CC BY
141
14. Пенская Е. Н. Русский исторический роман XIX века // Историческая культура императорской России: формирование представлений о прошлом: коллект. моногр. в честь проф. И.М. Савельевой. - М.: Высш. школа экономики, 2012. - С. 418- 474.
15. Полевой Н. А. [Рец. на:] Ф. Булгарин. Мазепа // Московский телеграф. -1834. - Ч. LV. - № 4. - С. 647-658.
16. Радклиф А. Итальянец, или Исповедальня Кающихся, Облаченных в Черное. - СПб.: Азбука, Азбука-Аттикус, 2011.
17. Радклиф А. Удольфские тайны. - СПб.: Азбука, Азбука-Аттикус, 2011.
18. Рейблат А. И. Видок Фиглярин: (История одной литературной репутации) // Вопросы литературы. - 1990. - № 3. - С. 73-101.
19. Черный И. В. Элементы романтизма в романе Ф.В. Булгарина «Мазепа» // Романтизм: вопросы эстетики и художественной практики / Тверск. ун-т; отв. ред. И.В. Карташева. - Тверь, 1992. - С. 70-77.
20. Янов А. Загадка Фаддея Булгарина // Вопросы литературы. - 1991. - № 9/10. -С. 98-125.
Квашина Л. П.
Два дневника: Андрей Тургенев и Григорий Печорин -жизненный акт и эстетическое событие
В статье дневник Печорина сопоставляется с «Дневником» Ан. И. Тургенева в аспекте конститутивных особенностей жанра, его внутренней стратегии, а также специфики художественного воплощения.
Ключевые слова: поэтика дневника, «Дневник» Ан. И. Тургенева, дневниковая форма в романе «Герой нашего времени».
Дневниковая форма повести «Княжна Мери», центральной в «Журнале Печорина» и самой объемной в романе «Герой нашего времени», неоднократно становилась предметом изучения.
В художественной логике психологического романа выбор дневника мотивируется задачей «разностороннего освещения фигуры Печорина»: «Вначале мы узнаем о нем с чужих слов, затем из описания встречи с ним повествователя, то есть получаем его внешний портрет, и только после этого слово предоставляется самому Печорину. Его внутренняя жизнь раскрывается в дневнике» [3, с. 34]; «Только в той части «журнала Печорина», которая действительно построена как дневник, он пытается понять себя и смысл собственных поступков и действий» [13, с. 50].
В плане культурно-исторического обоснования ведение лермонтовским героем дневника рассматривается как симптоматичная для 30-х годов Х1Х века форма деятельности. «Для выбора дневниковой формы изложения, - отмечает И. Серман, - могло иметь значение обстоятельство, Лермонтову хорошо известное: в кругу военной молодежи, в котором он вращался в Петербурге и на Кавказе, многие вели дневник». В эпоху активной индивидуации дневник являлся одной из форм реализации потреб-
36
ности молодежи в «самонаблюдении и самоотчете». «Ни первого, ни второго качества, - считает исследователь, - мы не находим в дневниках людей старших поколений» [12, с. 237]. И. Серман сопоставляет дневники «современников» Печорина, представителей разных поколений: гвардейского офицера Константина Павловича Колзакова, который он вел в 18381840 годах [см. также 16], а также - Александра Ивановича Тургенева, известного общественного деятеля и историка, записи которого охватывают большой хронологический период (от студенческих лет, с перерывами, почти до самой смерти), в данном случае имеются в виду, по-видимому, дневники 1825-1845 годов. «А. И. Тургенев, - замечает исследователь, -фиксирует все свои встречи, все разговоры, все прочитанное, но ничего о себе, о своих мыслях, радостях и огорчениях. Дневники Тургенева - это записная книжка, а не дневник в собственном смысле слова» [12, с. 237238]. Что касается К. П. Колзакова, «ровесника» лермонтовского героя, то в его дневнике присутствуют «элементы самоанализа, хотя и неглубокие» - в этом отношении он оттеняет «героя времени» Печорина, для которого самоанализ - «потребность и привычка». Художественным результатом такой исторически обусловленной установки на самопонимание и самопроверку, - по мнению И. Сермана, является формирование в произведении параллельного с прагматичным сюжетом «романа мысли», «романа самосознания» [13, с. 51].
Таким образом, опыт изучения дневника в романе Лермонтова показывает, что эта жанровая форма является важной составляющей его поэтики. При этом заметим, что дневник Печорина рассматривался большей частью «извне» - как прием психологического изображения или форма культурной достоверности. Между тем, как отмечают исследователи жанра дневника, «механизм» дневниковой записи «резко отличается от механизмов других видов коммуникативной деятельности» [10, с. 115]. Поэтому анализ записок Печорина в аспекте конститутивных особенностей дневникового жанра, его внутренней стратегии, а также специфики художественного воплощения представляется важным для понимания романа в целом.
Поэтологический подход не означает изоляцию от документального материала. Дневник находится на границе литературы и жизни - именно во взаимоосвещении документальной и художественной форм отчетливее проступают его специфические особенности и возможности. Мы продолжим традицию сопоставления печоринского дневника с «реальным материалом», имея в виду опять-таки не поиски источников или прототипов, но прояснение прежде всего «энтелехии» дневникового жанра. Особый интерес в этом плане может представлять дневник человека как раз «старшего поколения» - Андрея Ивановича Тургенева, старшего брата А. И. Тургенева, талантливого, но, к сожалению, рано умершего философа и поэта, автора знаменитой «Элегии» («Угрюмой осени мертвящая рука...»).
37
При том, что личность Андрея Тургенева, перипетии короткой судьбы, а также его творчество не обделены исследовательским вниманием, а культурное значение его дневника оценивается очень высоко («бесценный памятник русской культуры» - определение, которое В. Н. Топоров выносит в название посвященной ему статьи), полный его текст пока остается неопубликованным. Материалом для наших наблюдений служат напечатанные фрагменты, а также более или менее развернутые выдерж-ки/цитаты в исследовательских работах В. М. Истрина, Ю. М. Лотмана, В. Э. Вацуро, В. Н. Топорова, А. Зорина и др. [см. 1; 2; 5; 6; 15].
От печоринского дневник Ан. Тургенева (1799-1803 гг.) отделяют почти четыре десятилетия. Впрочем, по «обнаженности Я, ведущего самоанализ, наконец, по тому высочайшему для России той эпохи уровню развития личности, который свидетельствуется автором дневника» [14, с. 87], этот документ, безусловно, опережает свое время. Временная дистанция, а также разный статус текстов (документ и художественное произведение) устанавливают между двумя дневниками четкую границу, но тем существеннее проступающие параллели и пересечения, обусловленные в том числе и спецификой дневникового повествования.
Дневник - это свободная самоорганизующаяся деятельность, не отягощенная канонами и традициями, но в этой деятельности есть своя задан-ность и свои внутренние законы.
Побудительные мотивы к началу ведения дневника могут быть самыми разными: от решения личных проблем (например, упорядочивание внутренней и внешней жизни) до гражданского свидетельствования («я должен это передать»). Они могут в некоторых случаях и не осознаваться, могут со временем перестраиваться и изменяться, но, при достаточно широкой многовариантности и свободе, этому виду деятельности присуща своя прагматика. «Написать бы еще много можно. Но к чему послужит ?» [6, с. 122]- так заканчивает Тургенев свои рассуждения, когда они уходят в метафизические сферы (соотношение воображения и реальности). «К чему послужит?» - важный для него вопрос. Функциональная заданность печоринского дневника проявлена не так отчетливо: «...все, что я в него ни брошу, - записывает он в своем журнале, - будет со временем для меня драгоценным воспоминанием». И все же Печорин не хроникер и не мемуарист, а его дневниковая работа сообразуется прежде всего с напряженными поисками себя и своего «назначения на земле».
Внутреннее задание, скрытое или заявленное, определяет фокус зрения на жизненные события и сам тип дневника. Рассматриваемые дневники относятся к интроспективному типу, главное для их авторов -личностная аналитика, исследование себя. Для Ан. Тургенева ведение дневника - лаборатория, закрытая даже для самых близких друзей. Это особенно очевидно при сравнении с его перепиской - все письма обязательно прочитывались в кругу посвященных. В этот круг входил прежде всего его ближайший друг - В. А. Жуковский, который должен был знако-
38
миться и знакомить с самыми интимными посланиями. Иное дело дневник. Вот фраза, которая открывает систематические записи Ан. Тургенева: «Итак, теперь может исполниться то, чего я желал так долго. Здесь буду записывать все мои мысли, чувства, радостные и неприятные, буду рассуждать об интересных для меня предметах, не боясь никакой критики [Цит. по: 5]. Такая позиция вполне отвечает установке, сформулированной в предисловии к «Журналу Печорина»: «история души человеческой», писанная «без тщеславного желания возбудить участие и удивление» (8, с. 95). В тексте «журнала» Лермонтов последовательно снимает обращения к читателю, освобождая тем самым своего героя от претензий на литераторство: «... этот журнал, - записывает Печорин, - пишу я для себя...». Поэтому дневник фиксирует непосредственные реакции и настроения, запечатлевает мгновенные наблюдения, что сближает эти тексты.
Сравним, к примеру, записи из двух дневников. Тургенев: «Сегодня вынули в моей комнате двойное окошко. Я вспомнил то время, когда вынули стекла у нас при Стеше <... >. - Тепло, небо чисто. Солнце; как я всегда радовался тому дню, в которой вынимали двойные стекла! Этому приятному весеннему свету» [6, с. 124]. Печорин: «Нынче в пять часов утра, когда я открыл окно, моя комната наполнилась запахом цветов, растущих в скромном палисаднике. Ветки цветущих черешен смотрят мне в окно, и ветер иногда усыпает мой письменный стол их белыми лепестками. <...> Весело жить в такой земле! Какое отрадное чувство разлито во всех моих жилах» [8, с. 108]. Эмоциональная близость этих эпизодов настолько очевидна, что нетрудно представить финал печоринского монолога («.чего бы, кажется, больше? - зачем тут страсти, желания, сожаления?») как завершение размышлений Тургенева.
На фоне созвучий и перекличек очевиднее их различия, личностные и мировоззренческие. Как и младший брат Александр, Андрей Тургенев начинает вести дневник под прямым влиянием отца, знаменитого масона И. П. Тургенева, с отчетливой целью - совершенствование ума и сердца. Внутренний адресат его записок - идеал личности, на который он ориентируется, - «я должное». Дневник для него - прежде всего школа воспитания души. Это определяет пафос его постоянной, настойчивой работы над собой, нелицеприятный анализ своего поведения: «О! что я!», - восклицает он, пытаясь разобраться в своем характере. «Слабый, нерадивый человек!»; «Нет, я должен уличать себя. Как я дурен! О как дурен!»; «Расположение духа во мне не очень приятное. Я все отчаиваюсь в своем характере» [6, с. 118, 122, 106, 101]. Открывающиеся противоречия приводят его в отчаяние, так что выход порой видится ему вполне в духе романтизма, тогда еще, правда, только зарождающегося: «Другая мечта <... > была - уехать с Жук(овским) путешествовать на море по вселенной, чтоб быть забытым от К(атерины) М(ихайловны). Мы бы принялись читать полезное, и все, что относится к этому предмету; объездили Европу, и из Лондона - написав, что я утонул в море, - пустились в
39
Пенсильванию, а оттуда по островам Атлантического океана, отрекшись от всех сочинений, кроме нашего вояжа, и возвратились бы в Москву инкогнито» [6, с. 109]. И все же жесткая самокритика тургеневского дневника питается глубокой верой в изначально благую человеческую природу, которая может быть замутнена и искажена, но может быть и исправлена, и тем важнее усилия по «про-светлению» ее светом разума и восстановлению исходной гармонии с миром и с самим собой: «Когда-то прийдется мне вписать здесь истинно радостную минуту!...» [6, с. 106], - записывает он с оптимизмом.
Просветительский пафос в дневнике Печорина отсутствует - его внутренний адресат - не возвышающийся над ним моральный судия, но скорее, чаемый друг, способный услышать и, может быть, понять. Дневник Печорина отчетливо проясняет глубокое противоречие его личности: с одной стороны, игровое поведение, способность срежиссировать любую жизненную ситуацию, по-своему распоряжаясь судьбами людей, с другой - готовность самому произнести над собой приговор, обнаженная искренность самооценок. Потребность в разрешении внутреннего конфликта определяет последующее сюжетное развитие.
Важная особенность дневникового жанра - это обращенность к жизни в ее живом и незавершенном течении. «Пишущий дневник, - замечает Л. Я. Гинзбург, - продвигается наугад, не зная еще ни своей судьбы, ни судьбы своих знакомых. Это поступательная динамика, исполненная случайностей и непроверенных событий» [4]. Причем, дневниковый хронометраж оставляет ощущение не просто движения, но неостановимого ухода, истекания, невозвратности времени. Достаточно вчитаться в повторяющиеся формулы тургеневского дневника: «Вчера пришла мне мысль переводить опять «Eloisa to Abelard» <...> (16. [апреля 1802 г.])»; «Вчера проводил я своих <... > (23 апр[еля 1802 г.])»; «Вчера зачал я переводить «Макбета». <... > (25 апр[еля 1802 г.])». Время в дневнике наделяется повышенной интенсивностью, его восприятие обостряется, «фиксируемое становится в самый момент фиксации следом уже прошедшего» [11, с. 62]: «Какое нынче число? /Пятнадцатое! /Ах! Как это жалко! <... > (15. [апреля 1802 г.])» [6, с. 124-125]. Эту особенность дневника И. Паперно определила как «метафизика конечности» (9). Организация дневника такова, что при общей его настроенности на будущее («Какие уроки для меня!», «Как мне это надобно помнить!» [6, с. 107-108]) личность предстает в нем как многогранная, но незавершенная субстанция. Для ее «собирания» нужен выход в пространство действия. Дневниковая запись должна быть продолжена жизненным событием.
В отличие от дневника, роман имеет дело не с «протяженностью», но с «полнотой» [7, с. 293]. В художественном повествовании развитие сюжета крепится единством замысла, это, по определению Л. Я. Гинзбург, «ретроспективная» динамика, движение, предполагающее «закономерности и оценки» [4]. В романе Лермонтова этот художественный принцип усилен
40
сюжетной инверсией - читатель заранее оповещен о том, «что Печорин, возвращаясь из Персии, умер» [8, с. 95].Итак, выбор сделан задолго до финала, и в свете этого выбора должны, по логике вещей, оцениваться события последующего рассказа.
Но если принять фабульную судьбу Печорина как окончательную, тогда нужно признать, что дневниковая форма - это условность, нарративный прием, позволяющий «ретроспективно» «осветить» уже сложившийся образ. Однако у читателя нет ощущения, что он знакомится с «записками мертвого человека» - «живая» форма дневника этому противится. Автор дневника не может знать своего жизненного финала, поэтому, даже при самой суровой самокритике, он «защищен» от любого предварительного приговора. Включение дневника в романное повествование не снимает, а, напротив, активизирует организующую логику этого «открытого» жанра.
В лермонтовском романе дневниковая хроника позволяет удерживать ценностную неопределенность и реальную «жизненную» действенность развязки даже тогда, когда герой уже обрел свою судьбу. В следующей непосредственно за дневником и заключительной в романе повести «Фаталист» Печорин, «необходимое лицо пятого акта», решив, «подобно Вуличу», испытать свою судьбу, в истории с пьяным казаком совершает поступок, который позволяет преодолеть противоречивую двойственность существования как автора-созерцателя, с одной стороны, и героя-участника, с другой, и обрести цельную человеческую позицию. Подтверждением служит готовность Печорина к простому человеческому общению: его заключительный разговор с Максим Максимовичем контрастно противостоит холодному прощанию в фабульном финале («Максим Максимович») [См. об этом: 14].
В реальном дневнике, кажется, вопреки жизненной документальности, проявляется очевидный художественный потенциал. В случае с Андреем Тургеневым это не просто спонтанная художественность стиля, но воплощение общей установки на эстетизацию жизни. Поведение Андрея Тургенева имеет плотный литературный фон, который особенно явно проступает в его отношениях с женщинами.
Как и в записках Печорина, в дневнике Тургенева есть организующая любовная интрига. С осени 1801 года одной из основных проблем, вокруг которой выстраивались записи, была проблема сложных личных отношений с сестрами Соковниными. Рыцарски уступив своему брату Александру младшую из сестер Анну Михайловну, которая ему тоже очень нравилась, Андрей Иванович подал ложную надежду старшей сестре - Екатерине Михайловне, завоевав, однако, навсегда ее сердце.
Роман Андрея Тургенева с Екатериной Соковниной складывался и развивался под сильным влиянием произведений Руссо, Шиллера, Гете и др. Его дневник запечатлел начало эпохи, в которой жизнь поверялась и корректировалась искусством, а литературные персонажи воспринимались как непосредственные жизненные образцы. Смысл дневниковой работы
41
для него состоял в том, чтобы приблизиться к нравственному идеалу, но решение этических задач, по сути, неотделимо от проблем эстетических. Для Тургенева и его круга именно «поэтика» жизни могла гарантировать ее высокую этику. Такая установка не могла не проявиться в характере и на результатах дневниковой деятельности.
Ведение дневника изначально было задумано Тургеневым как форма фиксации и анализа «всех мыслей и чувств» вне какой-либо внешней критики. Однако, примечательна запись от 25 декабря 1801 года: «Зачем не написать здесь того, в чем я признаюсь себе au fond du coeur.)! - Нет! Может быть, в сердце это пройдет; а здесь это навсегда останется» [6, с. 108]. Из контекста можно понять, что речь идет об отношении к Екатерине Михайловне Соковниной и, в частности, о том, что сердце Андрея Ивановича ей не принадлежит. Но почему возникли ограничения в закрытом даже для друзей дневнике? Причина кроется, конечно, не в стыдливости Тургенева - он предельно критичен и даже беспощаден к себе. Ярким примером может служить - самоанализ отношения кВ. А. Жуковскому: «Как! Мечты о счастье моего друга лишают меня моей радости! Не ужли это с самом деле так? Не ужли точно так? За что же я так наказан небом?». Обращает на себя внимание глубина его рефлексии: препарируется не только мысли и переживания, но и способность искренне прочувствовать и принять самокритику, то есть, «реакция на реакцию»: «Ах! Даже и это говорю с каким-то равнодушием. Знаю, что я несчастлив и дурен; но не чувствую этого, как должно. Естьли бы хоть слезы меня смягчили. Но это равнодушие! Что делать мне?» [6, с. 106]. Но при этом оказывается, что мысли и чувства, в которых он признается себе «au fond du coeur», в дневнике не обсуждаются. Дневниковый анализ, как выясняется, имеет свои пределы.
При всей зыбкости дневниковой записи (единичная, закрытая для окружающих рукопись), словесная фиксация воспринимается Тургеневым как опредмечивание душевных борений (в данном случае связанных с честью женщины): «в сердце это пройдет; а здесь это навсегда останется», - что не может удовлетворить его «идеальное я». В эстетических устремлениях жизнетворчества начала века заложена потенциальная необходимость действия, в котором этические установки должны обрести законченную и выразительную форму. Таким реальным жизненным действием для Тургенева становится творческая работа - создание программного поэтического произведения. Знаменитая «Элегия» вызревает и глубинно связано с его дневником. Работа над стихотворением воспринималась и самим автором, и его окружением как «поступок», своего рода «деяние». «Элегия», - пишет В. Э. Вацуро, - была жизненным актом, символически воплощавшим всю сложную гамму внутрикружковых отношений - отчасти дружеских, отчасти любовных - и утверждавшим этический кодекс «чувствительного человека», «друга человечества» [2, с. 46]. Поэтому вряд ли случайным можно считать тот факт, что с завершением ра-
42
боты над элегией ведение дневника фактически прекращается. Деятельностная направленность дневника служила, таким образом, своего рода гене-рализатором и ускорителем творческого процесса, в котором жизнь и искусство слились в едином потоке.
В поступке литературного героя и в эстетическом акте реальной личности как формах оцельняющего личностного действия просматривается и стратегия столь значимого и для жизненного поведения, и для становления новой русской литературы дневникового жанра.
Список литературы
1. Архив братьев Тургеневых. - СПб.: Изд. Отд. русск. яз. и словесн. Имп. акад. наук, 1911. - Вып. 2.
2. Вацуро В. Э. Лирика пушкинской поры. «Элегическая школа». - СПб.: Наука,
1994.
3. Герштейн Э. Роман «Герой нашего времени» Лермонтова. - 2-е изд.; испр. и доп. - М.: ЧеРо, 1997.
4. Гинзбург Л. Человек за письменным столом: Эссе. Из воспоминаний. Четыре повествования. - Л. : Сов. писатель, 1989.
5. Зорин А. Прогулка верхом в Москве в августе 1799 года // Новое литературное обозрение. - 2004. - № 68.
6. Из дневника Андрея Ивановича Тургенева / публ. и коммент. М. Н. Виролайнен // Восток - Запад. Исследования. Переводы. Публикации.- М.: Наука, 1989. - Вып. 5. - С. 100-139.
7. Кобрин К. Похвала дневнику // Новое литературное обозрение. - 2003. -№ 61. - С. 288-295.
8. Лермонтов М. Ю. Герой нашего времени. - СПб.: Академический проект,
1996.
9. Паперно И. «Если бы можно было рассказать себя...»: дневники
Л. Н. Толстого // Новое литературное обозрение. - 2003. - № 61. - С. 296-325.
10. Радзиевская Т. В. Ведение дневника как вид коммуникативной деятельности // Референция и проблемы текстообразования: сборник научных трудов / отв. ред. Н. Д. Арутюнова. - М.: Наука, 1988. - С. 95-115.
11. Савинков С. В. Дневниковая форма // Поэтика: словарь актуальных терминов и понятий / гл. науч. ред. Н. Д. Тамарченко. - М.: Изд-во Кулагиной; Intrada, 2008. -С. 61-62.
12. Серман И. Михаил Лермонтов: Жизнь в литературе: 1836-1841. - 2-е изд. -М.: РГГУ, 2003.
13. Серман И. Судьба поэтического «я» у Лермонтова // Норвичские симпозиумы по русской литературе и культуре. - Т. III. Михаил Лермонтов. 1814-1989 / под ред. Е. Эткинда. - 2-е изд. - Нортфилд, Вермонт, 1992.
14. Тамарченко Н. Д. О смысле «Фаталиста» // Русская словесность. - 1994. -№ 2. - С. 26- 31.
15. Топоров В. Н. «Дневник» Андрея Ивановича Тургенева - бесценный памятник русской культуры // Литературный процесс и развитие русской культуры XVIII-XX вв.: тезисы научно-практической конференции. - Таллин, 1985. - С. 86-91.
16. Чистова И. С. Дневник гвардейского офицера // Лермонтовский сборник. - Л., 1985. - С. 152-181.
43
