CC BY
39влиянии света, отравляющем его существование, оказываются позой, притворством. За этими речами нет настоящего чувства, страдания или боли; у Сайприса все искусственно и надуманно. Тоска и мизантропия героя вызваны причинами отнюдь не романтического характера. Его беспокоят бытовые и семейные неурядицы: он упоминает о недавней ссоре с женой, о долгах и кредиторах, отсюда и уныние героя. Поведение и поступки Сайприса тщательно им продуманы и имеют целью произвести впечатление на окружающих. Пародийный характер этого образа очевиден, однако, подобно другим персонажам «Найтмерского аббатства», он не прост и не однозначен, как это может показаться на первый взгляд.
Сайприс - пародия на «байронического героя», с его разочарованием, одиночеством, «мировой скорбью». Это подтверждает даже беглое сопоставление героев «Паломничества Чайльд Гарольда» и «Найтмерского аббатства». Тем не менее, образ Сайприса позволяет Пикоку начать полемику с романтизмом и одновременно дает ему возможность критически представить восприятие подобной литературы современными читателями. Пикок указывает, с одной стороны, на издержки английской романтической литературы, а с другой - на произведения эпигонов романтизма, в которых крайности этого направления получают неверное, подчас искаженное отражение.
Таким образом, в пародийно-сатирическом романе «Найтмерское аббатство» Пикок попытался отразить «историю болезни» английской национальной литературы - увлечение готикой.
Согласно Пикоку, литературная готика представляет собой эстетическую дисфункцию, соответствующее ей мировидение есть перекос человеческой натуры, а психологическая самоуглубленность - не что иное как болезненная рефлексия, проявление эгоцентризма. Готический роман переходит в готическую массовую культуру (popular Gothic), что проявляется в эксплуатации оригинальных сюжетных, тематических и стилистических находок жанра и превращении их в штампы, клише [6]. Тем самым Т. Л. Пикок признает, что некогда популярный, но вскоре утративший свою былую славу жанр готического романа оказал заметное влияние на развитие национальной английской литературы второй половины XVIII -начала XIX века, в первую очередь на литературу романтизма.
Литература
1. Butler M. Peacock Displayed: a Satirist in his Context. L., 1979. P. 47.
2. Peacock T. L. The Novels: in 2 vol. / ed. with in-trod. and notes by D. Garnett. L., 1948.
3. Пикок Т Л. Аббатство кошмаров // Английская готическая проза: в 2 т. Т. 1. М., 1999. Далее текст цитируется по данному изданию.
4. Шелли П. Б. Письма. Статьи. Фрагменты. М., 1972. С. 43.
5. Гениева Е. Ю. Сатирик Пикок, «смеющийся философ» // Аббатство Кошмаров. Усадьба Грилла. М., 1988. C. 373.
6. Madden L. Thomas Love Peacock. L., 1967. P. 234.
B. R. NAPTSOK. «GOTHIC» INTERPRETATION IN T. L. PEACOCKS'S NOVEL «NIGHTMARE ABBEY»
The article is dedicated to the problem of interpretation of «Gothic» tradition in T. L. Peacock's novel «Nightmare Abbey». The title, the scene of action, the plot and characters parody poetics of the English «Gothic» romance of the XVIII century.
Key words: English Gothic tradition, Gothic, the Gothic romance, T. L. Peacock, «Nightmare Abbey», a parody.
т. E. СОРОКИНА
ЭСХАТОЛОГИЧЕСКИЕ МОТИВЫ ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ИСТОРИОСОФИИ ВЛАДИМИРА ШАРОВА
Статья посвящена исследованию философии истории как художественной реальности романов владимира Шарова, воссоздающих события русской революции и советского времени в эсхатологической перспективе.
Ключевые слова: художественная историософия, литературная эсхатология, мифологизация реальности, религиозный подтекст.
Художественный мир Владимира Шарова
- один из самых заметных в русской литературе последних десятилетий. Его произведения, отличающиеся константным стилем, не менее узнаваемы, чем тексты Владимира Личутина и Захара Прилепина, Владимира Сорокина и Виктора Пелевина. Художественная реальность и ее изоб-
ражение в романах Шарова подчинены определенным законам, о которых стоит сказать особо.
К какому бы времени ни обращался писатель (например, в романе «Репетиции» основное время действия - XVII век), он всегда соотносит его с событиями русской революции, рассматривая последнюю как ключ к пониманию националь-
ной истории и судьбы русского народа. Как правило, время действия в романах Шарова охватывает весь XX век, представленный в единстве трех основных этапов: подготовка к революционным событиям, их развитие, Гражданская война, а также их последствия вплоть до 1990-х годов. «Революционный хронотоп», воссозданный автором, позволяет рассматривать события минувших эпох в контексте сюжета, кульминация которого приходится на 1917 год.
Ни один роман Шарова не обходится без использования значимых исторических имен. Имя (например, Ленин, Сталин, Троцкий) сразу же вызывает в памяти читателя стереотипный образ, некий штамп, связанный с коллективным восприятием революционной драмы. Но этот штамп, у которого есть две ипостаси (революционный героизм и преступления, не имеющие морального оправдания), оказывается в пространстве сознания, превращающего исторические имена в имена, сохраняющие знакомую форму, но приобретающие иной смысл. Эта форма может совпадать с классической внешней биографией героя: Ленин сильно болеет перед смертью, умирает в 1924 году («Будьте как дети»); Сталин наращивает волну репрессий, а Николай Федоров всю сознательную жизнь посвящает «философии общего дела» («До и во время»). Однако совпадение внешних форм лишь усиливает провокационный характер образов: мотивы известных поступков становятся совершенно иными, меняя характер героев, имеющих отношение к истории.
В официальном советском восприятии судьбы революционеров подчас превращались в коммунистические «жития», отсекающие бытовые моменты и те двусмысленные мотивы, которые могли разрушить идеальную целостность житийного образа. Эта «житийность» сохраняется и в романах Шарова, но наполняется другим содержанием: практически все деятели революции мечтают о религиозном преображении, а не о победе конкретных идеалов марксистской философии. Социология революции у Шарова растворяется в ее метафизических мотивах. Именно поэтому вторым по частотности типом исторических имен, которые использует автор, становится имя того или иного русского философа (прежде всего, Николая Федорова), представленного соратником революции.
В романах Шарова всегда есть эксплицитно выраженный повествователь, рассказчик, имеющий свою романную биографию. В анализируемых нами текстах («До и во время», «Будьте как дети») он, как правило, связан с психиатрической больницей, где лечится от потери памяти или эпилепсии. Важно также и то, что ответственность за историософский статус суждения несут лица, близкие к больнице. Ифраимов, рассказ которого о Сталине, Федорове и Ленине образует сюжетный центр в «До и во время», является пациентом психбольницы. Дима, герой романа «Будьте как дети», первую информацию, мифологизирующую последние годы Ленина, тоже получает в подобном заведении, а Ищенко, ответственный за
развитие темы «Ленин и дети как новый пролетариат», ведет уроки в специнтернате.
На наш взгляд, необходимо выяснить следующие вопросы: обесценивает ли историософскую рефлексию факт акцентированного отношения рассказчиков к проблеме безумия? Зачем Шаров заставляет своих героев произносить самые значимые слова романа именно в контекстах, которые не могут не подчеркнуть присутствие мотива сумасшествия? Кратко сформулируем наши предположения. Во-первых, пространство и состояние героев, актуализирующие мысль о безумии, таким образом утверждают, что перед нами художественная литература, имеющая право на фантазию, а не историческая наука, отличающаяся дисциплиной ума. Указанием на безумие рассказчиков автор уменьшает свою ответственность и тем самым оставляет читателю право свободной оценки описываемого.
Во-вторых, по мысли писателя, история и есть безумие. Ее двигатель, идеология, теснейшим образом связана у Шарова с мифологией. Мифология исторического движения рождается в сознании тех, кто поднимается над реальностью, над целесообразностью настоящего момента и ставит задачи, которые не могут не быть «безумными» по отношению к жизни отдельного человека. Исторический перелом совершается, по Шарову, тогда, когда рождается коллективный образ нового мира, подталкивающий человека к отказу от устоявшейся, проверенной действительности.
В-третьих, религия - сфера сознания, удаленная от рационального мышления, тогда как для истории важно понимание логики развития событий. Таким образом, мотив безумия в романах Шарова подчеркивает, что революция (как кульминационное событие истории) превращается в религию - форму сознания, требующую активизации «невидимого», свободного от рациональных объяснений.
В-четвертых, христианство остается у Шарова общим религиозным пространством, но каноническим его назвать никак нельзя. Если коллективная религия обращается к разуму человека, вырабатывая формы повседневной социальности, то сектантское сознание, использующее христианскую риторику и меняющее ее содержание, часто делает ставку на «безумие» как форму совершенно определенного влияния на потенциального неофита. Сектантская религиозность рассматриваемых романов очевидна, она приводит к «сектантской» версии истории, требующей веры, а не разумного ее постижения.
Наконец, в-пятых, имеет значение мотив «безумия XX века», который также стал одним из штампов общественного сознания. Невероятное толкование известных событий, сохраняющих у писателя свою узнаваемую форму, лишь подчеркивает особую ненормативность истории минувшего столетия. По Шарову, направляющей силой истории является вера в грядущий рай, в который можно войти путем планового усиления людских страданий. Бог, увидев безнадежный характер челове-
ческой истории, должен услышать революционеров и положить конец земной относительности.
Христос у Шарова - главный герой русской революции, архетип целей и задач, решаемых в ее развитии. «Сколько себя помнил, любил Христа, и, как ни странно, любовь к Нему совсем не мешала мне любить Ленина», - признается главный герой-рассказчик [1]. Время действия в «Будьте как дети» - весь XX век и часть XIX в качестве пролога. Но романный хронотоп нельзя понять без обращения к двум евангельским цитатам, которые помогают осмыслить происходящее как их историческую реализацию: «И сказал: истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное»; «А кто соблазнит одного из малых сих, верующих в Меня, тому лучше было бы, если бы повесили ему на шею мельничный жернов и потопили его во глубине морской» [2]. У толстовцев и большевиков, напряженно размышляющих об Иисусе Христе, были общие цели и сходное отношение к действительности. «Острое чувство несовершенства этой жизни», «брезгливость к обыденности» объединяли их, как и задача «превращения земли в рай».
Попытаемся разобраться, в чем отличие восприятия образа Христа героями Шарова от евангельского.
1. Для шаровских персонажей Христос - не Богочеловек, значимый, прежде всего, своей земной жизнью, вместившей определенные поступки и слова, а особый принцип изменения реальности, которая становится «христианской» только тогда, когда начинает стремиться к воскрешению и преображению, невзирая на средства, приводящие к масштабным людским потерям.
2. Христос - тот, о ком говорят, на кого ссылаются. Но вместе с тем не затихает спор с ним. Федоров, Скрябин, Ленин, Сталин - герои, желающие стать «Христом» в ходе своей религиознополитической деятельности.
3. Мотив Христа-неудачника у Шарова можно интерпретировать как мысль о том, что многое обещано, но далеко не все исполнено. Страдания не исчезли, социальные пространства не стали чище. Поэтому героям, дерзающим на креативные поступки в контексте истории, необходимо доделать начатое и не законченное Христом дело спасения. История рассматривается многими персонажами как практическое воплощение «евангельской программы».
4. Евангельский Христос - воплощенная любовь, противостоящая злу. Те, кто стремится стать «Христом» в романах Шарова, не могут обойтись без активного взаимодействия со злом (обман, заключение в тюрьму, убийства). Цель человечества - вхождение в рай, прекращение истории - оправдывает (в оценке героев) средства, даже делает их необходимыми.
5. Христос часто предстает в прозе Шарова как коллективный герой. Вожди превращают народ в Христа, обрекая его на страдания и смерть, потому что без страдания нельзя пережить воскресение.
6. Писатель развивает идею о том, что Христос
- это миф, создаваемый тысячами сознаний на протяжении многих веков. Такими же мифологическими фигурами оказываются Ленин и Сталин, порожденные народом. Следовательно, история есть мифология, а не действительность, т. е. феномен, близкий литературе, а не реальной жизни. Как Христос «живет» в Евангелии, ему посвященном, так Ленин и Сталин начинают существовать в мифах, конструируемых романами Владимира Шарова.
«Конечной целью общей программы было возвращение самим человеком, а не Богом всего человеческого рода в рай и его соединение с Господом. Для этого предусматривалось воскрешение всех умерших, начиная с Адама, а также дарование каждому личного бессмертия, вечной молодости и полноты счастья» - таковы планы группы «Эвро», готовящей переворот в XIX веке. Революция предстает программой религиозноисторических вопросов, интерпретируется как попытка вступить в диалог с Богом и не просто получить ответы, а действительно изменить мир. Особое значение в этом диалоге обретает ветхозаветный образ Иова. С ним сравнивается Ирина («Будьте как дети»), потерявшая дочь и бесконечными изменами доказывающая Богу, что он был не прав, отняв у нее ребенка. «Как Иов, он должен все потерять и всего лишиться, только тогда ему откроется правильный путь», - говорится в этом же романе о самосознании Ленина. Иовом несколько раз назван Николай Федоров в романе «До и во время», решивший преодолеть «коварство Господа», закрывшего человеку дорогу в рай.
Иов, который в ветхозаветной книге никак не связан с историей, становится символом движения истории, ее двигателем. По Шарову, история лишь тогда набирает ход, когда появляются четко осознанные претензии не к правящим классам или социальному устройству «в одной, отдельно взятой стране», а к мирозданию в целом. Жестокость, неразборчивость в средствах - формы монолога, обращенного к Богу с целью заставить его проявиться, ответить человеку на его вопросы о страдании. Парадокс в том, что они задаются в ходе специального умножения мучений. Речами, обращенными к Богу, ветхозаветный Иов доказывает отсутствие справедливости и иллюзорность гармонии. Писатель усиливает эти акценты в своих романах о русской революции.
История интересует героев Шарова в ее связи с евангельским мифом о конце света: «Ленин, будучи верным учеником Скрябина, знал, что русская революция - это лишь начало, прелюдия всемирной гибели и Апокалипсиса». Смерть оценивается шаровскими революционерами как инструмент ускорения жизни: хочешь построить коммунизм, надо убивать. «Те, кто в ней убивал, и те, кто погиб, каждый на свой лад хотели спасения человеческого рода», - высказывается священник Никодим о Гражданской войне.
«Жестокие дети» - так можно назвать героев произведений Шарова. Все русские философы и
революционеры, включая Ленина и Федорова, Сталина и Скрябина, напоминают детей, страстно желающих воскресения и готовых на любые жертвы ради решения своей сверхзадачи. По Никодиму, «революция есть попытка вновь жестко разделить добро и зло, сделать мир столь же простым и ясным, что и до грехопадения». «Отказавшись взрослеть, они избавятся от зла, и земля от края и до края сделается одним сплошным раем с копошащимися везде малолетками», - комментирует повествователь мысль Ленина о том, что Христу, возможно, и не стоило взрослеть.
«Всегда важная для Шарова, отчасти упрощенно-руссоистская, отчасти псевдодостоевская идея возвращения в детство - в естественное, неокуль-туренное и, следовательно (в рамках этой логики), смиренно соответствующее божественному замыслу состояние - на сей раз становится ключевой. Таким образом, традиционной романной схеме “развития характера” противопоставляется схема его деградации, своеобычного антивоспитания личности, обратного движения к исходной точке, вопреки сопротивлению опыта и языка», -считает И. Каспэ [3].
Об «игре с историей» в романах Шарова размышляет В. Березин [4]. Игра присутствует, но, как видно из самих романов и многочисленных авторских комментариев к ним, для Шарова она приобретает символический смысл.
«Со времен послания старца Филофея (в котором излагается теория “Москва - третий Рим”), других появившихся в первой половине XVI века трактатов, в частности, “Повести о белом клобуке”, эсхатологическое толкование сути и смысла русской истории, убеждение, что с концом Руси придет и конец всему миру, стало краеугольным камнем нашей государственности», - утверждает писатель [5].
Таким образом, художественная историософия Владимира Шарова в своем основании содержит мифологизацию реальности, интерпретирующую исторические события в свете евангельских мотивов эсхатологии, а также связанное с ними художественное преломление традиционных идей мессианства Руси.
Литература
1. Шаров В. До и во время. М.; СПб., 2005.
2. Шаров В. Будьте как дети. М., 2008.
3. Каспэ И. Не вря, не ржа, не спася (рец. на кн.: Шаров В. Будьте как дети: роман. М., 2008) // Новое литературное обозрение. 2008. № 93. С. 299.
4. Березин В. Каганович и Пятикнижие. Шаров воскрешает Лазаря // Независимая газета. 2003. 23 янв. иИ!: http://exlibris.ng.ru/printed/fakty/2003-01-23/2_sharov.html
5. «Каждый мой новый роман дополняет предыдущие»: Беседа Марка Липовецкого с Владимиром Шаровым // Неприкосновенный запас. 2008. № 3 (59).
T. YE. SOROKINA. THE ESCHATOLOGIC SUBJECT OF THE FICTION PHILOSOPHY OF HISTORY IN VLADIMIR SHAROV'S WORKS
The article is dedicated to the research of the philosophy of history as a fiction reality in the novels of Vladimir Sharov, recreating the Russian revolution and the Soviet period events in the eschatologic context.
Key words: the fiction philosophy of history, the fiction eschatology, myphologization of the reality, the religious subtext.
В. К. ЧУМАЧЕНК0
ПОЭТ В. МОВА (ЛИМАНСКИЙ) В КРУГУ СОВРЕМЕННИКОВ: РАННЕЕ ДЕТСТВО И ГИМНАЗИЧЕСКИЙ ПЕРИОД
Статья дает представление об интеллектуальном окружении поэта в. Мовы (Лиманского), повлиявшем в ранний период жизни на его творческое становление.
Ключевые слова: в. Мова (Лиманский), украинская литература, литературные традиции кубанского казачества.
Биографы одного из самых значительных украинских литераторов второй половины XIX столетия В. С. Мовы (Лиманского) редко обращаются к анализу раннего периода его жизни и творчества, когда закладывались основы мировоззрения будущего литератора, формировалась система его взглядов на историю литературы и задачи художественного творчества. Но именно там, у истоков становления незаурядной личности, сосредоточено множество загадок, расшифровка которых
позволит по-новому взглянуть на непростой творческий путь уроженца Кубани.
Кто и как влиял на становление казачьего классика? Первые претенденты на роль заботливых воспитателей - сама земля родной Черномории, тесный семейный круг, постепенно расширяющийся за счет ближних и дальних родственников, соседей и друзей. Родился Василий Семенович Мова 1 (12) января 1842 года «в хуторе над Сладким Лиманом», который располо-
