CC BY
44
мира. - Омск, 2000.- Ч. 1. - С. 84-86.
[112] Федосюк М.Ю. Исследование средств речевого воздействия и теория жанров речи // Жанры речи.
- Саратов, 1997.
[113] Федосюк М.Ю. Нерешенные вопросы теории речевых жанров // Вопросы языкознания. - 1997. - № 5.
- С. 102-120.
[114] Федяева Н.Д. Средний человек как объект оценки // Язык. Человек. КМ. - Омск, 2000. - Ч. 1. - С.
58.
[115] Филатов В.И. Ценностный мир человека // Там же. - С. 202.
[116] Фролов С.С. Социология. - М., 2001. - С. 170190.
[117] Харьковская A.A. Лингвокультурные аспекты аутентичных «портретных интервью» // Прагматика форм речевого общения. - Самара, 2001.
[118] Харьковская A.A., Шуликин Н.К. Прагмалин-гвистические аспекты коммуникации в ситуации интервью / / Коммуникативно-прагматическая функция языковых единиц. - Куйбышев, 1990.
[119] Чернышова Т.В. Влияние публицистических текстов на языковое сознание // Человек - коммуникация - текст. - Барнаул, 1997. - С. 10-15.
[120] Шаховский В.И. Языковая личность в эмоциональной коммуникативной ситуации // ФН. - 1998. -№ 2. - С. 59-66.
[121] Ширинкина М.Н. Жанры толкования в деловом стиле // Стереотипность и творчество в тексте.
- Пермь, 2000. - С. 348-366.
[122] Шмелева Т.В. Модель речевого жанра // Жанры речи. - Саратов, 1997. - С. 88-98.
[123] Эфендиева P.A. Фразеологические единицы со значением «материальное положение человека»: Ав-тореф. дис. . .. канд. филол. наук. - Нальчик, 2001.
[124] Юшкова Н. Семантические доминанты речевой структуры образа ревнивца // Язык. Человек. Картина мира. - Омск, 2000. - Ч. 2. - С. 87-89.
[125] Ягодовская А. Портрет в романах Достоевского // Проблемы портрета. - М., 1974. - С. 216-245.
[126] Язык. Человек. Картина мира. - Омск, 2000. -Ч. 1, 2.
[127] Языковое сознание и образ мира: Тез. 12-й науч. конф. - М., 1997.
[128] Яковенко Е.Б. Сердце, душа и дух в английской и немецкой языковых картинах мира // Логический анализ языка. - М., 1999. - С. 39-54.
М.А. Сидорова, аспирант ОмГУ
Этический кодекс библиотекаря: взгляд комплектатора (Заметки по поводу дискуссии между Ю.Н. Столяровым и Ю.П. Мелентьевой)
В специальной литературе последних лет большое место уделяется вопросам библиотечной этики, спорам о том, должна ли библиотека различать добро и зло при комплектовании своих фондов и обслуживании читателей. Заметным явлением в ряду многих
дискуссий на эту тему представляется полемика между известными библиотековедами Ю.Н. Столяровым и Ю.П. Мелентьевой, развернувшаяся на страницах журнала «Научные и технические библиотеки» [1; 2; 3]. Именно она побудила к написанию этих «заметок по поводу». Предметом дискуссии для мэтров библиотековедения стал «Кодекс профессиональной этики российского библиотекаря», созданный авторским коллективом под руководством Ю.П. Мелентьевой, и, в частности, тезис о свободном доступе к информации, декларируемый этим документом.
Вполне обоснованно, на мой взгляд, возражая против неограниченной свободы предоставления всем и всяческой информации в нашем далеко не благополучном, переживающем трансформацию аксиологической системы обществе, Ю.Н. Столяров напоминает, что «первые, кому предстоит реализовать данную максиму, - комплектаторы», и задается вопросом: смогут ли они это сделать и нужно ли это делать? [3, с.140-141]. Поскольку я более двадцати пяти лет занимаюсь комплектованием фондов одной из крупнейших библиотек страны - ГПНТБ СО РАН, полагаю возможным высказать некоторые соображения по данной проблеме.
Вначале о том, «смогут ли комплектаторы это сделать» объективно, абстрагируясь от идеологических, нравственных и прочих позиций и сообразуясь только с технологическими реалиями комплектования. Согласно общепризнанному утверждению, специфику библиотеки в ряду других систем информационных коммуникаций определяет ее ценностно-ориентационная функция, которая состоит в том, что библиотека включает в свой фонд и исключает из него документы только на основе представления об их социальной значимости. Тем самым осуществляется основной закон фондоведения, сформулированный ещё в начале XX века, - закон соответствия библиотечных фондов потребностям пользователей. Технологическим инструментом реализации данного положения в библиотечной практике является отбор. Даже крупнейшие библиотеки с универсальными фондами вынуждены следовать принципу селективности в комплектовании, ибо время доказало несостоятельность установок на абсолютную полноту собраний документов. Таким образом, само наличие функции отбора в процессе комплектования позволяет говорить лишь об относительной свободе доступа к информации, находящейся в библиотечном фонде. Декларируемая авторами «Кодекса. .. » свобода уже на этапе комплектования объективно ограничена критериями, которые регламентируют селекцию документов, поступающих в библиотеку из различных источников.
Критерии отбора документов в библиотечный фонд формируются под воздействием (прямым и опосредованным) ценностных установок социума. Опосредованное влияние тенденций общественного развития на позиции отбора осуществляется через изменение содержания и вида информации, а также характера информационных потребностей пользователей.
Далее, отбор как основа комплектования фондов представляет собой диалектическое единство,
с одной стороны, ряда ценностных критериев, составляющих концептуальную основу, а с другой -технологического процесса в качестве практической реализации этой концепции. Идея отбора субъективируется в деятельности конкретного библиотекаря-комплектатора, интерпретируется им сквозь призму собственной профессиональной и жизненной позиции. Библиотекарь, осуществляющий отбор документов даже в соответствии с ценностными установками, строго регламентированными государством, творит, тем не менее, свою реальность (фонд), преломляя эти установки через собственное сознание. «Своеобразие творческих почерков в комплектовании, - отмечал В.В. Шилов, - закономерно придает фондам индивидуальные черты их составителей» [4, с. 137].
В нынешней ситуации, когда специалист по отбору поставлен перед необходимостью постоянно осваивать всё новые и новые явления документопотока, оперативно (и зачастую самостоятельно) вырабатывать критерии их оценки, его роль как создателя информационного потенциала фонда, а значит, и посредника в передаче информации потребителю возрастает. Данное обстоятельство, хоть и опосредованно, но довольно ощутимо ограничивает свободу выбора для потребителя информации, заключенной в библиотечных фондах. Эта информация - всегда, с начала существования библиотек, - отобрана конкретными людьми по ценностным критериям, отвечающим требованиям и установкам конкретной библиотеки в рамках конкретного времени.
Таким образом, учитывая одни только объективные факторы, присущие процессу комплектования фондов библиотеки, следует признать справедливым утверждение Ю.Н. Столярова о том, что свободный доступ ко всей и всяческой информации в ней является скорее риторикой, чем реально осуществимым постулатом профессиональной этики.
Ответ на вторую часть вопроса Ю.Н. Столярова: «а нужно ли комплектатору стремиться к реализации принципа свободного доступа?» в значительной мере определяет одну из главнейших позиций отбора -различение или игнорирование библиотекой понятий добра и зла при оценке информации, поступающей в ее фонды.
Должна ли библиотека различать добро и зло? Если должна, то является ли ее долгом защита добра? Если является, то допустимо ли распространять через библиотеки дегуманизирующую и деморализи-рующую информацию? В настоящее время в библиотечной среде всего мира на этот предмет ведутся дискуссии, которым, кажется, далеко до согласия. Так, упомянутый нами «Кодекс профессиональной этики российского библиотекаря» освобождает последнего от моральной ответственности за последствия использования информации или документов, полученных в библиотеке. Рискну предположить, однако, что большинству российских библиотекарей, не одно столетие (да и по сей день - откройте любой учебник по библиотечному делу!) воспитывающихся в традициях Просвещения, в представлении о библиотеке как «области духовного производства», позиция безучастного посредника вовсе не кажется этически
верной. Жаль, что Ю.П. Мелентьева склонна видеть в этом лишь «деформацию профессионального сознания под воздействием политических факторов» [2,с.67], а не следование отечественным традициям и ценностям библиотечной профессии.
Впрочем, требования индифферентного отношения к предоставляемой пользователю информации встречают сопротивление не только со стороны российских библиотекарей. «Деформацией профессионального сознания», похоже, «страдают» и библиотекари других стран. К примеру, английские исследователи Н. Коул и Б. Ашервуд на основании изучения практики многих библиотек своей страны отмечают, что те «часто отклоняются от общего принципа свободы доступа, вводя в комплектовании критерии отбора, основанные на вкусах библиотекарей, идеологических соображениях, качестве литературы» [5, с. 9].
Ю.Н. Столяров, отвечая на обвинения Ю.П. Ме-лентьевой бывших советских, да и многих нынешних библиотечных работников в излишней идеологической «зашоренности», совершенно обоснованно указывает на то, что «Сфера библиотечной деятельности принципиально не может быть политически и идеологически стерильной. Эта иллюзия тем более опасна, что политический и идеологический вакуум в библиотечной сфере немедленно заполняется безнравственными приоритетами, ведущими к духовной деградации человека и социума» [1, с.56].
Думается, не стоит пугать библиотекарей обвинениями в «идеологизированности», а также внушать им мысль о том, что «стойко отстаивать свои профессиональные ценности и профессиональное достоинство» с неизбежностью значит для них вступать в противоречие с государственной идеологией. Которая, кстати, до сих пор находится в стадии формирования, и, значит, протестовать против неё можно не иначе как a priori. Реальной проблемой для библиотек сегодня является скорее дефицит внимания со стороны государства, чем некие декларируемые Ю.П. Ме-лентьевой «посягательства власти на использование ресурсов библиотеки в своих целях» и уж тем более государственный «идеологический гнёт» [2, с. 64, 65].
Понятно, что декларирование деидеологизации общества, закрепленное даже в Конституции РФ, стало естественной реакцией на чрезмерное педалирование узкоклассовой идеологии, которая еще совсем недавно в гипертрофированно-политизированном виде пронизывала и деформировала все пространство советской общественной жизни. Однако в настоящее время ученые, общественные деятели, да и библиотекари тоже все больше понимают, что «лозунг деидеологизации социальной жизни лишь тогда что-нибудь стоит, когда речь идет о замене одной устаревшей идеологии другой, более адекватной новым задачам социального развития на новом его витке» и что «устранение идеологии вообще на деле означает отказ общества от собственного воспроизводства в его социальном, т.е. человеческом аспекте. Это негласное уничтожение социального менталитета, за которым уже не остается общества» [6, с. 268-269]. Приведенное здесь мнение С.П. Иваненкова
разделяет известный российский социолог Р.В. Рыв-кина: «Российское общество, вышедшее из сверхи-деолоптированного, чрезвычайно сильно нуждается в богатой социальной и духовной атмосфере, иной, чем она была в СССР. Но бесспорно, что отказ от коммунистической идеологии не должен был означать деидеологизацию общества вообще. Это была огромная ошибка. Полная деидеологизация не только ошибочна, но и крайне опасна, ибо без целей, ценностей и приоритетов в обществе не может сформироваться главное - конструктивная мотивация поведения людей во всех сферах их жизнедеятельности. .. Не может возникнуть мотивация, которая связывает интересы человека с интересами общества, с интересами всех других людей - тех социальных классов, слоев, групп, которые в этом обществе одновременно с ним существуют. При отсутствии какой-либо идеологии, как это сложилось сегодня, неизбежен тот негативный и опасный процесс, который сейчас идет, - социальная дезинтеграция» [7, с. 410-411]. Не удержусь и от напоминания достаточно «избитого», но не ставшего вследствие этого менее справедливым утверждения, что отсутствие всяческой идеологии есть тоже идеология.
Рассуждая о возможностях реализации принципа свободного доступа, нелишне будет вспомнить, что в странах, которые принято называть «цивилизованными», традиционно осуществляется ряд государственных мер, направленных на «ценностное» регулирование потока информации. Отбор ее происходит на нескольких уровнях: он берет свое начало не в самой библиотеке, а за ее пределами, в процессе формирования национального книжного рынка, где одной из первых «инстанций» отбора или, пользуясь выражением Д. Ширы, первым «ситом», сквозь которое просеивается поток книг и периодических изданий, является предварительная цензура. Цель ее - не допустить информацию, представляющую опасность с точки зрения государства.
Так, если за 100 первых лет существования США было издано три законодательных акта в области литературной цензуры, то уже к концу 70-х годов XX века их число возросло не менее чем вдвое, не считая множества инструкций и ведомственных указаний, касающихся распространения информации.
Формы ограничения свободы распространения информации имеются в Великобритании, где важную роль в государственном контроле над ней играют судебные инстанции, привлекающие органы печати к уголовной ответственности за распространение клеветнических сведений и измышлений.
В Уголовном кодексе ФРГ 1975 года указывалось, что уголовную ответственность несут лица, распространяющие информацию, «поддерживающую готовность других лиц совершать действия, направленные против целостности государства и безопасности Федеративной Республики Германии» [8, с. 35-36].
Особенно показательным является в этом отношении пример Японии, где забота о сохранности национальных, духовных, культурно-исторических ценностей выразилась в принятии законов, разрешающих свободный обмен научно-техническими идея-
ми, но регулирующих обмен культурными образцами и нормами. Соответственно, и японские библиотеки, которые нельзя упрекнуть в технологической отсталости и игнорировании позитивных возможностей всемирных информационных сетей, являются важными рычагами такого регулирования.
Современная интеграционная идеология России, как и других стран, является идеологией национальной безопасности. Библиотечные фонды, будучи одним из важнейших стратегических ресурсов, также могут быть рассмотрены в качестве фактора, обеспечивающего национальную безопасность страны.
В последнее время в России предпринимаются попытки воссоздания законодательной базы и механизмов для государственного контроля над информацией. К ним следует в первую очередь отнести концепцию информационной безопасности, предложенную Президентом России В.В. Путиным [9]. В документе сформулированы основные виды угроз информационной безопасности страны, в том числе угрозы конституционным правам и свободам в области духовной жизни, индивидуальному, групповому и общественному сознанию. Их проявление может выражаться, например, в дезорганизации и разрушении системы накопления и сохранения культурных ценностей, вытеснении российских информационных агентств, средств массовой информации с внутреннего информационного рынка и усилении зависимости отечественной духовной, экономической и политической сфер общественной жизни от зарубежных информационных структур; в девальвации духовных ценностей, пропаганде образцов массовой культуры, основанных на культе насилия и нравственных ценностях, противоречащих принятым в российском обществе, и т.д.
Все перечисленные выше опасности не могут показаться разумному человеку надуманными или излишне гипертрофированными. Другое дело, какими практическими, законодательными и прочими мерами власть предполагает предотвращать их, не окажутся ли эти меры посягательством на завоевания демократии. Во всяком случае сегодня у комплектаторов нет оснований протестовать против государственного идеологического диктата ввиду полного его отсутствия.
Опасность, скорее, в том, что специалисты, занимающиеся отбором документов в фонды, остались в настоящее время наедине с постоянно растущим, чрезвычайно разнообразным и весьма неоднозначным по содержанию потоком информации, поступающим в библиотеку из различных источников. В отсутствие единой библиотечной философии, единых ценностных ориентиров и, уж конечно, государственной цензуры, в условиях жестокого аксиологического кризиса библиотекам приходится самим вырабатывать критерии отбора, исходя из своих задач, традиционных представлений о национальных и общечеловеческих ценностях, квалификации и кругозора комплектаторов.
Представляется, что в этих условиях этический кодекс, декларирующий объективно выполнимые, не противоречащие традиционным ценностям рос-
сийских библиотекарей положения, мог бы оказать существенную поддержку библиотекарям-практикам в их повседневной работе. Целесообразна и мысль Ю.Н. Столярова о необходимости наличия в структуре Российской библиотечной ассоциации комитета по этике, включающего в себя людей, пользующихся безусловным нравственным авторитетом. Задачей комитета, по замыслу автора идеи, явился бы контроль за исполнением положений кодекса, обсуждение и регламентирование особо сложных этических ситуаций.
Возможно, что результатом деятельности комитета стало бы создание разумной альтернативы технологически невыполнимому и этически спорному, на наш взгляд, тезису о ничем не ограниченной свободе доступа к информации. «И не говорите мне, что подобная организация поставит под угрозу свободу. Свобода возникла на нашей планете не для того, чтобы бросить вызов здравому рассудку. Именно потому, что из нее пытались сделать могучее орудие глупости, свобода на планете переживает свою трудную пору» [10, с. 14].
Приведенную цитату из современного итальянского философа Хосе Ортега-и-Гассета я позаимствовала из статьи Ю.П. Мелентьевой. А это позволяет надеяться, что наши взгляды на обсуждаемую проблему не так уж и противоположны.
[1] Столяров Ю.Н. Размышления по поводу этического кодекса библиотекаря // Науч. и техн. б-ки. 2001. № 12. С. 48-61. [2] Мелентьева Ю.П. Ответ оппоненту // Там же. С. 62-69. [3] Столяров Ю.Н. Размышления о библиотечной этике год спустя / / Науч. и техн. б-ки. 2003. № 4. С. 123-141. [4] Шилов В.В. Ядро библиотечного фонда // Библиотечная жизнь Кузбасса. Кемерово, 1998. Вып. 4(21). С. 130-141. [5] Коул Н., А шервуд Б. Управление библиотечным фондом: политика, декларации и философия // Библиотечное дело: информационные материалы. М., 1998. Вып. 3/4. С. 9-12. [6] Иваненков С.П. Проблемы социализации современной молодежи. Оренбург, 1999. 317 с. [7] Рывкина Р.В. Экономическая социология переходной России. Люди и реформы. М., 1998. 516 с. [8] Ступникова Т.С. Комплектование фондов научных библиотек за рубежом: Некоторые аспекты теории и практики. М., 1979. 208 с. [9] Доктрина информационной безопасности. // Рос. газ. 2000. 28 сент.; Перепеч.: М.; Информациология, 2000. 48 с. [10] Мелентьева Ю.П. Необходимые изменения в профессиональном самосознании библиотекарей // Профессиональное сознание библиотекарей. М., 1994. С. 12-14.
Г.М. Вихрева, к.п.н., с.н.с. ГПНТБ СО РАН
Новый докторский диссертационный совет в Омском университете
Филологический факультет нашего университета развивается, я бы сказал, рывками. Один из таких рывков был сделан в конце 80-х - начале 90-х годов: начала развиваться специализация по журналисти-
ке, стали создаваться новые кафедры, активно пошли кандидатские защиты (тогда за короткое время защитили диссертации М.А. Харламова, Т.П. Ро-гожникова, О.С. Иссерс, Л.О. Бутакова, Н.В. Орлова, H.H. Мисюров), оживились международные контакты, впервые появились финансируемые научно-исследовательские темы, наконец, открылась аспирантура. Потом наступила полоса относительного затишья, а во второй половине 90-х-начале 2000-х начался новый подъём. Специализация по журналистике была преобразована в специальность, открылись ещё две специальности (не считая пришедших из института культуры в результате его слияния с университетом библиотеокведов). Защитили докторские диссертации языковеды О.С. Иссерс, H.A. Кузьмина, Л.О. Бутакова, литературоведы Е.А. Акелькина, Е.М. Смирнов, H.H. Мисюров (правда, последний -по философии). Созданы две новые кафедры языковедческого профиля. В аспирантуре, кроме открытой в 1989 г. специальности «Русский язык», появились ещё две специальности: «Теория языка» и «Русская литература». Наконец, по специальности «Русский язык» была открыта докторантура, и в 2002 г. состоялся приём трёх первых докторантов.
Впрочем, отмеченная волнообразность развития филфака касается только организационно-структурной стороны дела. Если же говорить о научной работе, то она, несмотря на трудности с финансированием, шла планомерно и развивалась по нарастающей. Регулярно организуются крупные научные конференции (в 1988, 1992, 1995, 2000 гг. - по языковедческой, в 1996 г. - по литературоведческой проблематике), ежегодно проводятся «Славянские чтения» в День славянской письменности. Постоянно выходят сборники научных трудов, «Филологический ежегодник» (публикующий в основном работы молодых исследователей). Выпущены в свет ряд монографических исследований (Е.А. Акелькиной, Л.О. Бутако-вой, О.С. Иссерс, H.A. Кузьминой, H.H. Мисюрова, С.Н. Поварцова, Т.П. Рогожниковой), коллективные монографии по языку памятников XV—XVIII вв. и по народно-разговорной речи современного города (обе под редакцией автора этих строк), по языковой картине мира (под редакцией М. П. Одинцовой).
Всё это закономерно привело к постановке вопроса об открытии диссертационного совета. Выпускники нашей аспирантуры по специальностям «Русский язык» и «Теория языка» успешно защищали свои работы в Петербурге и Томске, Красноярске и Екатеринбурге, а большей частью в Барнауле в Алтайском университете, с которым у нас установились особенно хорошие деловые отношения, однако были проблемы с защитой кандидатских диссертаций по литературоведению, а открытие докторантуры создало проблему места защиты будущих работ наших докторантов.
В октябре 2001 г. университет обратился с ходатайством в Министерство образования РФ об открытии на базе филологического факультета Омского университета регионального совета по защите докторских диссертаций в рамках специальностей «Русский язык» и «Русская литература». (Как известно, в докторских советах возможна защита и кандидат-
