа. М., 2005.
6. Государственный архив Ставропольского края. Ф. 444. Оп. 1. Д. 7. Л. 3.
7. Марков Е. Седая древность Кавказа // Живописная Россия. Отечество наше в его земельном, историческом, племенном, экономическом и бытовом значении. Т. 9. Кавказ. СПб.; М., 1898.
8. Марков Е. Очерки Кавказа. Картины кавказской жизни, природы и истории. СПб.; М., 1897.
9. Броневский В.Б. Поездка на Кавказ. СПб., 1834.
10. Фелицын Е.Д. Сборник архивных документов, относящихся к истории Кубанского казачьего войска и Кубанской области. Т.1. Екатеринодар, 1904.
11. См.: Щербина Ф.А. Очерки борьбы русских с черкесами. Вып.1. Екатеринодар, 1912.
12. Услар П.К. О распространении грамотности между горцами. б.м., б.г.
13. Фелицын Е.Д. Черкесы-адыги и западно-кавказские горцы. Материалы для изучения горцев и принадлежавшей им страны. Екатеринодар, 1884.
14. См.: Записка штабс-капитана Новицкого, составленная 15 сентября 1830 г. // Фелицын Е.Д. Черкесы-адыги и западно-кавказские горцы.
15. Из быта горских мусульман // Сборник материалов для описания местностей и племен Кавказа. Вып. 5. СПб., 1886.
16. См.: Лурье С.В. Историческая этнология. М., 1998.
Поступила в редакцию 3 декабря 2009 г.
