CC BY
91
ПОЭТИКА ЛИТЕРАТУРЫ
УДК 82.09
Е. Л. Пинегина1
«Елисейские радости» А. Н. Егунова и поэтика группы «Обэриу»
Художественные особенности лирики А.Н. Егунова (А. Николева) рассматриваются в контексте поэтики литературной группы «Обэриу». Исследуются стихотворения разных лет, вошедшие в сборник Егунова (Николева) «Елисейские радости», а также ряд произведений А. Введенского, К. Вагинова. Устанавливается связь художественных приемов Егунова с экспериментами авангардистов 1920-1930-х гг.
The artistic peculiarities of lyrics of A. N. Egunov (A. Nikolev) are considered in the context of poetics of a literary group of «Oberiu». Verses (poems) of different years included in the collection «Elysium joys» by Egunov are analysed side by side with the works of A. Vvedensky and K. Vaginov. The artistic means of Egunov are linked with the experiments of poets of avantgard of 1920-1930.
Ключевые слова: А.Н. Егунов, «Обэриу», лирика, поэтика.
Key words: A.N. Egunov, «Oberiu», lyrics, poetics.
Стихотворный сборник ленинградского филолога-переводчика и поэта А.Н. Егунова (псевдоним Андрей Николев) включает в себя стихотворения, созданные в период с 1929 по 1966 годы. Уже отмечавшиеся исследователями характерные особенности поэтики Егунова такие, как эксперименты со словом, внимание к звукописи, нарушение привычных семантических и синтаксических связей между словами, словотворчество, необычные метафоры, эпитеты, разнообразие ритмического построения, игра со смыслом и звучанием слова [9: 2-6], - позволяют рассматривать ее в контексте поэтики авангардистской литературной группы «Обэриу» (Объединение реального искусства), участники которой (Д. Хармс, А. Введенский, Н. Заболоцкий, И. Бахтерев, К. Вагинов, Д. Левин) в конце 1920-х гг. провозгласили себя «творцами не только нового поэтического языка, но и создателями нового ощущения жизни и ее предметов» [5: 257258].
Внимание к творчеству обэриутов, проявившееся к концу ХХ века, было обусловлено усиливающимся «интересом к маргинальным явлениям, существующим в особом внекультурном пространстве со своими, отличными от общепринятых, критериями суждений и оценок, мотивов поведения, представлениями о вкусе и художественном творчестве» [8: 5-18]. С этой точки зрения, группа «Обэриу» была
1
' Пинегина Екатерина Леонидовна аспирант, Пермскии государственный педагогический университет.
маргинальной для советской литературы (нападки прессы, непонимание и неодобрение публики, сорванные выступления, одиночество и гонения со стороны властей).
Поэтика обэриутов не раз привлекала внимание исследователей, среди которых М. Мейлах, Я. Друскин, супруги Липавские, Ю. Валиева, Т. Никольская. Последняя в воспоминаниях о Егунове отмечала сходство его поэтики с поэтикой «Обэриу» [10: 266].
В 1920-е годы в Ленинграде Егунов был знаком и дружен с К. Вагиновым, входившим в группу «Обэриу», выделял и ценил произведения А. Введенского [9: 2-6]. При анализе произведений А. Н. Егунова, в том числе и написанных после распада группы «Обэриу» (это произошло в середине 1930-х гг.), обнаруживают себя характерные обэриутские мотивы и художественные приемы.
Сходство поэтик можно увидеть, сравнив стихотворение А. Егунова «Загробный вьется мотылек...» и фрагмент стихотворения А. Введенского «Факт, теория и бог». Приведем оба текста:
А. Егунов
А. Введенский
Загробный вьется мотылек, то близок, то почти далек, с его невзрачного лица без восклицанья, без исканья слетает липкая пыльца, на заводи прохладный лак и на нахально вопиющих, разлегшихся
и не перестающих нукать:
«А ну прыгнуть тебе слабо!» Колени подняты с мольбой:
«О ты, Отец повсюду сущий, вы, ангелические кущи, лечу туда с обрыва, мои подошвы видит небо [4: 287].
Что мы знаем о Боге дети, люди, друзья? мы с тобою на небе-это ты, это я.
Бог летит всемогущий через райские кущи сквозь пустые вершины сквозь моря и машины. [3, I: 109-10].
Описание «полета» в стихотворениях Егунова и Введенского содержит упоминания об «отправной точке» - Земле (обрыв / вершины); об исследуемом пространстве - Космосе (небо); об управляющей всем движением на земле силе - Боге (Отец повсюду сущий / Бог всемогущий). Сходными являются определения, относящиеся к образу сада-Эдема: «ангелические кущи» у Егунова и «райские кущи» у Введенского. Бог являлся одним из главных действующих лиц, как в лирике Егунова, так и Введенского.
Егунова сближает с обэриутами повышенное внимание к бессмыслице. Так, М. Мейлах выделил ряд поэтических приемов, используемых А. Введенским для создания бессмыслицы (сочетание категориально различных элементов, семантический сдвиг и др.) [7, II:
18]. Интересно проследить, как эти приемы были использованы Егуновым в «Елисейских радостях», где, по словам автора, «<...> на цыпочках стоит недалеко / видение бессмысленных полей» [4: 280], что вполне сопоставимо с представлениями Введенского о том, как «<...> горит бессмыслицы звезда / она одна без дна» [3, I: 89].
М. Мейлах замечал: «Эффект бессмыслицы обычно возникает в результате сочетания категориально различных поэтических элементов. Несочетаемость их выясняется с позиций здравого смысла (У Введенского герою Эф отрубают голову веревочным топором)» [7, II: 18]..
В «Елисейских радостях» есть несколько примеров подобных «несочетаний»: «А между тем уста жуют / былой и небылой уют» [4: 279]; «По ветру сердце треплется, как флаг, / и отражается в прозрачной синеве» [4: 283]; «Певучесть длинная в ногах, / из бедер полый небосвод, / и впалый, как вода, живот» [4: 283] ; «<.. >приник / прозрачной влажностию этот миг / и отступает, мной отягощенный,/ моими душами и запахами кожи» [4: 277]; «Ошибочное изваянье / Не в мраморе, а в москвиче» « [4: 283]; «Вроде природы / звуки из струн, / словно на небосводе / множество лун, лун, лун» [4: 290].
Другим вариантом создания бессмыслицы, по словам М. Мейлаха, является «добавление к осмысленному элементу бессмысленного, дискредитирующего все высказывание в целом (У Введенского: «я приходил в огонь и ярость / на приближающуюся старость»)» [7, II: 18].
В «Елисейских радостях» также можно видеть этот прием: «<...> тикают ходики так умильно, / кушая завтрак свой простой, но обильный» [4: 277] ; «<...> благодарение за тихие часы, / за нашей пищи преосуществленье / сей миской облекается непрочной» [4: 280]; «Зверек растет, / как огород» [4: 285].
Исследователь подчеркивал также, что «способствует созданию эффекта бессмыслицы и семантический сдвиг (Введенский употреблял сочетания: «бесценная толпа», «бонжур палач»,
«баснословный полет», «я вас люблю до дна»)» [7, II: 18]. У Егунова отмечен этот «сдвиг»: «<...> мне этот вечер так тягуч» [4: 278]; «<...> друг другу мы становимся легки» [4: 280]; «<...> мне сладковаты люди и лошадки» [4: 294]; «Невнятное находит колыханье» [4: 277]; «опустошенная трава» [4: 284]; «плакучие розы» [4: 278];
«Воспоминанье о земле, / о том, как там в постель ложатся, / чтоб приблизительно прижаться» [4: 280].
Обессмысливание, по Мейлаху, может достигаться «через конкретизацию путем приведения неподходящих деталей («Нет моркови, нет и репы. / Износился фрак!»)» [7, II: 18]. В «Елисейских радостях» также можно обнаружить подобные примеры: «Как это просто, о-ля-ля! / Да будет пухом мне земля, / приятен суп из хрусталя» [4: 278]; «В мокром снеге доски прели, / пахло далью и
навозом, / под заглавием Беспечность / стала выходить газета» [4: 294]; «<...> но чрез просторы мировые, / Скромный бог, напрягший выю, / минуя вереницу стад, / Бросает неземной канат» « [4: 284]; «<...> чтоб сюда спуститься, / совсем маленьким должен сделаться рок, / словно насекомое или птица» [4: 288].
Мейлах подчеркивал, что на основании указанных принципов «строятся многочисленные модели бессмыслицы, структурно организованные как перечисление (например, семантически разнородные «звери, чины и болезни / плавают как лилии в бездне», рифма «Здравствуй, Боря - Здравствуй море») [7, II: 18]. На мой взгляд, подобные перечисления представлены в лирике Егунова наиболее полно. Например, в отсылающих к Лермонтову строках: «<...> всюду в каше люди, груди, / залпы тысячи орудий» [4: 294] или «<...> есть лень и свежесть / нет воспоминанья» [4: 280]; «Плывет святая простота / через места, через уста» [4: 279]; «Путник замечает ненужное вполне: / Лошадиную кость и брошенный сапог, / в расщелине двух ящериц и мох, / и припек, более яркий, чем извне» [4: 288]; «<...> как пахнет шерстка сном неодиноким, / и хлебом, и дымящеюся миской, / и хлевом, и божественностью близкой / после зеленой скачки по лугам» [4: 288].
Обращает на себя внимание и рифма в «Елисейских радостях». Ср. у Введенского: «Тут сияние небес / ночь ли это или бес» [3, I: 102]; у Егунова: «Как милый потолок смягчает - / какая ночь! - сияние небес. / - Хочешь, еще тебе налью я чаю, / Ты с сахаром иль без? / -Не бес я, хватит, отрицаю / (своих небес я не вмещаю)» [4: 289]. Или: «<...> дай душу я в тебя окуну, / послушай, ну? Луну, / луну, я не уберегу на этом диком берегу» [4: 284]; «Озеро на прогалине / вы не встречали, не / замечали в саду?» [4: 289]; «о одинокое озеро / и в охотничьей позе ро/ весник мой.» [4: 289].
Среди других особенностей поэтики «Елисейских радостей», характерных и для поэтики «Обэриу», можно выделить интерес к звуковой стороне слова, который отмечала Т.Л. Никольская [10: 263]. В отличие от обэриутов, наследников футуризма, у Егунова нет построенных только на звукописи стихотворений. Но почти в каждом есть приемы аллитерации и ассонанса: «<...> будто бывать не бывало былой тоски» [4: 277]; «<...> вы, вы, вы вымерли» [4: 293]; «Жать рожь. Жать руку. Жму и жну.» [4: 280], «О, играй мне про рай на гитаре» [4: 281].
заслуживает в этой связи следующее
Особого внимания стихотворение Егунова:
По тем ступеням, по которым теперь спускаюсь шагом скорым, был и подъем по ним ничтожен?
На тех ступенях, на которых разношуршащий этот ворох стопою шаткой потревожен?
По тем ступеням, по которым -ничтожен, ну так что же: хорош опавших листьев шорох на тех ступенях, на которых [4: 291].
Созвучие согласных звуков [ш]-[щ]-[с] создает «шумовой» эффект от звуков осенней листвы, в изобилии лежащей под ногами. «Хорош шорох», к тому же, можно прочитать в обратном порядке.
Примечательно и словотворчество Егунова, в отмеченные многими исследователями словосочетания: небывшая», «бреданья юности клубокой», «центавры «радио-шумная столица/ <...> / эфирно простирает
«индустриалит Русь кудрей», «ненастигнутый погост».
В близости поэтик обэриутов и Егунова убеждает сопоставление стихотворений К. Вагинова «Промозглый Питер легким и простым.» и А.Н. Егунова «Для наших русских - русичей иль россов».
частности, «молодость на мосту»; ребра»,
К. Вагинов
А. Егунов
Промозглый Питер легким и простым Ему в ту пору показался.
Под солнцем сладостным,
Под небом голубым
Он весь в прозрачности купался.
И липкость воздуха, и черные утра,
И фонари, стоящие, как слезы,
И липкотелые ветра
Ему казались лепестками розы.
И он стоял, и в северный цветок,
Как соловей, все более влюблялся,
И воздух за глотком глоток Он пил и улыбался.
И думал, молодость пройдет,
Душа предстанет безобразной.
И почернеет, как цветок,
Мир обведет потухшим глазом холодный и язвительный стакан, быть может, выпить нам придется,
Но все же роза с стебелька Нет-нет и улыбнется.
Увы, никак не истребить Видений юности беспечной.
И продолжает он любить
Цветок прекрасный - бесконечно [2: 478].
Для наших русских -русичей иль россов -среди помойных ям и собственных отбросов мир оказался тесен, и в ничто они себя спихнуть старались разом.
Пустые розы на откосе у траншеи уже пустой
болтаются, как голова на шее и шепотом кивают соловьям, зиянье ям преображая в песне: вы, вы вымерли, и мы хотим за вами,
О, Боже мой, кто нас сорвет, кто нас возьмет домой, в жилище призраков, и русых, и российских,
убийственных, витийственных и низких [4: 293].
Сходство произведений обнаруживается в выборе символов, с помощью которых поэты создают образ сиюминутной реальности. Вагинов воссоздал настроения человека в начале пути, Егунов -размышления человека, подводящего итоги жизни. Оба автора использовали символ розы, ассоциирующийся в литературе и искусстве с молодой жизнью, красотой, любовью. Кроме того, роза была использована в создании образа города, родного для Вагинова и Егунова - Петербурга. Город, который воспел Вагинов, был полон солнца, света, любви. Поэтому даже в мыслях о будущем, старости, его герой не находил ничего устрашающего. Наоборот, обводя «мир потухшим взглядом», он видел улыбающуюся розу. Егунов изобразил окружающее пространство иначе. Вместо прозрачного, голубого, солнечного города - «мир оказался тесен», вместо цветника - «зиянье ям». Город, названный Вагиновым «северным цветком», у Егунова превратился в «жилище призраков». Лепестки же розы, некогда заполнявшие его, сменились на «помойные ямы» и «собственные отбросы».
«Липкотелые ветра» не оставили ничего, кроме памяти о «призраках и русых, и российских», в этом Вагинов казался прав: «не истребить видений юности». Для Егунова она стала «небывшей», но к теме прошлого он обращался почти в каждом своем стихотворении.
Присутствие рядом с розой соловья - весьма распространенное сочетание, являющее собой пример гармонии красоты и поэзии. Но поэты по-разному истолковывали значение использованных символов.
Роза выступила у Вагинова как символ юности и надежд на лучшее, недаром она росла «под солнцем сладостным». В стихотворении Егунова роза была названа «пустой». Присутствие смерти сказалось в сравнении ее бутонов с головой, болтающейся на шее. Вместо цветущего сада появились траншеи, поющего рядом соловья сменила поминальная песня о нем.
Если стихотворение Вагинова наполнено жизнью, цветением, молодостью, надеждами, то произведение Егунова «пронизывают» настроения смерти, тоски, обреченности: вымершие соловьи, падение в «ничто», пустота.
Поэты использовали символику соловья и розы, распространенную в художественной литературе, в том числе в произведениях Золотого и Серебряного веков. Уместно здесь вспомнить А. Блока и его строки из поэмы «Соловьиный сад»: По ограде высокой и длинной / Лишних роз к нам свисают цветы, / Не смолкает напев соловьиный, / Что-то шепчут ручьи и листвы [1: 464]. Но тенденция «снижения» некогда возвышенного символа видна на примере произведений разных поэтов Серебряного века:
«одичавшие» и «могильные розы» Ахматовой, «розы, моей страной мне брошенные в гроб» И. Северянина, даже у Блока время «старинные розы бесцельно затопчет в снегу». В этом Егунов продолжил традицию в истолковании символов.
«Союз» розы и соловья, красоты и поэзии, сохранился в стихотворении Егунова, но обрел новый смысл: с гибелью истинного искусства (каковым Егунов считал культуру античности, Европы, России) в «стране Советов» не осталось места и истинной красоте, она была обречена.
Итак, предпринятый анализ убеждает в том, что поэзия Егунова органично вписывается в контекст обэриутского творчества. Сходство в первую очередь касается поэтических приемов (обессмысливание, игра со смыслами, звукопись), общности символов, образов, тем. Сходство судеб поэтов, искалеченных государственной машиной, осознание собственной чужеродности во многом обусловливало и общность взглядов на искусство. Конечно, в отличие от поэтов «Обэриу», Егунов не ставил своей целью создать уникальное новейшее искусство. Скорее, его увлекало стихотворчество, связанное с возможностью использовать и сочетать различные стили и приемы.
Список литературы
1. Блок А. А. Соловьиный сад // Блок А. А. Избранное. - Пермь, 1987.
2. Вагинов К. Промозглый Питер легким и простым...// Поэты группы «Обэриу». - СПб.: Советский писатель, 1994.
3. Введенский А. А. Полное собрание произведений: в 2 т. - М.: Гилея, 1993.
4. Егунов А. Н. Елисейские радости // Wiener Slawistischer Almanach. - Wien. Sd. 35, 1993.
5. Литературный энциклопедический словарь. - М.: Советская энциклопедия, 1987.
6. Мейлах М. «Я испытывал слово на огне и на стуже.» // Поэты группы «Обэриу». - СПб.: Советский писатель, 1994.
7. Мейлах М. Что такое есть Потец? // Введенский А. А. Полное собрание произведений: в 2 т. - М.: Гилея, 1993.
8. Мигунов А. С. Маргинальное искусство. - М.: Издательство МГУ, 1999.
9. Морев Г. А. Андрей Николев: Материал для стилистики // Николев А. (Егунов А. Н.). Елисейские радости. - М.: ОГИ, 2001.
Никольская Т.Л. Авангард и окрестности. - СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2002.
