CC BY
180
личности и профессиональной среды, в ходе которого происходит освоение профессиональной роли, интериоризация норм и ценностей профессионального сообщества, обусловленные сочетанием объективных и субъективных факторов, обеспечивающих эффективное вхождение в профессию. Можно выделить следующие основные противоречия процесса профессиональной социализации студентов: 1) между нормативностью деятельности и природной потребностью в са-
мостоятельности студентов; 2) между сформированным в процессе профессиональной социализации представлением о профессионально значимых качествах будущего специалиста и реально низкой оценкой их у студентов; 3) между требованиями профессии к личности и низким уровнем развития профессионально значимых качеств у студентов; 4) между потребностью государства в высокопрофессиональных кадрах и низким уровнем их подготовки в вузе.
Литература
1. ВолковЮ.Г., ДобреньковВ.И., Нечипуренко В.H., ПоповА.В. Социология. М., 2003.
2. Дигин С.Н. Профессиональная социализация курсантов в военном вузе в современных условиях: социологический анализ: Автореф. дис.... канд. социол. наук. Екатеринбург, 2009.
3. Кричевский Р.Л., Митина Л.Н. Профессиональная социализация личности: Проблемы профессиональной социализации. Тула, 1996.
4. Паирель С.В. Исследование профессиональной социализации государственных служащих\\http://www. psychology.ru\lomonosov\tesises\ck. htm. (дата обращения: 12.09.2011).
5. Виньков P.P. Адаптация к трудовой деятельности. Саратов, 1992;
6. Артемьев С.А., Багрецов С.А., Дроздов О.А., Рахманинова С.В. Использование технологии нейролингвнсти-ческого программирования в профессиональной социализации личности http: drupal.psychosfera.ru (дата обращения: 12.09.2011).
7. Шустова H.E. Социальная адаптация личности. Саратов, 1999.
8. Бергер П., Лукман Т. Конструирование социальной реальности. Трактат по социологии знания. М., 1995.
9. Морозова А.В. Профессиональная социализация студентов вузов в условиях модернизации институтов образования: Автореф. дис.. канд. социол. наук. Тула, 2004.
10. Архипов В.А. Целеполагание как элемент социализации личности: на примере курсантов высших военно-учебных заведений: Дис.. канд. социол. наук. М., 2005.
11. Кравченко А.И. Социология. М.: Логос, 1999.
УДК 930:1 (075.8)
ЭТИКО-ФИЛОСОФСКОЕ УЧЕНИЕ Ф. НИЦШЕ: ПРОБЛЕМА ЦЕННОСТНОГО САМООПРЕДЕЛЕНИЯ ЧЕЛОВЕКА
Фалеев Алексей Николаевич, кандидат философских наук, доцент кафедры философии, anfaleev@mail.ru, Московский архитектурный институт
Шиповская Людмила Павловна, доктор философских наук, профессор,
Shlp8@rambler.ru,
ФГБОУ ВПО «Российский государственный университет туризма и сервиса», г. Москва
The author considered approaches ofGerman thinker to solving problems of man, who is in the process of spiritual and moral self-determination and revealed the humanistic parties the ethical and philosophical doctrine of Friedrich Nietzsche.
Рассматриваются подходы немецкого мыслителя к разрешению проблем человека, находящегося в процессе духовно-нравственного самоопределения. Раскрываются гуманистические стороны этико-философского учения Ф. Ницше.
Keywords: human, creativity, value, life
Ключевые слова: человек, творчество, ценность, жизнь
Ф. Ницше неоднократно указывал на созидательный, утверждающий характер своей философии. По словам Г. Башляра, «за прежней философией «как» появляется философия «а почему бы нет». Как говорит Ницше, все самое главное рождается вопреки [1, С. 32].
Нельзя не задуматься над тем фактом, почему к философскому учению Ф. Ницше оказались восприимчивы люди, гуманизм которых не нуждается в рекламе. Речь идет о Томасе Манне и Альберте Швейцере. В ряде исследований такой интерес объясняется просто — «абстрактным гуманизмом», слабостью, «бесхребетностью» названных мыслителей. Однако наряду с имморальными, деструктивными, антагонистическими тенденциями, в творчестве немецкого философа явно присутствуют и отголоски гуманистической традиции, часто не осознаваемые и даже отрицаемые им самим. Эти гуманистические моменты персонифицированы в образе философа-искусителя, «злой совести» своего времени, иначе говоря, человека, находящегося в процессе «переоценки ценностей». Так каков же этот нравственно-самоопределяющийся человек, которому, подобно ницшевскому «искусителю», приходится пробегать «круг человеческих ценностей», часто с опасностью для себя «зарваться» при «штурме роковых высот» [2, С. 349]?
По Ф. Ницше, человек находится между двумя крайностями: моральным императивом, который философ называет «бессмертным неразумием» и нигилизмом, «в состоянии которого человека посещает чувство, превышающее все другие и заключающееся в осознании себя в качестве части человечества бесплодно истребляемого, подобно тому, как природа на наших глазах истребляет отдельные цветки» [3, С. 234].
Такая ситуация проистекает из столкновения двух перспектив: «космологической» и «антропологической», каждая из которых страдает односторонностью и делает человека либо рабом созданных им же самим абсолютов, либо лишает его существование всякого смыс-
ла, потому что «капля жизни на земле слишком незначительна в сравнении с беспредельным океаном возникновения и угасания жизней» [4, С. 315]. Такой взгляд на ницшевскую теорию человека находит подтверждение и в других высказываниях философа, считавшего, что человек в различные исторические периоды своего развития видел устойчивое, закономерное, необходимое то в нравах и обычаях людей, то в природе.
Древние люди, по Ф. Ницше, верили, что внутренняя жизнь человека «вечными скобками прикреплена к железной необходимости»; приблизительно достоверным и предвидимым является только человек. Природа представлялась этим людям как отсутствие всякого правила. Когда им надоедали вечные человеческие законы, они погружались в непостижимую загадочную природу, представлявшуюся им царством свободы, произвола, высшего могущества. Напротив, современному человеку, уставшему от «фантастичности собственной личности», а также шаткости всех человеческих законов и установлений, хочется приобщиться к равномерности природы, ее устойчивости. Человек должен осознать, что он не является центром вселенной, отказаться от своего тщеславия, но, вместе с тем, не сломиться под бременем этого знания, не примириться с констатацией своего ничтожества, тщетности и бесполезности. Он должен с достоинством принять условия своего существования. Если человек перестает быть центром космоса, то его существование все-таки не полностью бессмысленно. Он больше не возводит себя в принцип бытия, находящийся вне его личности, но направляет всю свою творческую энергию на осуществление себя, на создание новых ценностей. Человеку, в рамках философии Ф. Ницше, представляется шанс стать центром, «законодателем», посредством собственного творчества: человек не презренное, слабое существо, недостойное милосердия и спасения, но он и не господин вселенной, не «мера всех ве-
щей». Он лишь пытается стать творцом своей жизни, осуществить себя.
Ф. Ницше понимает творчество как универсальный процесс, включающий в себя переоценку моральных ценностей. Это жизненное творчество, а также познавание — едва ли не самое рискованное из всех вариантов творчества. Чтобы наполнить «орех бытия», лишенный прежних абсолютов, человек должен вложить в него свой смысл, свое понимание добра и зла. Но никто, по Ф. Ницше, кроме творящего, не может сказать, что есть добро и что есть зло, «но созидающий — это тот, кто создает цель для человека и дает земле ее смысл и ее будущее: он впервые создает добро и зло для всех вещей» [5, С. 130].
В философии Ф. Ницше появляется важнейшее для понимания его этических и общетеоретических взглядов понятие интерпретации. Законом жизни ницшевского человека становится правило: «Только в качестве творцов мы можем уничтожать!» [6, С. 138]. Интерпретирующий человек не похож на ученого филолога, работающего над расшифровкой манускрипта. Он бросается в интерпретацию с той же энергией, которая воспламеняет его жажду жизни, роста, завоевания. Создавая новые имена вещей, новые оценки и вероятности, интерпретатор на долгое время создает новые вещи. Так, по Ф. Ницше, аскетическое решение находить мир гнусным и дурным сделало мир в действительности гнусным и дурным, но стремление видеть вещи прекрасными сделает их таковыми. Философ даже испытывает зависть к великолепию красок древнего мастера — старого человечества: «Какая радость была в то время, когда верили в черта и искусителя! Какая страсть была, когда человек видел подле себя демонов настороже! Какая была философия, когда сомнение чувствовалось как прегрешение самого опасного сорта» [6, С. 243]. Единственное требование к созидающему — быть оригинальным: «Видеть нечто такое, что еще не носит никакого имени, не может быть еще названо, хотя лежит у всех на глазах. Оригиналы, по большей части, были и раздавателями названий» [6, С. 273].
Труд интерпретатора всегда сопряжен с риском. Он не имеет ничего общего с «парламентаризмом», как философ называет дозволение выбирать между пятью основными мнениями, которое льстит многим, желающим казаться самостоятельными и «индивидуальными»:
«В конце концов, безразлично, приказано ли стаду одно мнение, или предоставлено пять мнений, — кто отступает от пяти принятых мнений в сторону, имеет все стадо против себя» [6, С. 250]. Быть мудрецом опасно, ибо «не один мудрец был съеден, бросившись в открытую пасть судьбы» [4, С. 266].
Ф. Ницше, как и Платон, верит, что философы — истинные правители человечества. Они вносят свет в темноту пещеры. Но для Платона свет существует в себе, а по Ф. Ницше, он создан человеком, созидающим ценности. По природе человек не столько разумное животное, сколько животное, создающее ценности. Поэтому понятно, почему Ф. Ницше объявляет войну простому ученому, «объективному» человеку, человеку-зеркалу, который привык подчиняться тому, что ему предстоит познать, и не имеет другого желания, кроме желания отражать.
Работники в области философии «по благородному образцу Канта и Гегеля», как считает Ф. Ницше, констатируют фактически существующие оценки, прежде созданные ценности, сделавшиеся господствующими и некоторое время называющиеся истинными. Для воспитания «настоящего» философа, может быть, необходимо побывать на всех тех ступенях, на которых останутся стоять философы-слуги. Истинный философ, пробегая «круг человеческих ценностей», попеременно бывает то скептиком, то догматиком, то историком, но все это — только предварительная задача. Главная его задача — стать «повелителем» и «законодателем», то есть создавать ценности.
Дело, на которое искушает философ-ницшеанец, нельзя назвать благим, ибо «все, что есть, что было, делается для них средством, орудием, молотом. Их познавание есть творчество, их творчество — законодательство, их воля к истине есть воля к власти» [7, С. 154].
Философ-искуситель, выведенный Ф. Ницше на сцену, интересен не только как законодатель, творец новых ценностей, но и как один из творческих типов. От других типов он выгодно отличается не только большей конкретностью рассмотрения, но и по существу. Если для Ф. Ницше творческим будет и человек, бестрепетно перешагивающий через других, не обремененный избытком интеллекта, не ведающий, что «творит», то философ-искуситель — это совсем иное дело. Как правило, это совестливый человек, причем взваливший
на себя нелегкую задачу быть «злой совестью» своего времени, то есть человек, сознательно отказывающийся от счастья, обрекающий себя на страдания, непонимание, одиночество, своего рода святой подвижник. Ницшевский философ — это, прежде всего, «духовный экспериментатор», и если философы до него «искали в мышлении и познавании известного рода безопасность чувства и убежище от всей превратной, полной опасностей жизни», то он «перенес опасность в область мышления и познавания» [8, С. 141]. Более того, свои мысли он переживает как события, удача или неудача которых в равной степени представляется для него ответами и результатами, в отличие от тех, которые «работают потому, что им это приказано и которые должны ждать порки, если их всемилостивейший господин будет недоволен успехами» [6, С. 119].
Идеал философа для Ф. Ницше во многом противоречит его идеалу человека. Тогда как задача последнего во многом облегчена уже проделанной философом работой по переоценке ценностей, он может себе позволить только «утверждать», то на долю философа выпадает сомнение, постоянное духовное преодоление себя, когда он должен находиться в противоречии со своим сегодня, должен быть врагом своего сегодняшнего идеала, должен быть «опасным знаком вопроса».
В противном случае, если философ много лет принуждает себя думать, как говорит Ф. Ницше, «против течения», то есть следовать не тем мыслям, которые вытекают сами собой из его существа, а тем, на которые, как ему кажется, обязывает его общественное положение и принятый образ жизни, то он «заболевает, потому что это мнимо нравственное преодоление себя до основ разрушает его нервную систему, как могла бы разрушить ее только разнузданная жизнь, доведенная до крайних пределов» [8, С. 135].
Характеристику, данную Ф. Ницше философу-искусителю, думается, можно без натяжки назвать «слишком человеческой». Она, безусловно, указывает на его родство, хотя и отрицаемое самим Ф. Ницше, с гуманистической философской традицией. Об этом говорит и смена терминов, происходящая в тех случаях, когда немецкий философ обращается к описанию своего мудреца. Речь здесь идет уже не о силе сильного человека, но о самоопределении и самопреодолении слабого. «Ис-
куситель» характеризуется такими «слишком человеческими» эпитетами, как «странник», «путник», «одинокий». На примере ницшев-ского философа видно насколько противоестественно для человека отрешение от человечности, насколько тяжело — ценой утраты веры в человека, — оно дается. Ницшевский мудрец находится как бы «по ту сторону» современного Ф. Ницше среднего немца, так и «по ту сторону» сверхчеловека. Главная его страсть — это страсть к познанию, могущая, правда, служить как человеческим, так и «сверхчеловеческим» целям.
Можно предположить, что образ философа у Ф. Ницше — это попытка создания альтернативы его же идеалу сверхчеловека. Во всяком случае, стимулы ницшевского философа к познаванию более нравственны: «Каждое завоевание, каждый шаг вперед в познании вытекает из смелости, из жестокости к самому себе, из чистоплотности к самому себе» [9, С. 3]. Ницшевский мудрец ориентирован исключительно на свои внутренние ценности. Среди них, наряду со «злой совестью», честностью, стоит отметить «философское настроение», согласно которому мыслитель, вместо того, чтобы приобретать для всех возможных жизненных ситуаций одну «душевную позицию», один род воззрений,/и тем самым однообразить себя/, предпочитает прислушиваться «к тихому голосу различных жизненных положений», приносящих с собой свои собственные воззрения, не превращая себя в единую, однажды и навсегда застывшую личность. Для этого он должен избавиться от множества «мучительных представлений», таких как «наказания ада», «греховность», «неспособность к добру». Такой философ уже не будет «грешить», но лишь «ошибаться», исключительно по неведению, но не из-за своих вожделений. Он станет жить среди людей и сам с собою, как среди природы, и жить для того лишь, чтоб лучше познавать, бродить среди людей, как естествоиспытатель среди растений, и даже себя самого воспринимать только как явление. «Философ — это существо, которое часто само боится — но слишком любопытно для того, чтобы вновь не вернуться к себе» [7, С. 252].
Такое жизнепонимание, как отмечает Ф. Ницше, достижимо лишь ценою потери связи с людьми, ценой одиночества; ибо «кто идет по своей собственной дороге, не встретит никого, — это особенность всех собственных до-
рог» [8, С. 74]. Философ, пришедший к «свободе разума, не может чувствовать себя на земле иначе, чем странником. Жизнь не разочаровывает его, она превращается в «мир опасностей и побед». Но сердце странника «не должно слишком крепко прилепляться ко всему единичному; в нем самом должно быть нечто странствующее, что находит радость в перемене и тленности» [3, С. 322].
Стремление к истине подстегивает философа как мрачный, нетерпеливый погонщик, не дает ему отдохнуть, отвергает все соблазны остановиться. Философы-искусители далеки от невозмутимости сверхчеловека. Это не «какие-нибудь мыслящие лягушки». Они вовсе не представляют собой какие-то объективирующие и регистрирующие аппараты с холодными внутренностями, они рождают мысли из своего страдания.
Жизнь как познание неразрывно связана со страданием. Страдание, по мнению Ф. Ницше, пронизывает жизнь в любом ее проявлении, является оборотной стороной человеческого счастья. Страдание — это то «человеческое», что остается в ницшевском творце, так как те, кто «никогда не страдал собой», никогда не отважутся на «путешествие вокруг света, который представляют они сами, никогда не оторвутся от себя и не стряхнут себя со своих плеч» [8, С. 164].
Нельзя не признать справедливым суждение о том, что творчество всегда было, есть и будет человеческой болью, страданием, иначе оно просто невозможно. Именно об этом писал Ф. Ницше: «Только великое страдание есть окончательный освободитель ума и творец того великого сомнения, которое из каждого «у» делает «х», настоящий честный икс» [6, С. 129].
Творчество столь тесно связано со страданием, потому что оно возможно лишь ценой отказа человека от нерефлексивного, наивного, «эстетического» отношения к миру, ценой утраты «человечности». Спутник творчества — рассудочное, аналитическое отношение к миру, кроме того, творчество — это всегда выход за пределы существующих норм, преодоление их, «преступление».
«Преступление» как преодоление становится главной болью, страданием человека-творца. Познающий попирает остатки своей собственной нравственности, в том числе собственное страдание, которым, как он всегда
думает, подтверждает мир «более глубокой истины». Человек, перенесший нравственные страдания, позднее неизбежно узнает, что в основе их было заблуждение, ибо за каждой великой судьбой человеческой звучало рефреном еще более великое «Напрасно!» [10, С. 91]. Ф. Ницше понимает, что для человека непереносимым является не столько само страдание, сколько его бессмысленность. Этим стремлением человека знать «к чему страдать?» воспользовался аскетический идеал, предложивший человеку «хоть какой-нибудь смысл». Однако само толкование человеческого страдания в духе аскетического идеала несло с собой новое страдание. Оно неизбежно возникает, когда познающий направляет мечту свою в сторону человека, ибо страданием и бессилием создаются все «другие миры».
Как считает Ф. Ницше, одним из самых сильных аргументов против страдания является разоблачение его двойника и «удвоителя» — чувства сострадания. Сострадание, по Ф. Ницше, — это достояние слабых, отнимающее у них последние силы. Рождаясь из страдания, сострадание превышает его. Задача, которую Ф. Ницше ставит перед человеком, заключается в преодолении страдания и сострадания, этих последних «слишком человеческих» качеств на пути к сверхчеловеку.
В борьбе со страданием Ф. Ницше рекомендует «прохождение мимо». Он стремится развенчать страдание и сострадание, показать, что они не представляют собой доблести или заслуги: «быть в состоянии страдать — меньше всего значит: в этом и слабые женщины, и даже рабы часто достигают мастерства» [6, С. 326]. Преодоление страдания и сострадания в себе самом — вот что «значит». Но это возможно только посредством душевной черствости. Поэтому Ф. Ницше призывает человека к мужеству и искать иное, более продуктивное отношение к себе и к миру. Это творческое отношение к жизни должно заключаться в следующем: «Кто достигнет чего-либо великого, если он не имеет в себе силы и желания причинять великие страдания? Не погибнуть от внутренней скорби и неуверенности. Когда причиняешь великое страдание и слышишь крики этого страдания: вот это велико, это принадлежит к величию» [6, С. 326].
Ф. Ницше во все периоды своего творчества из всех свойств человека неизменно выдвигает на первый план волю, правда, имею-
щую разное значение в произведениях разного времени. Здесь, быть может, проявляется двойственность установки самого философа как «метафизика» и «психолога». Так, с одной стороны, он признает существование мировой воли в духе А. Шопенгауэра как неизменной основы всего существующего, с другой, у него можно найти тенденцию отождествлять эту метафизическую волю с эмпирической волей сильного индивида, человеческой личности. Причем чем дальше, тем больше выдвигается вперед именно эта эмпирическая, индивидуальная воля. Такая установка не могла не сказаться при определении философом перспектив человека, его возможностей самоосуществления. Сам философ считает, что, прежде всего, личность должна осознать себя таковой, либо навсегда отречься от своей воли. Любопытно, что в категорию совершенно не способных к творчеству, наряду с «рабами», Ф. Ницше также зачисляет «деятельных людей» и святых. Первым недостает индивидуальной деятельности. Они деятельны только в качестве чиновников, купцов, ученых, то есть как родовые существа, но не как совершенно определенные и, по выражению философа, — единичные люди. Их несчастье состоит в неразумии, неосознанности их деятельности: например, банкир, накапливающий деньги, ничего не может сказать о цели своей деятельности, «деятельные катятся, подобно камню, в силу глупости механики» [3, С. 201].
Второй из этих типов — святой, раз и навсегда отрекается от своей воли, что гораздо легче, чем отрекаться от нее время от времени, потому что безусловное повиновение удобнее, чем условное; святой облегчает себе жизнь такой полной отдачей своей личности, и было бы ошибкой, с точки зрения философа, «смотреть на это явление с изумлением, как на высший геройский подвиг нравственности» [3, С. 111]. Только бесповоротно отвергший все общепринятые ценности, мужественный, готовый испытывать и причинять страдания человек способен, по Ф. Ницше, к творчеству.
Ф. Ницше предлагает два варианта осуществления такого творчества. Первый из них можно рассматривать в русле ницшеанской концепции оправдания жизни как эстетического феномена. Здесь еще не исчезает полностью ориентация на других. Человек даже задумывается, когда он принесет больше пользы ближнему, «в тех ли случаях, когда он непо-
средственно спешит ему на помощь, которая может быть лишь очень поверхностной, чтоб не перейти в тираническое вмешательство и навязчивость, или когда он создает нечто из самого себя, а это всегда бывает приятным зрелищем для других, создает прекрасный, спокойный, замкнутый в себе самом сад, окруженный высокими стенами, защищающими его от бурь и уличной пыли, но имеющий также и гостеприимные ворота» [8, С. 156]. «Идиллическая» позиция такого самоосуществления омрачается тем обстоятельством, что при серьезно задуманном духовном освобождении человека, его страсти и вожделения в тайне тоже надеются извлечь для себя выгоду. Правда, человек не должен этого бояться и слушать моралистов, советующих ему овладеть собой. Такой «владеющий собой» человек никогда «не доверится инстинкту, не взмахнет свободно крыльями: он постоянно стоит в оборонительной позе, вооруженный против самого себя, вечный страж замка, к которому он определил себя; он беден и отрешен от прекраснейших случайностей души» [6, С. 311]. Отсутствие готовых формул ведет к тому, что творчество оборачивается постоянной опасностью, перемещенной в «индивидуум, в друга, в собственное детище, в собственное сердце» [7, С. 231]. Человек становится жертвой собственного «творческого насилия», совершаемого «в лабиринте груди». При этом Ф. Ницше провозглашает и приветствует эту жестокость художника, это желание самому себе, как тяжелому, сопротивляющемуся, страдающему материалу, придать форму.
Ф. Ницше призывает созидающего идти «дорогой любящего». Любовь, если понимать ее не как «состояние, в котором человек видит вещи большей частью такими, каковы они не суть», но как искусный прием, позволяющий «выманивать душу чего-нибудь», нужна как «временная остановка критического маятника», и, если человек действительно хочет узнать что-либо новое, ему следует воспринимать это новое с любовью, закрывая глаза на все, что в этом новом представляется ему враждебным, отталкивающим, ложным. Этим приемом, как считает Ф. Ницше, созидающий пробивается к самому центру нового. Одновременно с таким вариантом жизненного творчества, когда фактически ставится вопрос о «созидании гения», Ф. Ницше пытается понять, откуда берется та энергия, та непреклонная
воля и выдержка, с которой отдельный человек вопреки традиции стремится приобрести совершенно индивидуальное познание мира. И здесь он находит другой, лишенный «исканий любви к ближнему», вариант. Ф. Ницше много говорит о жертвенности, бескорыстии философов-искусителей, попирающих себя, свою нравственность ради новой великой цели. С таким же призывом он обращается и к их последователям, причем для них не возбраняется попирать и других. «Создать сверхчеловека», — такова цель, оправдывающая все средства. Если в работе «По ту сторону добра и зла» философ говорит о том, что «в человеке объединяются творение и творец» и смысл творческой работы заключается, таким образом, в самой человеческой личности, способной достичь возможного совершенства, то в более поздней книге «Ecce homo» функции творения и творца уже разделяются, человек становится «бесформенным материалом, из которого творят, простым камнем, который нуждается в резчике» [11, С. 108].
Когда Ф. Ницше апеллирует к созидающей воле человека, он обращается как бы к «раздвоенному» человеку, способному творить из себя нечто чуждое себе самому. Ницшеанский идеал человека «в высшей степени задорного», по признанию самого философа, существовал уже во времена «древнейшего государства», в виде тирании, — сокрушающего, беспощадного механизма, «вымешивающего, связывавшего, формовавшего» такой сырой материал, какой представлял из себя народ. Философ называет здесь государством «орду белокурых хищных животных, расу завоевателей и господ», налагающих «свои ужасные когти» на население. Этими «врожденными организаторами» двигал «железный механизм творчества», который «вперед оправдан навсегда, как мать в своем детище».
Создавая свою мрачную и жестокую мифологию, особенно ее центральный образ — сверхчеловека, Ф. Ницше использовал самый разнородный и причудливый «строительный материал». В этом образе смешались черты реально существовавших «высших людей», отличавшихся, к сожалению, не столько духовными достижениями, сколько грубой силой и полным презрением к моральным нормам своего времени.
Ф. Ницше был убежден в громадной роли «зла» при возникновении нового. «Злое» у фи-
лософа носит универсальный характер, является неотъемлемым свойством любого творческого акта: «В каждом учителе и проповеднике нового заключается та же самая злость, которая делает позорным имя завоевателя, — хотя она здесь выражается деликатнее, не столь непосредственно приводит в движение мускулы и именно поэтому не в такой степени покрывает позором ее обладателя» [6, С. 66]. Однако связь между мудрецом и преступником Ф. Ницше видит не только в том, что оба они стремятся к новому, небывалому, «злому» в сложившейся системе моральных и иных норм. У философа существует своеобразное оправдание агрессивности «злых», к которым он относит и «высших людей». По его мнению, невозможно вычислить, сколько выстрадали в течение всей человеческой истории самые редкие, исключительные, одаренные люди из-за той опасности существующему, какую они собой представляли. Гибель более возвышенных натур является правилом.
Таким образом, превращение мудреца в воина представляется как бы неизбежным, тем более что «насилие, жестокость, рабство, опасность на улице и в сердце» в конечном итоге лишь способствуют тому, чтобы «растение «человек» сильнее всего подвигалось ввысь» [7, С. 164]. Ф. Ницше предлагает исследовать жизнь «лучших времен и народов» и спросить себя, «может ли дерево, которому предназначено гордо выситься над окрестностью, обойтись без дурной погоды и бурь?» По его мнению, нужно изменить взгляд на жестокость, так как почти все, что мы называем «высшей культурой», покоится на одухотворении и углублении жестокости. Жестокие люди — это «циклопические архитекторы и пролагатели путей гуманности» [3, С. 178]. Ницшевская формула «жизнь как средство познания» приводит к вопросу «Что такое жизнь?». По мнению философа, это «беспрестанно отбрасывать от себя то, что желает умереть, быть суровым и неумолимым ко всему, что становится слабым и старым в нас, быть нечестивым по отношению к умирающим, несчастным и старым, быть постоянно убийцей» [6, С. 104].
Вопрос о роли жестокости и зла в истории действительно не так прост; об этом говорит и сам Ф. Ницше: «конечно, большая разница, тиранизирует ли людей Гомер, или Библия, или наука» [3, С. 189].
Для полноты картины заметим, что Ф. Ницше удавалось иногда стать над своей философией и заявить, например, что «против войны можно сказать: она делает победителя глупым, побежденного — злобным» [3, С. 156].
Признавая полную безответственность человека, а значит, оправдывая тех, кто «становился столь же злым и беспощадным, как природа», философ все-таки относил это знание к «горчайшей капле», которую должен проглотить познающий. Видимо, он вполне сознавал, какое насилие над человеческой природой представляет из себя «переоценка ценностей», насколько несовместимо «горячее сердце» с мудростью, как трудно было бы превратить человечество из морального в мудрое. Хотя последнее положение Ф. Ницше сам же и оспаривает, когда говорит о невинности, естественности злобы и о том, что эгоизм не дурен, потому что самого представления о «ближнем» не существовало, пока оно не было навязано христианством. Так что в отношении ближнего можно чувствовать себя свободными и неответственными, почти как в отношении растения или камня. Но в ницшеанском анализе чувства эгоизма можно вычленить совершенно справедливое замечание о том, что тому, что «другой страдает — этому надо учиться» [3, С. 80]. Однако, делает вывод философ, поскольку «вполне этому никогда научиться нельзя», то «несправедливость могущественных, которая больше всего возмущает в истории, совсем не так велика, как кажется. Уже унаследованное чувство, что он есть высшее существо, с более высокими притязаниями, делает его довольно холодным и оставляет его совесть спокойной» [3, С. 69].
Ницшеанская специфическая справедливость, говорящая ему, что люди не равны, указывает ему также на то, что «мы не ощущаем никакой несправедливости, когда различие между нами и другими существами очень велико. Отдельный человек устраняется в этом случае, как неприятное насекомое; он стоит слишком низко, чтобы иметь право возбуждать тяжелые ощущения у властителя мира» [3, С. 69]. Понимая, что его идеал может вызвать протест моралистов, Ф. Ницше спрашивает, ради чего нужно отказываться от «тропического человека» — «ради умеренных поясов, умеренных людей?» В его воображении возникает «изумительно парадоксальное зрелище»: Цезарь Борджиа в качестве папы.
«Высшие люди» существовали до сих пор, замечает Ф. Ницше, только как счастливая случайность, как исключение. Их рождение было редкой удачей. Своей задачей он ставит намерение вмешаться в «круговорот человечества», в развитии которого в целом не наблюдается никакого прогресса. Человек должен быть превзойден. Все существа до сих пор создавали что-нибудь выше себя, а человеку грозит стать отливом этой великой волны. Стремясь усилить антагонизм между человеком и сверхчеловеком, Ф. Ницше формулирует: «Что такое обезьяна в отношении человека? Посмешище или мучительный позор. И тем же самым должен быть человек для сверхчеловека: посмешищем или мучительным позором» [5, С. 6—7]. В такой перспективе человек воспринимается исключительно как функция: канат или мост для достижения высшего типа.
Хотя Ф. Ницше утверждает, что взор его обращен к земле, и в этом видит свое отличие от прежних проповедников, тем не менее, по его собственному признанию, сверхчеловек явно не от мира сего: «Поистине, нас влечет всегда вверх — в царство облаков: на них сажаем мы своих пестрых баловней и называем их тогда богами и сверхчеловеками: ибо достаточно легки они для этих седалищ! — все эти боги и сверхчеловеки» [5, С. 147]. Здесь, по словам Л. Шестова, «кончается у Ницше философия и начинается «проповедь».
Ранее Ф. Ницше жаловался, что в какую бы философию ни забрасывал он сети, они всегда приносили ему голову старого идола; сверхчеловек — это «лишь голова старого идола, только иначе раскрашенная» [12, С. 127].
Скудость конечных результатов философии Ф. Ницше отмечали почти все исследователи, независимо от их идейных разногласий. Приведем мнение А. Швейцера, который замечал, что Ф. Ницше уже заранее был обречен на то, чтобы при разработке своей морали жизнеут-верждения и преобразовании ее в высшую мораль кончить более или менее бессмысленным прожиганием жизни.
Жизнеутверждение само по себе не в состоянии перейти в высшее жизнеутверждение, какую бы форму оно ни принимало, — в лучшем случае оно может только подняться на ступень выше. Не имея ясной цели, оно подобно судну с закрепленным рулем, кружится на одном месте» [13, С. 249-250].
Основное воззрение Ф. Ницше на мир нашло выражение в теории вечного возвращения. Это нереальный, сконструированный Ф. Ницше мир, где жизнь мироздания и человеческая жизнь сравнимы с процессом, протекающим в песочных часах: когда весь песок переходит из одной чашки в другую, часы переворачиваются, и весь процесс начинается опять и так до бесконечности. Когда же в этом нескончаемом круговороте восстановится и наша жизнь, то мы найдем в ней «ту же печаль и ту же радость», «встретим на том же месте того же друга и недруга». Главный интерес учения о «вечном возвращении» заключается не в его физической возможности или невозможности, но в его этической значимости, то есть «в вопросе, что нового вносит это учение в человеческую жизнь» [14, С. 42].
Человеку свойственна вера и потребность в мире не хаотическом, но упорядоченном. Для него не представим мир, в котором его поступки не имели бы никакой значимости, а он не мог бы воздействовать на ход событий. Ф. Ницше ощущает недостаточность провозглашенной им моральной автономии, свободного человеческого творчества в мире, лишенном идеи единства. Поэтому такой объединяющей, истолковывающей идеей, более того, идеей, примиряющей человека с миром, становится идея вечного возвращения. Этой
идеей он дает смысл человеческому существованию и приходит к необходимости постулирования «нового» морального закона: «Поступай так, как если бы ты должен был жить вечно». В свете такого предположения видно, что философ, отбросивший в своем эксперименте все моральные «цепи» как заблуждения человечества, приходит, тем не менее, к возможности формулировки всеобщего закона, что, однако же, ничего еще не говорит относительно состоятельности такового. Не настаивая на абсолютной истинности приведенной выше гипотезы, отметим лишь ее приемлемость для толкования философии Ф. Ницше как попытки более глубокого проникновения в мир этико-философских представлений немецкого философа.
Давая общую оценку подходам немецкого мыслителя к разрешению проблем человека, отметим следующее: вопросы возможности «преодоления» нравственности, существования и «статуса» зла, ответственности человека, — «больные» вопросы нашего времени; «мысленные эксперименты» Ф. Ницше в наши дни ставит сама история, которая ничуть не гуманнее немецкого мыслителя; значение его философии заключается, прежде всего, в глубине и разносторонности постановки морально-этических вопросов, бесстрашии мысли, стремлении к истине, но не в конечных выводах его учения.
ЛИТЕРАТУРА
1. Башляр Г. Новый рационализм. М., 1987. С. 32.
2. Манн Т. Собр. соч. в 10 т. М., 1961. Т. 10. С. 349.
3. Ницше Ф. Человеческое, слишком человеческое. Полн. собр. соч. М., 1911. Т. 3. С. 234.
4. Ницше Ф. Странник и его тень. Собр. соч. в 9 томах. М., 1901. Т. 7. С. 315.
5. Ницше Ф. Так говорил Заратустра. СПб., 1913. С. 130.
6. Ницше Ф Веселая наука. Собр. соч. в 9 т. т. М., 1901. Т. 9. С. 138.
7. Ницше Ф. Странник и его тень. С. 266.
8. Ницше Ф. По ту сторону добра и зла. Собр. соч. в 9 томах. М., 1903. Т. 2. С. 154.
9. Ницше Ф. Утренняя заря. Размышления о нравственных понятиях. Собр. соч. в 9 томах. М., 1903. Т. 8. С. 141.
10. Ницше Ф. Ecce homo. М., 1911. С. 3.
11. Ницше Ф. Генеалогия морали. СПб. 1908. С. 91.
12. Шестов Л. Добро в учении гр. Толстого и Ф. Ницше/Философия и проповедь/. СПб. 1907. С. 127.
13. Швейцер А. Культура и этика. М., 1973. С. 249-250.
14. ТрубецкойЕ.Н. Философия Ницше. Критический очерк. М., 1904. С. 42.
