CC BY
168
Об авторе
Н.Г. Бабенко — канд. филол. наук, доц., РГУ им. И. Канта, banagr@rambler.ru.
УДК 882.091 — 3
Н.Е. Лихина
ЭСХАТОЛОГИЧЕСКИЙ ДИСКУРС СОВРЕМЕННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
Автор расценивает эсхатологизм как универсальное свойство современного художественного мышления. Предлагается стратификация и классификация феноменов эсхатологического сознания в литературе; в свете заявленной темы детально рассматриваются произведения М. Кононова «Похороны кузнечика» и «Голая пионерка».
Apocalypticism is treated as a universal feature of modern poetic thinking. The author discusses stratification and classification of phenomena of apocalyptical cognition in literature. This approach is further used to carry out a sample detailed analysis of Nikolay Kononov's "Grasshopper's Funeral" and "A Naked Pioneer-Girl".
Как известно, эсхатология — учение о конечности мира и человека, о том или ином характере исхода мировой истории, наличного бытия. Эсхатологический дискурс в мировой культуре и литературе представлен в широком контексте и не ограничивается мифической и религиозной традицией, которая реализует преимущественно сюжетно-образные, мифопоэтические и символические варианты эсхатологии (многочисленные варианты мифов о Потопе, Армагеддоне, Страшном суде, «Апокалипсис, или Откровение Иоанна Богослова», Рагнарек скандинавской мифологии, миф об Атлантиде и т. д.) [1, с. 591].
Понятие конца света, конечности жизни, исчерпанности энергетического потенциала человечества воспринимается и эксплицируется в литературно-художественной, культурологической, религиозно-философской традиции на разных уровнях: 1) онтологическом — смерть, конец человеческого существования; 2) глобально-космическом — вселенский катаклизм, рождение и разрушение галактик; 3) нравственноэтическом — разрушение личности, морали, этики; 4) идейно-религиозном — крах веры; 5) аксиологическом — разрушение канона, нормы, ценностных координат и др. Культура рубежа веков пронизана апокалиптическим мироощущением, которое эксплицируется в художественном тексте содержательно и формально.
К признакам эсхатологического дискурса следует отнести следующие:
1. Мифогенность. Чаще всего художественной интерпретации под-
вергаются отголоски, осколки, реминисценции библейского, христианского, буддистского, языческого и других мифов. Наиболее показателен в этом плане новый роман В. Пелевина «Шлем ужаса», в котором, казалось бы, нет прямой интерпретации библейского или мифологического сюжета, но мифологично сознание героев, время, пространство, а соответствующие реминисценции на уровне криптоамнезии (знаки, отсылки, отголоски, мифемы) инкорпорированы в ткань художественного произведения, например, имена героев: Монстрадамус, —
666, Тезей, Ариадна, Минотавр и т. д.
2. Особый характер мимесиса. В плане отражения и воспроизведения реальности мир и человек рассматриваются в рамках оппозиций абсолютное - иное, первичное - производное, аутентичное - симулакризо-ванное, истинное - ложное, ценное - неценное. Создается представление о мире, который не обладает полнотой и совершенством первореально-сти. В картине мира отсутствует целостность и законченность.
3. Антиномичность художественного изображения, при которой особо позиционируется неразрывность, взаимосвязанность понятий начала - конца. См., например, клишированный концептуалистский прием: симультанное изображение в женском портрете — лика «Весны» Боттичелли и безобразной маски старухи. Или на обложке романа Дэна Брауна «Код да Винчи» — карнавальная маска (в традициях комедии дель арте): половинку портрета Моны Лизы прикрывает оскаленный череп, таким образом таинственная полуулыбка Джоконды редуцируется в уродливую гримасу.
4. Катастрофический тип авторского сознания и мышления, проявляющийся в глобально-деструктивном настроении, перверсии ценностных ориентиров (Олдос Хаксли: «Возможно, Земля всего лишь ад какой-то другой планеты»).
5. Антропологический пессимизм, обусловливающий примат трагического над идеальным. В художественной интенции декларируется принцип несовершенства человеческой природы, отчуждения идеальной человеческой сущности от реального индивида.
6. Кризисность сознания и мышления героя, торжество безумия антилогики. В основе этики — неумение поставить предел своим желаниям, имманентный страх перед будущим, инстинкт разрушения мира вокруг себя и суицидальный комплекс (например, название фильма Кшиштофа Занусси «Жизнь как смертельная болезнь, передающаяся половым путем»).
7. Энергетический коллапс, предопределяющий безысходность формально открытого, но тем не менее трагического финала.
8. Эстетическое уродство, безобразие, превалирующие над красотой и гармонией. Как и в постмодернизме, происходит знаковая замена: эстетический цинизм Марселя Дюшана в «Джоконде с усами» логически «перетекает», например, в «тонкий шрам на любимой попе, рваную рану в моей душе» А. Макаревича. Искусство мыслится как художественное осмысление безобразия, эстетизированный кошмар.
9. Активность бестиального мотива («Аварон» В. Сорокина, «Кысь» Т. Толстой и др.).
В типологическом плане эсхатологический дискурс может быть структурирован на нескольких уровнях.
На жанровом уровне сложилась определенная и устойчивая система для выражения и оформления данного дискурса:
1. Утопия - антиутопия: модернистская — В. Набоков («Приглашение на казнь»), философская — Е. Замятин («Мы»), социальная — А. Платонов («Котлован», «Чевенгур»).
2. Роман-предостережение: В. Маканин («Лаз»), В. Тендряков («Покушение на миражи»), Ч. Айтматов («Плаха», «Пегий пес, бегущий краем моря», «Тавро Кассандры»).
3. Модернистские антиутопии «современного извода»: В. Залотуха («Великий поход за освобождение Индии»), Дм. Липскеров («Сорок лет Чанчжоэ»), Т. Толстая («Кысь), В. Пелевин («Чапаев и Пустота», «Священная книга оборотня»), В. Сорокин («Лед», «Путь Бро»).
4. «Фэнтэзи» и научная фантастика. Примечательна эволюция жанра: от философской интерпретации социальных проблем А. и Б. Стругацкими («Трудно быть богом», «Улитка на склоне», «Жук в муравейнике», «Волны гасят ветер», «Парень из преисподней») — к С. Лукьяненко с его уже бесчисленными «дозорами» (Ночной, Дневной, Сумеречный, Последний, далее везде) и небезупречной этикой. Что это, если не «конец света» в его ненормальной аксиологической парадигме, — поддерживать мир в относительно гармоничном состоянии, разрешая «зло»?
5. Новая проза о войне, где символика названий образует особое апокалипсическое семантическое поле: О. Ермаков («Знак зверя»),
М. Кураев («Блок — ада»), О. Павлов («Карагандинские девятины»), М. Кононов («Голая пионерка»).
6. Собственно эсхатологические романы, к которым можно отнести произведения А. Варламова («Купол»), М. Кононова («Похороны кузнечика»), М. Шишкина («Взятие Измаила»).
На аксиологическом уровне в последнее время актуализировалась литература антихристианской (антиклерикальной) парадигмы.
Антихристианский пафос и ревизия христианских ценностей присутствуют в неканонической интерпретация христианской истории («Мастер и Маргарита» М. Булгакова, «Имя Розы» у. Эко, «Код да Винчи», «Ангелы и демоны» Дэна Брауна, «Пелагия и Красный петух» Б. Акунина, «Русское стаккато британской матери» Д. Липскерова, «Последнее искушение Христа» Мартина Скорсезе и др.).
На уровне поэтики особое место занимает проза о смерти, где зачастую уже в названии эксплицируются смерть, похороны, покойник, образы, знаки, символы, связанные с трагедией конца человеческого существования («Похороны кузнечика» М. Кононова, «Ведьмины слезки» Н. Садур, «Прыжок в гроб», «Живое кладбище» Ю. Мамлеева, «День рождения покойника» Г. Головина, «Голова Гоголя», «Быть Босхом» А. Королева, «Кладбищенские стории» Б. Акунина, «Веселые похороны» Л. Улицкой и т. д.).
Уровень этики - эстетики. Существует мнение, что эсхатологический дискурс «оживляется» в то время, когда в культуре, политике, общественном сознании зарождается потребность подвести итоги в области этики-эстетики: чаще всего это оборачивается бунтом эстетики против этики (Гжегож Ойцевич).
Может быть, наиболее последовательно в современной прозе эту линию выдерживает Михаил Кононов, особо разрабатывая своим творчеством концепты жизни - смерти, спасения - жертвы, ада - рая, демонического - божественного, сакрального - профанного.
«Похороны кузнечика», «Источник увечий», «Гений Евгении», «Голая пионерка», «Нежный театр» и др. — в каждом тексте Н. Кононова человеческая смерть, крах иллюзий, разрыв человеческих связей, крушение любви или нелюбовь и т. д. представлены в апокалипсической онтологической парадигме.
Содержание романа «Похороны кузнечика» связано с реализацией концепта «смерть».
По мнению М. Золотоносова, автор задумался над вопросом о предельных количествах любви, жалости, сопереживания, которые в состоянии вынести человек (которые вообще целесообразны в жизни), и сформулировал то, что обычно формулировать и даже называть избегают. Это связано с тем, что в современной литературе обозначилась отчетливая тенденция: стали появляться романы нового типа, не ангажированные ни идеологией, ни даже традиционной этикой и потому разрушающие то, что раньше называлось гуманистической традицией. Вывод, который делает критик, таков: по мере углубления в XXI век таких произведений будет больше — истина о человеке будет раскрываться все с большей прямотой, поначалу это будет казаться цинизмом, а потом люди привыкнут [4].
Как здесь не вспомнить классика: «Ко всему-то подлец-человек привыкает» (Ф.М Достоевский). Привычка к подлости достигает гипертрофированных размеров, а жалость, сострадание и милосердие редуцируются до нулевой координаты, за которой пустота аннигиляции материи и духа.
Аксиологическая система, нормы этики-эстетики налагают на автора определенные ограничения, запреты, своего рода табу. С. Довлатов в «Заповеднике» пишет: «... больную, парализованную мать острее жалеешь и любишь. Однако любоваться ее страданиями, выражать их эстетически — низость» [5, с. 331].
В романе М. Кононова это табу нарушено. Текст организуется как намеренная эстетизация безобразия и предельного человеческого страдания. Если продолжить слова Паскаля, «целая бесконечная бесконечность» страданий плоти и терзаний духа.
Основной предмет изображения — не только прощание с жизнью, разрушение тела, но и угасание духа, которые, по идее и традиции, должны быть сакрализованы, поскольку в христианской парадигме смерть — это не просто обрыв в пустоту, но — «в моем конце мое начало». В романе М. Кононова нет ничего, кроме смерти, — «ни любви, ни
добра, ни жалости» — гуманистический потенциал человечества исчерпан до конца («Никого не жалко, никого. Ни тебя, ни меня, ни его»). Маленьким мальчиком герой пытался спасти кузнечика:
.отбил его в бою у осы стебельком кашки, как копьем, она хищно выедала из него, еще живого, замечательно золотоглазого, лежащего на боку, бело-зеленую тину брюшины, будто обжора — начинку из пирожка [6].
Потом похоронил его со всеми возможными почестями, положив, «как принцессу — в хрустальную гробницу или как фараона — в золотой саркофаг»:
.оборачиваю по самую грудь розовой конфетной фольгой. Кладу на постель из пластилина, утыкав это ложе разноцветным крошевом стекляшек из калейдоскопа. Несколько скорбных цветков желтого молочая во главе, одна пара некрупных пуговиц в изножье. По бокам, как часовые, блестящие обломки часового механизма и заборчик из мелких деталей папиной готовальни. Все самое лучшее, что есть у меня [6].
Во взрослом состоянии похороны кузнечика отозвались похоронами бабушки, и оказывается, что родную и любимую бабушку, с которой связаны светлейшие страницы детских лет, теперь любить и жалеть совсем невозможно, так как она превратилась в «дышащий труп» (даже не в «мыслящий тростник», а в растение, овощ).
Невозможно любить заживо гниющий полутруп. Все, что осталось от родного существа, — это именно труп, безжизненный, дурно пахнущий, вызывающий отвращение и отторжение, и потому когда бабушка умрет и нужно будет отдать ей «последнее целование», герой не в состоянии это сделать. Бабушкиной смерти тайно радовались, хоронить торопились, а потом так же торопились уничтожить ее испачканное белье, тазик, из которого обмывали тело.
Непроницаемость грани, отделяющей мир живых от мира мертвых, задает напряжение всему роману и становится причиной постоянных мучений героя. «Предоставьте мертвым хоронить своих мертвецов», и «живая собака лучше мертвого льва» — сознание мучительно сопротивляется этим прописным истинам человеческой истории. Облегчение, испытанное героем после похорон, — причина непреходящего чувства вины, протеста, бессилия. Ему очень хочется похоронить бабушку с благоговением, трепетом, нежностью, которыми в свое время
сопровождались похороны кузнечика.
Парадокс — похороны кузнечика сакрализованы, а человека готовы зарыть, как собаку. Сдвиг, катахреза, сочетание несочетаемого становятся не только основным сюжетно-фабульным и композиционным принципом, но и основанием для выявления антиномичности духа -материи. Материя разрушена, но и дух гибнет.
Повесть М. Кононова «Голая пионерка, или Секретный приказ генерала Зукова» можно рассматривать в аспекте парадоксального решения концепта «жертва». На это указывает уже подзаголовок первой главы, «в которой сам генерал Зуков, лапочка такая, представляет живую Муху к званию Героя Советского Союза посмертно» [7].
70
И далее по тексту происходит расширение заложенного в подзаголовке смысла с включением механизма жутковатой лексической игры:
Светло насвистывая «Рио-Риту», не вытирая липких слез, Муха брела на расстрел по знакомой немецкой утрамбованной дороге в деревню Шисяево, где ждал ее Смерш-с-Портретом;
Рио-Рита кастаньетами стрекотала, подбадривая изнывающий похоронный марш [7].
М. Кононов написал роман в 1980 году, опубликовал (в силу его скандальности и шокирующего воздействия) только в 2001 году. В 2002 году повесть была номинирована на Букеровскую премию и даже вошла в шорт-лист.
Публикация романа вызвала скандал. Тенденциозно мыслящие критики обвинили писателя в политической конъюнктуре и в том, что он спекулятивно соединил Набокова с темой войны.
Действительно, война в романе показана через поток сознания четырнадцатилетней девочки, но это не набоковская нимфетка Лолита. По мнению критики, «Голая пионерка» не за гранью фола, а за чертой прорыва, это не чернуха, а житийная проза [8]. Похождения фронтовой пулеметчицы Маши Мухиной, которая во время войны становится походно-полевой женой (царапающая сознание и слух аббревиатура ППЖ) для всех командиров дивизии («оказывает посильную помощь, если нуждается офицер в тепле и женской ласке»), отчетливо рифмуются с хождением Богородицы по мукам.
Лишь головку свою забубенную на сидор жесткий уложит, калачом свернется под ватником, коленочки остренькие к животу подожмет — сразу же закатятся в забытье синие ледяные глаза. И почти тотчас же отбывает славный боец Мухина Мария, верная маленькая жена полка, смерти своей невеста светлая — вылетает она в ночной рейд по маршруту, проложенному генералом Зуковым [7].
Дискурсивный переход от «употребляемой» Мухи, «бляхи-мухи», блудницы, к летающей мстительнице с позывными «Чайка» отчетливо закреплен в тексте. Образ строится на эффекте паронимической аттракции. Эвфемизм и имя собственное, род занятий и невесомость, грязь военного быта и воспарение духа в синь небесную образуют своеобразное силовое семантическое поле.
Грешница, офицерская подстилка, полковая шлюха — оказывается героиней в укорененной русской культурной традиции. «Истисканная, перемолотая вся в труху» Муха, уже видящая себя в гробу («и вбредет в голову подлая мысль, а на том свете легче, поди, живется» [7]), соотнесена с женами праведными, святыми страстотерпицами.
Маша Мухина, Машуня, бляха-муха, дева Мария — святость и порок, добро и зло воспринимаются писателем в парадигме нормы, а победа в войне соотнесена с чудом. «Изъян в тебе есть, доча. Изъян капитальный. Нет в тебе злобы на жизь нашу скотью. Любящая ты. Притом, опять же, беззлобная, как плотва», — говорит Мухе Николай-угодник образца 1942 года (за спиной у него искореженные самолетные крылья от краснозвездного «ястребка») [7].
Бесконечная доброта, беззлобие, жертвенность, абсолютное растворение в идее — характеристика кода мучениц и страстотерпцев.
Маша Мухина — блудница или святая? Для писателя ответ очевиден. Феномен Маши Мухиной исследуется писателем в парадигме мученичества, в страдательном, страдальческом измерении. Страна, избитая, растоптанная, распятая революциями, войнами, репрессиями, побеждает, а Муха — страшный символ этой победы: «И что бы стало с этой Россией, без недорасстрелянной, измочаленной офицерскими ласками, созданной для любви и обреченной убивать Машки-Мухи? Да, наверно, просто другая была бы страна» [9].
Творчество М. Кононова, возможно, в традиционном плане типологически не соответствует эсхатологическому дискурсу: нет прямых отсылок к Библии, видений апокалипсиса, реминисценций и рефлексий на тему конца света. Видимо, это какой-то особый тип эсхатологического дискурса, исследование которого требует альтернативных форм литературоведческого инструментария для более точного и соответствующего предмету анализа.
72
Список литературы
1. Современный философский словарь. М., 199б.
2. Пелевин В. Шлем ужаса. М., 2005.
3. Малюкова Л. Нас спасет Гарри Поттер // Новая газ. 200б. 12 — 15 янв. С. 23.
4. Золотоносов М. Милосердие XXI века // Московские новости. 2000. № 23. С. 13—19.
5. Довлатов С. Собрание прозы: В 3 т. СПб., 1995. Т. 1.
6. Кононов М. Похороны кузнечика [Электронный ресурс]. http//www. Guelman.ru//slava/texts/Kononov/pro.html
7. Кононов М. Голая пионерка, или Секретный приказ генерала Зукова. СПб., 2001. [Электронный ресурс]. http://apteka.аgava.ru
8. Дьякова Е. Жена полка над полем боли / / Новая газ. 2005. 24 — 27 февр. С. 18.
9. Немзер А. Ах, это, братцы, о другом: Роман М. Кононова «Голая пионерка» [Электронный ресурс]. http://www.rutenia.ru
Об авторе
Н.Е. Лихина — канд. филол. наук, доц., РГУ им. И. Канта, slavphil@newmail.ru.
УДК 882—95.09
Т.В. Цвигун
«ДРУГАЯ» РИТОРИКА РОМАНА ЯКОБСОНА (ЗАМЕТКИ К ТЕМЕ 1-Ш)
