CC BY
99
«ДУМАЮЩИЙ ЧЕЛОВЕК» -О ЦЕННОСТИ «ДАЛИ СВЕТЛОЙ»1
В.Д. Мансурова
Ключевые слова: философия творчества, правда жизни, экзистенциальные ценности, самоопределение человека, знаковые тексты Шукшина.
Keywords: philosophy of writing, reality of life, existential values, self-determination of a man, semiotic texts of Shukshin.
«Ночь, тихо, а ты лежишь, думаешь об чем-нибудь. Думать шибко люблю» - так, глядя на догорающий костер на берегу Катуни, заявляет о себе Пашка Колокольников из киноповести «Живет такой парень». Это слово - «думать - в различных сопряжениях с суетой повседневной жизни - будут произносить все герои шукшинских произведений, далекие, казалось бы, от интеллектуальных прозрений. Звездное небо, дышащая покоем сельская околица, тесная парилка в банной истоме - все становится амфитеатром, вратами ада, прологом «судного дня» для мятущейся души, вопрошающей о смысле своего пребывания в этой земной благодати. Нехитрый смысловой инвентарь - образы, лица, слова и поступки - в тайной исповеди перед самим собой будит и тревожит, заставляет страдать и маяться чем-то еще неясным, что надо обязательно понять и вновь озаботиться «думами».
Способностью думать, мучиться в поисках потаенного смысла жизни наделены обыкновенные люди, не совершающие трудовых подвигов и живущие, казалось бы, вопреки «здравому смыслу»: по велению чувств и эмоциональному порыву. Их сельская «прописка» и негородской уклад жизни, ювелирно воспроизведенные уже в первых рассказах писателя о своих «Земляках» [Шукшин, 1970], стали для литературных критиков основанием для отнесения его творчества к «деревенской прозе». Но последующая экранизация киноповести «Печки-лавочки» с деяниями героя, опять не укладывающегося в хрестоматийные рамки образа деревенского умельца, вызвала уже более разнообразную реакцию в среде профессиональных критиков -
1 Работа выполнена при финансовой поддержке РГНФ. Проект N° 14-13-22009
приверженцев деревенской проблематики. В официальных же кругах идеологов социалистического строительства на селе «Печки-лавочки» были однозначно оценены как отступление от «правды жизни».
Для самого В.М. Шукшина эта «правда» заключалась не в демонстрации обновленных сельских улиц и передовых приемов труда. «Нравственность есть Правда, - отвечал он в одноименной статье, излагая свое творческое кредо. - Не просто правда, а - Правда. Ибо это мужество, честность, это значит - жить народной радостью и болью, думать, как думает народ, потому что народ всегда знает Правду» [Шукшин,1991, с. 406]. Вышедший из сельской глубинки и не понаслышке знающий цену проявлениям «мужества» и «честности», достижения «радости» и восприятия «боли», в этой же статье писатель предельно откровенно изложил и принципы своей жизненной философии. Не терпящий наукообразия, В.М. Шукшин определил ее так: «Философия, которая - вот уже скоро сорок лет - норма моей жизни - есть философия мужественная» [Шукшин, 1991, с. 405-406].
«Философия мужественная», как и другие понятия, возведенные писателем в ранг ключевых инструментов воспроизведения народного жизни, не противоречили общепринятым философским критериям зависимости бытия от передового сознания. Но им отводилась роль желаемой «идеологической надстройки», что явно расходилось с пониманием глубины их сокровенного смысла самим В.М. Шукшиным. Он с рискованной смелостью выводил «в свет» людей, которые грешили и каялись, были безоружны перед вероломством и чисты в своей добродетели. Они отважно принимались «думать» и обретали подлинное счастье в этой сладкой муке. Это была шукшинская писательская «смелость», но выучена она была у гениальных предшественников - философов и писателей - и преумножена в личных творческих исканиях.
В той же программной статье «Нравственность есть Правда» В.М. Шукшин, не ссылаясь на автора, подробно интерпретирует взгляды русского философа Н.О. Лосского, изложенные им в книге «Характер русского народа» [Лосский, 1990]. Он отмечает те же особенности толкования нравственности, присущие народной мудрости, и ссылается на тех же «неприкаянных» героев и «лишних» людей - Печорина и Обломова, - благодаря которым «...Лермонтов и Гончаров сделали свое дело: они рассказали Правду <... > Общество, познавая само себя, обретает силы. И только так оно движется вперед» [Шукшин, 1991, с. 407].
Идеи Н.О. Лосского, как и работы других русских философов -Н.А. Бердяева, В.В. Розанова, Л.И. Шестова, С.Л. Франка, были
созвучны той философии, которую исповедовал Шукшин. Писатели-шестидесятники (об этом свидетельствуют дневниковые записки многих литераторов того времени) очень остро почувствовали своевременность экзистенциального прочтения «правды жизни». Идеологическая «оттепель» того времени открыла границы идеям западного экзистенциализма, захватившего умы и чаяния европейских писателей и философов послевоенной поры. В российских издательствах вышли в свет книги с изложением основных постулатов экзистенциализма: «Философия отчаяния и страха» [Чалин, 1962]. «Современный экзистенциализм» [Современный экзистенциализм, 1966]. Критический обзор философских идей не мог закамуфлировать их соблазнительной схемы объяснения катастрофичности человеческого мироощущения в период крушения основ миропорядка.
В.М. Шукшин, самолично убедившийся в том, что «Книги выстраивают целые судьбы» [Шукшин, 1991, с. 422-425], как страстный книгочей, чутко реагировал на колебания интеллектуального климата своего времени и, естественно, не мог оставаться в стороне от нравственных исканий. Как подтверждает философ В.В. Руднев, «...эстетические и философские идеи всегда носятся в воздухе, проникают в человеческое сознание помимо его воли и управляют его поведением» [Руднев, 2000, с. 32]. Шукшин сам, будучи в пограничной ситуации «между городом и деревней», между принципами литературы соцреализма и унаследованными у русской классики традициями глубокого проникновения в суть народного духа, не мог не сформулировать свою, «мужественную», философию. Не умозрительные концепции, а собственная жизнь, прожитая им в надежде послевоенных людей «выжить и построить» и столкнувшихся с вопрошанием «А что теперь? И зачем?», стала «оптикой» его пристального вглядывания в человека с его метаниями между обретениями и потерями.
Тоске, отчаянию, «тошноте» от распадающегося на глазах миропорядка, благости самоубийственного самоуничижения, декларируемым героями Ж. Сартра и А. Камю, Шукшин противопоставил животворящую силу человека, устремленного к миру «горнему» даже в ситуации запредельного разлада с миром «дольним». Не принимая идеи «умения жить абсурдно» и поставить под сомнения все ценности, шукшинский Егор Прокудин из киноповести «Калина красная» даже на краю гибели остается в твердом убеждении, что «Надо жить. Надо только умно жить!». Не «Бунтующий человек», как у А. Камю, а «Думающий человек» становится экзистенциальным опытом писателя Шукшина.
Такой отход от тотального рационализма и освоение иррационального опыта постижения сути миробытия как основа экзистенциального сознания, по заключению исследователя современного литературно процесса В.В. Заманской, является сущностной линией русского европейского мышления ХХ века [Заманская, 2002]. Значит, не случайно внимание В.М. Шукшина было приковано к открытию русских экзистенциалистов начала двадцатого столетия. В книге Н.О. Лосского, явно прочитанной и прочувствованной Шукшиным, обоснован вывод о том, что «Русский народ весьма одарен способностью к высоким формам опыта, более значительным, чем чувственный опыт. Таким, как восприятие аспектов природы как творения божьего, опыт религиозный, нравственный, эстетический, восприятие чужой душевной жизни, интеллектуальная интуиция (умозрение)» [Лосский, 1990, с. 24, 30]. Чувственное обозначение переживаемого и осмысляемого мира открывало писателю глубину проникновения в страдательную устремленность человека к высшему смыслу и благодати.
Телесная, чувственная жизнь «думающего» человека неразрывно связана с природой. Только слившись с ней, он ощущает сладкую, возвышающую его, муку зарождающейся мысли. И Пашка Колокольников, и Матвей Рязанцев из рассказа «Думы», и непутевый Степка из одноименного рассказа думают, растворяясь в таинственном диалоге с природой: «... когда было светло от луны, звенела гармонь и в открытое окно вливался с прохладой вместе горький запах полыни» [Шукшин, 1970, с. 27], когда «Во дворах на таганках потеют семейные чугуны с похлебкой. Пляшут веселые огоньки, потрескивает волглый хворост. Задумчиво в теплом воздухе... Прожит день. Вполсилы ведутся неторопливые, необязательные разговоры - завтра будет еще день, и опять будут разные дела. А пока можно отдохнуть, покурить, поворчать на судьбу, задуматься бог знает о чем: что, может, жизнь - судьба эта самая - могла бы быть какой-нибудь иной, малость лучше?» [Шукшин, 1970, с. 80]. А кузнецу Филиппу Наседкину, герою рассказа «Залетный», для полной гармони нужен еще и человек, бесконечно добрый и одинокий, в присутствии которого «Можно было долго сидеть на старом теплом бревне и тоже смотреть далеко - в горы. Думалось - не думалось - хорошо, ясно делалось на душе, как будто вдруг - в какую-то минуту - стал ты громадный, вольный и коснулся руками начала и конца своей жизни - смерил нечто драгоценное и все понял» [Шукшин , 1970, с. 81].
«Думать» для героев Шукшина - тоже работа, но желанная и обставляемая целым обрядом обязательных условий для зарождения
мысли, когда сознание пробуждается бунтарским порывом: «...внезапным ярким чувством того, что в человеке есть нечто такое, с чем он может отождествлять себя хотя бы на время» [Красиков, 2003, с. 128]. Алеша Бесконвойный посвящает этому целый день -банный. Чтобы, изнурив себя ублажением телесным, думать, думать, заглянуть в душу и вернуть пьянящее чувство любви к женщине. Некогда мешавшая уснуть гармонь оказывается тоже нужной Матвею Рязанцеву, чтобы, промучившись без сна, вновь ощутить себя летящим на коне в черную ночь, и чтобы «И ночь летела навстречу им, густо била в лицо тяжким запахом трав, отсыревших под росой».
Жизнь с трудами и заботами, со светом, запахом и добрыми людьми воспринимается как временное состояние, потому и смерть, неизбежная в ее течении, обдумывается столь же обстоятельно, как собственная явь. Ощущая ее приближение, герои рассказов думают не о ней, а о дарованной им «дали светлой». Старик («Как помирал старик») деловито отдает распоряжения причитающей над ним старухе. Саня Неверов из рассказа «Залетный» произносит хвалу смерти за то, что «Если мы не в состоянии постичь ее, то зато смерть позволяет понять нам, что жизнь - прекрасна. И это не грустно, нет... » [Шукшин, 1970, с. 85]. Красавец Спиридон Расторгуев ( рассказ «Сураз») - единственный из шукшинских героев примеривший на себя самоубийство, «... в последнее мгновение успел подумать... Не подумал даже, а удивился» «А не больно!..» [Шукшин, 1970, с. 131].
Не больно и не страшно - так относятся к смерти, самой трагичной части жизни, люди, умеющие думать. Поистине маетное состояние для них - обретение душевной благодати при самой жизни. Ибо оно неполно, недостижимо без посвящения в иную, высшую, благодать - благодать божию. Герои Шукшина - отъявленные безбожники, но осеняют себя крестом и уповают на господнее провидение в минуту опасности. Старик за мгновение до кончины все же просит у бога прощения, хотя только что укорял его за то, что «мало сделал ему добра». Отсюда и маета, страдательное состояние сознания, потому что, по определению современного философа, автора книги «Человеческое присутствие», «... маета - это чувство обманутости, обкраденности» [Красиков, 2003, с. 198].
Смысловая ситуация исповеди как предельно возможное самораскрытие человека во все времена неизбежно сталкивала человека с пониманием своей обращенности к Богу. Наделив героев своих произведений атеистическим сиротством, Шукшин в маете их мысленных исповедей и поступков тоже пытался решить кардинальную проблему безрелигиозного существования в мире: как
себя, так и своих современников. Вот «Крепкий мужик» оголтело разваливает трактором старинную сельскую церквушку и не находит оправдания своему поступку, испытывая муки совести и той самой «обкраденности». Семка Рысь из рассказа «Мастер», наоборот, мучается от желания восстановить чудный храм, чтобы заиграл и засветился он на радость людям. И отступается от осветившей его идеи, тоже ощутив себя «обманутым» и обделенным. Наконец, в рассказе «Верую!» Шукшин напрямую ставит героя перед дилеммой: верить ли в Бога, если сам поп, «натуральный, с волосьями», ведет себя, как простой юродивый?
Так в творческом мире писателя В.М. Шукшина сошлись и нашли пронзительно ясное выражение глобальные экзистенциальные проблемы самоопределения современного человека, обретшего весь мир и теряющего священное чувство всеединства - с людьми, природой, Богом. Этот разрыв между подлинными и неподлинными формами человеческого существования, и есть предмет сокрушительного раздумья, содержание «дум» человека, не утратившего своих сущностных сил - созерцания сердцем. Писатель Шукшин предвосхитил ценность возврата к гуманитарному сознанию, художественно выразив литературный интерес к трансцендентной реальности и связанным с ней экзистенциалам: нравственности, правде, чести, мужеству жить достойно и умно. Знаковые тексты произведений В.М. Шукшина и представленные в них экзистенциальные типы «думающих» людей во многом определили доминаты опытного переживания человеком собственного существования в моменты прорыва к высшему смыслу жизни, воплощенные в литературе и искусстве уже нового, двадцать первого века.
Литература
Заманская В.В. Экзистенциальная традиция в русской литературе ХХ века. Диалоги на границах столетий. М., 2002.
Красиков В.И. Человеческое присутствие. М., 2003.
Лосский Н.О. О характере русского народа. М.,1990.
Руднев В.В. Введение в прагмасемантику «Винни Пуха»// «Винни Пух» и философия обыденного языка. М., 2000.
Современный экзистенциализм. М., 1966.
Чалин М.Л. Философия отчаяния и страха. М., 1962.
Шукшин В.М. Земляки. М., 1970.
Шукшин В.М. Я пришел дать вам волю. Барнаул, 1991.
