CC BY
1347
Вестник Самарской гуманитарной академии. Серия «Право». 2007. № 1
ЭМПИРИЧЕСКИЕ ОСНОВАНИЯ ЮРИДИЧЕСКОМ НАУКИ
© Ю. Е. Пермяков
Пермяков Юрий Евгеньевич
кандидат юридических наук, доцент
Самарская гуманитарная академия
В статье обнаружены вопросы научного статуса юриспруденции и теории государства и права. Внимание к объективным закономерностям, не сопровождающееся эмпирическими исследованиями, приводит науку к произвольному постулированию любых сущностей. Верификация научных суждений имеет в теории государства и права свои особенности, поскольку «фактором», т. е. эмпирическими основаниями юридической науки, выступают не явления объективной действительности, а правовые суждения. Их язык и логика составляет предмет аналитического правоведения, в то время как метафизические предпосылки правовых суждений образуют предмет философии права.
Ключевые слова: методология юридической науки, юриспруденция, философия права, юридическая практика, язык права, правовые суждения.
Желание иметь статус науки о праве двигает юриспруденцией уже несколько веков. Из технологии, обеспечивающей некие минимальные правила обращения с текстом официальных актов, юриспруденция в ХХ веке превратилась в разветвленную сеть юридического знания, обслуживающего не только юридическую практику, но и законотворческую деятельность. Однако, лишенная целостности, она до сих пор не состоялась в качестве науки, в избытке располагая всеми необходимыми атрибутами научной теории. Юриспруденция сегодня понимается двояко: в соотношении с философией права она понимается как самостоятельная наука, в соотношении с теорией государства и права она выступает областью практических знаний, ремеслом, технологией. В настоящей статье предложено различать философию права, юридическую теорию и юриспруденцию.
Юриспруденцию прежде всего занимает вопрос о том, каковы правила обращения с юридическими документами и источниками права, обеспечивающие юридическую силу (легитимность) официальных суяедений. В отличие от юридической науки, которая исследует общие закономерности существования тех или иных государственно-правовых явлений, юриспруденция интересуется условиями, при которых некое решение по конкретному вопросу в рамках данной системы права должно быть сочтено правильным. Поэтому у сторонников классического понимания науки не может не возникнуть сомнений относительно научного статуса юриспруденции: наук, которые интересуются не тем, что есть, а тем, что правильно, нет. На вопрос о том, является ли догма права наукой, С. Н. Муромцев более ста лет назад ответил однозначно: в качестве руководства догма права есть часть юридического искусства, предназначенного для исследования какого-либо действующего права в интересах применения его на практике [1, с. 11]. Догма права не претендует на проникновение в суть явлений. Она лишь описывает, обобщает, классифицирует определения различных юридических фактов на основе системы права, чтобы «дать правила и определения, способные руководить судебного практика и облегчить его трудное дело» [1, с. 19]. Догма права нацелена на выявление юридических принципов, выражающих систему права. Они могут быть нарушены человеком при построении законодательства, и потому их критика ему представляется целесообразной. Напротив, наука, по его мнению, открывает законы существования явлений, критика которых бессмысленна. Человек не может нарушить законы природы и мироустройства.
Дискуссия о научном статусе юриспруденции и теории государства и права приобрела особую актуальность после того, как о своих притязаниях на знание о праве в конце XIX века заявила философия права. «Право, — утверждал П. И. Новгородцев,
— должно быть понято не только как факт социальной жизни, но также как норма и принцип личности» [2, с. 279].
Прошедшее столетие не внесло ясности в этот вопрос. Тревога по поводу утраты собственного предмета (исторического события, вещества и т. д.), коснувшаяся в XX веке всех наук, опирающихся на проверку гипотез с помощью эмпирических исследований, менее всего была заметна в отечественной теории государства и права: несмотря на свою декларируемую приверженность эмпирическому началу, она никогда не была отягощена серьезными обязательствами перед реальностью. И поныне теория права полагает возможным оперировать таким классом понятий, которые не отвечают классической концепции познания, где субъект исследует противостоящий ему объект, обладающий признаками эмпирической реальности.
Юридическая наука, сохраняя собственную идентичность, заявляет о собственном предмете и методе. Однако постулировать собственную самостоятельность, как представляется, — не самое сложное дело. Сложнее — показать, как полученное знание о праве способно выполнять какие-либо функции в системе юридической деятельности. К какой фактической реальности применимо знание, полученное с помощью специфического «формально-юридического» метода? Что образует право как объективную реальность, доступную для научного анализа? Уместны ли в правовой теории те критерии истинности и достоверности, которые приемлемы в других отраслях теоретического познания?
При всем различии практикуемых методов научного постижения объективной реальности ученые, представляющие как естественные, так и общественные науки,
сходятся в том, что приобретаемое знание подлежит проверке, т. е. должно быть верифицируемым. Верификация, если не углубляться в проблематику истинности и ложности научных суждений, предполагает некую процедуру соотнесения теоретического высказывания с наличествующим знанием о фактической реальности. То, что именуют «фактом», возникает лишь из соотнесения информации (гипотезы) с уже имеющимися теоретическими представлениями. Поэтому, по мнению И. Лакатоса, научная новизна открытия заключается не только в обнаружении неизвестных ранее фактов, но и в опровержении уже существующей теории, иначе рост науки будет ничем иным, как ростом хаоса [3, с. 38]. Знание, которое не входит в противоречие с существующей теорией, лишено эвристической ценности. Научную ценность имеют лишь те исследования, которые корректируют представления о тех или иных сторонах правовой жизни. Накопление избыточного и несистематизированного фактического материала чревато произвольной интерпретацией, и потому факт - в качестве эмпирического основания, подтверждающего любую гипотезу, - науке не интересен.
Научное знание концептуально. Далеко не все явления объективной реальности способны предстать перед исследователем в качестве научного, т. е. подлежащего научному толкованию факта. Наука вправе рассуждать лишь о том немногом, чему можно придать форму объекта научного суждения. Какие-то явления, иначе говоря, образуют повод для научной мысли лишь при накоплении определенной информации. Когда в недавнем прошлом российские обществоведы сетовали на нехватку знания о фактическом состоянии дел в стране, казалось, что публикация статистических данных о преступности, рассекречивание архивов и т. д. разбудит научную мысль и придаст новый импульс их научным исследованиям. Сегодня общественные науки настигла беда иного рода: кризис методологии. Факт перестал быть упрямым. Ему научились находить множество объяснений, поэтому ценность научной экспертизы в выборе направлений и моделей правовой политики, в области нормотворчества или осуществления правосудия падает, и этот процесс заметен невооруженным глазом. Речи общественных и политических деятелей о правовой стороне общественной жизни лишены научной аргументации. В угоду ожиданиям электората предлагаются невообразимые законопроекты, юридические конструкции и запреты. В этой связи общественная практика нуждается в однозначных научных сужениях, которые бы исключали ка-кие-либо явления в качестве свойственных праву норм и институтов. Разброс научных оценок в широком диапазоне, если не увлекаться демагогическими рассуждениями о плюрализме научной жизни, едва ли представляет собою прогрессивное социальное приобретение. Наука должна быть точной, иначе дихотомия ложно-истинно теряет в ней всякий смысл.
Наметившееся в отечественном правоведении смещение научного интереса - от изучения сущности права к исследованию сущности юриспруденции - продиктовано желанием преодолеть абстрактный характер юриспруденции как науки о свободе и справедливости (В. С. Нерсесянц), поскольку «отличительным признаком юриспруденции как формы и вида социального знания и практики является именно объективность их проявления в качестве специфической правовой реальности» [4, с. 99]. Не умаляя оправданный интерес науки к объективным закономерностям правовой жизни, зададимся вопросом о том, об устойчивой связи (закономерностях) каких фактов, процессов и явлений может повествовать наука, именующая себя юридической? Возможны ли критерии научности у суждений высокой степени абстракции, непосредственным
предметом которых выступают государственно-правовые закономерности [5]? Если правовая реальность действительно «специфична», оправданным представляется предположение о том, что далеко не любые обстоятельства способны оказаться исходным фактическим материалом научного исследования. Так, знание нормативного материала или информация о прохождении законопроекта, как представляется, не образует знания правовой теории о фактах, поскольку никакой специфики в реальности такого рода правовая теория усмотреть не может.
В отношении к собственным эмпирическим основаниям правовая наука обязана избежать двух крайностей - предельного абстрагирования и неразборчивого, бессистемного накопления и описания фактов. Продолжающееся извлечение уроков из недавнего прошлого напоминает отечественной науке о том, какими могут быть «грозные опасности последовательной ориентации на абстрактную рациональность» [6, с. 50]. Дискредитация современной общественной науки происходит не только путем отвлечения её от нуяед практики, но и в виде засорения научного языка аргументами, сопровождающимися ссылками на эмпирические исследования. И если в обыденном сознании еще находится место для убеждения в том, что факт способен опровергнуть высказывание, в научном мире уже давно стало ясно: нет такого факта, который было бы невозможно вписать в ту или иную научную концепцию. Так, рост и снижение преступности в равной мере могут свидетельствовать как об усилении борьбы, которую ведут с ней правоохранительные органы, так и о её ослаблении. Политический скандал с участием коррумпированной власти за неимением лучшего определения предстает перед общественностью как свидетельство демократизации и гласности. «Утечка мозгов» в одном выступлении государственного деятеля была определена как факт, свидетельствующий о высоком уровне отечественной системы высшего образования и востребованности российской науки на Западе.
В советской России реальность практически никогда не совпадала с прогнозами, будь то ожидание мировой революции, война с фашистской Германией, построение коммунизма, реализация жилищной программы или перестройка и построение социалистического правового государства. В общественном и научном сознании ценность «факта» была низведена до ничтожно малого: его назначение в теории сводилось к иллюстрации идеологических убеждений и пророческих предсказаний. Крах любой естественно-научной и социальной теории, равно как и политического курса, мог быть отодвинут на неопределенно долгое время измышлением новых объяснительных схем. Незадачливые фокусники, однако, изгонялись из научных изданий и учреждений с опозданием в несколько десятков лет. «Лысенковщина» и иные проявления псевдонауки были бы невозможны, если бы в отношении к науке присутствовало понимание ее принципиального отличия от технологии, философии, идеологии, морали и религии. Между тем и поныне широко употребляемые понятия «научная философия», «философские методы в науке», «реакционная наука» и даже «человеконенавистническая философия» говорят об отсутствии ясности в этом вопросе. Отдельные идеологемы и метафоры так прочно вошли в научный обиход, что нередко выступают в роли аксиоматических оснований правовой теории (вроде «сдержек и противовесов», «разделения властей» и «человеческого фактора»).
В общественно-политической жизни факт интересен постольку, поскольку ему уготовано место в некоторой воссоздаваемой картине действительности. Если наука, обладающая привилегией беспристрастного наблюдателя, окажется в том же ряду, что
и ориентированная на моральные принципы публицистика, ее утверждения о действительности потеряют свою исключительную ценность и дополнительные преимущества аргументированной речи. Научность перестанет быть синонимом серьезности и достоверности. Поэтому для методологии важен вопрос о том, можно ли в научном исследовании освободить факт от его интерпретации и оперировать такими данными, которые однозначны в своем значении? Если фактические данные, которыми располагает наука, лишены однозначности (пусть при многих оговорках и лишь в каком-то аспекте), вряд ли у нее есть основания опираться на эмпирический материал в борьбе с ложными измышлениями и рассчитывать на рост и обновление научного знания.
Наука имеет дело с фактом, знание о котором выступает, с одной стороны, как «непроблематичное исходное знание» (И. Лакатос), с другой - как критерий действенности, эффективности и, в конечном счете, истинности теории. Научная теория нуждается в фактах ровно настолько, насколько их боится. Поэтому практически у каждого ученого имеется свой набор интеллектуальных средств, позволяющих дифференцированно относиться к фактам: часть из них легко признать «нетипичными» и сразу вывести из круга обстоятельств, подлежащих научному осмыслению. Другие факты могут быть сомнительными объектами исследования с точки зрения предмета науки: они расположены за границами специфического научного интереса. В итоге факт, в котором хотелось бы видеть гарантию объективности и опору для последующих суждений, оказывается очень шатким основанием науки. Факт может быть «выдернут из исторического контекста», представлять из себя «историческую случайность» или же свидетельствовать не столько об объективной реальности, сколько об идеальных представлениях, ожиданиях и настроениях познающего субъекта (знакомые всем «недостатки в управлении экономикой» и «деформации» социализма). Не желая отвлекаться на частные вопросы, ученые-обществоведы концентрируют свое внимание на объективных закономерностях, однако любое повествование о них, не сопровождающееся эмпирическими исследованиями, приводит науку к тому состоянию, в котором она пребывала в XIX веке, когда словами Огюста Конта впервые со всей определенностью заявила о своем нежелании произвольно постулировать любые сущности.
Итак, сформулируем вопрос: что имеют в виду, когда некий факт именуют состоявшимся и причисляют его к области исторической действительности? Всегда ли некое событие принадлежит объективной реальности или же в направлении к объективности мы заведомо обречены на встречу с закамуфлированным идеологическим понятием (например, в вопросе о предательстве генерала Власова в годы Великой Отечественной войны)? Какие предположения скрываются за утверждением, что право - это область объективной реальности? Что такое правовая действительность, знание о которой должно составлять эмпирическую основу юридической науки?
Проблемой «действительности» занимались практически все исследователи сущности права и правовой формы. Многих из них объединяет убеждение в том, что вопрос о действительности факта не может быть решен теми средствами, которые находятся в распоряжении науки. «На вопрос о действительности нормы (т.е. о том, почему человек должен вести себя именно так), - писал Ганс Кельзен, - нельзя ответить посредством констатации некоего бытийного факта (...). Из того, что нечто есть, не может следовать, что нечто должно быть; равно как из того, что нечто должно быть, не может следовать, что нечто есть»[7, с. 144]. Если норма не относится к сфере сущего, поскольку всегда выражает некое долженствование, констатации со стороны объективной науки может
подлежать лишь её внешняя форма, в которой она содержится, т. е. сформулированное авторитетной инстанцией предписание поступить должным образом. Иначе говоря, право - как некий императив и долженствование - содержится в некой фактической оболочке, но непосредственно в качестве исторического факта оно не выступает. Мы, таким образом, вынуждены констатировать: право как историческая реальность (факт) возникает лишь из интерпретации некоего события субъектом, расположенным в системе временных и пространственных координат. В объективном мире (мире объектов) долженствования нет. Наука не способна установить наличие закономерностей в том, что составляет содержание единичной воли свободно действующего субъекта. Но она правомочна в вопросе о том, по каким законам происходит институциализация нравственных императивов. Право в буквальном смысле - социальная реальность, т.е. многообразная предметность, производимая согласованными усилиями людей, мотивированных собственными - коллективными и индивидуальными - представлениями о должном.
Неопозитивизм XX века учёл теоретические сложности в определении «факта» и не стал отбрасывать воззрения людей как недостойный предмет социальной науки, но включил их в предмет социологии, в область социальной реальности. Предметом социологической интерпретации выступают не факты, а смысловая структура социального мира [8, с. 695]. С точки зрения Альфреда Шюца, «идеальные объекты, сюнструированные обществоведом для познания этой социальной реальности, должны извлекаться из идеальных объектов, сконструированных обыденным сознанием людей, живущих своей повседневной жизнью в своем социальном мире» [9]. Этот ход рас-суждений повлек за собой смягчение методологического радикализма позитивистски ориентированных теоретиков. «Право есть там, где люди убеждены в том, что оно есть. В этом суть когнитивного переворота в юриспруденции, который затронул и юридический неопозитивизм», справедливо было отмечено А. В. Поляковым [10, с. 116].
Вместе с тем, такой ход мысли - от объективной реальности к смысловой структуре мира - не мог не означать утрату принципа объективности, с которым позитивизм пришел на смену классической метафизике. Наблюдаемую предметность объективного мира оказалось трудно приспособить к нуждам тех, кто хотел бы опираться на «истинное философское основание человеческой общественности» (О. Конт). Поиск безусловного основания мира в его предметной природе не завершился устранением недоверия к научному знанию и ко всему, что претендовало на статус объективной действительности. В этом случае закономерно возник вопрос об уместности проекции современных представлений и понятий на ту реальность, в которой им не было места [11, с. 23-35]. Такие понятия как «класс», «государство», «монархия» нельзя непосредственно применять к явлениям XIII века при описании, скажем, механизма легитимации княжеской власти в Киевской Руси. Неизбежному искажению исторической действительности способствует такая постановка вопроса о прошлом, которая стала уместной в науке лишь на известной стадии ее развития (например, в изложении учения античных мыслителей о правовом государстве).
Эмпирическое основание науки, не являясь лишь суммой фактических данных, подтверждающих или иллюстрирующих какое-либо ее теоретическое положение, служит необходимой связью, обеспечивающей единство ее объекта и предмета. Мы должны быть уверены в том, что полученная информация о фактической стороне какого-либо явления (объекта) имеет отношение к праву (предмету, теоретически воспроизводимому юриспруденцией, когда она обосновывает правильность того или иного
решения) и свидетельствует о каких-либо его свойствах и характеристиках. Поскольку само право лишено признаков чувственно воспринимаемой данности, вопрос о том, факты какого рода способны раскрыть его сущность и качество, приобрел в современной российской науке, уставшей от постоянной идеологической ангажированности, особую актуальность.
Сумма сведений имеет отношение к объективной реальности и претендует на именование факта, если позволяет практикующему субъекту прогнозировать какие-либо события и ориентироваться в них. Стало быть, эмпирической основой науки выступает не реальность как таковая, а ее историческое движение, лишь тот ее момент, который видоизменяется в рамках собственных форм. Иначе нельзя было бы констатировать ни само «событие» (там, где ничего не меняется, события невозможны), ни принадлежность события объекту исследования (событие налицо, но с кем оно произошло? Кто оказался победителем в завершившейся войне и у кого не удалась реформа?) Здесь мы встречаемся с проблемой априорных форм мышления, поставленной в свое время Кантом. Статус факта приобретают те лишь обстоятельства, которые имеют временную и пространственную идентификацию. Факт свидетельствует о перемене места и движении времени. Он событиен, т. е. имеет свое начало и конец. Указание на факт есть мыслительная операция локализации бытия субъекта, поскольку только с субъектом происходят, случаются какие-либо события. Представление об историческом факте, иначе говоря, возникает из мыслительной операции «отнесения к ценности» (Г. Риккерт), он указывает нам не только на нечто обозреваемое, но и на точку обзора, пространственное расположение которой задает перспективу исторического познания и соотнесенность разных событий. Эмпирические данные, таким образом, не следует понимать как информацию о фактической стороне дела, например, о содержании нормативного акта. Они рассматриваются в качестве таковых лишь в свете научной гипотезы. Единство гипотезы и фактических данных претендует на статус научной концепции, если благодаря их единству оказывается возможным утверждение о фактах, существование которых предшествующей теорией не предполагалось.
С точки зрения Т. И. Ойзермана, «мышление и чувственность не существуют независимо друг от друга в процессе познания. Их единство является той фактической основой, на которой может быть наконец осуществлен теоретический синтез научного эмпиризма и рационализма» [ 12, с. 62]. Наука своим объектом имеет деятельного субъекта, отсюда ее прагматизм. Она обеспокоена судьбой человека, который хотел бы иметь ясные представления о том, как разжигать костер, где искать руду, как лечить болезни и обустраивать жилье. Правовая теория также прагматична, поскольку нацелена на поиск знания о том, какие правовые установления уместны при конкретных обстоятельствах места и времени. Однако, увлекшись в XIX веке историзмом, она незаметно переключила свое внимание на народные массы, среду, общественные закономерности, в результате чего практика принятия отдельных правовых решений и даже обусловленность законодательства реально существующими общественными отношениями ее перестала интересовать. Теория права в ее современном виде больше занята описанием того, какой должна быть система права, нежели описанием того, какова она на самом деле. Редкая научная статься не завершается предложением о совершенствовании законодательства, но практически нет работ, в которых бы ставился вопрос о том, что происходит с правом, какие процессы происходят в жизни той или иной доктрины.
Реализм никогда не был свойствен правовой теории. Как представляется, дело Здесь не в одной лишь политической ситуации в СССР, исключавшей свободомыслие. Для того, чтобы изучать государство и право «такими, какими они есть», необходима соответствующая методология, но именно методология нижнего и среднего уровня не интересовала отечественное правоведение, увлеченное поисками наиболее общих, глобальных закономерностей правовой жизни. Представители юридической науки, отдавая должное «эмпирическому базису» своих наблюдений, долгое время непосредственно не соприкасались с проблемой вещи и факта, поскольку в качестве безусловного эмпирического основания своих выводов и гипотез признавали правовое отношение («юридическое отношение - это первичная клеточка правовой ткани, и только в ней право совершает свое реальное движение»[13, с. 78]) и правовую норму («юридическая норма - первичная клеточка права, частица его содержания, исходный структурный элемент его системы»[14, с. 202]). Борьба в отечественной науке представителей нормативистского понимания права со сторонниками социологического подхода имеет свой сюжет, достойный отдельного повествования. Ограничимся лишь одним замечанием: их объединяет уверенность в том, что фактическое основание у юридической науки имеется, будь то норма или предусмотренный нормой права акт социального взаимодействия.
Меяеду тем, понятие нормы права, возведенной волей советских интерпретаторов Маркса в статус фактической реальности, никогда не могло исполнять методологическую роль эмпирической основы юридической теории. Правовая норма, если она служит исходным, т.е. аксиоматическим основанием теории права, расположена за пределами предмета юридической науки, так как юридическая мысль начинается с признания существования правовой нормы, оставляя постулат о ее регулятивной способности вне зоны научной критики. Поэтому в советском правоведении практически не встречается работ, в которых бы предпринимались попытки раскрыть природу этого основополагающего свойства. Аксиому, которая предваряет исследование, трудно сделать объектом научного анализа, как аксиома - она противится этому и требует неприкосновенности. Все, что сказано отечественными юристами о норме, относится либо к органу законодательной власти, либо вообще расположено в области метафизики («истинность», «принудительная сила», «объективная необходимость» правовых норм). Постоянно подчеркивая «волевой» характер правовой нормы, правоведы лишили себя теоретической возможности противопоставить этой воле хоть что-нибудь помимо нее самой.
Равным образом и «правовое отношение» не может служить исходным понятием правовой теории: общественному отношению онтологически предшествует существование тех, кто из каких-либо соображений претендует на признание своего статуса перед лицом власти. Чтобы постигнуть экзистенциальную потребность личности во властной инстанции, надо по меньшей мере допустить постановку вопроса об условиях существования «правовой личности», в рассуждении о которой наука неминуемо упирается в метафизическую проблематику долженствования и действительности.
Нынешние сложности на пути к обретению юриспруденцией собственных эмпирических оснований заключаются в том, что правоведы не оперируют понятием факта, чтобы признать какое-либо утверждение научным, не говоря уже о чем-то большем (достоверным, правильным, истинным). Не имея возможности ссылаться на некое объ-
ективное основание правильности теоретических суждений, правоведы научились в качестве критериев научности использовать моральные принципы. Практически во всех публикациях, посвященных правовой тематике, наиболее действенными аргументами оказываются те, которые сделаны из моральных или идеологических соображений.
Перефразируя библейское изречение, можно сказать: норму не видел никто. Практикующие юристы имеют дело не с нормой, но с источниками позитивного права
- договорами, нормативными актами, административными и судебными решениями, на основе которых обращенные друг к другу требования участников социального взаимодействия приобретают юридическую форму легитимных суждений. Согласованный в масштабе национальной системы права характер правовых норм и суждений, фиксируемый с помощью понятия юридической силы, является единственным объективным свидетельством их действительности. То, что имеет юридическую силу и значение, образует реальность особого рода, где фактом, каким бы он ни был в своем непосредственном виде, именуют признание статуса, т. е. того или иного способа легитимного бытия. Доктринальное утверждение о действительности нормы, являясь суяедением о ее принадлежности к праву, по своей природе не может быть констатацией обычного факта или заявлением о социальной закономерности. Юридической науке неведомо ни «регулирование общественных отношений», ни «прецедент», ни даже «правило поведения». Поэтому о социальном действии правовой нормы юридическая наука, именующая себя «положительной» теорией права, если что и сообщает, то лишь по мере утраты своей специфики. Мышление правоведа должно совпадать с теми приемами, которые практикует само право. Он должен опираться на систему правовых понятий и пользоваться лишь теми правилами, которые не вступают в противоречие с логикой самого права. В противном случае наука перестает быть «юридической». Так, исследование правовой реальности с игнорированием узко юридических понятий допустимо в социологии права, по причине чего эта наука не именует себя юридической. Но догматика права, аналитическое правоведение такой возможностью не располагают, они обязаны быть юридическими науками и потому их выводы должны согласоваться с положениями действующего права.
Оставляя в стороне собственно философские, экзистенциальные, психологические и социологические аспекты правоприменения, подчеркнем, что юридическое действие нормативного акта, как и других источников права, может состояться лишь в том случае, если они способны исполнить роль формального основания официального суждения о статусе человека. Лишенная юридической силы, изданная нелегитимным органом или с нарушением правовой процедуры, правовая норма не может быть задействована в юридическом процессе. В тех случаях, когда юристы перестают размышлять на языке права, предпочитая обоснование юридических решений прагматичными соображениями, едва маскируемыми ссылками на необходимость совершенствования законодательства, форму научного спора принимают дискуссии о целесообразности административных решений и посвящение в собственную веру.
Вовлечение в круг обсуждаемых юридической теорией вопросов, не имеющих отношения к правовому суждению, размывает контуры и без того дезинтегрированной науки. Повествуя о несуществующем и неосуществленном, т. е. всём том, что не способно предстать областью юридических фактов, теория права оставляет свой специфический метод и откатывается назад к худшему варианту схоластики.
До недавнего времени правовые суждения не привлекали к себе внимание специалистов. Этому есть несколько причин. Во-первых, правовые нормы наделялись юридической теорией мистической способностью к регулятивному воздействию на поведение людей подобно тому, как в оккультных науках этой способностью наделяются некие предметы. В такой постановке вопроса звучит уверенность в самостоятельной способности права воздействовать на поведение участников правовых отношений. Однако нормам нельзя приписывать значения, которыми обладает субъект социального действия. Если подлинным субъектом в социальном мире выступает лишь человек, ставший в оппозицию к условиям собственного существования, утверждения об эффективности и принуждающей силе права должны восприниматься в качестве научной метафоры.
Вторая причина, по которой правовые суждения не изучались отечественной юридической наукой, заключается в отсутствии интереса к единичному факту. Российская юриспруденция долгое время находилась под гнетом исторического материализма, согласно которому неумолимые объективные закономерности обеспечивают неуклонный социальный прогресс и заслоняют научный интерес к непосредственной, богатой на события и мало предсказуемой исторической реальности. В интерпретации исторического развития как объективного и поступательного движения теория не нуждалась в разработке проблемы правовых суждений, поскольку детерминизм не признавал у права каких-либо экзистенциальных, личностных оснований и не испытывал нужду в осмыслении приемов юридической аргументации индивидуальных решений. В итоге вузовское преподавание и правоприменительная практика не сформировали традицию правового анализа отдельных казусов [15, с. 19].
В-третьих, логика правосознания, как справедливо отметил В. П. Малахов, традиционно подменялась логикой диалектического мышления в целом, отчего правовые понятия выполняли лишь вспомогательную, иллюстративную роль[16, с. 142].
Если правовые суждения образуют эмпирическую основу юридической науки, ее специфика заключается в том, что изучаемая ею реальность представлена не объективными фактами социологического порядка (такими как преступность, охрана общественного порядка и т. п.), а языком правовых суждений. Теория права - это наука о языке, она изучает реальность особого рода - общение субъектов права перед лицом официальной инстанции. Теория права формулирует правила (закономерности), соблюдение которых обеспечивает правовым суждениям юридическую силу и официальный характер.
Представим себе, что в научной статье утверждается следующее: покушение на умышленное убийство возможно только с прямым умыслом. Уже более сорока лет это положение считается аксиоматичным в отечественной теории уголовного права. Об этом пишут в научных монографиях и учебниках, этому вопросу было уделено внимание в нескольких постановлениях Пленума Верховного Суда Российской Федерации и СССР, однако аргументации со ссылкой на эмпирические исследования в этих публикациях и официальных разъяснениях нет. Какого рода факт мог бы служить критерием истинности этого суждения? Соотносим ли реальный факт с утверждением непосредственно, или «факт» выполняет методологическую операцию в акте познания посредством какого-либо отвлеченного суждения, т.е. только после того, как в качестве понятия вписан в некую систему представлений?
«Прямой умысел», как представляется, не относится к числу фактов, которые можно непосредственно наблюдать и констатировать на основе собственных ощущений.
В таком случае юриспруденция с позиций сенсуализма, редуцирующего теоретическое знание к чувственным данным, никак не может быть признана наукой. Чувственность человека не реагирует на формы государства, правительственные распоряжения и судебный приговор. Опираясь на эмпирические исследования, невозможно определить ни законность и обоснованность судебного решения, ни легитимность власти. Принципиально не меняет дело расширение средств восприятия и введение в категориальный аппарат гносеологии понятия «инструментального наблюдения». Там, где речь идет о технических и иных средствах, позволяющих наблюдать ненаблюдаемое, исследователь имеет дело с теорией инструмента. Таковы, например, суждения о том, что между правонарушителем и государством возникают правоохранительные отношения. Увидеть или почувствовать их невозможно. Чтобы констатировать их наличие, нужно исходить из положений научной доктрины, которая объясняет механизм правового регулирования с помощью понятия правовых отношений.
Доктринальные положения, сформулированные юридической наукой, включая тезис о том, что покушение на преступление возможно лишь с прямым умыслом, подтверждаются не эмпирическими фактами, а способностью логической конструкции послужить помещению морального суяедения в юридическую форму. Соответственно, эффективность и практическая значимость научного исследования в области теории права определяются тем, сформулировано ли правило (доктрина), подлежащее безусловному применению в правотворческой и правоприменительной деятельности.
В своем современном состоянии теория государства и права представляет собой невообразимый конгломерат ценностных предпочтений, преподнесенных в наукообразной форме, отчего страдают как сама метафизика, так и юридическая доктрина, не ставшая за свою более чем столетнюю историю точной и формальной наукой о праве. Эго обстоятельство побуждает сторонников строгих правил и определений утверждать о несостоятельности теории права в ее нынешнем виде [17, с. 55].
Сделаем выводы. Современной юриспруденции еще предстоит предпринять серьезные усилия, чтобы по праву именовать себя наукой, опирающейся на эмпирический базис и собственный метод. Ее принципиальные положения мифологичны, продиктованы в большей мере идеологией и метафизикой, нежели анализом исторической реальности, в которой понятия факта и исторического события не столь очевидны и к общей досаде ускользают как от тех, кто сложные научные задачи предпочитает решать подбором новых определений (переинтерпретация известного), так и от сторонников строгих «протокольных суждений» (описания фактической стороны события). Оставаясь на четко обозначенной позиции объективного наблюдателя, невозможно решить проблему дифференциаций в сфере правовой жизни, если поместить ее в рамки гносеологии (где познающий субъект противостоит неподчиняющейся ему объективной реальности).
Юриспруденция способна выполнять собственное предназначение, когда формулирует аксиоматичные в рамках данной системы права положения, т. е. доктринальные суждения. Эти правила (правовые доктрины) способны стать предметом осмысления юридической науки, исследующей законы существования права как языка общения субъектов права перед лицом официальной власти. Наука, именующая себя юридической, не способна увидеть социальные факты помимо тех, которые сопровождают правовое общение в рамках юридической процедуры.
СПИСОК ИСПОЛЬЗОВАННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
1. См.: Муромцев, С. Что такое догма права? М., 1885.
2. Новгородцев, П. И. Нравственный идеализм в философии права // Проблемы идеализма. М., 1902.
3. См.: Лакатос, Имре. Методология исследовательских программ. М., 2003.
4. Закомлистов, А. Ф. Концептуальная сущность юриспруденции // Государство и право. 2003. № 12.
5. Этим вопросам посвящено специальное исследование Ю. Ю. Ветютнева (См.: Ветют-нев, Ю. Ю. Государственно-правовые закономерности. Введение в теорию. Элиста, 2007).
6. Келле В. Ж., Ковальзон М. Я. Общественная наука и практика // Вопросы философии. 1990. № 12.
7. Кельзен, Г. Динамический аспект права // Конституция и власть. Сравнительно-исторические исследования. Проблемно-тематический сборник. М., 1999.
8. См.: Шюц, Альфред. Избранное: мир, светящийся смыслом. М., 2004.
9. Alfred S^utz. Collected Papers the Problem of Social Reality /Ed. and introd. by M. Natanson with a preface by H. L. Van Breda. The Hague, 1962. P. 60. Электронная версия в переводе С. Шороховой: http://www.nsu.ru/psych/internet/.
10. Поляков, А. В. Российская теоретико-правовая мысль: опыт прошлого и перспективы на будущее // Наш трудный путь к праву. Материалы философско-правовых чтений памяти академика В. С. Нерсесянца. М., 2006.
11. См. об этом: Гуревич, А. Я. Социальная история и историческая наука // Вопросы философии. 1990. № 4.
12. Ойзерман, Т. И. Сенсуалистическая гносеология и действительный научный поиск // Вопросы философии. 1994. № 6.
13. Пашуканис, Е. Б. Избранные произведения по общей теории права и государства. М., 1980.
14. Байтин, М. И. Сущность права. Современное нормативное понимание на грани двух веков. М., 2005.
15. См.: Конституционные права в России: дела и решения : учеб. пособие для студентов юридических вузов и факультетов / отв. ред. акад. А. Шайо. М., 2002.
16. См.: Малахов, В. П. Философия права. М., 2002.
17. См.: Лобовиков, В. О. Математическая логика естественного права и политической экономии. Екатеринбург, 2005.
