CC BY
82
ВЕСТН. МОСК. УН-ТА. СЕР. 7. ФИЛОСОФИЯ. 2009. № 6
А.В. Прокофьев*
ЭТИКА ЧРЕЗВЫЧАЙНЫХ СИТУАЦИЙ
В СВЕТЕ ДОКТРИНЫ ДВОЙНОГО ЭФФЕКТА
В статье рассматривается проблема морального выбора в критических ситуациях, где речь может идти о жертве жизнью одного человека ради спасения других. Автор отмечает, что сторонники негативной деонтологии, сконцентрировавшиеся на ущербе и страдании, которые нельзя причинять другому человеку, часто проявляют шокирующую нечувствительность к ущербу и страданиям, которые можно было бы предотвратить. В этом отношении негативная деонтология резко расходится с живым опытом оценки и вменения, который проявляет значительную гибкость в вопросах согласования долга невреждения и долга предотвращения вреда.
Ключевые слова: негативная деонтология, пороговая деонтология, этика чрезвычайных ситуаций.
A.V. Prokofiev. Ethics of critical situations in the light of double effect doctrine
In the article it is considered the problem of moral choice in critical situations when the matter is to sacrifice the life of one man to save others. The author notes that supporters of so called "negative deontology" who concentrate on detriment and distress which can not be caused to other individual, often demonstrate the shocking insensibility to detriment and distress which can be prevented. In this respect the negative deontology gets in conflict with real experience of moral evaluation and moral choice that is in fact more plausible in solving questions of reconciliation of duty not-to-harm and duty to prevent harm.
Key words: negative deontology, threshold deontology, ethics of critical situations.
Негативная деонтология: образ морали и нормативная программа
В этической мысли существует образ морали, который можно было бы условно обозначить таким термином, как «негативная деонтология». Он построен на однозначном отождествлении нормативного содержания морали с запретами и предполагает их безусловную, внеситуативную значимость. В качестве центральных запретов выступают запреты на применение силы и на намеренное введение другого человека в заблуждение. Ярким представителем такого понимания морали является А.А. Гусейнов, разработавший концеп-
* Прокофьев Андрей Вячеславович — доктор философских наук, профессор кафедры этики философского ф-та МГУ имени М.В. Ломоносова, тел.: 8-905-113-3573; e-mail: avprok2006@mail.ru
цию «негативной этики» и настоятельно подчеркивающий сомнительность или хотя бы условность любых позитивных предписаний [А.А. Гусейнов, 2001, № 5, с. 3—33]. Очевидными преимуществами такого подхода являются прозрачность и простота предлагаемых им нормативных критериев, резкое сокращение количества случаев, когда нравственные предписания могут конфликтовать друг с другом, и, наконец, спасение нравственного субъекта от вызывающей дурноту перспективы, связанной с тем, что обстоятельства его жизни могут сложиться столь скверно, что ради воплощения моральных ценностей потребуется совершение сколь угодно отвратительного поступка.
Однако подобное понимание нравственного долга ведет к парадоксальным следствиям в тех случаях, когда ригористичное исполнение запретов оказывается сопряжено не только с потерями самого действующего субъекта, но и с потерями третьих лиц. Сторонники «негативной деонтологии», сконцентрировавшиеся на ущербе и страдании, которые нельзя причинять другому человеку, часто проявляют шокирующую нечувствительность к ущербу и страданиям, которые можно было бы предотвратить. В этом отношении негативная деонтология резко расходится с живым опытом оценки и вменения, который проявляет значительную гибкость в вопросах согласования долга невреждения и долга предотвращения вреда. В нем слабо укоренены установки абсолютистского ненасилия или столь же абсолютистского неприятия всех форм и проявлений лжи. Зато в нем занимают центральное место такие понятия, как необходимая оборона и крайняя необходимость.
Впрочем, дело не только в формальном несоответствии теорий, или нормативных доктрин и преобладающего морального чувства. Важнее то, что приверженность к подобным доктринам радикально обезоруживает морального субъекта в чрезвычайных ситуациях, сопряженных с угрозой жизни и благополучию множества людей. А это по сути своей тождественно практическому безразличию к судьбе людей, которых можно было бы спасти от гибели или чьи страдания можно было бы уменьшить.
Возможным выходом из этого тупикового положения является тезис о том, что действия, направленные на предотвращение значительного ущерба в чрезвычайных ситуациях и предполагающие формальное нарушение нравственных запретов, направляет и регулирует иная нормативная логика: правовая, социальная, политическая, а не логика морали. Этот тезис также используется А.А. Гусейновым [А.А. Гусейнов, 2004, № 3, с. 23]. Однако тем самым ставятся под угрозу такие характеристики морали, как безусловность или приоритетность. Любая иная нормативная логика может действовать только в сфере нравственно допустимого. Политик,
юрист, хозяйствующий администратор выступают в первую очередь в качестве моральных субъектов, а уже потом в качестве исполнителей своих социальных ролей. Значит, нравственная неприемлемость какого-то действия должна для них перевешивать его политическую целесообразность или соответствие юридическому закону.
Доктрина двойного эффекта
Задача моего небольшого исследования — проследить иную тенденцию в этической теории, отвечающую на те же самые затруднения негативной деонтологии. Она состоит в том, чтобы увеличить чувствительность самих деонтологических принципов к проблеме предотвращения того ущерба, который является следствием чужих злонамеренных действий или же результатом безличных факторов. Большая чувствительность возникает за счет дополнительной интерпретации фундаментальных нравственных запретов, преимущественно запрета на применение силы, которое ограничивает свободу, причиняет страдание или наносит вред жизни и здоровью. Сам по себе запрет продолжает рассматриваться сторонниками такого подхода в качестве категорического и безусловного, однако некоторые поступки, нацеленные на предотвращение ущерба, выводятся из-под действия запрета, лишаются статуса нарушения нормы. Тем самым сохраняется строгая граница нравственно допустимого даже в самых экстремальных и трагических ситуациях, поддерживается независимость морального суждения от прямолинейной оценки последствий, но одновременно расширяется набор санкционируемых моралью средств противодействия злу.
Одной из таких интерпретаций является «доктрина двойного эффекта». Она знакома каждому, кто всерьез занимается биоэтикой, однако для меня важен не ее биоэтический контекст, а контекст, задаваемый этикой чрезвычайных ситуаций. Доктрина хорошо известна и тем, кто занимается средневековой философией или историей католической моральной теологии. Корни доктрины двойного эффекта уходят в моральное учение Фомы Аквинского, хотя развернутые формулировки появляются не ранее компедиу-мов позапрошлого века. При этом скорее всего позднейшие формулировки не совсем точно соответствуют мысли Аквината и в том, что касается сферы использования принципа, и в том, что касается его нормативного содержания1.
Нормативное содержание доктрины двойного эффекта задается рядом условий, которые позволяют вести речь о допустимости
1 Обзор исторического развития доктрины двойного эффекта см.: Cavanaugh T.A. [T.A. Cavanaugh, 2006, p. 1—71], Kaczor C. [C. Kaczor, 1998, vol. 59, p. 296—316].
действия, формально противоречащего нравственной норме. Несмотря на то что канонический набор этих условий состоит из четырех положений, есть серьезные теоретические основания сократить их количество до трех пунктов2.
Первый пункт — наличие морально одобряемой конечной цели. В качестве такой цели могут выступать сохранение собственной жизни и здоровья или жизни и здоровья других людей, а также обеспечение доступа к тем благам, которые задают полноту и процветание человеческой жизни.
Второй пункт — пропорциональность. Под пропорциональностью имеется в виду достаточная значимость преследуемого блага в сравнении с сопутствующим его достижению злом. Для этики экстремальных ситуаций это означает, что причиняемый действием ущерб должен быть меньше, чем предотвращенный. При этом существенно, что потери, выступающие в качестве меньшего зла, соотносятся с последствиями не только бездействия, но и всех доступных в определенной ситуации линий поведения. Пропорциональность будет иметь место только в том случае, когда благо, на которое нацелено действие, не может быть достигнуто с помощью менее тяжелых альтернатив.
Наконец, третий пункт — ненамеренность. Именно в качестве ненамеренного пропорциональный ущерб выпадает из-под действия запрета, например запрета на убийство. Однако критерий намеренности в данном случае нетривиален. Речь идет не о способности субъекта, совершающего действие, предвидеть последствия поступка. Применение этого, более привычного, критерия сделало бы формальное нарушение нормы недопустимым в любых обстоятельствах. Поэтому сторонники доктрины двойного эффекта используют в качестве основной терминологической противоположности не «намеренное» и «недоступное предвидению», а «намеренное» и «возникающее побочно». Разграничение между морально допустимым и недопустимым деянием выстраивается ими на основе ответа на вопрос: «Действительно ли действующий субъект стремился к наступлению негативных последствий?»
В таком ходе мысли таится серьезная опасность для абсолютистской деонтологии. Ведь любой реактивный, упреждающий, вынужденный ущерб может рассматриваться деятелем как нежеланный, а значит, как побочный и ненамеренный. В этом случае теряется всякое различие между консеквенциализмом и моралью запретов и разверзается потенциально бездонная пропасть, от сползания в которую предостерегает Евангелие, — пропасть «зла, которое творится ради добра» (Рим. 6:3). Однако сторонники доктрины
2 Классической считается формулировка, присутствующая в «Новой католической энциклопедии» [F.G. Connel, 1967, vol. 4, p. 1020—1022].
двойного эффекта предполагают, что этическая теория способна предложить достаточно строгую границу между «намеренными» и «ненамеренными» последствиями действия, границу, которая будет неуязвима для разного рода эмоциональных аргументов или казуистических уловок. Она такова: ненамеренным можно считать тот ущерб, от возникновения или отсутствия которого не зависит успешность реализации благого замысла. Такая независимость, в свою очередь, существует тогда, когда ущерб, выступающий в качестве меньшего зла, является следствием достижения, а не причиной возникновения большего блага, когда причиненный вред находится в причинно-следственной цепи ниже, чем момент предотвращения более масштабных потерь.
О взаимосвязи этого обстоятельства, характеризующего состояние реальности, с намерением, относящимся к состояниям сознания, свидетельствует тест, предложенный известным американским философом права Э. Даффом. С его точки зрения, намеренность или ненамеренность действия позволяет определять реакцию деятеля на информацию о случайных обстоятельствах, препятствующих возникновению ущерба [R.A. Duff, 1990, p. 62—63]. Если получивший такую информацию деятель все равно будет считать свое действие успешным, то негативные последствия являются побочными и ненамеренными. А это возможно лишь тогда, когда эти последствия представляют собой результат, а не причину возникновения большего блага. Если же реакцией деятеля будет признание неудачи, то он действительно намеревался причинить ущерб. А это происходит тогда, когда большее благо причинно зависит от меньшего зла, следует за ним. Другим способом выразить второй тип отношения деятеля к возникающему ущербу будет утверждение о том, что тот использовал ущерб другому человеку как средство достижения благой цели, а это недопустимо.
Для того чтобы наполнить практическим содержанием эти разграничения, можно привести некоторые парадигмальные для доктрины двойного эффекта иллюстрации. Первая иллюстрация предполагает сравнение двух вариантов бомбардировки в ходе справедливой войны — тактической и устрашающей. В случае тактической бомбардировки гибель мирных жителей выступает как следствие разрушения тех военных объектов, без которых противник не может оказывать дальнейшее сопротивление. В случае устрашающей бомбардировки психологический эффект от гибели мирного населения служит единственно возможным способом склонить противоположную сторону к капитуляции. Применим «тест неудачи» Э. Даффа. Если летчик, планирующий стратегическую бомбардировку, узнает о том, что ожидающихся жертв среди мирного населения не будет, то его операция не потеряет своего
смысла, а сам он будет лишь обрадован. Если же информация такого рода будет доведена до летчика, планирующего устрашающую бомбардировку, то он будет разочарован, поскольку отсутствие жертв означает, что операция, от которой зависела победа в войне, не может быть удачной. Вторая иллюстрация предполагает сравнение двух способов спасения обездвиженных пятерых человек, находящихся на рельсах, от надвигающегося на них трамвая. В первом случае, так называемом классическом случае «Трамвай», имеется возможность перевести стрелку, которая отклонит движение трамвая от пятерых в сторону одного, также обездвиженного человека. Во втором случае, который принято называть «Толстяк» или «Мост», спасение пятерых возможно только за счет сталкивания перед ними на колею человека, стоящего на пешеходном мосту. Тест Э. Даффа дает те же самые результаты. В первом случае спаситель будет рад тому, что спасение пятерых может обойтись без жертв, во втором — разочарован тем, что не ему не удастся столкнуть одного человека с моста и тем самым спасти пятерых.
Пороговая деонтология
Однако мне представляется, что доктрина двойного эффекта не может спасти негативную деонтологию от упреков, охарактеризованных в первой части этой работы. Существует несколько соображений, которые заставляют сомневаться в точности критериев принятия решений, содержащихся в доктрине двойного эффекта. Эти соображения в их совокупности заставляют перестроить общую нормативную рамку этики чрезвычайных ситуаций и определить в ней место разграничений, предлагаемых сторонниками этих двух доктрин.
Первое соображение возникает, когда мы наталкиваемся на некоторые неразрешимые сложности, касающиеся «теста неудачи». Дж. Беннет лукаво предположил, что подлинной целью устрашающего бомбардировщика является не смерть гражданских лиц, а создание впечатления у военного руководства противника, что большое количество гражданских лиц погибло. Бомбардировщик хотел бы, чтобы те скрылись в глубоких убежищах под жилищами и просидели там пару недель. Информация о том, что они спасутся именно таким образом, совсем не расстраивает его планы. Значит, в строгом смысле слова, подразумеваемом доктриной двойного эффекта, он не «намеревается» их убивать [/. Bennet, 1998, p. 210—211]3. Нечто подобное можно обнаружить и в ситуации «Мост»: не гибель человека, а падение тяжелого тела под колеса трамвая нужны
3 Интересный комментарий к замечанию Беннета см.: Delaney N.F. [Ж^. Delaney, 2008, vol. 137. p. 335—367].
спасителю пятерых. Если бы жертва была в специальной сверхтвердой капсуле, то спаситель считал бы свой план удавшимся, несмотря на отсутствие жертв. Таким образом, возникает описание действия, в котором смерть человека не предшествует спасению, а причинно следует за событием, которое его обеспечило. Спаситель намеревается остановить трамвай посредством перемещения тяжелого тела на рельсы, это действие (событие) влечет за собой, во-первых, смерть одного человека, во-вторых, спасение пятерых. Можно, конечно, защищая доктрину двойного эффекта, сказать, что здесь присутствует принципиально иная степень близости действия и его последствий, чем в классическом случае с трамваем. Но это-то и важно для дальнейшего критического обсуждения доктрины. Как показывает аргумент Дж. Беннета, она не дает категорических, качественных разграничений между допустимым и недопустимым.
Второе соображение было сформулировано Ф. Фут по отношению к проблеме аборта, однако, легко может быть перенесено и в более широкий контекст [P. Foot, 2002, p. 24—34]. Доктрина двойного эффекта требует воздерживаться от предотвращения ущерба даже тогда, когда и те, кого спасают, и те, чьи потери необходимы для спасения, находятся под явной и неотвратимой угрозой. Иными словами, она запрещает причинять ущерб тому, кто понес бы ущерб независимо от внешнего вмешательства. Представим себе, что у американских сил ПВО существовала возможность уничтожения второго самолета, готового врезаться во Всемирный торговый центр, где-то над океаном или над пустыней. С точки зрения обсуждаемой доктрины такие действия были бы абсолютно недопустимы. Это означает, что она легко превращается в аналог знаменитого самопротиворечивого правила: «Пусть свершится справедливость, хотя бы разрушился весь мир».
Наконец, последнее критическое соображение. Доктрина двойного эффекта, если она встроена в рамки абсолютистской деонтологии, является теорией, которая проявляет недостаточную чувствительность к моральным катастрофам. Эта чувствительность гораздо ниже, чем у обыденного нравственного чувства. Сами сторонники доктрины двойного эффекта полагают, что их подходы строго соответствуют преобладающим интуитивным суждениям, которые проявляются в ходе тестирования, использующего случай «Мост» и разные версии случая «Трамвай». Однако тесты морального чувства построены так, что пропорция спасенных и вынужденно пострадавших составляет в них 5:1 [M. Hauser, F. Cushman et. al., 2007, vol. 22, N 1, p. 1—21]4. Можно предположить, что при
4 Расширенный обзор исследований морального чувства см.: Hauser M.D. [M.D. Hauser, 2006, p. 111—163].
увеличении количества спасенных оценки правильности действий спасителя изменятся. Реакции респондентов социологических опросов на пресловутый «случай с бомбой замедленного действия», в котором пытка террориста выступает как единственный способ предотвратить масштабный теракт, свидетельствует об этом вполне очевидно. Я не стал бы выносить категорических суждений по поводу допустимости пыток, а тем более по поводу оправданности «ордера на пытку». Однако менее экстремальный нормативный вывод здесь вполне уместен: ущерб, который причиняется ради спасения жителей современного мегаполиса от использования оружия массового поражения, вряд ли может подчиняться разграничениям допустимого и недопустимого, характерным для доктрины двойного эффекта.
К чему в совокупности ведет сочетание трех выдвинутых выше критических соображений? На мой взгляд, к выводу, что этическая мысль остро нуждается в осмыслении вопроса о том, как должны соотноситься между собой деонтологические и консеквенциалист-ские элементы морального мышления. При этом я не думаю, что слабость доктрины двойного эффекта заставляет этику чрезвычайных ситуаций сделать выбор в пользу утилитаризма, будь это даже компромиссный утилитаризм исполнения прав. Скорее, они подталкивают нас к выяснению границ того пространства, в котором деонтологические ограничения поступка действуют безусловно. Таким пространством, на мой взгляд, являются некатастрофические обстоятельства действия. В этой связи я готов солидаризироваться с тем направлением в нормативной этике, которое принято называть «пороговой деонтологией». Суть ее хорошо проясняет метафора американского философа М. Мура. Тот полагает, что в нашем нравственном мышлении напор соображений, связанных с негативными последствиями, во многих практических ситуациях блокируется дамбой прав и запретов. Они запрещают меньший ущерб ради предотвращения большего. Но если уровень воды оказывается слишком высок, то она неизбежно перехлестывает через любую дамбу. Действие ограничений приостанавливается необходимостью предотвращать непомерный, катастрофический ущерб. А когда уровень воды спадает, то дамба вновь начинает исполнять свою ограничительную роль [M.S. Moore, 1997, p. 723]5.
И, наконец, последнее замечание. В том нормативном контексте, который задается «пороговой деонтологией», важно не упустить из виду одно существенное обстоятельство, которое делает доктрину двойного эффекта достойной внимания не только в качестве противостоящего подхода. Когда мы начинаем определяться с порогами,
5 Сторонниками пороговой деонтологии принято считать Т. Нагеля [T. Nagel, 2002, p. 31—40] и М. Уолцера [M. Walzer, 2004, p. 40].
6 ВМУ, философия, № 6
81
приостанавливающими в той или иной ситуации действие деонто-логических ограничений, следует учитывать не только масштаб предотвращенного и причиненного вреда, но иные соображения, в том числе способ его причинения. Ранжирование таких способов по степени тяжести зависит именно от разграничений, которые подробно исследованы сторонниками доктрины двойного эффекта и которые, как показывает аргумент Дж. Беннета, являются разграничениями количественного порядка. В этом своем значении доктрина обладает непреходящим практическим и теоретическим значением для этики чрезвычайных ситуаций.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
1. Гусейнов А.А Сослагательное наклонение морали // Вопросы философии. 2001. № 5.
2. Гусейнов А.А Возможно ли моральное обоснование насилия? // Вопросы философии. 2004. № 3.
3. Bennett J. The act itself. Oxford, 1998.
4. Cavanaugh T.A. Double-effect reasoning: Doing good and avoiding evil. N.Y., 2006.
5. Connell F.J. Double effect, principle of // New Catholic Encyclopedia. N.Y., 1967. Vol. 4.
6. Delaney N.F. Two cheers for "closeness": Terror, targeting and double effect // Philosophical Studies. 2008. Vol. 137.
7. Duff R.A. Intention, agency and criminal liability: Philosophy of action and the criminal law. Oxford, 1990.
8. Foot P. The problem of abortion and the doctrine of the double effect // Foot P. Virtues and vices and other essays in moral philosophy. Oxford, 2002.
9. Hauser M.D. Grammars of violence // Moral minds: The nature of right and wrong. N.Y, 2006.
10. Hauser M., Cushman F., Young L., Kang-Xing R., Mikhail J. A dissociation between moral judgments and justifications // Mind and language. 2007. Vol. 22. N 1.
11. Kaczor C. Double effect reasoning from Jean Pierre Gury to Peter Knauer // Theological Studies. 1998. Vol. 59.
12. Moore M.S. Torture and the balance of evils // Moore M.S. Placing blame: A general theory of the criminal law. Oxford, 1997.
13. Nagel T. Personal rights and public space // Nagel T. Concealment and exposure: And other essays. N.Y, 2002.
14. Walzer M. Emergency Ethics // Walzer M. Arguing about war. New Haven, 2004.
