CC BY
232
Вестник Челябинского государственного университета. 2011. № 20 (235).
Филология. Искусствоведение. Вып. 56. С. 38-40.
Е. В. Богданович
ДРУЖЕСКОЕ ПОСЛАНИЕ И ЭЛЕГИЯ В 1810-1820-Х ГОДАХ:
К ВОПРОСУ О ВЗАИМОВЛИЯНИИ ЖА НРОВ
Статья посвящена актуальному для поэтики русской лирики начала XIX века вопросу о взаимодействии двух ведущих жанров эпохи: элегии и послания. Представленный в статье материал позволяет проследить пути проникновения элементов одного жанра в другой и расширить современные представления о жизни жанров в пушкинскую эпоху!.
Ключевые слова: русская литература 1810-1820-х годов, жанр послания, жанр элегии,
взаимодействие жанров, К. Н. Батюшков, В. А Е. А. Баратынский.
Жанры послания и элегии в первой трети XIX века являлись самыми распространенными поэтическими формами, они традиционно выделялись в два самостоятельных раздела поэтических сборников этого времени и имплицитно осмыслялись как прямо противоположные. Дружеское послание, воспевающее удовольствия молодости, легкость бытия и нескончаемый дружеский и творческий пир1, с одной стороны, и элегия, изображающая человека перед лицом неумолимой судьбы и необратимого времени2, с другой, выражали, казалось бы, два несовместимых друг с другом модуса отношений человека к миру. Однако так представляется на первый взгляд. Реальная поэтическая практика оказывается сложнее и обнаруживает глубинные связи между жанрами.
Родство послания и элегии уходит корнями в эпоху синкретического искусства. Послание восходит к жанру разговора с отсутствующим и обнаруживает, таким образом, по мнению Г. П. Козубовской, некоторую связь с поминальным комплексом3, из которого, как известно, оформляется элегия4. Ощущение отсутствия, нехватки становится изначально тем семантическим полем, где пересекаются оба жанра.
Дружеские послания 1810-1820-х годов часто содержат мотив приглашения в гости и надежды на скорую встречу («Друзья мои сердечны! / Придите в час беспечный / Мой домик навестить - / Поспорить и попить!»- «Мои пенаты» К. Н. Батюшкова5; «Тебя зову, мудрец ленивый, в приют поэзии счастливый...» - «К Г<алич>у» А. С. Пушкина6). В этих посланиях разделенность пишущего и адресата в пространстве не мешает духовному единству, тема разлуки заглушена эпикурейской радостью жизни. Между тем, потенциал развития этой
Жуковский, П. А. Вяземский, А. С. Пушкин,
темы был изначально присущ посланию начала XIX века и реализовался в ряде текстов.
В некоторых посланиях 1810-1820-х годов тема отсутствия адресата перерастает в тему трагической разлуки и сожаления о невозвратимом прошлом7, что сближает эти тексты с «унылой» элегией8 1810-х годов. Это относится к таким текстам, как, например, послание П. А. Вяземского «К моим друзьям Ж<уковскому>, Б<атюшкову> и С<еверину>» (1812) или стихотворение Е. А. Баратынского «Где ты, беспечный друг? где ты, о Дельвиг мой...» (1820) («Послание к б<арону> Дельвигу» в первоначальной редакции). В этих текстах картины гедонистических радостей, иногда более пространные, как у Баратынского9, иногда менее, отнесены к ушедшему прошлому («Исчезлирадости, как в вихре слабый звук, / Как блеск зарницы полуночной» у Баратынского1"; «... и сладкий сон исчез!» у Вяземского11), которому противопоставлено унылое настоящее, а разрыв с адресатом кажется непреодолимым («Иль суждено, чтоб сердца хлад / Уже во мне не согревался...»11; «Пощады нет нам от небес! »п). Тема разлуки и отчужденности, имеющая у Баратынского биографическую основу, связанную с его вынужденным пребыванием в Финляндии, связывает эти послания с «Письмами с Понта» Овидия, в которых разлука с близкими и изгнание приравниваются к смерти, а реальная смерть является чуть ли не желанным событием (ср. у Вяземского: «Почий, счастливец, кротким
сном! / Стремлюсь надеждой за тобою...»11). В то же время эти послания содержат текстуальные переклички с элегиями современников, например, элегией В. А. Жуковского «Вечер» (1806), где воспоминания о друзьях входят в контекст меланхолических размышлений об
Дружеское послание и элегия в 1810-1820-х годах.
39
ушедшей юности с характерным «ubi sunt»:
Где вы, мои друзья, вы, спутники мои?
Ужели никогда не зреть соединенья?12
У Жуковского мотив разлуки часто сопряжен с мотивом встречи за чертой смерти. Смерть оказывается выходом за пределы земной обреченности на страдания и возможностью воссоединения родственных душ. Этот смысловой комплекс, элегический по сути, свободно включается в послания поэта. В посланиях «К Филалету» (1809) и «Тургеневу, в ответ на его письмо» (1813) смерть изображена как желаемое событие, кладущее конец земным утратам и разочарованиям13. Послание «Тургеневу, в ответ на его письмо» включает в себя также мотив преждевременной духовной старости («О, беден, кто себя переживет!»14) и категорию «опыта», открывшего «наготу» жизни и задернувшего будущее «покрывалом».
Лирический герой дружеского гедонистического послания 1810-х годов, как правило, молод. Однако мотив быстротечности молодости вводил в текст категорию времени, тема уходящей или ушедшей юности содержала элегический элемент. «Сафе diem» легко могло превратиться в «memento mori». В лирике 1810-1820-х годов выделяется группа текстов, колеблющихся на границе послания и элегии. Являясь посланиями по форме, эти тексты свободно включают в себя мотивы «унылой» элегии, что приводит к неоднозначности определения их жанра. Стихотворение Батюшкова «К Г<недич>у» (1806) в первоначальной редакции было названо посланием («Послание к Г**чу»), однако доминирует в нем мотив уходящей молодости, и это разительно отличает его от текстов вроде «Моих пенатов», ставших в 1810-е эталонными для дружеского послания, а потому издавая «Опыты в стихах и прозе» в 1817 году, Батюшков поместил стихотворение в раздел элегий. Стихотворение Батюшкова «К другу» (1815) уже однозначно соответствует элегическому жанру: в нем развивается тема «ubi sunt» и категория «задумчивости» («Твой друг в тиши ночной / В душе задумчивость питает»15) в сочетании с мыслями о непрочности всего в жизни и надеждой на лучшую жизнь за порогом смерти16.
В посланиях-элегиях Баратынского важное место занимает категория «опыта», и в этом отношении они становятся в один ряд с философскими элегиями поэта, признающими две возможные крайности: либо житейское волненье и страсти, присущие юности, либо зрелый
ум и опытность с равнодушием (см., например, элегии «Две доли», «Истина»)17. В стихотворении «К Креницыну» (1818-1819) адресант и адресат текста стоят как будто по разные стороны душевного рубежа: один уже охладел к жизни («Все хладный опыт истребил!»18), другой еще сохранил пылкость, и эту трагическую дистанцию может отчасти смягчить лишь дружеское понимание («Не сетуй на меня, о друге пожалей»18; «Но для чего грустить! мой друг еще со мной!»19). Душевное охлаждение здесь признано следствием неких объективных законов, в соответствии с которыми юношеская пылкость сменяется зрелой сдержанностью. В более поздних текстах эта мысль высказывается напрямую. Стихотворение «Приятель строгий, ты не прав...» (в первоначальном варианте - «Булгарину») (1821) заканчивается афористичной сентенцией о силе возраста: ...Подумай, мы ли Переменили жизнь свою,
Иль годы нас переменили?2"
Утрата молодости не представлена как некая трагедия, подобная смерти: это лишь закономерный процесс, проявляющийся в отказе от «безрассудных забав»21 юности. В стихотворениях «Пора покинуть, милый друг...» (1820) и «Так! Отставного шалуна...» (в первой публикации - под заглавием «Товарищам») (1820— 1821) эти забавы, более того, представлены как нечто неподобающее зрелому человеку:
Теперь ни в чем, любезный мой,
Нам исступленье не пристало!22 Переменяют годы нас И с нами вместе наши нравы:
От всей души люблю я вас;
Но ваши чужды мне забавы23.
Характерным показателем жанровой неопределенности этих текстов является отнесение их автором к разным жанрам. В издании «Стихотворений Евгения Баратынского» 1827 года «Приятель строгий, ты не прав...» (под заглавием «К ...» («Нет, нет! мой Ментор, ты не прав»)) включено в раздел посланий, «Пора покинуть, милый друг...» - в раздел элегий, а «Товарищам» помещено в раздел «Смесь».
Следует отметить, что существовала возможность и обратного влияния жанров. Мотивные комплексы дружеского послания могли входить в элегию как составляющие особого радостного мира, уже недоступного лирическому герою в силу законов времени, как в элегии Жуковского «Вечер», или в силу внутренних душевных свойств человека, как в
40
Е. В. Богданович
элегии Баратынского «Уныние» (1820-1821). Этот мир мог превращаться и в тайную обитель, куда стремился герой, как, например, в элегии Батюшкова «Таврида» (1815), во многом ориентированной, на наш взгляд, на послание Вяземского «К подруге» (181324). Или другой пример: мотив скорой смерти в элегии Баратынского «Елисейские поля» (1820-1825), отсылающий к «Le Revenant» Парни, модифицируется в духе дружеского послания, трансформируясь в мотив радостной смерти и объединения живых и мертвых поэтов в один пирующий круг.
Таким образом, в 1810-1820-е годы границы между жанрами элегии и послания были достаточно прозрачны. Жанры активно взаимодействовали и включали в себя мотивы друг друга, не теряя при этом своей идентичности.
Примечания
1 О художественном мире дружеского послания см., например: Грехнев, В. А. Мир пушкинской лирики. Н. Новгород, 1994; Виролайнен, М. Н. Две чаши : (Мотив пира в дружеском послании 1810-х годов) // Виролайнен, М. Н. Речь и молчание : (Сюжеты и мифы русской словесности). СПб, 2003. С. 291-311.
2 О жанре элегии см. : Фризман, J1. Г. Жизнь лирического жанра : (Русская элегия от Сумарокова до Некрасова). М, 1973; Вацуро, В. Э. Лирика пушкинской поры : «Элегическая школа». 2-е изд. СПб, 2002.
3 Козубовская, Г. П. Русская поэзия первой трети XIX в. и мифология : (Жанровый архетип и поэтика). Самара ; Барнаул, 1998. С. 3-4
4 См.: Веселовский, А. Н. Три главы из исторической поэтики // Веселовский, А. Н. Историческая поэтика. М, 1989. С. 215.
5 Батюшков, К. Н. Поли. собр. стихотворений / вступ. ст, подгот. текста и примеч. Н. В. Фридмана. М. ; Л, 1964. С. 140 (Биб-ка поэта. Большая сер.).
6 Пушкин, А. С. Полн. собр. соч. : в 20 т. Т. 1. Лицейские стихотворения. 1813-1817 / ред. тома В. Э. Вацуро ; тексты подгот. и примеч. сост. В. Э. Вацуро, М. Н. Виролайнен, Е. О. Ларионова, Ю. Д. Левин, О. С. Муравьева, H. Н. Петрунина, С. Б. Федотова, И. С. Чистова. СПб, 1999. С. 109.
О восприятиивременивэлегиисм.: Грехнев,В. А. Мир пушкинской лирики. С. 142-146.
8 Об «унылой» элегии см.: Вацуро, В. Э. Лирика пушкинской поры. С. 85-124.
9 Описания минут сладострастия в стихотворении Баратынского явно отсылают к поэтике «Моих пенатов» Батюшкова. О текстуальных и мотивных перекличках послания Баратынского с текстами Батюшкова и Жуковского см. подробнее в комментарии И. А. Пилыцикова в издании: Баратынский, Е. А. Полн. собр. соч. и писем. Т. 1. Стихотворения 1818-1822 годов. М, 2002. С. 352-357. шТам же. С. 119.
11 Вяземский, П. А. Стихотворения. 3-е изд. Л, 1986. С. 63 (Биб-ка поэта. Большая сер.).
12 Жуковский, В. А. Полн собр соч. и писем : в 20 т. / редкол. И. А. Айзикова, Э. М. Жилякова, Ф. 3. Канунова, О. Б. Лебедева, И. А. Поплавская, H. Е. Разумова, Н. Б. Реморова, Н. В. Серебренников, А. С. Янушкевич (гл. ред.). М, 1999. Т. 1. С. 76-77.
13 В послании «К Филалету» мысли о смерти сопряжены с противоречивыми чувствами: это смесь сладостного упования и волнения с легкой меланхолией (сближающей послание с элегиями о бедном певце) и даже с горестью. Очевидно, что здесь имеют место «смешанные ощущения», считавшиеся в эстетике начала XIX века характерным признаком жанра элегии (см.: Вацуро, В. Э. Лирика пушкинской поры. С. 16-18).
14 Жуковский, В. А. Полн. собр. соч. и писем. Т. 1. С. 283.
15 Батюшков, К. Н. Полн. собр. стихотворений. С.196.
16 О. А. Проскурин отмечал присутствие в этом тексте элементов поэтики Жуковского. См.: Проскурин, О. А. Батюшков и поэтическая школа Жуковского : (Опыт переосмысления проблемы) // Новые безделки : сб. ст. к 60-летию В. Э. Вацуро. М, 1995-1996. С. 77-116.
17 Об элегиях Баратынского см, например: Альми, И. Л. Элегии Баратынского 1819— 1824 гг // Альми, И. Л. О поэзии и прозе. СПб, 2002. С.133-155.
18 Баратынский, Е. А. Полн. собр. соч. и писем. Т. 1. С. 84.
19 Там же. С. 85.
211 Там же. С. 219.
21 Там же. С. 218.
22 Там же. С. 159.
23 Там же. С. 192.
24 В вопросе датировки послания мы придерживаемся мнения А. Л. Зорина, обоснованного в работе: Зорин, А. Л. К. Н. Батюшков в 1814— 1815 гг. // Изв. АН СССР. Сер. лит. и яз. 1988. №4. С. 368-378.
