CC BY
216
Bowring J. 1877: Autobiographical Recollections. London.
Johnson S., Walker J. 1828: Dictionary of the English Language. The second edition. London. Johnson S. 1768: Dictionary of the English Language. The Third Edition. Dublin. Sheridan T. 1790: Complete Dictionary of the English Language both with regard to Sound and Meaning. The Third Edition: in Two Vol. London.
SmartB. H. 1836: Pronouncing Dictionary of the English Language. London.
"VECHERNEYE RAZMYSHLENIYE" BY M. LOMONOSOV AND "EVENING REFLECTIONS" BY G. BOWRING: FROM POLYSEMANTIC MESSAGE OF THE ORIGINAL TO THE MONOSEMANTIC ONE OF THE TRANSLATION
T. Ye. Abramzon
The paper deals with comparative analysis of two works, namely, the spiritual ode "Vecherneye Razmyshleniye ..." by M. Lomonosov and its translation "Evening Reflections, on the Majestyof God, on Seeing the Great Northern Lights" by G. Bowring. Formally the world image of the original and the translation coincide, but differ in notional ties and solutions. Scientific and poetic world image of M. Lomonosov's reflections gets transformed into religious-poetic in Bowring's translation, thus reflecting both his individual world-view, and peculiar English linguistic world image. Integrated epistemological approach to the problem in Lomonosov's ode gets only one solution — the God is inconceivable.
Key words: M. Lomonosov, "Vecherneye Razmyshleniye ...", G. Bowring, "Evening Reflections", epistemological issue, translation strategies, world image
© 2014
Н. А. Тимофеев
ДУХОВНЫЙ КРИЗИС РУССКОЙ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ КОНЦА XIX в.: ОБРАЗ ГЕРОЯ В ПОВЕСТИ А. П. ЧЕХОВА «ЧЕРНЫЙ МОНАХ»
В статье рассматривается проблематика повести А.П.Чехова «Чёрный монах». С помощью анализа языковых особенностей и композиционных приёмов исследуются принципы создания образа главного героя и системы персонажей. Через трагедию героя Чехов раскрывает глубинный кризис сознания современников, показывая столкновение рационалистического и иррационального типов мышления как главную подоплёку духовных поисков интеллигенции в конце XIX в.
Ключевые слова: русская литература, Чехов А. П., кризис сознания, библейские мотивы, символика, принцип параллелизма
В 1894 году Чехов публикует повесть «Черный монах», которая, как отмечают исследователи, своеобразна и содержит нехарактерные для творчества писателя сюжет и некоторые особенности поэтики1. Однако, вводя новаторские элементы,
Тимофеев Никита Анатольевич — аспирант кафедры русской литературы Московского педагогического государственного университета. E-mail: [email protected]
1 Сухих 2007, 166.
Чехов не отклонился от магистрального пути в своем творчестве, последовательно придерживаясь принципа объективности, глубокого художественного анализа.
Центральная проблема, с которой сталкивались и сталкиваются исследователи, — трудность при выявлении не только авторской позиции (которая всегда в силу специфики чеховского стиля выявляется нелегко), но и самого замысла повести «Черный монах». Поставленный в тупик «туманным» содержанием произведения, еще Н.К. Михайловский вопрошал в своем критическом отклике: «Но что значит самый рассказ? В чем его смысл? <...> Не знаю»2.
На наш взгляд, ключом к смыслу произведения может послужить анализ образа главного героя, Коврина, поскольку через призму его сознания показано восприятие мира, именно он задается сложными вопросами о смысле бытия, назначении собственной жизни, избранничестве и т.д.
Нам представляется важным принцип параллелизма, заложенный на разных уровнях произведения. Этот же принцип реализуется и в создании Чеховым системы образов персонажей. В исследовательских работах, посвященных «Черному монаху», нередко была заметна тенденция встать на сторону или Коврина, или Песоцких, одновременно сближая выбранную точку зрения с позицией самого Чехова. В чеховедении даже утвердилось полушутливое разделение литературоведов на «ковринистов» и «песоцкистов»3, в то время как, на наш взгляд, для понимания произведения существенно не противопоставление, а сопоставление и сближение образов Тани, Егора Семеныча и Коврина. Мы склонны разделять мнение В.Б.Катаева: «Чехову не требовалось... отдавать кому-либо из них [героев — Н.Т.] предпочтение»4.
Сближение образов прослеживается уже на лексическом уровне: при характеристике героев используются или повторяющиеся слова, или же синонимические (нервный, болезненный, полубольной, непокойный, беспокойный). О Коврине сказано, что он постоянно находится в состоянии психического возбуждения, крайне чувствителен: «расстроил себе нервы»5, «вел нервную, беспокойную жизнь»6, «полубольные, издерганные нервы»7. Те же самые черты (хотя на первый взгляд не столь очевидные) мы увидим и в Егоре Семеныче (его статьи отличал «непокойный, неровный тон», «нервный, почти болезненный задор»8), и в Тане («нервна в высшей степени»9). Заметен параллелизм и в других деталях. Читая статьи Егора Семеныча о садоводстве, Коврин с иронией замечает ораторские обороты из латинского языка, не слишком уместные в работе об антоновке: «audiatur altera pars», «sapienti sat»10. Но и сам Коврин, желая показать эрудицию, демонстрирует знание латыни при разговоре с черным монахом: «Римляне говорили: "mens sana in corpore sano"»11.
2 Михайловский 2002, 346-347.
3 Катаев 1979, 193.
4 Катаев 1979, 202.
5 Чехов 1980/VIII, 226.
6 Чехов 1980/VIII, 232.
7 Чехов 1980/VIII, 240.
8 Чехов 1980/VIII, 237.
9 Чехов 1980/VIII, 238.
10 Чехов 1980/VIII, 237.
11 Чехов 1980/VIII, 243.
Такой параллелизм указывает на некую общность персонажей, этот прием Чехова — сигнал к тому, что нам следует внимательно проследить, в чем совпадают характеры, взгляды, поведение этих героев, столь разных на поверхностный взгляд, и почему автору было важно указать на их глубинное сходство.
В работах, посвященных «Черному монаху», исследователи часто отмечали приземленность устремлений Песоцкого, преданного своему делу, садоводству, и в противовес указывали на возвышенные, отвлеченные идеалы Коврина. Например, А. М. Турков писал: «...уже в этом описании [описании сада — Н.Т.] таится предвестие будущего драматического конфликта между Ковриным и Песоцкими, между страстным, до болезненности напряженным духом и здравой, будничной, слегка <...> муравьиной деятельностью»12. Как мы указали, напряженность, болезненность по-своему присущи и Песоцким. Если внимательно сопоставить поступки, речь героев, то мы увидим, что Чехов намеренно убирает кажущуюся «пропасть» между возвышенными духовными устремлениями Коврина и «муравьиной» деятельностью Песоцких, сближая персонажей и на этом уровне. Егор Семеныч так говорит о своем деле: «Это не сад, а целое учреждение, имеющее высокую государственную важность, потому что это, так сказать, ступень в новую эру русского хозяйства и русской промышленности»13. Черный монах (то есть, по сути, alter ego самого Коврина) убеждает магистра: «Вас, людей, ожидает великая, блестящая будущность. И чем больше на земле таких, как ты, тем скорее осуществится это будущее. Без вас <...> человечество было бы ничтожно <... > оно долго бы еще ждало конца своей земной истории. Вы же на несколько тысяч лет раньше введете его в царство вечной правды — и в этом ваша высокая заслуга»14. Таким образом, если присмотреться, Егор Семеныч и Коврин оба маниакально убеждены в своем мессианстве, только каждый из них — на своем поприще. Песоцкий верит, что его садоводческие успехи приближают новую эру хозяйства, а Коврин убежден, что его недюжинные умственные способности и избранничество способствуют приближению рая, всеобщего блаженства. Заметен параллелизм и в речи персонажей: Песоцкий готов отдать жизнь за свой сад, но боится, что в этом нет смысла, и спрашивает: «Но к чему? Какая цель?»15 (курсив мой — Н.Т.) Коврин также верит в благо «вечной правды», но, пока монах не уверяет его в существовании вечной жизни, магистр тоже, как и Песоцкий, сетует на бренность всего живого и, опасаясь бессмысленности всех своих усилий и достижений, спрашивает: «Но разве людям доступна и нужна вечная правда, если нет вечной жизни?», «А какая цель вечной жизни?»16 (курсив мой — Н.Т).
Наконец, даже в психической болезни Коврина есть сходство с Песоцким. Магистр страдает манией величия, и в его сознании наблюдается галлюцинаторное «раздвоение»: черный монах и Коврин сосуществуют. Когда описывается настроение и поведение Егора Семеныча, то отмечается такое же «раздвоение»: «В нем [Егоре Семеныче — Н.Т.] уже сидело как будто бы два человека: один был настоящий Егор Семеныч, который, слушая садовника Ивана Карлыча <...> возмущался
12 Турков 2003, 260.
13 Чехов 1980/VIII, 236.
14 Чехов 1980/VIII, 242.
15 Чехов 1980/VIII, 236.
16 Чехов 1980/VIII, 242.
и в отчаянии хватал себя за голову, и другой, не настоящий, точно полупьяный, который вдруг на полуслове прерывал деловой разговор...»17. Такое же контрастное сосуществование двух настроений заметно и в Тане: «То вдруг нахлынет такая радость, что хочется улететь под облака и там молиться богу, а то вдруг <...> бог весть откуда, придет мысль, что она ничтожна, мелка и недостойна такого великого человека, как Коврин, — и она уходит к себе, запирается на ключ и горько плачет в продолжение нескольких часов. <...> Эти новые ощущения завладели ею совершенно...»18. Более того, в Тане заметно стремление быть не как все обыкновенные люди, а выше, умнее, чтобы соответствовать Коврину, который в ее глазах великий и гениальный человек. То есть в Тане есть «задатки» такой же, как у Ков-рина, болезненной самовлюбленности, желания стать над «стадными» людьми.
На уровне других — физиологических — черт опять же заметно указание на общность персонажей: Егор Семеныч страдает одышкой19, а Коврин незадолго до смерти заболевает чахоткой, при которой также всегда возникает мучительная одышка. При описании Тани сказано, что у нее лицо «с тонкими черными бровями»20, ту же деталь мы видим во внешности черного монаха (то есть alter ego самого Коврина): «Монах в черной одежде, с седою головой и черными бровями...»21; «Монах с непокрытою седою головой и с черными бровями...»22.
Как видим, прием параллелизма, отражения последовательно выдержан во всем произведении, но он особенно важен именно для понимания образов персонажей, прежде всего — Коврина. Для чего Чехову понадобился этот «сгущенный» параллелизм? Из-за этих странных повторов, образных и сюжетных перекличек у читателя создается впечатление, будто над жизнью героев тяготеет некий неумолимый рок, мрачная разрушительная сила. Однако повесть посвящена разоблачению призраков, объяснению их, поэтому, проанализировав характеры персонажей, мы увидим, что трагедия произошла не из-за какого-то неведомого рока, а в силу общей атмосферы, созданной самими героями: из-за завышенных притязаний, неудовлетворенности, эгоистичности — как Песоцких, так и Коврина. Их жизнь — повторение и отражение друг в друге, в частности — одинаковые ошибки, заблуждения. В итоге создается как бы замкнутый круг: не вырвавшись за его пределы, герои терпят крах. Чтобы усилить ощущение такого замкнутого круга, Чехов подробно разрабатывает только образы этих трех персонажей и описывает только их мысли и поступки, таким образом «отдаляя» героев от жизни, идущей вокруг: не зря остальные лица намеренно упомянуты лишь вскользь (доктор, гости, садовник Иван Карлыч, Варвара Николаевна) и намечены всего несколькими штрихами.
Бесспорно, что идеи и философия черного монаха/Коврина были чужды Чехову, который не принимал мистицизма, сдержанно относился к религиозным поискам интеллигенции, к философским манифестам и самой эстетике символистов (Мережковского, Минского и других). Об этом писал А.В. Амфитеатров: «Антон
17 Чехов 1980/VIII, 246.
18 Чехов 1980/VIII, 245.
19 Чехов 1980/VIII, 230.
20 Чехов 1980/VIII, 228.
21 Чехов 1980/VIII, 234.
22 Чехов 1980/VIII, 256.
Павлович <...> решительно не признавал никаких метафизических априорностей <...> он не умел относиться к ним иначе как к нервной болезни, которой необходимы самый тщательный диагноз и пользование <...> В области всякой мистики, сверхчувственности, сверхъестественного и т.п. Чехов держал себя как в лечебнице для тихих помешанных <...> Мистик — для Чехова человек с отравленным мозгом, переброшенный из действительности в сказку...»23. В связи с анализируемой нами повестью «Черный монах» весьма показательно замечание мемуариста о том, что увлечения метафизикой и мистикой Чехов уподоблял нервной болезни. Как бы ни оценивал писатель влияние «экстаза и вдохновения»24 (по словам Коврина) на продуктивность творчества и т.п., Чехов все же был настроен скептически по отношению к таким проявлениям психики. В.Б. Катаев отмечал: «Уклоняясь от дидактизма <...> Чехов находит чисто художественные средства навести читателя на мысль о норме, от которой уклоняется жизнь его героев»25.
Но каковы же истоки странных идей Коврина (которые, несомненно, относятся к области религиозной метафизики и мистичны по сути своей)? Исследователи неоднократно отмечали, что настроения, мысли, схожие с ковринскими, были изложены в философских и эстетических работах, манифестах символистов, движение которых начало набирать силу в 1890-е гг. Чехову знал о теории мэонизма, развивавшейся Н.М. Минским в труде «При свете совести»: в библиотеке Чехова было это произведение. В книге Минский рассуждает о том, что человек по природе своей всегда сконцентрирован на поиске смысла жизни, устремлен к поиску истоков бытия. В своем труде философ рассматривал те противоречия, которые неизбежны и извечно заставляют людей мучиться. Автор подвергал критическому разбору «ходячую» общественную мораль. Способ выйти из тягостных противоречий Минский нашел, открыв понятие так называемых мэонов. Он писал: «Изучение понятий о бытии и небытии приведет нас к высшей идее <...> в которой <...> примиряются и разрешаются противоречия жизни. Эту идею я буду называть мэоном»26. Минский настаивает на иррационализме и считает, что человек должен научиться выходить за пределы эмпиризма: «Душа <...> отрицает и признает ничтожными и призрачными все измерения опытом и постигнутые рассудком тела и даже самый опыт и рассудок. <...> Опыт, как бы далеко он ни простирал свои измерения, никогда не откроет других тел, кроме измеримых и ограниченных...»27. Хотя несомненна полемическая направленность повести Чехова по отношению к философии Минского (не зря в раннем рассказе «Литературная табель о рангах» (1886) Минский был отнесен к жалкому чину коллежских регистраторов, а в письме к Книппер назван «лживым», «ломакой»28), но вместе с тем многочисленны глубоки смысловые переклички «Черного монаха» и книги «При свете совести».
Устремленность к вечному бытию и блаженству — вот что пленило Коврина. Бессмысленность, конечность земного — вот что ужасало героя. В труде Минского примечательны рассуждения об одной из главных черт, присущих людям, о
23 Амфитеатров 2010/11, 89.
24 Чехов 1980/УШ, 251.
25 Катаев 1979, 200.
26 Минский 1897, 155.
27 Минский 1897, 159-160.
28 Чехов 1977Ш, 195.
неотъемлемой особенности человеческой природы: о желании первенствовать, то есть как раз о том, чего жаждал Коврин, а также — по-своему — и Таня, и Егор Семеныч. Минский писал: «Болезнь, называемая в науке манией величия, по отношению к нашему времени не есть мания или болезнь, а всеобщее следствие высокой культуры, созревший плод самолюбия»29 (курсив мой — Н.Т.). Говоря о желании человека встать над толпой, Минский отмечает мнимую скромность себялюбцев: «Чтобы добиться добровольного поклонения себе, он [себялюбец — Н.Т.] должен притворяться, пред собою и другими, будто никакого поклонения не ищет, будто счастье людей само по себе ему дороже собственного счастья»30. Коврин и сам в результате такого самообмана поверил, что слава будто бы не прельщает его: на слова черного монаха: «...ты умен. Ты к славе относишься безразлично, как к игрушке, которая тебя не занимает», — Коврин отвечает: «Да, это правда»31.
Литературоведы, пытаясь истолковать смысл повести, приходили к выводу, что Чехов хотел показать погоню героев за мнимыми идеалами, в результате чего эти персонажи прошли мимо настоящей жизни. Например, В.Б. Катаев писал: «Не видеть, не ценить красоту, которая рядом, — это общий удел героев...»32; «И указания на красоту, мимо которой проходят или которую губят <...> герои, и создание определенного настроения у читателя становятся в рассказе Чехова весьма действенным эстетическим средством выражения авторских представлений о должном, "о настоящей правде"»33. Эту же точку зрения разделяют И. Н. Сухих и Л. А. Капитанова. На наш взгляд, подобное объяснение повести справедливо лишь отчасти. Свое суждение литературоведы подкрепляют цитатами из финального эпизода, где Коврин перед смертью зовет Таню, роскошный сад, прекрасную жизнь. Но надо признать, что если Песоцкие в самом деле были слишком увлечены своим «коммерческим» садом и не обращали внимания на поэзию жизни, то Коврин, в отличие от них, все-таки видел и ценил красоту (до лечения от душевной болезни): по приезде к Песоцким магистр любуется природой, именно его глазами мы видим пейзажи: «Таких удивительных роз, лилий, камелий, таких тюльпанов всевозможных цветов <...> Коврину не случалось видеть нигде <...> Весна была еще только в начале <...> но уж и того, что цвело вдоль аллей и там и сям на клумбах, было достаточно, чтобы, гуляя по саду, почувствовать себя в царстве нежных красок»34; «Предчувствуя ясный, веселый, длинный день, Коврин вспомнил, что ведь это еще только начало мая <...> и вдруг в груди его шевельнулось радостное молодое чувство...»35; «Он внимательно читал, делал заметки и изредка поднимал глаза, чтобы взглянуть на открытые окна или на свежие, еще мокрые от росы цветы <...> и ему казалось, что в нем каждая жилочка дрожит и играет от удовольствия»36.
Однако, на наш взгляд, мотив неувиденной, неоцененной красоты не глав-
29 Минский 1897, 10.
30 Минский, 1897, 19.
31 Чехов 1980/УШ, 248.
32 Катаев 1979, 200.
33 Катаев 1979, 200-201.
34 Чехов 1980/УШ, 226-227.
35 Чехов 1980/УШ, 231.
36 Чехов 1980/УШ, 232.
ный в повести. Названный мотив, который в самом деле присутствует в целом ряде рассказов и повестей (начиная с «Цветов запоздалых» (1882 г.) и заканчивая «Архиереем» (1902 г.)), разрабатывался в этих произведениях с помощью традиционных приемов чеховской поэтики, в то время как «Черный монах», как мы уже указали, признается литературоведами несколько «нетипичной» для Чехова повестью, которая — в силу специфики стилистических признаков — стоит в творчестве писателя особняком. Поэтому закономерно предположить, что новаторские приемы были использованы автором для того, чтобы полнее раскрыть некую другую сложную проблему, которой «Черный монах» и был всецело посвящен.
Какова же эта проблема и почему в этом произведении Чехов так сгущает символику? И.Н. Сухих заметил, что Чехов, дав в повести явно мистическую атмосферу, все-таки «заземлил»37 ее, мотивировав все странные события душевной болезнью героя. И тем не менее не случайны, показательны и само обращение писателя к загадочному, «готическому» сюжету, и тщательное создание таинственной атмосферы, и вынесение в заглавие главного символа — черного монаха.
Как мы уже отметили, повесть полемична по отношению к философским и эстетическим работам символистов, но, как ни странно, одновременно с тем весь материал, положенный в ее основу, целиком «пропитан» настроениями, идеями писателей символистского круга. Чехов был лично знаком с Д. С. Мережковским, который в 1893 г. выступил с манифестом «О причинах упадка и о новых течениях современной русской литературы», ставшим важной вехой в русской литературе. Между прочим, Мережковский проницательно отметил краеугольную проблему сознания современников: «Новейшая теория познания воздвигла несокрушимую плотину, которая навеки отделила твердую землю <...> от безграничного и темного океана, лежащего за пределами нашего познания. <...> Никогда еще пограничная черта науки и веры не была такой резкой и неумолимой <...> Никогда еще люди так не чувствовали сердцем необходимости верить и так не понимали разумом невозможности верить. В этом болезненном неразрешимом диссонансе <...> заключается наиболее характерная черта мистической потребности XIX в. Наше время должно определить двумя противоположными чертами: это время самого крайнего материализма и вместе с тем страстных идеальных порывов духа. <...> Последние требования религиозного чувства сталкиваются с последними выводами опытных знаний. Умственная борьба, наполняющая XIX в., не могла не отразиться на современной литературе»38.
Таким образом, в повести Чехов как раз отразил эту проблему. Размышления Коврина на определенном этапе также отражают ту умственную борьбу, о которой писал Мережковский: борьбу материализма, ratio и устремлений к божественному, к вечной жизни. По сути, Чехов поставил в повести трудную, ответственную задачу: сконцентрировано продемонстрировать два полюса мышления передового современного человека, интеллигента. Для того чтобы раскрыть эту проблему, писатель прибег к сложному художественному приему: «расщепил» сознание героя, который попеременно принимает как мировоззрение две противоположных картины мира. До появления галлюцинации — черного монаха — и утверждения своих тайных идеалистических устремлений ума и сердца Коврин склонен
37 Сухих 2007, 168.
38 Мережковский 2007, 454-455.
к скептицизму, неверию, которое удручает его. Более того, именно внутренняя неудовлетворенность, вполне возможно, как раз и «расстраивает нервы».
Существенны в повести и скрытые библейские мотивы. И.Н. Сухих указывает, что черный монах может выступать предвестником грядущего Страшного суда: «Черный монах, по смыслу легенды <...> оказывается <...> "священником Бога и Христа" <...> Таким же апостолом называет он и Коврина. Фраза об "избранниках божьих" приобретает <...> самый прямой смысл. Поверх отсылки к разным философским системам возникает в повести и эта параллель. Слова монаха в первой беседе с магистром о вечной жизни, о благословении божьем, о конце земной истории поддерживают ее. Они тоже восходят к Апокалипсису»39.
Цитаты из библейских текстов встречаются как в речи черного монаха, так и в речи Коврина. Магистра прельщает не только желание встать над «стадом», но и приблизить конец земной истории, а следовательно, и второе пришествие Христа, и Страшный суд. Знаменательна в этой связи деталь в начале VIII главы. Магистр уже излечился от галлюцинаций, не видит черного монаха. «Под Ильин день вечером в доме служили всенощную. <...> Коврину стало скучно»40. Ильин день — день, посвященный Илие (Пророку). Этот святой упоминается в религиозных текстах как предвестник второго пришествия Христа: «Большую роль играет образ Илии <...> в христианской эсхатологии. <...> Он выступает как предтеча и провозвестник мессии <...> которого бог посылает на землю перед страшным судом <...> христианская традиция отождествила с Илией одного из "свидетелей", упоминаемых в Апокалипсисе, которые будут пророчествовать в "конце времен"...»41. Таким образом, эта деталь — очередная отсылка к несостоявшемуся «апостольству» Коврина, и «скучно» магистру становится именно оттого, что сердцем он уже не ощущает своей «избранности», не верит в нее. Не случайно, покинув всенощную, Коврин в унынии идет именно в поле, где год назад впервые увидел черного монаха: Чехов показывает томление духа героя, который вновь оказался во власти рассудка, вернулся к материалистической точке зрения на мир, но подспудно испытывает внутреннюю потребность в вере, в божественном.
Итак, на примере духовных поисков и судьбы Коврина Чехов высветил главное противоречие, присущее сознанию людей конца XIX в., — борьбу между «необходимостью верить» и «невозможностью верить». Приводя Коврина к трагическому финалу, писатель показал несостоятельность крайних устремлений ума и духа. Стремление символистов, мистиков погрузить сознание человека в область иррационального, загадочного, подвести под любые вопросы бытия религиозное или мистическое объяснение вызывали у Чехова недоверие и настороженность, порою — даже злую насмешку. Не зря в одном из чеховских писем Минский назван «лживым»42, о символистах и декадентах писатель (по воспоминаниям Сере-брова-Тихонова) отзывался как о людях, по его убеждению, не вполне искренних: «Жулики они, а не декаденты! <...> Религия, мистика и всякая чертовщина! <...> Это все они нарочно придумали, чтобы публику морочить. Вы им не верьте»43.
39 Сухих 2007, 167.
40 Чехов 1980/ШП, 250.
41 Иванов 1987/Г, 506.
42 Чехов 1977т,195.
43 Серебров-Тихонов 1986, 590.
Деятельность Мережковского, неуклонно и строго следовавшего своей религиозно-философской программе, Чехов считал слишком рассудочной, нежизненной, писатель считал, что в ней заметна тенденциозность, которая всегда приводит к необъективности и к тому, что исследователь начинает «отмахиваться» от не подводимых под систему явлений, фактов реальности. Поэтому в письме к Дягилеву Чехов писал, что ему не близки взгляды философа, который «верует определенно, верует учительски»44.
Недаром образ черного монаха (символической концентрации мистико-ре-лигиозных, мегаломанических фантазий и идей Коврина) в повести неизменно характеризуется словам «лукавый»45, «себе на уме»46, то есть неискренний, не до конца открытый. Таким образом, в произведении Чехов, обличая небезобидную тенденцию эпохи, проводит важную мысль: люди избирают отвлеченную философскую систему, но в крайностях впадают в ошибки и самообман, что в итоге приводит к тяжелым душевным срывам, как это случилось с героем повести.
Хотя повесть, как мы уже отметили, является по поэтике весьма нетипичной для творчества Чехова, но ее проблематика и образ героя не только не «выпадают» из художественной системы, но и развивают, дополняют ее. В финале произведения Коврин размышляет о том, что «вымещал на ни в чем не повинных людях свою душевную пустоту, скуку, одиночество и недовольство жизнью»47. Таким образом, перед нами — опять типичный представитель поколения, психологию которого детально исследовал Чехов на протяжении всего творчества. В «Черном монахе» (как и в предшествовавшей ему повести «Рассказ неизвестного человека») автор демонстрирует духовную опустошенность, идейный тупик человека, который потому не может прожить жизнь «осмысленно, красиво»48, что не знает, на чем должно зиждиться его мировоззрение.
ЛИТЕРАТУРА
Амфитеатров А. В. 2010: Десятилетняя годовщина // Чехов: pro et contra: в 2 т. / И. Н. Сухих (ред.). СПб., 55-95.
Иванов В. В. 1987: Илия // Мифы народов мира: в 2 т. / С. А. Токарев (ред.). М., 504506.
Катаев В. Б. 1979: Проза Чехова: проблемы интерпретации. М.
Мережковский Д. С. 2007: Вечные спутники. СПб.
Минский Н. М. 1897: При свете совести: мысли и мечты о цели жизни. СПб.
Михайловский Н. К. 2002: Кое-что о г-не Чехове // А. П. Чехов: pro et contra: в 2 т. / И. Н. Сухих (ред.). СПб., 332-355.
Серебров-Тихонов А. Н. 1986: О Чехове // А.П.Чехов в воспоминаниях современников / Н. И. Гитович (ред.). М., 583-597.
Сухих И. Н. 2007: Проблемы поэтики Чехова. СПб.
Турков А. М. 2003: Чехов и его время. М.
Чехов А. П. 1974-1983: Полное собрание сочинений и писем: в 30 т. М.
44 Чехов 1977/XI, 234.
45 Чехов 1980/VIII, 234, 241.
46 Чехов 1980/VIII, 241.
47 Чехов 1980/VIII, 254.
48 Чехов 1980/VIII, 213.
SPIRITUAL CRISIS OF RUSSIAN INTELLIGENTSIA IN THE LATE 19th CENTURY: PROTAGONIST IN A. CHEKHOV'S NARRATIVE "THE BLACK MONK"
N. A. Timofeyev
The paper deals with the subject matter of A. Chekhov's narrative "The Black Monk". The analysis of linguistic features and composition techniques underlie the study of protagonist's and characters' characterization. Chekhov through the tragedy of his hero reveals the deep crisis of his contemporaries' consciousness and shows the clash of irrational and rational types of thinking as the hidden motive for spiritual quest of Russian intelligentsia of the late 19th c.
Key words: Russian literature, A. P. Chekhov, consciousness crisis, Biblical motifs, symbolism, parallelism principles
© 2014
О. В. Морозова
ТЕМА ДЕТСТВА: ЧЕХОВСКИЕ «ПРИНЦИПЫ ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ОРГАНИЗАЦИИ» ТЕКСТА В ТВОРЧЕСТВЕ А. А. БЛОКА
В статье рассматривается проблема перехода от реализма к символизму в русской литературе на рубеже XIX-XX вв. на примере творчества А. П. Чехова и А. А. Блока. Предмет исследования — репрезентация в обращении писателей к теме детства, а также влияние творчества Чехова на символистов, проявившееся как на уровне отдельных образов, тем и мотивов, так и в области принципов художественной организации текста (Минц), в области поэтики.
Ключевые слова: рубеж XIX-XX вв., реализм, символизм, принципы художественной организации текста, тема детства, поэтика, А. П. Чехов, А. А. Блок
На рубеже XIX-XX вв. наблюдается всплеск писательского интереса к теме детства. Каждому из направлений в истории литературы было свойственно свое отношение к данной теме: так, например, классицизм, ориентированный на поиск образцового, всеобщего в людях, детство воспринимает как уклонение от нормы, неразумие, незрелость (впрочем, и на рубеже XIX-XX вв. публикуется немало морализаторских опусов, выдаваемых за детскую литературу, которые пародирует Чехов в своем знаменитом «Сборнике для детей»); для просветителей дети — благодатная почва, которая при должном воспитании должна дать достойные плоды разумности и добронравия. Как отмечает М. Эпштейн, «само понятие детства как самоценной стадии духовного развития могло возникнуть только на почве сентиментально-романтического умозрения»1. На рубеже XIX-XX вв. к данной
Морозова Ольга Владимировна — аспирантка кафедры истории русской литературы и методики преподавания Казанского (Приволжского) федерального университета. E-mail: [email protected]
1 Эпштейн 2006, 151.
