Донской окоём путевой лирический очерк Текст научной статьи по специальности «Искусствоведение»

УДК 82-4 ББК 84-4

ДОНСКОЙ ОКОЁМ

Путевой лирический очерк

Луценко Сергей Евгеньевич,

поэт, писатель

(г. Павловск Воронежской области)

Аннотация. В очерке представлено прошлое и настоящее нескольких городов и сел воронежской стороны. Через все повествование красной нитью проходят заповедная красота Русской земли, ее болевые точки, судьбы незаурядных людей, вера в бессмертие добрых дел. Поднимаются проблемы укрепления исторической памяти, экологические и демографические вопросы.

Ключевые слова: Россия, Отечество, малая родина, Дон, степь, засечная черта, история, культура, война, дорога, песня, славяне, кочевники, малые реки, город, село, церковь.

DON OKOEM

Track lyric essay

Lutsenko S.E., writer (Voronezh)

Abstract. In the essay presents the past and present ofseveral towns and villages Voronezh side. Through the narration ofred thread are protected beauty of the Russian land, its weak point, the fate of the extraordinary people, the belief in the immortality of good deeds. Raise the issues of strengthening of historical memory, environmental and demographic issues.

Key word: Russia, Fatherland, motherland, Don, steppe, abatis line, history, culture, war, road, song, Slavic people, nomadic, small rivers, city, village, church.

Предисловие

Эти страницы иавеяны радостными и грустными впечатлениями от путешествия с писателем Виктором Викторовичем Будаковым по родному Придо-нью в первые дни прошлогоднего августа. Здесь собраны не только сиюминутные наблюдения и размышления, но, по возможности, представлено славное былое Павловской, Подгоренской, Острогожской, Россошанской и Верхнемамонской земель.

Автор, по натуре своей не особенно усидчивый, всю зиму и первую половину весны трудился

добросовестно. И если что отвлекало, тревожило, ранило, надрывало, мешая полностью погрузиться в свой задушевный труд, так это огненно-кровавые события на Майдане, раскольно провокационные, а после - гражданская война, развернувшаяся в Украине. А ещё - ежеминутное предчувствие великой войны. Последней мировой войны, и постоянная тревога за родную Россию и милую сердцу Украину. Последняя точка в повествовании была поставлена в день присоединения к России Крымской республики.

Да, историческая справедливость порой всё-таки торжествует...

Конечно, нельзя не сознавать, насколько мал этот труд по сравнению с грандиозными историческими сдвигами, зримо преображающими, по держа-винскому выражению, «народы, царства и царей». Но - как говорится, хоть помирай, а полосу сей. Даже очень малую - сей! И пусть самой большой наградой будут мирные, добрые всходы новой жизни.

Сергей Луценко Март 2014. Павловск-на-Дону.

Сильна ли Русь? Война, и мор, И бунт, и внешних бурь напор Её, беснуясь, потрясали -Смотрите ж: всё стоит она! А вкруг её волненья пали...

A.C. Пушкин

Дорога, дорога. Как много раздумий приносит она!

Расходятся, сходятся пути - то неудержимо стремительно, то словно в замедленной съемке, - и по правую, по левую руку из утренней дымки выходят навстречу нам города, деревни, хутора.

Ехать бы, ехать в незнаемую даль - туда, где великой подковой смыкается степь, а то и дальше, за меловые крутохолмья, за дремучие леса, до самого синего моря.

Что же ныне так стремимся мы, русские, возвести дом свой в стране чужой, незнаемой? Чем же прельстили нас заморские страны? Пышноцвету-щей, огромно плодоносящей природой? Или, может, сердечной участливостью иноземных хозяев? Увы, всё меньше и меньше становится среди нас патриотов - людей, нелицемерно любящих землю своих отцов, свое исконное Отечество. Что-то насмешливо-ругательное прикипело к этому понятию - так порадели, постарались оголтелые крикуны-либералы (уже - неолибералы), под свои неистовые прихоти исказившие само понятие - святое понятие! -свободы. Нет, не за такую свободу поднимались на дымящиеся кровью плахи, горели в дремучих срубах наши пращуры.

Даже вездесущие цинично-патетичные воинствующие американцы, пред коими мы безудержно преклоняемся вот уже четверть века, перенимая, словно попки, иноземные словечки, да и весь их

капиталистический образ жизни, - те же американцы весьма чтут историю своей страны, свою «культуру». И вряд ли они распевают денно и нощно русские песенки, козыряют русскими словечками, затягивают улицы русскоязычными билбордами. А мы... То варяги милы, то голландцы, то французы, то ещё какая-нибудь иноземная .братия, несть ей числа. И всё прельстительней, всё болезненно сладострастней для нас чужие слова, обычаи, лица.

Как говорится, правда у каждого своя, и не привести все чаяния к общему знаменателю, но истинна она или ложна - понять следует. Только прежде нужно избавиться от всего наносного, лукавого, и взглянуть незамутнённо, честно на свои пути, на свои уклоны...

Любовь к Родине. Тоска по Родине. Неужели -затёртые слова, «давно разоблачённая морока»?! А может, и вправду - не за что ее любить, такую. Что ж, попытаемся на пять минут влезть в шкуру хулителей и, оперируя ихними понятиями, примемся рассуждать.

«Вот Чаадаев, умнейший, просвещённейший человек своего времени, и то. Откройте его «Философические письма»: «Ни пленительных воспоминаний, ни грациозных образов в памяти народа, ни мощных поучений в его предании. Окиньте взглядом все прожитые нами века, всё занимаемое нами пространство, - вы не найдёте ни одного привлекательного воспоминания, ни одного почтенного памятника, который властно говорил бы вам о прошлом, который воссоздавал бы его перед вами живо и картинно». Или: «.ни одна полезная мысль не родилась на бесплодной почве нашей родины; ни одна великая истина не вышла из нашей среды.». Или: «. наша история ни к чему не примыкает, ничего не уясняет, ничего не доказывает. Если бы дикие орды, возмутившие мир, не прошли по стране, в которой мы живём, прежде чем устремиться на Запад, нам едва ли была бы отведена страница во всемирной истории».

Чего же ждать на этой, веками несчастливой, политой праведной и неправедной кровью земле? Не приведи Бог, как говорят китайцы, жить в эпоху перемен. А эпоха эта, кажется, бесконечна. Или -одна эпоха наслаивается на другую, накладывается так плотно, почти без зазоров, словно блоки египетских пирамид? То война, то революция, то голод. Десять лет более или менее спокойных выдались - и то счастье великое! Не зря ведь Столыпин сокрушался.

А человек - только малый винтик, и государству-Левиафану плевать - сойдет он с резьбы или нет: замена-то любому найдётся. ».

53

Нет, говорю, довольно, хватит такой «правды»! Страшно не найти ни извне, ни в своей душе доброй опоры. А где же она, эта опора? В Родине, в Боге, в семье, в искусстве, наконец! Тому же Чаадаеву в конце концов открылся сокровенный русский свет, свет подвижничества и учительства: «Мы призваны, напротив, обучить Европу бесконечному множеству вещей... Всё великое приходило из пустыни».

Сегодня особую значимость, особенное влияние на русское общественное сознание должны приобрести слова Валентина Распутина: «Патриотизм как аргумент, годный, чтобы опереться на него, тоже берётся в нас не от прививок, а от содержательного чувства родной земли. Содержательного - стало быть, происходящего от принятых в народе нравственных начал. Без них никуда».

«От ветров времени никто не защищён, - в свою очередь, отмечает Виктор Будаков в очерках, посвящённых культуре русской провинции. - Но в любом времени среди мрака есть свеча надежды, есть ценности неоспоримые, подлинные, и важно не дать им угаснуть в заверти подмен. И как важно уберечь их для будущего в переломные, агрессивные времена, каковыми являются наши недавние и сегодняшние дни».

Да, безусловно: человеку верующему, человеку, верящему в идеалы Мира, Света и Добра всегда есть на что опереться.

Вот какие мысли рождают дороги Родины.

На взлёте - последний июльский день. Старенький автобус «Павловск-Россошь», немилосердно попыхивая соляркой, уминает километры. Однако пора уже оглядеться попристальней вокруг себя! В салоне народу не густо. Молодая светловолосая девушка самозабвенно щебечет по модному телефону. Прислонился щекой к стеклу и сладко посапывает после ночного дежурства помятый немолодой мужчина. Пыш-нотелая белоликая дама озабоченно роется в полосатой хозяйственной сумке. Беспокойные подростки, нетерпеливо переминаясь, ждут своей остановки. У каждого пассажира - свои печали и радости, временно общий транспорт, и - навсегда единая судьба. По крайней мере, мне так сегодня кажется.

Меня же привело в утренний автобус давнее доброе желание: увидеть своими глазами донское село Нижний Карабут, малую родину Виктора Бу-дакова. Он славит отчий край книгами поэзии и прозы «Осокоревый круг», «У славянских криниц», «Великий Дон», «Воронеж-град», «Подвижники русского слова», «Времена и дороги», «Путеводная нить». По его признанию, Дон - не только историческая река Отечества, но и образ метафизичес-

кой реки времени и даже вечности - в потоке всего преходящего. Виктор Будаков - просветитель и подвижник культуры. Основанная им книжная серия «Отчий край» обрела широкую известность, а само это словосочетание органично вошло в культурный обиход страны. Его трудами в Воронеже и других регионах России открыты мемориальные доски, экспозиции, музеи, именные библиотеки. Конечно, хотелось воочию увидеть колыбельную родину человека, жизненные и творческие пути которого побуждают сопереживательно, родственно биться и твоё, неравнодушное к судьбе России, сердце.

Собирались ещё с зимы, настраивались заблаговременно, а как без этого! Ведь поездка, хоть и не далёкая - событие примечательное, непроходное. Вот и собрались, наконец.

Железобетонный, закатанный в федеральный асфальт мост через милую больную речушку Осе-редь (кстати, с предревней историей, тянущейся, пожалуй, ещё от половецкого наименования урочища - «сырт», то есть бугор) и сами Заосередные Сады, теперь уже практически пригород Павловска, -позади. Следующие несколько километров до Алек-сандровки-Донской автобусу преодолеть нелегко, особенно если он стародавней сборки: то крутой подъём, то сужение сизокопотной трассы М4, а то и московские да южные лихачи, откалывающие такие номера, что Боже упаси. Однако постараемся дышать ровно, и, чтобы унять вполне уместное раздражение, на несколько минут обратимся к местночти-мому прошлому.

Некогда при большой Московско-Черкасской дороге угнездился безымянный хуторок. А уже в конце позапрошлого или в начале прошлого веков здесь обосновался не бедный постоялый двор. Ныне существующий посёлок укоренился здесь в «стальные» 30-е переселенцами из села Бабка на основе прежних населённых пунктов и горделиво именовался «Сталинская Конституция». Ныне здесь проживают порядка четырёхсот человек. Это немалое для посёлка число объясняется как близостью московско-ростовской трассы, так и считанными шагами до моего родного Павловска.

Если свернуть с трассы влево и малость помо-тыляться, упрёшься в посёлок имени Жданова. Основан он был в первые послереволюционные годы на месте лесного кордона, именовался по-накатан-ному - «Коммуной». К 1980 году в посёлке проживали две сотни человек. К нынешнему времени численность сократилась больше чем на треть...

Если отважиться проехать ещё дальше, за притулившийся на взгорке хутор Лесной (а это непрос-

то, особенно в осеннюю распутицу или седое глухо-зимье, не говоря уже о весенней полой донской воде, в оные годы заходившей аж в центр высоколежаще-го Павловска!), не всегда прямоезжая просёлочная дорога выведет в места красоты сказочной, неописуемой. Перед любопытными странниками, успешно преодолевшими лесные дебри, откроется прекрасное русское озеро, издавна известное далеко за пределами не только Павловской земли, но даже самого Воронежского края.

Тахтарка. А может быть, некогда - и Татарка? Бог весть! Большое озеро, изогнувшееся подковой, улеглось под задебренной высотой. Иные берега его - пологи. И с той, и с этой стороны - малые пляжики, песчано-илистые, а дальше - кувшинки-лилии, да глубины, омываемые ледяными ключами. В летнюю пору с разбегу бросишься в тихую воду, тёплую, словно парное молоко, а опустишь ноги поглубже - и охватит тебя знобкая струя, как будто притекшая из других веков. Только, к сожалению, быстро зеленеет, зацветает озеро, и не хочется лезть в эти сине-зелёные заросли. А зимой случаются губительные заморы. Карась-то крепок, вынослив - он выдюжит; а вот «белая» рыба - щука, подлещик, густера да плотва - мрёт крепко. Слава Богу, если кто своевременно, и не ради хищнической поживы, прорубит майны или хотя бы набурит лунок.

Хорошо, когда разгулявшаяся по весне донская стремнина донесёт свои воды до Тахтарки, промоет её, как следует, одарит от щедрот своих иссякающих. Было дело, за одно утро на уловистую блесну попадались мне ни много, ни мало - 28 щук! Небольших, правда, килограмм - чуть больше, чуть меньше. А много раньше, в пятидесятые, дедушка Григорий Семёнович с моей мамой, тогда ещё школьницей, принесли после утреннего клёва с Тахтарки почти корыто карасей, всех соседей хватило одарить! Теперь даже и не верится. Да, всё меньше и меньше в Дону-батюшке, некогда кормильце-поильце, богатств рыбных. Хищничество наше многоликое, беспредельное! Проклятые электроудочки, мелкоячеистые сети. А смердящие заводы-«техномон-стры»? Горе русской природе, горе нам, неразумным.

Обступают Тахтарку леса - хвойный, лиственный. Древними легендами овеяно это павловское урочище. Знаю, близко оно и Будакову - близко с отроческой поры. В повести «Волны» - по-бунинс-ки щемящей, сердечно-исповедальной, несколько светлых слов нашлось и для любимой Тахтарки: «Озеро называют Тахтарка, и легенда о нём красивая и грустная, как и подобает ей быть. Будто бы с неразделённой любви бросилась в глубокие воды и

утонула дочь-красавица одного монгольского хана, воевавшего эти придонские земли, и, скорбя, знатный кочевник велел насыпать песчаный холм на могиле дочери.

Легенда или быль, кто знает, и пятьсот или семьсот лет спустя лежим мы на скосе древнего холма, густо, как божьи коровки, усыпав его: чуть ли не весь пионерский отряд здесь в этот солнечный, без единого облачка день. Воспитатели здесь же и купаться разрешают нам малым числом, да и то недолго; чуть побрызгался, чуть отплыл от берега - уже зовут-разоряются; всё больше лежим прямо под солнцем или под скупыми кустами лоз. Жара, истома, веселье.».

А дальше - юношеский подвиг ради самой красивой девушки Ларисы Таволгиной, глубоководное соперничество из-за выскользнувшего из девичьих пальцев платья (да не уловка ли наивная?) и горькое недоумение юного героя, когда вместо благодарности красавица бросает угрюмый, даже враждебный взгляд и королевской поступью направляется к берегу. Читаешь, перечитываешь - и начинаешь верить: точно с тобой такое было, ну, может, чуть-чуть по-другому. Эти же воды, эти же лозы, эти же пески - любимые с детства. И не покинуть их вовеки!..

Как тут не вспомнить выразительные стихи воронежского поэта Геннадия Луткова, очарованного легендой о прекрасной Тахтарке:

Сверкающим оружием бряцая, Шли воины потоком бесконечным И в шапках золотой песок несли. И поднимался холм всё выше, выше. Он как шатёр уже, как два, как десять. Вот над дубами выросла вершина, Как остриё огромного копья. А там, где шапки черпали песок, Вода вдруг проступила голубая, Такая ж голубая, как глаза, В которых навсегда померкло небо. То озеро лесное

С тех самых пор Тахтаркой окрестили.

А кому, как не проникновенному лирику из близлежащего хутора Лесной Николаю Кузьмичу Проскурину, известны все сокровенные прелести нашей Тахтарки. Правда, в его предании - фигурирует уже не дочь, а наложница. Но - слово ему самому:

Красивых мест довольно на Руси, А в нашем крае лучшего подарка Природа не придумала - спроси,

-¿¿к -

-«Щ- 55 -

Чем это чудо - озеро Тахтарка. Колдунья ненаглядная в лесу, Искусная волшебница соблазна, Полюбоваться на свою красу Она к себе заманивает властно. О чём там ветер шепчет камышам? О тайне ли прибрежного кургана, Или грустит разбойная душа Свирепого монгола Бату-хана? Наложницу похоронив свою, Он повелел орде неисчислимой, -Чтоб не достался дикому зверью, -Песком засыпать прах неповторимой. Она была прекрасна, как цветок, Цветок любви, взлелеянный для счастья, Завянувший в пыли чужих дорог, В руках чужой неудержимой страсти. Легенда или быль седых веков? Но только у подножия кургана На месте ратью выбранных песков Ключи забили струями фонтанов. И расплескалось озеро в тиши -Тахтарка и любима, и желанна. .И давнюю нам шепчут камыши Печальную историю кургана.

Хорошие, достойные долгой жизни строки! А легенды живут и живут - если не тысячелетия, то уж точно не один век. И привлекают они не только художников слова, но и людей, предающихся вдохновению родственного порядка - кладоискателей! Окрестности Павловска, исхоженные, изрытые, тысячи раз сверенные с дорогущи-ми картами - всё равно, нет-нет, да и порадуют чудесными находками. То при строительстве дороги из песчаного карьера близ Тахтарки извлекут на свет Божий серебряные татарские монеты-чешуи; то при сносе старинного павловского здания обнаружат золотые червонцы, сложенные в большую жестяную коробку из-под леденцов; то из старинного склепа на месте сровненного с землёй купеческого кладбища сверкнут браслетные рубины-бриллианты; то при вешней страде откроется онемевшему от изумления огороднику богатейшая церковная утварь; то на ребячью радость полая вода вымоет из берега крупнокалиберное петровское ядро.

Где только не прятали своё добро многомощные владыки да лихие разбойники-кудеяры - и в горах, и в лесах, и на дне донском! Да так здорово прятали, что ни многотысячные металлоискатели, ни цветок папоротника по сей день помочь не могут. Лишь бы не попало фамильное достояние в чужие, алчные руки! Да, так, именно так, - по ра-

зумению павловского купца Антонова, в Гражданскую войну столь хитроумно укрывшего неисчислимые богатства, что - пусть расстреляют, пусть жена умрет в страшной нищете, но лучше уж никому.

Кипит, кипит на Руси невидимая обычному глазу кладоискательская жизнь. Сбиваются в группы добропорядочные и не очень люди, сбрасываются - и мчат на неверный блеск золотого тельца куда-нибудь в бутурлиновскую Клёповку, в аннинские Чиглы, в верхнемамонское Лозовое .

Однако мы отвлеклись от главного: куда только не уведут дорожные укачивания!

Пока автобус карабкается, преодолевая подъём, стоит посмотреть направо. Место, право слово, просто замечательное. Сколько поэзии в наименовании - Студёный колодец!

.. Яр Холодный, яр Студёный, То ты крут, то ты полог, Ежевикой оплетённый В сыроватых глинах лог.

.Яр Холодный, яр Студёный В чистых капельках росы. Может, ты ровесник Дона, Может, ты Тахтарки сын?..

.Яр Холодный, яр Студёный Перерезал гладь дорог. Пусть чуть-чуть и отдалённый, Всё же к Павловску порог.

Не удержался, чтобы не укрепить здесь несколько строк Николая Ивановича Воробьёва - поэта-фронтовика, моего земляка, взыскательного и доброго старшего товарища, написавшего немало хороших строк о павловской стороне.

Студёный колодец, яр тенистый, лесной, охотничий, далеко-далеко, бывало, уводивший нас в холодные поля. Ах, сколько на Руси мест достославных, имён певучих, - вот бы все исходить, хотя бы перечесть... Ста жизней не хватит!

А вот ещё одна наша, русская, православная светлая связочка. Некогда в девятую пятницу по Пасхе из Павловского городского Спасо-Преобра-женского собора отправлялся всеобщий крестный ход горожан. Впереди несли главную святыню Павловской земли - икону Божией Матери «Знамение», обретённую в 1696 году русскими войсками при взятии Азова и в 1711 году вместе с другими православными святынями благоговейно перемещен-

ную в новопостроенную крепость на реке Осередь. (Кстати, Павловск - единственный в области город, имеющий свою, собственную именную икону Бо-жией Матери!). Тут самое время с благодарностью предоставить слово известнейшему церковному и общественному деятелю XIX века митрополиту Евгению Болховитинову, не понаслышке знавшему павловские святыни: «В соборной церкви, кроме прочей церковной утвари, перевезенной из Азова, сохраняются доныне еще в трапезе иконостас Азовского собора, писанный хорошею греческою живописью на шелковой материи. Есть еще там любопытная икона Знамения Пресвятой Богородицы, вырезанная обронною работою на большой морской жемчужной раковине. Подпись под иконою извещает, что сия икона найдена в Азове при раскапывании крепостного вала. Главные черты оной иконы выпуклы и подобно как бы наплыли или наросли на раковине».

Павловские люди шли к местночтимому источнику - Студёному колодцу, располагавшемуся в шести верстах от города, в самой середине Павловских дач. Как отмечало духовенство, лишь в Павловске подобное событие отмечалось в одно и то же время и в особо торжественной обстановке. Оказывается, старинный сельский обычай освящать воду для окропления полей появился в городе по следующей причине. Для возмещения убытков, понесённых купцами и мещанами при переселении в Павловск из Азова и Таганрога, помимо угодий общего пользования, по грамотам Петра Первого было отведено 5356 десятин 1305 саженей пахотной земли. После освящения воды у Студёного колодца справлялась панихида по Петру Великому. Делалось это с глубочайшей признательностью к государю за милости, оказанные павловским гражданам.

Икона эта была изничтожена в богоборческие времена, а вот обычай совершать крестный ход к Студёному колодцу, слава Богу, сохранился. Побольше бы России такой корневой, глубинной памяти!

На мгновение увлекаюсь прапамятью в неизмеримые глубины, мысленно проницаю тьму тысячелетий, - и проходят предо мной великие эпохи человечества: век каменный, век железный, век бронзовый. Размытые эпохи проблесков самосознания, смертельной борьбы, страшно медленного становления прачеловека. Где за сотню лет - быть может - один удачный шаг, одно разумное междометие.

Вот - так явно! - чудовищный мамонт стоит на меловой круче - то ли Монастырской, то ли Ка-рабутской, а может, и на самой Мироновой горе. И

вдруг смещается земная ось, и всё страшно леденеет окрест, и на неисчислимые годы заносится древними вьюгами огромный, беззащитный зверь, и одетые в толстые шкуры приземистые низколобые люди, окружённые болотами, в затишке меловых круч ищут спасение у первобытного костра. И невообразимо далеко ещё до века «светлых эллинских богов» - легендарного Золотого века, и чёрный, огромный камень троянской битвы лежит, нетронутый могучими руками Гектора и Аякса, и триремы хитроумного Одиссея не стремятся тщетно к родной Итаке. И Дон - ёще не Дон, и даже не Танаис, а некая запредельная льдяноглыбистая река, отмеченная разве что на какой-нибудь инопланетной карте .

Но снова теплеет, возрождается планета - и наш Дон, встрепенувшись, расправив могучие плечи, начинает свой сизифов труд. И всё глубже становится он, и всё крепче подмывает, лепит правый, коренной берег и осторожно отступает от левого, оставляя про запас великие пойменные дали. Укрупняются племена, образуются на Земле цивилизации, культуры, и сменяются государства - для чего? Какая последняя, конечная цель этого грандиозного действа? Никто не ответит, никто...

Ещё немного (что для Вселенной несколько тысяч лет?) - и по степи, этой прямоезжей столбовой дороге, из глубин Азии мимо Азовского, Каспийского и Чёрного морей хлынут неисчислимые кочевые орды: воители-скифы, грабители-сарматы, могущественные готы, неукротимые гунны, подвижные аланы, горделивые авары, кочевые хазары, злокозненные печенеги, бесчисленные половцы. «И Бог истребил их, и умерли все. Их же нет ни племени, ни потомства», - справедливо глаголет Нестор. Но наши воронежские земли, словно гигантский тигель, вобрали, смешали и выплавили новые народы, языки, цивилизации.

Очередное - монголо-татарское нашествие на Русь привело к запустению и до того малолюдных степей, раскинувшихся между Доном и Днепром. Веками эта пустынная, неохватная местность именовалась тревожно и таинственно - «Дикое поле». Игнатий Смольнянин, сопровождавший митрополита Пимена в 1389 году в Константинополь, так описывает увиденные придонские земли: «Было же это путешествие печально и уныло, была всюду пустыня, не было видно там ничего; ни града, ни села; если и были в древности грады красивые и выдававшиеся по красоте селения, теперь только пусто всё и не населено. Нигде не было видно людей, только пустыня великая, и зверей множество .». Лишь в начале XVII столетия русские и украинские беглые крестьяне поневоле принялись обживать эти нетрону-

тые богатые, продутые всеми ветрами земли, постоянно отражая набеги неугомонных татар. Вообще, левобережье Дона, эта «ногайская сторона», вплоть до второй половины XVII века оставалась «за чертой», оставалась совершенно незащищённой. Вскоре для обороны южных рубежей Московского государства была возведена Белгородская засечная черта (да и не только от татар, но и от ногайцев, литовцев, черкесов). От белгородской Ворсклы до тамбовской Челновой через современные Сумскую, Белгородскую, Воронежскую, Липецкую, Тамбовскую области тянулась эта засечная черта. Великое ратное подспорье долгие годы - до самого утверждения Украинской линии - приносили не только 27 городов-крепостей, но и родимые леса, реки, болота... Укреплений со всеми изгибами - порядка 800 километров. Почти тысячекилометровый рубеж! Сколько жизней спасено? А сколько загублено?! (Да разве только здесь? А государев Питербурх? А Беломорканал?).

На излёте XVII века после Азовских походов Петра Великого опасность татарской расправы сошла на нет, и вольные поселенцы ринулись »за черту». И было правительственное сопротивление, но продвижение русских и черкас-малороссов в изобильные земли и далее в степь было уже неостановимо. Как тут не согласиться со словами историка Загоровского: «Заселение и хозяйственное освоение обширных южных окраин было несомненным и великим подвигом русского народа, русского крестьянства». Остаётся только добавить: многострадального русского крестьянства.

Что же впереди?.. Какие титанические силы зреют в мире? Какие сдвиги предстоят - с Запада ли, с Востока?

Мы когда-то пришли в этот край,

Здешних древних могил не спросясь,

Здесь нам выпал не рай,

Но незримая связь родилась Между нами и краем, степною тоскою томимым: Далеко до Царьграда, не ближе до вечного Рима. Здесь владычили скифы, хирели в набегах хазары, Словно жёлтую скатерть, жгли Историю палы-пожары. Мнилась связь понавечной меж нами и кручами Дона, Меж трудами и песнями - в них побед не найти без урона. Путь далече, куда? Кто наш путь на скрижалях запишет? И взываем к грядущим, а они уходящих не слышат.1

«Ничто не проходит бесследно, и древние скифские курганы, хазарские городища, замысловатые и уже непереводимые названия местностей - тому молчаливое, но всё-таки свидетельство. А особый, явно не из одного лица и не от одного народа скла-

дывавшийся характер донских казаков, предки которых ходили и на греков, и на латинян, а позднее и в Сибирь - разве эту тайну можно выводить из нескольких последних столетий?». Такими проникновенными вопросами-утверждениями Валентин Распутин, как всегда, зорко и мужественно смотрящий в бездну времён, укрепляет наше пошатнувшееся национальное самосознание, призывает противиться концесветному распаду. Выдающийся русский писатель, чутко улавливающий вселенские колебания, в предисловии к книге Виктора Будакова «Родина и Вселенная» справедливо утверждает: «Да, именно так: когда пробуждаются глубины, токами их начинает организовываться в предшествие и намечать свои жильческие станы и грядущее. А если дают обрушиться прошлому, непрочным будет и настоящее, под угрозой окажется будущее».

Однако - вот и Александровка-Донская, она же Дуваночка, и вовсе уж малоизвестное даже на павловской земле наименование - Марфино. Крутой поворот трассы, остановка на въезде в село, привольно раскинувшееся по левую руку - к Дону-батюшке. Эх, как жаль, что автобус так поспешно пропыхтел мимо села, откуда ведётся ветвь Комиссаровых - воронежская ветвь моего рода! (Уже писали о ней и живущий в Калуге дальний родственник Виктор Комиссаров - обстоятельно, но очень уж сухо, и глубокоуважаемый краевед из Дуванки Валентина Медведева, которую благие изыскания, к моему большому сожалению, завели не в ту степь. Когда-нибудь - сегодня обещаю себе! - непременно напишу так, как следует.).

Бежит автобус, бежит. Конечно, надо поспешать, не время любоваться песчаной Дуванкой, цель-то у нас сегодня иная. А всё-таки жаль! Ну ничего, в дороге всё равно, кроме воспоминаний и размышлений, делать нечего, поэтому. вдвойне радостно, даже втройне: и Дуванку повспоминать приятно, и полезно, и время, оставшееся до следующего придонского села, лежащего на нашем пути, промелькнёт в два счёта. Итак.

Поистине - что бы мы делали без печатного слова! Книга, особенно старая - кладезь бесценных знаний. А как замирает сердце, когда в областной библиотеке под вечер, уже практически на пределе сил, в «Указателе храмовых празднеств в Воронежской епархии» вдруг наткнёшься на строки о своей малой родине! Жадно, поспешно листаешь страницы - только бы успеть, запечатлеть, а то ведь пора на междугородний автобус. Точно не заменит

1 Цитаты, исключая специально оговорённые, принадлежат В.В. Будакову.

такие радостные находки ни напичканный дешёвой развлекаловкой телеящик, ни повсеместный скоро-бегущий интернет. Крепко уверен: книге жить, её не искоренит никто, ничто. Вспоминаю славную «Никитинку» и, последовательно, село, остающееся позади.

Первоначально Александровка-Донская, основанная между 1698 и 1709 годами на месте Се-рецкого ухожея (промыслового угодья), именовалась Марфино по воле влиятельного помещика князя Черкасского, ведущего свою родословную от кабардинского владетеля Инала, и далее - аж от султанов египетских! По переезде в Россию, в царствование Иоанна Грозного, стали эти вельможи именоваться собственно Черкасскими, и доводились родственниками княжескому роду Темгрюковичей. У князя Черкасского была вполне достойная слабость: населяя пожалованные ему земли, он непременно желал увековечить имена членов своей семьи. По имени Марфы, первой дочери князя, была названа нынешняя А.-Донская, как её скороговор-чиво именуют в Павловске, а по имени второй -Елизаветовка.

Прошли годы, и Марфина слобода, перешедшая во владение родственницы князя, Евдокии, стала называться Дунина. Отсюда и пошло: Дуванка. Однако, действительно, более правдоподобно рождение имени Дуванка от татарского слова дуванить -делить добычу. (Или неужели - от тюркского слова «диван» - совет, собрание?). Видно, в старые годы здесь обретался немалый вертеп лихоимцев, безжалостно грабивших проплывавшие мимо богатые донские суда и деливших (дуванивших) добычу. Когда уже в начале XVIII века на той земле прочно обосновались украинские хлебопашцы, они, по старой памяти, стали именовать слободу Дуванкой. Для полноты картины нельзя полностью исключить ещё одно обстоятельство: близ нынешнего Луганска, откуда тоже переселялись крестьяне, есть Дуванки -Верхняя и Нижняя.

Некоторые исследователи, например Валентин Прохоров, утверждают, что вовсе не князь Черкасский, а лишь два столетия спустя князь Трубецкой, заполучивший эти земли, поклонился отсюда своей дочери Марфе, а также и Елизавете. Такая же двойственность и в разрешении тайны имени Александ-ровка. По одной версии, слобода была переименована в Александровку, когда земли перешли от Черкасских к Александровым, по другой - от князя Трубецкого к князю Александру Щербатову. Исследователи сходятся в одном: Александровкой-Донской это замечательное селенье было названо для отличия от другой Алесандровки тогдашнего Павловского уезда, располагавшейся на речке Осередь.

Благодаря проходившему здесь большому Новочеркасскому тракту село крепло: в начале прошлого века в Дуванке проживали почти три с половиной тысячи человек, было две земских школы и школа грамоты, в которых обучались без малого две сотни детишек. Ныне население переполовинилось.

Война и мир, а сердце жаждет неба,

А под обрыв толкает правду ложь.

И кто-то рожь растит, растит для хлеба,

А кто-то отравляет эту рожь.

Да, многое было на этой земле, всего не перечислить: и булавинское восстание задевало её своими огненными крыльями, и дух непокорности пробуждался у крестьян-богорезов (так прозывались местные жители) накануне отмены крепостного права, и пришлые комиссары громили церковь Михаила Архангела, и чёрная фашистская нечисть бесилась у фронтового Дона. И всё пронеслось, и завязалось новое . Дай же Бог тебе благоденствия, милая моя Дуваночка, особенно сейчас. Пусть крепко стоят на земле твои дома и чаще раздаётся в них детский смех!

Мы уже свернули с несмолкающей трассы, аккуратно вписались в крутой бабковский поворот и пошли прямо к Дону. Какое всё-таки счастье - эти хотя бы относительно тихие места! И когда уже, думаю, сделают объездную дорогу, чтобы всякие большегрузы-тонары и записные гонщики-смертники миновали Павловск стороной, где-нибудь в полях! Обещали к Олимпиаде - а воз и нынче там, и хотя бы к 2017 году сдвинулся он с места. Как хорошо, что снова обступили наш автобус сосновые леса, про которые замечательный павловский лесовод Владимир Шеверев с грустной улыбкой говорит: «Да им давно пора присвоить звание Героя Труда!». Как он прав, мудрый Владимир Иванович! Если бы не сосны, Павловск с его окрестностями давно поглотила бы песчаная зараза. Может, конечно, и жили бы кое-как, но - страшно подумать! -без крепких бархатистых боровиков, без ярколиких рыжиков, без нежно пьянящего хвойного настоя, без серебряных сентябрьских паутин, так чудно переливающихся на восходе солнца. Слава Ду-бянскому и Морозову, слава Генко и Кравчинскому, слава тысячам беззаветных, безвестных тружеников, отдавших все свои силы на создание этой жиз-недарной красоты!

А дороги расходятся, словно в древней былине. Поедешь по простенькой левой, под уклон, мимо пойменного озерка - и приведёт она к самому Тихому Дону. И вправду - тут он, в отличие от

павловско-басовского отрезка, такой тихий и омут-ный, берега его так заросли кугой, что даже засомневаешься сперва: да Дон ли это? Может, озеро какое неведомое? Дон, конечно, Дон. Не зря эти места облюбовали карасищи - и горе тебе, друг-рыбак, если ты впопыхах оставил дома подсачек! Попадётся, к примеру, такой двухкилограммовый разбойник - и пиши пропало: рванётся в кущери и поминай как звали. Сильный, чертяка! По своему опыту знаю...

Правый, более цивильный, отвилок дороги приведёт к старинному селу. Имя его таинственно и многолико: Бабка. Недалеко - малая речка, по которой названо село. А ещё бабчане именуют свою, некогда полноводную речушку (о горе горькое малых рек!) ласково - Бабочка. На окраине села в старину улеглось болото - Бабья заводь, а близ него расстилался Бабий луг. Существует несколько поэтических преданий, пытающихся объяснить наименования села. По первой версии, в старину здесь водилось множество птиц-баб. Но что за птицы облюбовали эти берега, и по сей день спрашивают друг друга историки-краеведы: может, журавли, а может, пеликаны? Хотя, наверное, склоняются они всё-таки к последнему. Не зря на гербе Бабки над рыбоизо-бильной водой изображён пеликан.

А вот археологи предлагают иную версию: некогда на берегах Бабочки стояли идолы Древней Руси. Возможно, фрагмент головы одной такой бабы приютил Нижнемамонский краеведческий музей. А вдруг и правда: под многометровой толщей наносов в беспросветной вековечной тьме лежат и смотрят в неведомую подземную даль могучие древнеславян-ские боги? И кто знает, когда им доведётся заговорить.

Бабка славится своими озёрами. «Неужели, неужели, /Бабка, милое село, /Красоту у синей Гжели /Ненароком ты взяло?», - не зря восхищается Николай Воробьёв. Если, выехав из села, избрать южное направление, путешественнику откроются они - Золотое, Растошное, Карсеватое, Тряпи-цыно, Костромское (Подгорное) и другие озёра, помельче..

Красивейшее озеро Золотое, бесспорно, заслужило такое название из-за своей природной привлекательности. Но вдруг не легенда не преувеличивает, и здесь несколько веков назад действительно утонула карета с драгоценностями?

Название «Растошное» - то ли от рассохи-развилки (как и Россошь, куда мы часа через два обязательно приедем), то ли оттого, что блаженствовали здесь одни богатеи, а бедные, простые люди лишь сокрушённо вздыхали да приговаривали: «Ох, тошное ты, растошное!».

А Костромское - потому, что среди бабчан были переселенцы из Костромского уезда. Изменяются, все говорят, богатые озёра, да только не в лучшую сторону

Бабий ухожей упоминается аж в «Дозорной книге 1615 года»! Этот год и считается датой основания села. Первоначально Бабья заводь приютила всего пятнадцать дворов. Представишь - и содрогнёшься: как, должно быть, тревожно было жить в такой глуши. Делали своё чёрное дело не только иноплемённые набеги. И позже, по «родному» петровскому именному указу о выселении беглых русских и черкас с Битюга, было спалено, только представить, 1515 дворов! Задёрганные постоянно меняющимися решениями, люди были перегнаны в другие места. А уже через пару лет на прибитюж-ские земли насильно переселялись уже другие крестьяне, и бежали они, и гнали сюда других несчастливцев. Великие государственные дела не отменяли повсеместную путаницу, и не было, как и во все времена, маленькому человеку покоя и достатка. К тому же бабчане-старожилы, испокон селившиеся на западе села, в Ямке, и новожилы, избравшие противоположную Хвостовку, друг друга не особенно привечали. Объединяла их разве что возведённая в 1829 году, взамен ветхой, церковь Николая Чудотворца (в лучшие времена насчитывала она до 800 прихожан!).

Однако, гласит история, в 1918 году председатель ревтребунала Павловского уезда Иван Иванович Иванов взялся объединить бабковское общество. Это, хотя бы для начальной видимости, сделать удалось. Правда, только при помощи и взвода конницы и пулемёта. Но тут рванулись властвовать белоказаки Мамонтова, колесниковцы заявились. И - события разворачивались точно по гениальной поэтической константе Алексея Константиновича Толстого: «Земля наша богата, / Порядка в ней лишь нет». А после делились, укрупнялись колхозы, бабчане уходили на фронты Великой Отечественной, из-за жестоких обстрелов эвакуировались жители, до последнего не желавшие покидать родимые места. В 60-е жизнь вроде бы стала налаживаться, но молодёжь, едва из пелёнок, всё равно самоуверенно обрывала свою корневую связь и подавалась в железно-каменные, прельстительные города. А теперь? А теперь и подавно: после катаклизмов 20-го века, особенно после перестроечного развала, число местножителей уже не дотягивает до семисот, и из них - двести (!), то есть третья часть, пенсионеры. Вот тебе и житие, такое тошное-растошное .

Но мы сегодня сворачивать ни вправо, ни влево не собираемся, и вот под колёсами нашего авто-

буса - монументальный железобетонный Белогорь-евский мост. Мост - сравнительно молодой. В своё время жителей близлежащей местности (да и не только) выручала Старая белогорская переправа, располагавшаяся немного ниже по течению. От неё близлежащие пойменные места прорезала старинная лесная дорога, ведущая к Павловску. Она существует и поныне...

(Кстати, филологическая тонкость: правильно -белогорская или всё-таки белогорьевская? Автор всегда склонялся к последнему производному, однако в споре с лицами духовного сословия в какой-то мере пришлось уступить: знаменитый Белогорский монастырь, например, имеет многовековое право именоваться так, а не иначе. Да не правда ли: есть какая-то простонародная прелесть в этой на первый взгляд неуместной ошибочности?).

Белогорьевский мост, что не говори, своего рода достопримечательность, место знаковое, культовое. Именно сюда сразу после регистрации отправляются окрестные молодожёны. Всё для того, чтобы новоиспечённый супруг мог пронести молодую жену на тот берег, а то и обратно. Наверное, считается, что в случае удачи любовь будет, словно Дон, великой и неистощимой. Жёнушка, глядишь, нет-нет, да и обопрётся туфелькой о парапет: «Постой, немного, милый, отдохни - и неси дальше. Постарайся, пожалуйста!». А молодой муж храбрится: «Пустяки! Донесу хоть на край света, лишь бы подальше от тёщи. Подумаешь, мост! Не зря ведь вчера тренировались!». А родичи ждут, пождут на своей стороне, уже чуть хмельные, задорные, гром-когласые. Когда же пронесёшь суженую через мост, тут и замок повесить не грех - для пущей надёжности. Каждый надеется на крепкое, долгое донское счастье.

Вот он, двухтысячекилометровый Дон - по обе руки. «Тяжёлые, медлительные накаты волн - словно взмахи усталых орлиных крыл. Упрямо и мерно, с вековечной настойчивостью бьются они о берег, и нет ничего притягательней и загадочней этого неустанного сизифова труда, завораживающего и никому не нужного их подвига; волна за волной, век за веком миллионы лет - волна за волной, теряющийся в глубине времён неумолкаемый бег». Вековечная связующая нить, великий разделительный рубеж, курганная, чуть ли не метафизическая власть. Одна из великих водных артерий России - от седой кровавой древности до наших бензиновых дней. Мысль, как всегда, переплетается, двоится - и весёлая она, и печальная. Боратынский всё-таки прав: «И веселью, и печали /На изменчивой земле /Боги праведные дали / Одинакие криле». И вдруг в памяти

багрово вспыхивают иные, не столь отдалённые во времени строки:

Мимо древних курганов - машины, Белогорьевский мост через Дон. Что отвечу невзрослому сыну, Коль тревожим курганами он?

Наводила орда переправы, Подступала ли встречная рать -Стык кровавый и, значит, неправый, И былого теперь не собрать,

Лишь связуют Задонский, Ростовский, Белогорьевский, Вёшенский мост Все дороги к пределам московским, Как связует ушедших погост.

Но с мостами - прочнее, сильнее Меж людьми милосердная связь? А машины несутся всё злее, Словно скорость их - новая власть!

Дни и ночи в дыму автострада, Нескончаемый риск и поток. Может, мчатся - куда и не надо, Не во благо,

не в радость,

не в срок.

Какое зримо выпуклое, безотрадно-тревожное изображение! Даже разбивка последней строки подчёркивает если не сошествие во ад, то уж точно -необратимый тёмный уклон, регресс.

Если бы мы являлись теперь счастливыми обладателями добротного полноприводного автомобиля или хотя бы хорошо просмоленной плоскодонки, то, пожалуй, могли бы отважиться на семидесятикилометровое прибрежное путешествие от Белогорьевского моста вниз по течению - до самого Нижнего Карабута, а то и дальше - до калитвян-ских мест. Изгибистая просёлочная дорога или прихотливые речные струи открыли бы нашему взору места запредельной, почти сказочной красоты. В Карабуте мы окажемся непременно, однако путь наш будет пролегать через Россошь, что не менее занимательно. А вдоль берега, хоть водой, хоть посуху, мы отправимся. мысленно. Время до Белогорья ещё есть.

Миновав уже знакомую нам А.-Донскую с другого края, или, точнее, поглядев на неё с правого, подгоренского берега, оставив на дубке затесь на память о Старой белогорской переправе, отдав дань

прекрасному одноимённому пляжу, мы очутились бы в некогда знаменитых Карчах. Здесь Дон крутоизгибист, омутен. Дно его с незапамятной поры завалено могучими дубами, что и дало название яме. Конечно, какого рыбака ни спроси (или даже просто любителя хорошо отдохнуть на природе), он назовёт ещё пару десятков не менее достойных близлежащих мест, и искренне удивится, а может быть, даже обидится, если не найдёт их подробного описания. А коли сойдутся на опушке несколько земляков, да заспорят, где лучше на вечерней заре берёт, например, голавль, то тут уж только держись! Только слушай да поддакивай.

Много десятилетий Карчи пользовались вполне заслуженной популярностью: сазаны, или, по-старинному, горбыли килограммов на пять были здесь отнюдь не редкой добычей. Могучие, как и все карповые, они с ходу рвали крепкие капроновые лесы, гнули знатные крючки, но всё-таки на сковородку попадали частенько. Всё круто изменилось в 60-е годы, после отравляющих сбросов Воронежского шинного завода. Тогда, говорят старые рыбаки, на прибрежной зелени осела вязкая черная смолка, рыба поплыла косяками верх брюхом, а лягухи, жуки-плавунцы и другая живность, способная на такой отчаянный шаг, в ужасе полезла на берег. Но спасения не было нигде. А теперь, что ни говори, Дон мелеет отчаянно, русло заносится песками, да так, что кое-где можно перейти великую реку вброд, чудесные пляжи теряются в лозняке, а уж рыба, рыба!.. Всё меньше добрых забот, всё больше украденных в ельцинско-чубайсовско-гайдаровскую позорную эпоху гигантских производств, как никак, строившихся всенародными усилиями, а теперь являющихся наследственной вотчиной «новых хозяев» земли русской, одержимо набивающих свои карманы; всё больше вокруг мелкопакостных электроудоч-ников и всех иже с ними.

Следующее после Карчей примечательное место - коварная, внезапно начинающаяся после весёлого серебряного мелководья двенадцатиметровая яма на повороте, близ Кирпичей. Много раз тонули здесь люди. И самый первый фестиваль поэзии «Батька-Дон» ознаменовался трагедией. Едва мы сошли с катера и принялись располагаться на левобережье небольшими группками, чтобы хорошенько отметить это знаменательное для Павловска событие, как вдруг по берегу заметалась с рыданиями женщина. Покойный ныне павловский поэт Георгий Петрович Севрюков, долгие годы возглавлявший местный клуб «Донские родники», а также Алексей Васильевич Сушков и пишущий эти строки тотчас бросились в воду. Ныряли до посинения, после растянулись цепочкой - и снова иска-

ли, руками и ногами ощупывали дно отмели, казалось бы, до сантиметра. Бесполезно. Несчастного фотографа (или оператора - за давностью лет не помню точно) нашли через много дней, почти у Павловска. Что же послужило причиной - вино, спазм изношенных сосудов, то и другое вместе? Мы не гадали тогда понапрасну, но, придавленные нежданной бедой, собрали нехитрые пожитки и вернулись на катер. Домой, домой! Какой уж тут праздник.

Противоположная, правая сторона Дона - та, которая нас сейчас особенно интересует - глубоководная. Течение здесь будь здоров, а вода - зуболом-но холодна не столько от неплохо обустроенного родника, сколько, говорят, от подземной реки, протекающей под Кирпичами к Дону. Так что похвалиться подземной артерией могут, пожалуй, и не только филиппинский остров Палаван да мексиканский (большей частью) полуостров Юкатан (замурованная человечьими руками московская Неглинка, понятное дело, в счёт не идёт), но и наш донской берег.

Здесь, у родника, начинается знаменитая меловая гряда. Если мы, испив малыми глотками ледяной родниковой влаги, подадимся вправо, дорожка выведет нас к хуторку Кирпичи. Во времена Великой Отечественной здесь располагались немецкие батареи. Уничтоженный глумливой вражьей ордой посёлок советские труженики заново отстроили сразу же после Великой Победы. Место, что и говорить, удобное: до Белогорья и до Воскресенского мужского монастыря - пара километров, рукой подать. Потому и живёт здесь часть братии.

Спустимся ещё немного вниз по течению, в сторону Павловска. Место примечательнейшее, место величественное, паломническое, издавна известное далеко за пределами не только Павловского и Подгоренского районов, но и самой Воронежской области, - вот они, Белогорские пещеры, грандиознейшие в России! И представляется: самый высокий в округе монастырь величественно смотрит с недостижимой небесной вышины на проплывающие суда, на изумлённо крестящихся паломников, и звоны, такие несказанные колокольные гулы плывут по донскому синь-простору.

Начало обители было положено ещё в 1796 году Марией Шерстюковой, дочерью малороссийского казака Константина Босого (не отсюда ли Басов-ка, изначально произносимая на окающий хохлацкий манер - Босовка, или Босова поляна?). У пятидесятипятилетней Марии, после смерти мужа ринувшейся в преизрядное распутство, раздавшей детей и предавшейся чёрной ворожбе, в конце концов, что-то перевернулось в душе, и стала она истовой

богомолкой. Да такой, что, будучи в Киево-Печерс-кой лавре, смогла получить высокое благословение на монашеские труды. Но местные жители не особенно верили отчаянной Шерстюковой и поначалу оказывали сопротивление. Однако Мария не сдавалась. Дело дошло до самого Александра I. После всестороннего расследования не только были остановлены гонения, но и выделены немалые деньги (2500 рублей!) на строительство храма. Благодарная подвижница посвятила храм святому Александру Невскому - именно в его честь в своё время был крещён будущий император Александр «Благословенный».

В брошюре «Пещерокопательница Мария», изданной в 1897 году в Павловске-на-Дону, настоятель игумен Пётр справедливо отмечает: «.Сию Марию крайним безвыходным положением и всеобщим людским презрением Господь заставил взглянуть на себя, на свою жизнь, и она увидела, в какую бездну греховную погрузилась она, и пришла в сознание и страх и раскаялась».

До глубокой старости Мария Шерстюкова с помощниками, в числе которых был и старец Иоанн Алексеевич Тищенко, рубила великую меловую толщу. И углубилась, как установили исследователи, более чем на 299 аршин (около 212 метров).

И вдруг вспоминается прасоловское:

лодец, снабжавший обитель ключевой водой. К тому времени протяжённость пещер составила более двух километров. Но - в богоборческие времена храмы были снесены с лица земли, драгоценности конфискованы, братия пострадала за веру, а мощи Марии и Иоанна вытащены из склепа, почти за столетие до того устроенного на вершине горы, осквернены и заброшены невесть куда. На месте обители новая власть устроила зерноток.

Белогорьевские пещеры -

На века

Словно крепи высокой веры!

Дон-река

Слышит, как Мария Босая

День и ночь

Топора-кирки не бросает.

Как помочь?

Скорбна сердцем, боса Мария -

Сколь грешна!

И душа, печалью морима,

Чуть слышна.

Каково, монаше, Житие-то ваше? Белая - от мела Или поседела Твоя голова?

Солнце тяжко село. Свечка догорела, На губах монашьих Запеклись навеки Кровь или слова?..

Молодою была - дурила, Настежь дверь.

Магдалиной стала Мария. Что ж теперь?

Лабиринты, ходы, молельня. Кто здесь был?

А у выхода - ночь ли, день ли? Ветер стыл!

Мария умерла, но дело её продолжало жить. В 1866 году община пещерокопателей получила статус скита и была приписана к Дивногорскому мужскому монастырю. К концу XIX века братия насчитывала уже порядка двадцати человек, а трудников было около семидесяти.

В предреволюционный год последнему настоятелю Воскресенского Белогорского монастыря игумену Поликарпу удалось завершить строительство величественного Воскресенского храма. Кроме того, совместными трудами братии и почитателей завершилась ещё одна грандиозная, почти безнадёжная работа пяти лет: до ума был доведён трёхметровый в диаметре и восьмидесятиметровый в глубину ко-

Легендарные пещеры, на создание которых ушло столько усилий, медленно, но неуклонно разрушало время. Крепко сказалось военное лихолетье, немало поспособствовали и праздношатающиеся, испещрявшие непристойными надписями стены святой обители. «Туристов» привлекали разнообразные легенды о таинственной подземной системе туннелей: якобы некоторые из них уводили под Дон аж до самого Павловска. Довелось в своё время и мне побродить по стылому лабиринту, сокрушённо почитать опусы, закоулками сохранившиеся чуть ли не с тридцатых годов. Без фонаря, без страховочного троса попытался было пройти по суживающемуся крутому ходу. Одолеть несколько

63

десятков метров в сторону Дона в полный рост не составило труда, но вскоре пришлось согнуться, после - встать на колени и, наконец, поползти. Наверху стояли два друга, и голоса их постепенно замирали в отдалении. И вдруг в моё сердце в полной темноте вцепился такой ледяной страх, и всё глубже впивался он, проклятый, инфернальный, и неотвязные мысли зашевелились вместе с волосами. «Какая необъятная громада вокруг, давит она отовсюду, страшно давит, а особенно - сверху. ». И вдруг - чувства заживо похоронённых открылись мне так отчаянно ясно, что, пытаясь кое-как сохранить остатки самоиронии, извиваясь, словно какой-нибудь допотопный меловой змей, ваш рассказчик стремительно подался вспять... Ах, как славно светило солнышко! Как чудесно зеленела травка! Как приветливо издалека улыбался милый Павловск! Нет, на миру и смерть красна: уж лучше рухнуть на дельтаплане с голубой высоты или, размашисто перекрестившись, в полный рост пойти на пулемёт, чем вечно пресмыкаться в какой-нибудь безысходной норе.

А лет за пятнадцать до описываемого эксперимента в родной Воронеж из Москвы явился знаменитый Анатолий Жигулин. Центрально-Чернозёмное книжное издательство выпустило тогда его очередной поэтический сборник. Назывался он «Воронеж. Родина. Любовь». Жигулин и Будаков, редактировавший эту книгу, будучи давно и крепко дружны, решили съездить на ту меловую кручу, о которой мы так долго говорили. В компанию влился художник Леонид Карюков, иллюстрировавший сборник. И чаровали задонские дали, и была чудесная уха из стерлядки, пойманной здесь же, неподалёку, и велись братские, сердечные разговоры, и кое-какие моменты даже были запечатлены на киноплёнку. Но, увы, слова выветрились из памяти, а плёнка сгорела на басовской даче Карю-кова. Теперь остаётся лишь горько вздыхать о потерях.

Но остались стихи Будакова - и документально точные, и лирически-исповедальные. Вот они:

Свидание с Родиной

Может, всё-таки вправду бессмертна

Хоть какая-то память души?

А. Жигулин.

Мы с Жигулиным ехали к Дону, К белогорьевским кручам крутым, Что у самого отчего дома. Сладок, горек Отечества дым!

Зеленела, цвела, наплывала, Волновала задонская даль. Как мы прожили много и. мало! Так разделим по братски печаль,

Ибо с тихой задонскою далью Не последний ли видимся раз? Сколько бы не любили-страдали, Всё продолжится скоро без нас.

Край нечаянной песни кольцовской, Молчаливо и мудро прости, Всех заблудших прости по-отцовски, Дай им правду прямого пути.

Или время - былое итожить? Век последним не мерится днём. И Жигулин задумчив, тревожен, Словно прошлое сызнова в нём.

Сызнова. Хотя, как сказать!.. Прошлое, по-моему, не отпускало Жигулина никогда.

Позади - Пронькин яр, названный так по имени местного бакенщика Прокофия, Проньки, в летние месяцы - палаточный, туристический, а по доброй осени изобилующий опятами. А вот и Стародо-нье, старое, допетровское русло Дона, - вернее то, что от него осталось. Некогда живое и смеющееся, оно, ответвившись, неслось через меловые перекаты, устроенные мудрыми дедами, чтобы соединиться у Басовки с основной водой. На входе в Стародо-нье образовался омут, после течение изгибалось под меловой кручей и уходило на жереховый перекат. Как интересно было в юности разогнаться на 20-сильной махине и вдруг ощутить мгновение невесомости, когда лодка после удачного глиссирования стремительно входила в корыто переката! Дух захватывало от рёва мотора, от белоснежно-серебряных брызг, от деревьев, заполошенно мелькающих на берегу. Как мало надо в юности для счастья!

Вправо от входа, если хорошенько пропихаться сквозь всяческие кущери, можно было побывать на Чёртовой яме, чёрной, бездонной, безрыбной. Влево, у самого переката, красовался малый пляжик, а поднявшись по тропинке на крутой песчаный склон, можно было обнаружить и уютный столик, где под сенью старых деревьев так хорошо дышалось в полуденный зной.

Однажды, когда мы здесь как следует разогнались на «Казанке», бросилось мне в глаза большущее чёрное бревно. «Ишь, разлеглось!» - подумалось тогда. Ну, топляк - и топляк, Бог с ним. Мало их, что ли, на Дону. Неудобно, конечно, причаливать

к бревну, пришлось пристать правее. Каково же было наше удивление, когда оказалось, что вовсе это не бревнище, а громадный двухметровый сом, уже начинавший портиться. Присмотрелись: на глубокого, замшелого старика не похож, ран от винта лодочного мотора нет. Неужели такую могучую силу, такую махину доконала человеческая подлость! Электроудочка?! Нет, даже не верится, и вспоминать не хочется.

Ах, Стародонье, Стародонье! Загубили тебя люди алчные, неуёмно-неумные, безрасчётно навалили они гранитных глыб в исток: дескать, лишней водицы в основное русло не мешало бы подпустить. И стало твориться грозное. Головокружительный песчаный берег - изгиб от павловской Манжарки до хлебоприёмного пункта - из года в год неостановимо рушится в донское половодье. Сосны, росшие на крутосклоне, давно ушли под воду, на очереди -близлежащие дома. И приезжали комиссии разных уровней, и глубокомысленно ходили по берегу высокие начальники, и обещали, обещали, обещали. Но -пока лишь обтянули лентами сосны. Как будто удержат они, эти пусть даже трижды заговорённые сладкоречивыми чиновничьими устами красно-белые ленточки, стремительные многотонные оползни. И не знают уже манжарцы, какому богу молиться. А гранитные валуны крепко легли на дно - хоть взрывай их, хоть зубами грызи. Господа, ну что вам стоило сделать по старому, дедовскому способу: на старые размытые перекаты насыпать того же гранита?! Так нет же, деды, дескать, были простофили, лаптем щи хлебали. Вот мы, мы, мы! Смотрят, наверное, с того света старики и горестно качают головами.

Средь человеческого зла

Природа мучится без вздоха.

Эпоха воинов прошла -

Пришла временщиков эпоха.

но задебренный донельзя, с несколькими гигантскими тополями в глубине, с мохнатыми соснами, с ночными шорохами Гадючьего озера, остров сей так и навевает мысли о Велесе и Семаргле, Даждьбоге и Мокоши.

Ещё чуть-чуть - и над водой нависнет крутей-ший, обрывистый берег, где почти по самому краю -басовская улица. А Басовок-то, если хорошенько поискать, в России и в Украине немало - в Курской области и в Ярославской, в Львовской и Хмельницкой, а в Сумской - так аж две! С донской Басовкой связана одна примечательная история, которая никак не желает остаться за пределами нашего путевого очерка.

5 июля 1942 года 6-я армия Паулюса вышла к Острогожску, оттуда повернула на юг и по правобережью Дона устремилась в тыл нашему Юго-Западному фронту, недавно сильно потрёпанному под Харьковом. На следующий день фашисты разбомбили переправу у Белогорья, где связались в крепкий узел россошанская, подгоренская и сагуновская дороги. На десятки километров в то время не было ни одной переправы. Понтонный мост и паром оказались не в состоянии охватить лихорадочно отступавшие войска, тысячи беженцев, машины, скот. А тут ещё затеялась какая-то крайне несвоевременная, как бы не провокаторская проверка документов. Создался грандиозный затор. И вот 6 июля, поутру, со стороны Басовки показались самолёты с паучьей свастикой. За почти двое суток жесточайшей бомбёжки переправа была стёрта с лица земли.

Дон - на картах военных, Жизни-смерти рубеж, Дон - прожилка Вселенной, А спасение - где ж? Нет ещё обелисков, Только - кровь, только стон. Группа армий фашистских Под названием «Дон».

Но, глядишь, вздохнёт Природа, по-настоящему вздохнёт, один-единственный раз - страшно, смертельно.

Кому случалось проплыть по Стародонью далее, обязательно натыкались (хорошо, если только глазами, а не лодкой по неопытности) на выступы гранита - ближайшие родственники легендарного языческого Буила и, конечно, несметного Шкурла-товского месторождения.

А остров-островок между руслами! Так и льнёт к нему сказочное название - Буян. Улёгшийся прямо напротив Павловска, не особенно великий,

Наступили страшные месяцы оккупации. Вскоре в Басовку ворвались немцы. С сердечной болью описывает эти страшные минуты журналист Леонид Бричковский, малолетний очевидец происходившего зверства: «Времени на сбор не дали. Похватали кто что мог. Всю ночь, мокрые, грязные, оборванные, мы с трудом двигались на Сиротовку. А навстречу шли оккупанты. Я и сейчас помню их ухмыляющиеся рожи, засученные рукава и широкие голенища <под>кованых сапог. 8 августа нас снова всех согнали на пустырь, у многих отобрали коров, какие им приглянулись, и под охраной солдат и овчарок погнали дальше». Голодные, измученные

65

люди добрались до Подгорного, а вскоре и до Будённовска, где в совхозе «Пробуждение» оккупанты организовали концлагерь. Но - по большому счёту угнанным повезло - они встретили светлый день освобождения. А вот отказавшиеся покинуть Басов-ку сектанты монархического направления - печально знаменитые фёдоровцы - жестоко поплатились за своё многолетнее упрямство и веру в то, что фашисты избавят их, наконец, от бесовской власти крас-нопузых «антихристов-коммунистов».

Ещё с середины двадцатых годов эта быстро распространившаяся в Придонье секта взращивала самые нелепые, фантастические слухи: дескать, в селе Новый Лиман, близ Богучара, благополучно здравствует последний русский император со своей семьей. Да и от Первопрестольной, по их глубокому убеждению, не должно было остаться камня на камне: не далёк час, переместится она в тот же Лиман - вот только стоит дождаться восшествия на престол некоего святого Фёдора. Что и говорить, «богопротивная» советская власть, не терпевшая даже малого инакомыслия, не один год крепко прижимала фёдоровцев и по разряду религиозных фанатиков, и по разряду врагов народа - кулаков.

В то грозовое военное лето несколько жителей остались в Басовке, а около шестидесяти человек разместились за околицей и принялись рыть землянки, обживая Крутой яр. Фашисты пришли в ярость, и кара за ослушание не замедлила последовать. 9 августа 1942 года в яру были казнены 54 человека и 9 человек в Басовке. Снова ссылаюсь на Бричковс-кого: «Сектанты всегда несут с собой зло. И потому кощунственно сравнивать басовскую трагедию с Хатынью, как это делают в последнее время. Жителей белорусской деревни заживо сожгли за связь с партизанами. А в Басовке было всё наоборот. Предатели встретили фашистов хлебом-солью». Да, ныне всё в больший почёт входят бандеровцы, власовцы и другие фашистские прихвостни. А подлинные герои беззастенчиво шельмуются. Стоит только вспомнить о свержении памятников советским солдатам-освободителям в Прибалтике, фашистские, взглянуть на раскольно кровавые проамериканские события на Украине.

Но неправедная, немирная хмарь обязательно сгинет, и возродятся наши вековые, исконные начала, и пустующая, тяжело раненная людьми, просвистанная ветрами басовская церковь Успения Пресвятой Богородицы с её чудесными фресками (пока ещё, видимо, подлежащими восстановлению) обретёт былое благолепие. Тогда и живые души потянутся в хутор за благодатью. И певучая, родовая тайна лесов, и полей, яров и лощин, всего-всего сущего не изникнет под могучими накатами цивилизации, её

жадными приливами и жестокими отливами. Русской душе в это не верить нельзя! Прислушаемся же к Виктору Будакову:

Босовка. Слобода Донская. Селилась здесь

Полтава? »Просымо ласкаво!» И труд, и честь -

Босовка, Босова Поляна, Была, как дщерь, Что приходящим рано-рано Открыла дверь.

Босовка, Босова Поляна -Разбитый храм.

В подворьях брошенных, как в ранах, На слом ветрам?

Мой давний друг, знаток гравюры,

Речь об одном:

«Кто едет рисовать натуру,

Я - строить дом».

Всё перемелется дурное И сгинет хмарь, Коль сад вишнёвый под горою Цветёт, как встарь!

Три девочки на вешнем взгорье, Три лепестка, Смеются. Обойди их, горе, Во все века!

Вот и приехавший в здешние придонские места сорокалетний художник Лукьянов, герой донской повести «Осокоревый круг» Виктора Будакова, в детстве счастливо избежавший фашистской пули, понимает: соединившая в себе прошлое и настоящее Поляна (а наверняка это - Басовка) и в час беды, и в час радости останется в сердце. Потому что сердце его - истинно русское. «Дать новые имена? Прежние бы не утратить! Спроси слободских, кто помоложе, много ли назовут по округе урочищ? Разве что Оль-гино, а сколько их! Вдовье, Гарь-Осинник, Шмелиное, Чернолесье, Стожарье. Даже полянки имеют свои названия, да какие: Вечная Поляна, Чаемая, Лунная; есть даже Ясная Поляна. Овраги и те не безымянны: Крутой, Змеиный, Безмолвный».

Вниз по Дону, после урочищ «Белогорье» и «Басовские кручи» встретятся «Степная залежь» у села Украинская Буйловка, урочище «Кувшин» у села Семейка (уже до Карабута - рукой подать) и многие, многие другие захватывающие места. Прак-

тически отвесные кручи-стенки, полуостанцы-кор-вежки, отторженцы, причудливые выступы див, высокие куполообразные останцы-шатрища - как много их в краю белых гор и вниз, и вверх по течению! Подробное описание каждого такого чуда природы достойно внушительного тома. Но не пугайся, мой терпеливый читатель, - это, может быть, произойдёт, но не в ближайшее время. Мысленное путешествие в ту сторону приходится прервать по одной простой причине: наш героический автобус уже несколько минут покоряет Белогорье. Обратимся же, дабы не нанести обиду, к малой исторической толике этого славного села.

Белогорье, Бело-горье. Почти самый юг Воронежской земли. Правобережье Дона, по-старинному - «крымский берег». Богомольные места удивительной красоты. Меловые горы обступают село и с севера, и с юга. А дальше - степь, волнистая, балочная. Да не здесь ли, помнилось, искать Священный Грааль? Как знать, как знать.

Тернист твой путь, Белогорье, уклончив, но долог - с XVII века тянется он. Первоначально -станица Донского казачества, где наверняка находили приют столь раздражавшие Петра I крестьяне-беглецы; после неудачного булавинского восстания и петровских репрессий - великоросское селение, где дислоцировалась Белогорская казачья сотня Острогожского черкасского полка; далее - слобода войсковых поселенцев, бывших украинских казаков .

После отмены казачьей службы слобода до поры, до времени зримо крепла. Если в начале XVIII века здесь было чуть больше ста дворов, то в начале века следующего - здесь уже добрый десяток кожевенных заводов (а также два известковых, шесть маслобитных и один кирпичный), знатный постоялый двор, богадельня, восемнадцать лавок. И ни много, ни мало - 89 ветряных мельниц. И - о, ужас! - 26 вольных винокуренных заводов!! Знать, богомольное, учёное Белогорье, в разгульные часы и у тебя порой кружилась голова, чему доказательство - шесть твоих широких годовых ярмарок.

А как истово строило ты церкви! Сразу же по своему основанию - маленький деревянный храм во имя Святителя Николая, окруженный земляной насыпью для спасения от крымских татар; после, на исходе екатерининского века, - двухэтажная кирпичная Преображенская церковь, поражавшая современников высотой, просторная, светоизобильная. И -почти одновременно - Троицкая церковь, одноэтажная, но изукрашенная пуще предыдущей. Не говоря уже о пещерной обители.

К середине века XIX-го в казённой слободе Белогорье, уже центре Белогорьевской волости, -

660 дворов, через десять лет - 823 двора и почти шесть с половиной тысяч жителей. А к началу XX века население удвоилось!

То ли ветер вздыхает, то ли плачет душа:

- Где храмы Божии?

- Растерзаны! Только здание церковной лавки более-менее уцелело..

- А что род человеческий?

- Не пресекся, но снова преполовинился в лютые годы голода и войн.

- А леса, ковыли, да медвяный чабор всё те же? Они радостны?

- Они, политые праведной и неправедной кровью, уже никогда не станут прежними.

Анатолий Жигулин, «Белогорье»:

Белогорье. Горы белые. В этих радостных местах Бились красные и белые Не за долю, не за страх.

За единую, великую, За счастливую страну -Шли к Якиру и Деникину На кровавую войну.

И враждебными колоннами В пору горестных утрат Шли под разными знамёнами Старший брат и младший брат.

И в любви к родному краю В том убийственном бою Каждый думал: умираю Я за родину свою.

Возле хутора придонного И сейчас закат багров. Пулемётчики Будённого Там косили юнкеров .

И осталась память ясная О далёком, но живом. И рябина ярко-красная На обрыве меловом.

А как же душа народа, его молитва - вековечные песни, большей частью грустно-протяжные, долгие, как наши безысходные степные пространства? (КБ. В 70-е годы и позднее, по горькому свидетельству А.И. Солженицына («Россия в обвале», 1998), немалая часть столичной интеллигенции и

67

некоторые воинствующие эмигранты всесветно заявляли: русский народ, дескать, безнадежно испорчен, долгие века Россия была подвержена маниакально-депрессивному психозу, и потому бесчисленные унылые наши песни отражают начало душевной болезни нации. Нет, господа! Такие выводы заставляют сомневаться как раз в вашей адекватности. Народ не может быть душевно болен, разве что какие-либо его прослойки; а они не всецело народ.

Не напрасно долгие годы живёт в народе устойчивое сочетание: «песенное Белогорье». Прислушаемся: «Когда солнце спрячется за Кошелеву гору, а в прибрежном ивняке и вишнёвых садах ударят соловьиные трели и перепел позовёт «спать пойдём», на Семейском краю возникает песня, её подхватывают на Верещагиной улице, вот она уже перекинулась на Сагуновский край. Поёт всё Белого-рье. «Закувала ты, сыза зозуля», - доносится с одного места. «Ревэ да стогнэ Днипр шырокый», - слышится в другом. Старинные мелодии сменяются современными. В парке молодёжь охотно танцует под нынешние шлягеры», - не понаслышке утверждает Леонид Бричковский. И потому грустно заключает: «Правда, в последние годы русская и украинская песни слышатся всё реже .». И тотчас откликаются другие, поэтические, слова-гореванья:

Донская песня - на Дону, До Волги эхо, до Кубани. Была она что лад в дому. Ушла на дно, и кто достанет:

Как пели их! И было их -За жизнь не спеть старинных песен Про Дон, мутнёхонек и тих, Про Дон, могутен да не весел.

И не один кобзарь роднил Душою Днепр, и Дон, и Волгу. Был в песнях отзвук вольных сил И дум о счастье вольном, долгом.

Донская песня - на Дону, Донская песня - на Урале. Ужель, как воли стяг в плену, Донскую песню потеряли?

И с голоса сбивает весть, Без песни жизнь - как в непогоду. Теряется отнюдь не песнь, Теряется душа народа.

Так трудно жить! Но наперекор всему тёмному надо верить, что на Русской земле наконец затих-

нет горестный стон нищеты и бесправия и восторжествует справедливость, и не расчахнутся три могучие ветви великого славянского древа, и старые песни не канут в небытие. Надо верить.

Иногда озорства ради, но чаще для того, чтобы привести в чувство не в меру расходившегося самоуверенного собеседника, не вовсе чуждого литературе, закидываю удочку: «А кто, позвольте полюбопытствовать, величайший русский поэт?». «Пушкин?» - тотчас откликается тот. «Нет». «Блок?». «Опять не угадали». «Ну, тогда, конечно, Есенин!» - начинает закипать щелкопёр. «Нет, и ещё раз нет». «Так кто же, чёрт побери, кто же?!!». «Народ. Величайший, старейший, главнейший поэт -народ, а мы - его дети, его более или менее способные ученики. Так-то, уважаемый».

А вот несколько добрых белогорьевских имён: как много скажут они искушённому читателю! А кого-то, быть может, подвигнут к доброму знанию.

В слободу Белогорье, тогда относившейся к Павловскому уезду (как и много позднее - к Павловскому району), в числе 22 учеников Воронежской духовной семинарии для дальнейшего обучения отправился Евфимий Болховитинов. За год, проведённый среди белогорских святынь, будущий выдающийся церковный и общественный деятель окреп и духовно, и физически, что впоследствии, без сомнения, помогло ему в штудировании наук в Московской славяно-греко-латинской академии.

По преданию, на белогорьевской Кондратовой горе стояла конноартиллерийская рота поручика Кон-дратия Рылеева, будущего вождя декабристов. Здесь, на белогорской земле, в полную силу раскрылся его поэтический дар; здесь его коснулось земное счастье. Благовещенский храм Белогорья - вероятное место венчания поэта с Натальей Тевяшовой, а также место упокоения его друга, героя войны двенадцатого года, полковника Михаила Бедраги. А ещё ратную славу селу, уже в годы Великой Отечественной войны, принесли видный военачальник, генерал-лейтенант Иван Ковалёв, командир отделения связи Иван Арсеньев и Митрофан Слюсарев (Герои Советского Союза, последний - посмертно).

А загадочная, весёлая аббревиатура «ЛИОМ-ПИ» - что она скрывает? Если произнести - писатель Владимир Евтушенко, журналист, композитор Леонид Бричковский, поэт Алексей Руденко, краевед Тихон Калашников - всё сразу прояснится. Это -Литературное объединение молодых писателей, некогда давшее воронежской земле несколько славных имён. Забавное «ЛИОМПИ» - вещь, оказывается, серьёзная!

А ещё более серьёзная вещь - местный украинско-русский диалект, так называемый суржик, поименованный по хлебу из смеси муки - пшеничной, например, и ржаной. Как не вспомнить тут «Наталку-Полтавку» классика украинской литературы Ивана Котляревского, а ещё и некогда знаменито разухабистую телемужедиву Верку Сердючку. Вроде бы суржик - проще простого: лексика - почти русская, а большая часть грамматики - украинская. Но над его загадками многомудрые исследователи-лингвисты бьются не одно десятилетие. Даже не знають, шо його робыть! Так шо таки дша.

Последняя остановка - далеко позади. «Прощай, шепчу, тихое, ныне старчески степенное Бело-горье! Или нет, лучше - до новых встреч!». И опять на серую нитку дороги, словно бело-сине-зелёные бусы, нанизываются деревни, сёла, хутора. А люди всё спешат, каждый - по самому важному, неотложному для него делу. В салон заходят новые пассажиры и, смотря по настроению, приветливо здороваются или, насупясь, бочком пробираются к своему месту. Все такие разные, но - интересные, даже - близкие. Потому что соотечественники. И разгорается день, и всё пристальней всматриваешься в лица, всё внимательней вслушиваешься в разговоры. Делаешь это с какой-то потаённой тревогой: вдруг поддались на какую-нибудь дьявольскую, разлагающую уловку русские люди? Вдруг Русская земля для них уже вовсе не милый дом, не родное село, не любимый город, а просто - место на карте, когда-то очерченное государственными мужами? Вдруг - уже не моя, а эта страна?? Да нет, слава Богу. Пусть не многомысленные, но добрые разговоры - об урожае картошки, о недавно открывшемся магазинчике, о детях и внуках, о будущем, хотя и малом, но надёжном, светлом. Нет, на месте русский дух, как ни пытаются вытравить его, ошельмовать, растоптать. И мне верится, горячо, до слёз верится, что с нашей Россией всё будет нормально, что поднимется она, как поднималась всегда, и встанет в полной своей славе, и побежит от сияющего лика всякая нежить, все эти бесчисленные упыри и вурдалаки, что так долго в ночной туманной мгле, в неимоверно затянувшийся час Быка сосали её кровь. Так должно быть. И так будет!

Большая часть пассажиров едет до Подгорного. За наспех вымытыми окнами мелькают лесопосадки, и - поля, поля, пожалуй, как и всюду, всё больше подсолнечниковые. Так уж ныне укоренилось: непременно извлечь наибольшую выгоду. А что же земля, эта микуло-селяниновская «власть земли» (как тут не вспомнить гениального Глеба Успенского!), дающая русскому человеку силу, муд-

рость, мужество? Ну, истощится она, думает иной современный господин - и что? На наш век хватит, пахать её, не перепахать. Если что - переместимся на соседнее поле. Или вовсе откажемся. А главный хозяин где-нибудь многодумно решает, в какие палестины ещё податься. Может - за новой прибылью в Липецк или в Тулу. А может, и на Мальдивы, в собственные хоромы, отдыхать от забот «крестьянских» праведных, проживать денежки, нажитые «непосильными» трудами. Ни к чему заморачиваться: севообороты, удобрения всякие. Тем более, не особенно поощряется это в России, долгие годы упорно и радостно сидящей на нефтегазовой игле. Привыкли мы выживать на импорте, почти задарма опустошая невозобновляемые недра, качая бесценное сырьё на все стороны и проглатывая циничные рекламные заверения, типа: «Газпром - национальное достояние». И радуется, и радуется не единожды спасаемая нами заграница, бодро всасывая живительные соки и беззастенчиво извергая залежалые полуфабрикаты и супертехнику полуподвальной сборки.

Сегодня о возрождении сельского хозяйства говорят красиво и много, да и частная собственность, казалось бы, предусматривает сердечное, совестливое участие. Бьются, конечно, истинные фермеры, трудятся в поте лица, но благоденствуют единицы. А высоковельможная погоня за иностранными инвесторами, и похвальба о росте поголовья -только лишь от последнего отчаяния. Глядишь, и найдут лазейку для безопасного ухода от налогов немцы да французы - коммерсанты и актёры. Да только не из-за любви к России ненадолго перемещаются они сюда (как и многоликие мигранты, наша будущая головная боль)! А олигархи, вот парадокс, не сеют, не жнут, пшеницу, к примеру, от гречихи отличить не умеют, не мучаются ночами над «проклятыми вопросами», а сыты и пьяны всегда: продадут по дешёвке за границу «излишки», а через несколько месяцев - закупай, страна, своё же зерно! Где же справедливость, постоянно спрашивают друг друга простые русские люди, вот уже четверть века неизвестно, как и выживающие? Да объявится ли когда-нибудь она, эта пресловутая заговорённая демократия?

Чтобы отвлечься от горемычной думы, примешься вспоминать, сколько же Подгорных в мире, да и собьёшься со счёта. В одной только Украине -добрых два десятка! А ещё - и в Казахстане, и в Киргизии. И на Воронежской земле - четыре: россошанское (куда мы меньше чем через час доберёмся, если всё будет нормально), калачеевское, новохопёрское и, собственно, пригород Воронежа. Не-

когда процветал хутор Подгорный (Подгоры) и у павловской Покровки.

Считается, что интересующее нас железнодорожное, цементно-мергелевое Подгорное основали в конце XVII или в начале XVIII веков украинские переселенцы, ставшие первоначально вольными хлебопашцами. Слобода Подгорная на Сухой Россо-ши, в связке с другими многочисленными военными сторожевыми поселениями органично вписалась в Белгородскую защитную черту. Но есть, оказывается, и более ранние документальные свидетельства: в списке церквей Острогожского заказника начала XVII века упоминается и подгоренская Рождественская церковь.

Но, так или иначе, именно донские меловые горы (откуда и пошло название села) гостеприимно приютили хатки-мазанки первых поселенцев, закинутых в немилосердную глушь. А что, если именно с ранней поры донеслись, долетели до нас дышащие седой стариной, такие поэтичные названия улиц -Дунай, Заречье, Песковатка? Вот и всё, что осталось, а так - преобладающе - К. Маркса, Энгельса, Ленина. Хорошо, что есть Пугачёва да Разина: всё-таки наши они, донские!

Уже во времена не столь лютые обосновался здесь острогожский помещик и отставной поручик Тевяшов с несколькими дворовыми крестьянами. Мелькали годы, сменялись поколения. Все более размашисто собирались две годовые ярмарки, а в центре слободы, вблизи торговой площади истово строилась каменная Троицкая церковь. По долгу службы в Подгорное, относящееся к огромному Острогожскому уезду, весной 1817 года приезжает Рылеев - и влюбляется без памяти в молоденькую Наташу Тевяшову, и всерьёз подумывает выйти в отставку. Здесь рождается не только всепоглощающая страсть, счастливо увенчавшаяся женитьбой, но и зреют думы о Родине. Летние месяцы - Бело-горье, батарейный штаб, Павловск, зимние - родное Подгорное, где долгие прогулки и разговоры с друзьями, единомышленниками. Снова и снова, до самой смерти, Рылеев будет стремиться в Подгорное, к извечной, целительной, мудрой силе степей, грезить им в стылой петербургской пустыне. «Душа рвётся в степи, - пишет он Пушкину, - там только могу сделать что-либо достойное века нашего». Как свежо, как спасительно для живой души звучит сейчас это признание, сейчас, когда мечта каждого второго - безмерно раздувшаяся, кажущаяся такой многоденежной Москва. Да что - Москва? Вот бы - Антверпен какой-нибудь или любой, даже самый захудалый испанский, французский, хоть, чёрт возьми, австралийский городок - лишь бы не Россия-матушка! Повальное, вековое устрем-

ление-заблуждение, продукт головоломной, мерзопакостной перестройки .

Мелькание посадок, чередование мыслей понемногу начинают утомлять. Я закрываю глаза, устраиваюсь поудобней (благо, соседнее сидение пока пустует) и вдруг под веками вспыхивает странная картинка. Слева, в лазури - высится то ли серебряная, то ли меловая глыбистая гора, во глубине которой - таинственная пурпурная пещера, а в ней качается золотой колокол. «Постой, постой, - вспоминаю, - да это же некогда виденный мной герб Подгорного! Надо же - отпечатался, да так крепко. ». А цвета хороши! И мирная, тёплая донская лазурь, подвигающая душу к возвышенному, и непорочная горняя кипень - святые белогорские и костомаровские места, и золотой колокольный блеск духовного почитания и земного преуспевания, и мужественный пурпур. И так ясно всё это привиделось, что, кажется, ещё мгновение - и запоёт, заблаговестит колокол на весь автобус .

И, правда: загудело зычно, да что-то больше по-паровозному. Подгорное, уже Подгорное! Железнодорожный состав, семафор, вереница легковушек, нетерпеливо ждущих у переезда, и - наш, павловский автобус среди них. Как же это получилось? Наверное, однообразные покачивания и бессонная ночь (почти всегда плохо сплю перед дальней дорогой) поспособствовали моему недолгому забытью. А дальше - почти по Платонову: «Паровоз достиг переезда и, тяжко проворачивая колёса, дыша всею силою огня», подался вперёд. Проехали за переезд, ещё немного - и перед глазами замаячила унылая, неприглядная станция Юго-Восточной железной дороги.

Припоминаю: железная дорога «Воронеж -Лиски - Кантемировка - Ростов» была построена и начала выполнять свои функции ещё в интервале 1868 - 71 годов! (В Павловске, кстати сказать, в то же время поднимался вопрос о строительстве железной дороги, да что-то не срослось.). Тогда же далеко за околицей вырос небольшой деревянный домик - ж/д-станция третьего класса «Подгорное» на участке «Лиски - Кантемировка» «Козлово - Воро-нежско - Ростовской» железной дороги. А каменное здание построили уже в 1915 году. Думаю, благодаря железной дороге и выдвинулось в первые ряды Подгорное, перещеголяв более отдалённое Белого-рье (несмотря на подручную близость некогда судоходного Дона). Да и нынешние региональные автотрассы «Воронеж - Луганск» и «Белгород - Павловск» в немалой степени способствуют оживлённости.

Кстати, коль речь зашла о железной дороге, как тут не вспомнить замечательный сборник «Зелёные

огни на дальних перегонах», под обложкой которого редактор-составитель Виктор Будаков отважился соединить девяносто имён: от классиков отечественной литературы Афанасия Фета, Ивана Бунина, Бориса Пастернака до малоизвестных даже искушённому читателю Нестора Кукольника, Аполлона Коринфского, Бориса Богаткова (по сути - возродить хоть в малой толике). Каждый автор представляет стихотворение (или отрывок), посвящённый железной дороге. Немало! А ещё - каждый стих предваряется краткой, но ёмкой биографической справкой. Это вдумчиво охваченное жизненное, литературное пространство, поэтическая антология, которая в доперестроечные времена могла бы стать незаменимой помощницей преподавателей русской литературы, -ещё одна просветительская заслуга нашего уважаемого земляка.

Анатолий Жигулин, связанный с подгоренски-ми местами крепчайшими земными узами («раннее детство моё прошло в этом селе, где и поныне равноправны и русская, и украинская речь, которая потом пригодилась мне в сталинских лагерях.»), в сборнике представлен четырьмя пронзительными стихотворениями. В них - и эшелон, мучительно долго стоящий в Отрожке, и израненный Воронеж с похожими на капли крови кусками кирпича, и послевоенный степной переезд с мирной предвечерней полынью, и многотонная сибирская магистраль, взваленная в сорокаградусный мороз на плечи лагерников. Горькая, исповедальная, мужественная жигулинская нота! Но особенно ярко вспоминаются мне его иные строки-предвестия о земле, по которой сегодня проезжаю:

.И луга за Подгорным - моя изначальная жизнь. И горящий Воронеж - моё изначальное горе. Две могучие крови во мне воедино слились, И пошёл я по жизни в извечном душевном раздоре .

Снова и снова мне думается, что жигулинские поэтические образы древни, как небо и земля, и что пребудут они в мире во все его времена.

Пять минут, отведённые на остановку, прошли. Августовское солнышко вскинулось уже высоко, и разогретое асфальтовое полотно уводит нас на Рос-сошь. Ещё немного - и по правую сторону возникает громада Подгоренского цементного завода. Одна часть - старая, сверху донизу серо-пропылённая, унылая донельзя, другая - новенькая, озарённая красными вкраплениями, какая-то зловеще-броская. Однако - зловещая или нет, а 80-летний градообразующий «техномонстр» мощностью до 800 тысяч тонн в год, засевающий всё вокруг цементной пер-

хотью, даёт пропитание двумстам рабочим с домочадцами. Плюс - карьер по добыче мела, завод по выпуску красного кирпича, Сагуновский мясокомбинат. Кому-то дышать цементной пылью, кому-то обрабатывать неплодородную землю - основной природный ресурс и подгоренский, и всероссийский. Трудно жить, выживать труженику, но надо, надо! Бог вам в помощь, держитесь, земляки.

Вот и Подгорное позади. Если бы мы не повернули на юг, в Россошь, а избрали северное направление, то через сотню километров дорога непременно привела бы нас в Острогожск. Да и как пропустили бы мы этот знатный город, славные «воронежские Афины»? Не пропустили бы ни за что! Потому что и Россошь, и Подгорное, и Белогорье, и нетерпеливо ждущий нас Нижний Карабут, и обе Ка-литвы, и даже Ольховатка долгие десятилетия были накрепко привязаны, даже - напрямую подчинены Острогожскому уезду. На триста вёрст тянулся он по правобережью Дона, дружественно поглядывая в сторону Бобровского и Павловского уездов. Кое-где уезду принадлежали оба берега: в северо-восточной части - от Щучина до устья реки Марок, и в юго-восточной - от Старой до Новой Калитвы. Чёрная Калитва и Тихая Сосна тогда ещё бодро несли свои струи в полноводный, рыбоизобильный Дон.

«Там, где воды Острогощи в Сосну Тихую влились», по поэтическому свидетельству Кондратия Фёдоровича Рылеева, и возник в середине XVII столетия чудный город Острогожск. (Ранее думалось, не однокоренные ли наименования: Белогорье, Подгорное, Острогожск? Ведь горы-то присутствуют повсеместно. Всё-таки, пожалуй, нет. Если исследователи уверенно связывают первые два, то в отношении третьего населённого пункта, Острогожска, утверждают: название произошло от речки Острогощь, а может, от личного древнерусского имени Остро-гост. Пусть будет посему, но меловые кряжи, так или иначе, сроднили их навсегда). Именно сюда, на южные рубежи Руси, основывать новую военную крепость-острог Белгородской засечной черты прибыли реестровые казаки Черниговского и Нежинского полков, в количестве 2000 человек, с семьями и нехитрым скарбом. Во главе - полковник Иван Дзинковский, тот самый, что восемнадцать лет спустя в ответ на разинское восстание поднимет бунт против московского владычества и будет казнён вместе с супругой Евдокией и многими другими повстанцами. А самыми первыми здешними поселенцами также были малороссийские казаки-черкасы, бежавшие из польской земли по причине религиозной нетерпимости. Все последующие десятилетия полковой город Острогожск неуклонно усили-

вался новыми и новыми выходцами из Малороссии. Крепкими родственными узами связаны все века рщна ненька Украина и матушка-Россия! (Не от этой ли любви рождались прекрасные ширококрылые песни и младенческий лепет раздавался окрест?..). Потому Острогожск то причисляли к Слободско-Украинской губернии, то привязывали к Харьковской губернии, то вводили в состав новообразованной Украинской республики.

Дореволюционный Острогожский уезд - 99 церквей и часовен (собственно сам город Острогожск - 10 каменных церквей и часовен!); церковных и земских школ - свыше 200 (5 000 учащихся); фабрик и заводов - до 30-ти (только в Острогожске -20); 91 ярмарка (общий оборот свыше 1,5 миллиона полновесных рублей); а ещё 2 типографии, книжный магазин. (В Павловске москвич-владелец свернулся, и бывший книжный магазин - ещё дореволюционный! - теперь торгует мелкой парфюмерной дрянью. А ведь нельзя оставлять районный центр без хорошего книжного магазина!).

Баснословно богата история Острогожска! Ах, как славно коснуться памятного камня на месте знаменитой исторической встречи Петра и Мазепы, переступить порог Дома-музея гениального художника Ивана Крамского, полюбоваться прекрасными полотнами в картинной галерее! Любо-дорого пройти улицами этого поистине «культурного гнезда» (меткое определение Пиксанова), которые помнят шаги историка Николая Костомарова, служившего в Острогожске и работавшего здесь над историей Острогожского казачьего полка; шаги столь мало прожившего Николая Станкевича, ближайшего друга поэта-прасола Алексея Кольцова; шаги крепко позабытого ныне, но от этого не менее интересного мемуариста, литератора, цензора многих выдающихся произведений русской классической литературы первой половины XIX века, бывшего крепостного крестьянина Александра Никитенко. И ещё, ещё, ещё - страницы не хватит перечислить! Мастера слова Елизавета Милицына, Самуил Маршак, Гавриил Троепольский, Василий Кубанёв, Борис Стука-лин, Илья Польский, Яков Кравченко (и хирург от Бога); краевед-подвижник, педагог Алексей Халимо-нов; именитый актёр Даниил Ильченко; знаменитый космонавт Анатолий Филипченко; защитники Родины: генерал-полковник, участник Финской и Великой Отечественной войн Павел Данкевич, советский военный деятель Вениамин Гайдуков, военный пилот Павел Федосеенко; видный правовед Геннадий Чеботарёв.

Но любой перечень славных острогожцев был бы неполон без одного доброго имени. «.Хожу по

Острогожску, как во сне, как лунатик, под током высокого напряжения. Наверное, иудей так ходит по святой земле. Родина моих предков. По этой земле ходили мой дед, бабушка, отец, мать, брат. Здесь они лежат на городском кладбище, я всем нутром чувствую их присутствие. Для меня они как бы не умерли. Я до сих пор ловлю себя на мысли, что всматриваюсь в землю, как бы ищу следы их.». «Так странно: сидишь на берегу Тихой Сосны, а сердце и душа подключены к земному и вечному. Подключены к будоражащим тебя токам высочайшего напряжения. Но токи эти не убивают - врачуют, заряжают святым, родимым, отчим - ведь место это свято, берег родимый. Земля отцов. И токи от неё исходят святые, родимые. Трогают, волнуют, исцеляют душу и память». Так мог сказать только он, Виктор Мустафо-вич Чекиров. Написать об Острогожске, который чтится-читается с любой улицы-страницы, с любого закоулочка. Написать о мутной воде российского безвременья, о горечи сиротства и спасительной силе любви. «Хлеб нашего детства». «Христя». «На родные могилы за живой водой». «Острогожское танго». Вот стремительно-неполный охват поистине проникновенных произведений. А чтобы меня не упрекнули в преувеличении, приведу слова писателя-классика Евгения Носова: «В одной из повестей (речь идёт о «Хлебе нашего детства» - С.Л.) всего-то и событий: зимним военным утром мать с соседками уходит добывать топливо, а малые ребятишки остаются в стылой избе, где всё уже изрублено, истоплено и вёдра с водой затянуты ледяной коркой. Вот и всё! Но, побыв с ребятишками весь этот долгий томительный день ожидания в четырёх стенах убогого жилища, с единственным заиндевелым оконцем на пустынную улицу, ты, читатель, волей воистину мастерского памятливого авторского пера попадаешь в потрясающе обнажённый, беспощадно-суровый и предельно-правдивый мир военного обездоленного детства. Многие места в книге невозможно читать без спазмов горечи и бесконечного сострадания.

Вместе с тем книга как бы не давит, не гнетёт мрачностью тона, напротив, написана удивительно светлым, каким-то жизнетворным и даже лукаво-улыбчивым языком, в любую минуту готовым пошутить, подсмеяться над горестными обстоятельствами и тем самым поддержать бодрость духа и долготерпение маленьких героев».

Возьмите, люди юные и пожилые, эту книгу прочитайте, перечитайте - и вы, действительно, и не однажды умилитесь до слёз, и не раз улыбнётесь, и вздрогнете порой. Вы отнесёте «Хлеб.» назад, в библиотеку, выпустите из рук, но из души не выроните никогда. И вы уже не сможете смотреть на мир

так, как смотрели до знакомства с маленькими героями, без сочного, в высшей степени образного письма. Как не могу теперь смотреть я.

А сколько изумительных, уникальных мест подарила нам щедрая острогожская земля! Бесценные памятники природы: степные склоны с реликтовой растительностью у села Владимировка; меловые склоны у села Коротояк; 6-километровый участок Дона от Коротояка до Дивногорья (который адски взрывали ещё в 1860 году при помощи динамита и много позднее отчаянно рушили вандалы - не всё так идиллично, как кажется на первый взгляд); 16-километровый участок реки Поту-дань; остатки мелового бора на правобережье той же Потудани (на воронежской земле такое чудо есть ещё только в Нижнем Карабуте - доберёмся туда непременно); Острогожские плавни (первозданные заросли) в устье Тихой Сосны. А вот и памятники архитектуры: Аверинское, Мостищен-ское и Ольшанское городища; Волошинский и Сторожевской комплексы... Щедра эта чернозёмная земля, незримые токи которой призвали к жизни, взрастили столько выдающихся соотечественников.

Только бы не размыкать это действительно национальное достояние, только бы не прихватизи-ровать загребуще, обвально! Только бы не ввергнуть в запусть!.. А то канут в небытие, варварски изведутся, как некогда дремучие, великолепные острогожские леса, в оные времена Воронежские откупные ухожья - Сосенский, Терновский, Иловский, и примутся потомки проклинать нас и сетовать из какого-нибудь (да хоть ближайшего!) века. Страшно, необратимо умирают и малые реки - древние малые дети, бессловесные лишь для глухого уха. Господа народные избранники! Помогите! Увидьте - только оторвите себя от удобных кожаных кресел! - по России безмолвно гибнут десятки, сотни, тысячи рек, и среди них мои, павловские Осерёда, Данило, Гаври-ло, Самарка (уже не дышит), острогожские Девица, Чёрная Калитва, Тихая Сосна, Потудань... Повсюду, повсюду по стране, услышьте, болезненно слабеет их дыхание. (Вспомните: даже великому древнему Дону, даже сразу после разрушительнейшей Великой Отечественной почтительно помогали выжить). «Где взять средства?» - спрашиваете вы с холодной, вылощенной улыбкой. Вы же, «слегка» поприжав пенсионеров, находите сотни миллиардов на спортивные увеселения (плюс несметные отпилы, откаты), строите многомилионные дороги, которые рушатся на следующий год, и над такими шальными тратами смеётся цивилизованный мир. Так что малые реки - вполне, вполне решаемая проблема.

Пусть уйдут годы, пусть десять лет, но если поскорее взяться за дело (а не за мегапроекты-выкиды-ши!), можно не опоздать. Только не прижимайте никого, слышите, не надо! Деньги - они найдутся, надо только почувствовать себя русскими людьми.

Преданно текут, впадают в Дон, Сёстры или дочери ему, Сёстры или дочери, чей стон Дону лишь понятен одному.

Девица, Непрядва, Осередь, Ведуга, Потудань, Калитва -Долго ли струиться-течь им впредь, Иль сойдут, как древние слова?

Иль уснут, как речицы, в каких До скончанья лет ушла вода? И приречной птицы голос тих, И не птица вьёт гнездо - беда!

Но сквозят на Тихой на Сосне Сетчатые тени от лозы, Чёрной Калитвою по весне Полонятся влажные низы.

Ведуга ль - весёлая река, Иль Непрядва - давняя печаль . Даже если гибель и близка, Есть за ней безгибельная даль!

Даль эта - горняя, метафизическая. Но как хотелось, чтобы побежала, заструилась здоровая, молодая кровь, наполнив и капилляры, и артерии земли!..

Наш автобус круто развернулся, занимая положенное ему место среди другой утомившейся в дороге техники. Хоть и железный, а всё-таки старенький! И то и дело просит в дороге пощады, постанывая, поскрипывая, позвякивая. Стой, дорогой, теперь уже подольше стой, старичок, отдыхай перед обратной дорогой. Ведь мы - в Россоши.

Выхожу на жарко дышащий асфальт, оглядываюсь. По левую руку нагромождение вывесок автовокзала и каких-то ещё - то ли больничных, то ли торговых. Их так много в нынешние времена, и так стремительно они меняются, что, право, не стоит и ломать глаза. А вот прямо, недалеко от революционного памятника, - диво дивное, устремлённое в голубую августовскую высь: Свято-Ильинский храм. Более тридцати метров высота молодого храма, и придаёт она обители Божией, столь крепко (в добрый час сказать) стоящей на земле, замечательную

73

лёгкость, почти невесомость. А может, и не одному мне так кажется? Считаю купола - четыре, да ещё один на звоннице. Вблизи Свято-Ильинского храма -колокольня старинной церкви Александра Невского, освящённой в 1876 году. Старше - только железнодорожный вокзал, которому выпала немалая роль в освобождении Россоши от дивизии Альпийского корпуса. Более полугода хозяйничали здесь оккупанты, беззастенчиво топтали русскую землю, - землю добрую, исконно хлеборобную.

Вот опять засуетились всякие недалёкие (а скорее, душевно нечистоплотные) болтуны: дескать, надо было Ленинград не оборонять, а сдать побыстрее - и вся недолга. Сколько, мол, человеческих жизней было бы сохранено. А ведь не знали записные демагоги (или попытались забыть), что Ленинград и близлежащие земли Гитлер планировал стереть с лица земли, пустить их под воду. Да если бы даже бесноватый фюрер и одумался, населению милосердие не светило. Мало того: дорога на Москву и с этой стороны была бы открыта. А дальше -кованая пята Третьего рейха из года в год втаптывала бы в кровавую грязь наше национальное самосознание, может, изредка вспрыскивая баварским услужливых подпевал.

Такие мысли проносились, пока на автовокзальной площади не появился знакомый автомобиль. Будаковы - Виктор Викторович и его младший сын Олег - сердечно поздоровались со мной, и, не медля ни минуты, мы сообща отправились в центробежную точку нашего нынешнего путешествия - Нижний Карабут. Обменяться впечатлениями и воспоминаниями можно ведь и в машине. Будаковы благополучно добрались в Россошь, избрав острогожское направление. К чему, действительно, выдвигаться на трассу «Дон», встречать меня у поворота на Бабку. Так полдня пролетело бы впустую, а нам многое нужно осмотреть .

Но пока - до Карабута более тридцати километров. И - тянутся, тянутся прямые, ровные улицы светлой, нет - белой Россоши, чем-то напоминающей мне родной сердцу Павловск. Почему, спросит любознательный читатель, именно белой? И для кого белой? Конечно, этот эпитет не причас-тен ни к грозной революционной смуте, ни к трагически-беспощадной Гражданской войне. Послушаемся, как объясняет это «цветовое» имя Виктор Викторович Будаков. Гул машины, правда, немного мешает, но если постараться, всё можно разобрать до тонкостей.

«Белая моя Россошь . цветовое ощущение из детства. Его я на всю жизнь сохранил и запомнил, когда после войны, для Родины навсегда Великой

Отечественной, впервые попал в районный городок. Стоял весенний солнечный день, белые зайчики играли на оконных стёклах и зеркальной полоске Сухой Россоши - малой речки, полускрытой густыми ветлами. За проволочными и дощатыми заборами мягким светом овевали городок бело-розовые яблоневые сады и кипенно-белые вишенники. Бело вздымалась на базарной площади высокая колокольня. Россошанский учительский институт (в нём проходил заочный курс мой отец, директор школы в родном селе, ещё недавний участник штурма Берлина, даже - имперской рейхсканцелярии) тоже радовал глаза нежными, топлёного молока, изжелта-белыми тонами. А ещё - белые мазанки тянулись к окраинным улицам, словно белые гуси, готовые улететь далеко в степь».

И тут мы сообща припомнили его стихотворение, посвященное родному городу. Вот оно, живое лирическое свидетельство таких трудных и всё-таки счастливых послевоенных лет:

Домов белокипенных россыпь В густых и зелёных садах -Такою открылась мне Россошь В мальчишеских давних годах.

И рынок, и праздник престольный: Народу - густая река. И высилась колокольня, Свой крест унося в облака.

Затерян средь пёстрого люда, Его многоустой молвы, Я думал: «Наверно, оттуда Видать аж до самой Москвы!»

А люди под солнечным зноем Смеялись, скорбели, как встарь, Покончив недавно с войною. И жизнь открывалась, что даль,

Что верная спутница в поле, Откуда виднеются Дон И сёстры - неволя и воля С далёких и близких времён.

Эти строки, ясные, точные и выразительные, были написаны уже в зрелые годы, свободные от натужного новаторства. А вот - антипод их, страстно аллитерационный, р-р-раскатисто-эксперимен-тальный, барабанный, но для неокрепшего таланта -весьма примечательный. Стихи, конечно, разнополюсные, но неразрывно спаянные земной, для автора - мировой осью, чьё имя - Россошь.

Россошь. Росстань. Раина. Рань редеющих рос. Рябь ромашек ранимых. Рок рубиновых роз.

Россошь. Роспашь. Распутье. Рожь. Ранет. Распрощай, Рай разволицы, руты, Ратный реквием-рай!

Россошь. Радость речонки Раз ручьями растечь. Род-родник редкозвонкий -Ранней родины речь.

После родных нищих карабутских хатёнок, после церкви Архангела Михаила, приспособленной под семилетнюю школу, Россошь с её великой колокольней сладкой возможностью за малые копейки отведать до ангины холодное белое чудо - мороженое, - Россошь открывалась детскому зрению как земной рай. Поначалу - неотступная отцовская и материнская опека; вскоре - почти самостоятельные походы с ватагой юных друзей; после - отроческие скитания (благо у городской окраины жили близкие родственники); и, наконец, - молодой восторг возвращения с летней подугорной улицы от навеки, кажется, любимой девушки. «Полночь, небесный полог, небесная звёздная сеть - прямо над Россо-шью: мирозданье - словно озеро над склонами широкой долины. Откуда-то звучит «Вальс цветов». Пахнет фиалками, и белые, красные мальвы взглядывают. из палисадников, как ревнивые, но добрые подруги; и яблоневые сады цветут столь победительно, словно им отдана сила всех садов, порубленных в родном крае в дни войны или павших под непосильными налогами. Да разве не прекрасной воспримешь Россошь, будь она и осенняя, моросящая, слякотная, когда тебе двадцать!». И - далеко-далеко, едва слышно шепталось, напевалось:

Белая Россошь. Птица весенняя -Может быть, синяя, может, зелёная. Может быть, верная, может, неверная Девушка, ныне пылко влюблённая.

Белая Россошь. Строчка ненастная -Катенька тихо со мною прощается: Всё, мол, прекрасное, да понапрасное, И возвращается, и возвращается .

Белая Россошь. Птица осенняя, Ноченька чёрная - что оскорблённая. Милые сны-беглецы порассеяны, Где теперь девушка, пылко влюблённая?

Это белое ощущение сохранилось, более того -окрепло. И всю жизнь его снова и снова властно зовут сюда белые силы, добрые силы отчей земли.

Теперь понятно, почему - белая. А вот само название «Россошь» закономерно выводится от рассохи - развилки реки, места, где она разделяется надвое. Это самое место у слияния донского притока - Чёрной Калитвы и её дочери Сухой Россоши и облюбовали первые поселенцы. Их береговые белые хатки сошлись здесь, сомкнулись в угол - рассоху. Есть, конечно, ещё несколько значений старинного русского слова, но это - наиболее близко подводит нас к разгадке, почему именно Россошь.

Ради любопытства начнёшь справляться по хорошей карте - и потеряешь счёт, запутаешься: речушки, протоки, ручьи. Сколько их! И все старательно друг через друга передают свою лепту Дону. Всех своих детей помнит старик. Через 162-километровую Чёрную Калитву шлёт он привет и благодарность Кринице, Малой Меженке, Свинухе, Сухой Россоши, Ольховатке, а также безымянным для нас речушке в балке Мохов Яр, ручьям у сёл Шеля-кино, Хмазовка, Варваровка. И далее, через 52-километровую Свинуху - Волкодав Яру у деревень Шекаловка, Новосёловка и, собственно, Волкодаву; через 70-километровую Сухую Россошь - безымянным для нас притокам у сёл Висицкий и Су-дьевка-Николаевка, а также Гнилой Россоши (или лучше по-иному, светло - Песчанке) и в овраг Красный (Яичный Яр). Радостно мне выписывать милые имена, и тревожно: быть может, пока пишу эти строки, некоторые реченьки остались только на карте!

Изначально здесь - «пойменная непролазная дикоросль, эти холмы, овраги и меловые лбища, эти близкие волчьи вои, эта вдруг промелькнувшая лисья шапка кумана или иного степняка, эти три кургана на косогоре, переходящем в необозримое поле-непашь (лишь белые озёра ковыля, да чабрец и полынь, да тюльпан-воронец)». Но три столетия тому назад появляется «славянский, казачий, вольный люд, верящий в оружие и крест, в меч и рало, всегда готовый сменить мечи на орала, орала на мечи. От Острогожска до Богучара и далее во все концы некогда Дикого поля, исполосованного кровавыми сакмами, идёт устроение мирной жизни». И вот державной московской властью определяются ухожеи. Богатейший Калитвянский ухожей располагает большими землями и реками, полями и сенокосами. В помине нет пока ни Старой, ни Новой Калитв, ни Нижнего Карабута, ни Россоши как таковой. «Один только Калитвянский ухожей -Дон-батюшка, да поле-полюшко, да ещё воля-волюшка».

75

Первое упоминание о слободе Россошь встречается в «Ведомости церквей» за 1721 год. А через полсотни лет в Россоши уже 419 дворов, более трёх тысяч жителей. К началу следующего века судьбами большинства здешних крепостных распоряжался помещик Чертков. После его ухода в мир иной обширнейшее имение поделилось между тремя сыновьями. Россошь с близлежащими хуторами досталась генерал-лейтенанту Николаю Черткову, а после его смерти - его брату Александру и, наконец, сыну последнего. 1831 год ознаменовался зловреднейшей холерой, на следующий - припахнули недород и голодная немочь. Да такая, что россошанцы подались в северные сёла Воронежской губернии, где и перезимовали. А пользу-то извлекли великую! С того момента стали они у себя на юге уверенно сеять рожь, а до того ограничивались пшеницей - то ли по незнанию, то ли по неверию.

В пореформенные годы село стало прирастать промышленными объектами, новыми школами. В 70-е годы по проекту московского зодчего Буренина в центре Россоши возводится 60-метровая колокольня, и престол её освящается в честь святого князя Александра Невского. Из Воронежа в Ростов начинают ходить поезда, обязательно останавливаясь у Россоши.

Течение жизни всё убыстрялось. Россошанское имение особенно укрепилось (даже снискало славу лучшего в губернии) под властью просвещённых купчих первой гильдии, почётных граждан Ольги Овсянниковой и Анны Дьячковой. Пшеницу, овёс, просо, свёклу - всё взращенное на девяти земледельческих фермах не вывозилось за три девять земель, а перерабатывалось на местных предприятиях. «Сто лет назад Россошь уже большая слобода и станция, и белая колокольня парит над окрестным, и большая ярмарка совсем близко хлопочет, богата краснобоки-ми яблоками, белыми гусями, яркими вышиванками, рушниками, белоснежными полотнами. Богатая волость. Ещё не районный центр, ещё она, как и сопредельные сёла и слободы, пребывает под управной дланью уездного Острогожска». Чтобы если не вовсе искоренить, то хотя бы уменьшить вопиющую неграмотность населения, в предреволюционное десятилетие в слободе стараниями Ульянищевой появляется начальное училище, вскоре преобразованное в частную женскую гимназию. Почти одновременно началось обучение в мужской гимназии.

Однако - неостановимо, мутно забурлили бездонно-ярые революционные потоки, и вскоре в южные уезды Воронежской губернии вторглась германская рать. Весной 18-го Россошь стала прифронтовой, а на следующее лето была захвачена войсками Деникина.

После Гражданской смуты Алексеевский и Коротоякский уезды быстро исчезли с карт, и взамен возник - Россошанский. Теперь Россошь - не скромная слободушка, а город, уездный центр. После организации Центрально-Чернозёмной области на территории Воронежской, Курской, Орловской и Тамбовской губерний Россошь становится центром одного из округов, а после их упразднения она - просто рабочий центр. Мелькнула кратковременная нелепая, принудительная украинизация - вплоть до школьного обучения, газетной информации и делопроизводства, и года через три свернулась. Ошибка то была или нет, но, так или иначе, молодая советская власть не дремала. По вызову времени открывались фабрично-заводская семилетка, школа крестьянской молодёжи, агропедтехникум, медучилище, поликлиника, птицетехникум, птицеинститут, птицефабрика, кирпичный завод, водозабор, городской театр, кинотеатр, библиотека, парк культуры и отдыха.

Первые бомбы были сброшены на Россошь уже в сентябре 41-го. Начиная с 7 июня 1942 года, шесть месяцев и девять дней россошанская земля стонала под гусеницами фашистских танков. А в первые дни осени 294-ю немецкую пехотную дивизию, державшую оборону на правобережье Дона севернее Новой Калитвы, сменила дивизия Альпийского корпуса, штаб которой укрепился в Россоши. Но как оказалось - не навсегда.

Славный корпус альпийцев идёт на восток, Он, конечно, не гнётся под пулями, Итальянский Альпийский - как горный поток -«Тридентина», «Коссерия», «Юлия» .

Полыхнула «Катюша». И гром возгремел Над снегами, над угольно-красными, Всех сметая подряд, - кто и робок, и смел. «О Италия, белла, напрасно мы. ».

Уже 13 января 1943 года в ходе общего наступления Красной Армии войсками Воронежского фронта совместно с 6-й армией Юго-западного фронта начала проводиться двухнедельная Остро-гожско-Россошанская наступательная операция. 2-я венгерская армия, 2, 3, 4 альпийские дивизии 8-й итальянской армии были разбиты в пух и прах. В немецкой обороне между армейской группой Фрет-тер-Пико на юге и группой армий «В» на севере образовалась внушительная брешь, и создались благоприятные предпосылки для наступления на Донбасс и Харьков. В результате знаменитых военных операций «Уран» и «Малый Сатурн» фронт группы «В» был расколот. Связь правого фланга с группой армий «Дон» теперь осуществляла только группа Фреттер-

Пико, и то - краткосрочно. Безвозвратные потери Красной Армии составили порядка четырёх с половиной тысяч бойцов, а вот венгры и итальянцы потеряли примерно пятьдесят две тысячи солдат и офицеров и оставили в плену ещё где-то семьдесят одну тысячу.

А что же конкретно, цифрами, - военная Рос-сошь? Вернёмся в неё снова. 14 января из района Кантемировки в направлении Алексеевка-Валуйки начала своё наступление 3-я танковая армия генерала Рыбалко - южная ударная группировка Воронежского фронта в Острогожско-Россошанской операции. В ночь на 15 января шестнадцать танков 106-й танковой бригады полковника Алексеева осуществили смелый рейд. К утру итальянский гарнизон ретировался. Много славных русских бойцов пало здесь смертью храбрых. Но долгожданный путь к окончательному освобождению Россоши и дальнейшему разгрому фашистской нечисти был открыт. Уже на следующий день Россошь освободили.

Конечно, не все тогдашние враги были злодеями, как, например, будущий известный итальянский писатель, а в те годы - командир опорного пункта 8-й итальянской армии Марио Ригони Стерн. Мудрому Стерну, прожившему долгую жизнь, в молодости довелось вынести все тяготы войны и плена, в 70-е годы с израненной душой вернуться в Россию, на места былых сражений, и оставить миру ценные воспоминания «Сержант в снегах» и «Возвращение на Дон». Россошанский краевед Алим Морозов, вплотную занимавшийся историей родного края и знавший Стерна лично, а также мой добрый старший товарищ, павловский пушкинист-подвижник Дмитрий Солодовченко (ныне, к моему горчайшему сожалению, покойный), к которому в своё время попали переводы стерновских книг, своими трудами немало поспособствовали укреплению интернациональной памяти и дружбы. На опалённой ниве военной журналистики немало потрудился и Виктор Будаков, отстаивая родные плацдармы памяти и укрепляя приоритеты всепрощения и добра. Да ведь, следует добавить, помимо журналистики высшей пробы есть у него немало и стихов о здешней политой кровью земле. Вот - «Малый Сатурн»:

Сатурн - донское наступленье.

Как белый прах

Метель, как светопреставленье!

Весь Дон - в снегах.

Весь Дон - в засеве атакующих,

Студён их крик.

Язык единый у воюющих -

Жесток язык!

Своя земля - как не родная,

И высота,

Одна. другая . сто другая .

Живым - плита!

Наверх взберётся вологодец,

Сержант младой.

На амбразуру - как в колодец!

«Ценой - любой!»

Лежат - как мёрзлые поленья,

Побит народ.

Идёт большое наступленье,

«Вперёд! Вперёд!»

Началась послевоенная страда. Но - порази-тельнейший, непостижимый для нынешнего брутального, харизматичного, креативного «младого племени» факт. Опережая осмеиваемые ныне пятилетки, героический советский народ, народ, порубленный своими и чужими на протяжении многих десятилетий, народ, потерявший миллионы крепких мужских рук, народ полуголодный, фуфаечный за считанные месяцы поднял из руин великие и малые города, практически заново отстроил промышленность, сельское хозяйство, образование . Не приведи Господь, конечно, но - смогли бы так теперь?..

«.Я иду по сегодняшней Россоши, раздавшейся в границах, полной всяких новинок, на первый взгляд, довольной всем и вся. Железобетонные дома множатся. Душевные и телесные соблазны набирают скорости. Густо паркуются цветные вереницы машин. Девушки - по счастью, не все - теряют себя как будущие жёны и матери, находя во всякого рода увеселительно-развлекательных «авангардных углах» летучие винные радости. Густо расклеенные предвыборные бумаги сулят цветенье и процветанье на все времена. И забирает ощущение чего-то нездорового, искусственно-взбодрённого, опьянённого, спешного и преходящего. Казалось бы, и Дон, как прежде, течёт, и сады, как прежде белыми облаками зацветают, но.

Но - страдающий Дон, заиленное Стародонье, аммиачно угнетённые поля, азотные дожди, химические дымы над Сухой Россошью, Чёрной Калит-вой, всем окрестным.

И - словно здешние прошлые и будущие люди говорят: был тихий, яблочный, молочный, медовый городок, был. Что с ним сделало твоё поколение? Что оно сделало с окрестными сёлами? Как вы дали вырасти химическому молоху, который будто бы принёс пышный достаток, но соизмерим ли он с видимыми и невидимыми смогами, какие обрушивает на головы живущих? Длились долгие челове-

77

ческие века, когда его не было, придёт время, когда кончится его время, и будущие местножители разве что по вынужденному поводу, равнодушно вспомнят его, не более. Ибо он есть техногенное порождение власти наживы и торговли».

Прав Будаков, безусловно, прав. Конечно, и в послевоенной, белой Россоши, были и свет, и мрак, и загребущие, корыстные руководящие лица орудовали вовсю, и честно доживали свою долгую, трудную жизнь старики и старухи, за которыми - последняя правда, которые - выше, значительней вездесущих «рвачей и выжиг». И долг, горький, трудный долг перед братьями и сёстрами полей - главный долг не только собственно писателя, но и любого истинно русского человека.

Такие мысли, такие разговоры вспыхивали, длились между нами и во время сегодняшней поездки по Россоши, и завтрашней, они продолжались и много месяцев спустя. Наверное, нет и не должно быть конца этой горькой, животворящей теме -Любви к малой родине и к Родине великой, их неразрывной связи во Вселенной, Добра и Зла, Жизни и Смерти. Да, мы слабы, и не изменить нам в одночасье существующий миропорядок, но наше мощное оружие - Слово должно излучать свет, оно должно честно и чутко отражать мир, как лезвие славянского меча.

Городская черта давно пересечена. И мелькают, и мелькают дорожные указатели, и стоят, и стоят в долгих полях простые русские селенья, «сотни многотрудных деревень». Знобимые, рубимые, любимые.

Стойки, вековечны, кажется, они - и так беззащитны! Херсонский, Высокое, Верхнее Киевское, Мирошников, Батовка, Хрещатик. Одни - у самой дороги или немного поодаль, а чуть подальше - не менее поэтичные свет-имена: Ясное, Вершина, Солонцы, Берёзовка, Архангельское, Водяное . Какие-то местечки разрастались, какие-то усыхали на корню. А ведь есть ещё на Русской земле люди, и немало их, кто горестно-любовно вписывает место своего рождения в официальные бумаги. Не краснеют привычные ко всему доброму и недоброму документы оттого, что в природе не осталось уже в помине какого-то хуторка или деревеньки, холодно-безразличны они к судьбе человеческой.

Великой железной метлой содраны с лица земли малые и большие родовые гнёзда, порушены храмы, где до седьмого колена крестились прадеды, тихие погосты сравнялись с землёй. Одни мирно, «сами по себе», другие - стремительно закатаны в асфальты. А дотошные документы, безлико пылясь,

живут и здравствуют, и нет какой-нибудь озорной миргородской свиньи, которая стащила бы ворох всякой дребедени, где зачастую тонет, захлёбывается наша жизнь .

У Верхнего Киевского малый просёлок издавна впадал в добротно обустроенный, широкий степной шлях, тот самый суровый, грозный дедовский большак, соединявший города и веси Родины. Раньше - крепко, до сизого блеска утрамбованный тележными и иными колёсами, горький, полный решимости, безотменный путь на войну. Позднее - радостный, цветуще победный путь к отчему дому, к долгожданному деревенскому труду, по которому так тосковали солдатские руки. В лето-осень сорок пятого чаще всего шли пешие - по одному, по двое, иногда скрипела запряжённая волами арба с возницей и двумя фронтовиками-победителями, а бывало, мчалась и потрёпанная, не единожды обстрелянная «полуторка», вся, кажется, покрытая солдатскими пилотками. И вдруг, в воскресный солнечный день, -так много возвращавшихся, что и представить себе немыслимо не только малому дитяте, изумлённо-благодарно вглядывающемуся в окрестный мир из-под материнской руки, но и повидавшему виды старому старику, прошедшему и японскую, и Первую мировую, и Гражданскую. Но их - только часть, только малая часть. А сколько не вернувшихся?! Сколько наспех похороненных - холмик да каска -в родной или, что много страшней и печальней, - в чужой земле .

Их ветры скликают, рыдая Всё слышимей с каждой весной. Русланы, Ратмиры, Рогдаи Порублены прошлой войной.

А в мире - и пашут, и сеют, И птицы, и звёзды кружат. Егоры, Иваны, Сергеи В земле неродимой лежат.

И память кружит над полями, Погибших зовёт имена. И чёрными машет крылами Война.

Ныне этот большак - безлико асфальтовый. От зримого былого остались только ложбины, взгорки да особо стойкие деревья. У каждого из них - своя неповторимая, певучая судьба. Да только ли они?! Вот и стерегущие пути-перепутья телеграфные столбы, почерневшие от смолы и времени, нескончаемой чередой уводят в прошлое, отмеряют минуты и шаги. Правда, бесчисленные фарфоровые изолято-

ры-бутылочки, белоснежные, крепко насаженные на железные крюки, в свою очередь, глубоко ввинченные в неживую древесную плоть, давно рассыпались, а сами провода, тугие, едва-едва провисшие, сошли на нет. И уже давно не бегут по ним токи радости и отчаяния, и неподвижные птицы не сидят, подолгу вслушиваясь в гулы телеграмм и телефонограмм. Но всё также ясно и мудро отзывается родное, вещее тютчевское Слово:

Вот от моря и до моря Нить железная скользит, Много славы, много горя Эта нить порой гласит.

И, за ней следя глазами, Путник видит, как порой Птицы вещие садятся Вдоль по нити вестовой.

Не только романтически настроенные поэты, но и педантичные учёные давно не сомневаются: даже мгновенно прозвучавший голос, будь то вопль о помощи или счастливое, ликующее «люблю!» не обрывается никогда, и вечно блуждает он по Вселенной. Длится, длится живой голос Гомера и Данте, Ломоносова и Гёте, По и Хемингуэя, Тютчева и Блока.

А по невозмутимо ласковой, недостижимой августовской синеве всё так же величаво плывут навстречу нашей машине белокипенные облака, напоминающие очертаниями то крылья гигантских ветряных мельниц, то уходящие в неведомую даль парусники. Ни тех, ни других, настоящих, полносильных, уже не встретишь в повседневной нашей жизни. Разве что дряхлый остов, и то, если повезёт.

Здесь каждый славен - мёртвый и живой! И оттого, в любви своей не каясь, Душа, как лист, звенит, перекликаясь Со всей звенящей солнечной листвой, Перекликаясь с теми, кто прошёл, Перекликаясь с теми, кто проходит.

Любовно повторяя гениальные строки безмерно надрывного и в высшей степени просветлённого русского поэта Николая Рубцова, ещё одной безвременно сгоревшей «Божьей дудки», мы въехали в долгожданный Нижний Карабут.

Так вот он какой! Нет, не преувеличивает Виктор Будаков: эпическая мощь полей и холмов, лесов и рощ, дыхание близкого Дона и свет, исконный русский свет, льющийся с высоких небес, делает душу

необычайно восприимчивой, и открываются ей новые, необыкновенные горизонты родины и вселенной.

Бесспорно, настоящего художника необычайно манит прошлое отчей земли. Даже если от родного порога не осталось и бугорка, если пересох и обвалился колодец под яблонями, если безымянная речка детства исчезла с лица земли - всё равно незримые токи таинственно освежают, питают скорбящую и радующуюся живую душу.

Свернув с более-менее заасфальтированной дороги, мы неторопко двинулись по улочке-невеличке. Слева на нас поглядывали невысокие пожилые, опрятные домики, поглядывали, будто слово доброе, печальное сказать хотели. Но автомобиль наш упорно двигался к намеченной цели. Вот, наконец, и жилище Инны Петровны Красавцевой, завуча здешней школы. Милая, приветливая, она выходит нас встречать и, конечно, усаживает за добрый стол (как тут откажешься, обидишь!). И вот на тарелке ароматно дымится чудесная картошка. Такая чудесная, что тронешь её легонечко вилкой, нажмёшь чуть-чуть, а она и рассыплется вся, такая разваристая, что, кажется, и масла к ней не надо. Так безо всякой приправы и наслаждался бы, блаженно чувствуя, как она сама тает во рту . Наконец, после прохладного компота (а во многочасовой дороге это - нектар и амброзия, сами боги позавидовали нам) и здравиц-пожеланий хозяйке и дому её, мы наиближайшими путями, дабы не терять драгоценного времени, отправились в сопровождении славной Инны Петровны в другую вотчину.

. Здравствуй, школа! Стоишь ты на косогоре, откуда открываются редкие по красоте виды. То ледяные, то жаркие ветры, слепые ветры безвременья колеблют твоё святое пламя, жадно стараются погасить его, изничтожить навек. Как мала ты, милая, как беззащитна, и как много места занимаешь в сердце каждого причастного тебе человека - от заслуженного, почтенного директора до несмышлёныша-первоклашки, едва вступающего на большую, взрослую дорогу. На всю жизнь занимаешь .

Идёт подготовка к новому учебному году, вот сладко пахнуло краской, вот деловито прошагали люди. И сжимается сердце от светлой слезы, и юностью пахнуло в сердце. Да если бы только ностальгия! Миг, только миг - и горе горькое ширится, вздохнуть не даёт. Всё меньше и меньше тростиночек-первоклашек, и кто-то постарше едет куда-то завершать обучение, и за мёртво красивыми словами «оптимизация», «модернизация» и тому подобной шелухой встают картины умирания и запустения. Держись, школа, крепись, родная, сельская! Не угасай, как твоя верхнекарабутская сестра. Может,

именно из твоих стен выйдет не один достойный человек, и умножит он славу русского народа. Дай-то Бог.

Одно из самых примечательных мест - приютившийся здесь (конечно, стараниями Красавце-вой) музей моего сегодняшнего спутника - Виктора Викторовича Будакова. Комната приблизительно пять на пять, без окон, но какие сокровища для пытливого ума собраны в ней! Сотни книг с дарственными надписями автора соседствуют с местными дивами природы. Нет, не из мраморно-барельефных кабинетов с великолепными портьерами и драгоценными диванами, а из таких вот добрых, неброских уголков глубинной России, этих культурных гнёзд -малых музеев, галерей, наивно-неумелых, на первый взгляд, литобъединений - и должно начаться возрождение нашей страны. Даже измученное, гонимое, даже злонамеренно предающееся забвенью должно сеять доброе и вечное. И как открываются пролежавшие в кромешной тьме тысячелетние сосуды и прорастает некогда запечатанное в них доброе зерно, так истинно плодотворное слово, близкородственное изначальному Божьему Слову, даёт могучие ростки в вечности. Но - извечно слаб человек, самонадеян, невозбранно искушается он тёмными силами. И потому из века в век летят слова Господа, предостерегающего апостола Петра и нас, грешных, от самонадеянности: «Симоне, Симоне, се сатана просит вас, дабы сеял, яко пшеницу. ».

Следующая наша остановка - в тени могучего дерева, что растёт у дома Александра Прокофье-вича Сакардина. Старинный друг, более того, друг детства Виктора Будакова, откликается незамедлительно. Сколько объятий, разговоров, улыбок, чуть ли не слёз. Да, так и должны встречаться добрые друзья, настоящие друзья. Вот и Лидия Петровна, супруга хозяина дома, присоединяется к общему настроению. По большому счёту все здоровы, на ногах - и слава Богу, по нынешнему-то времени. Куда как интересней вспоминать двухпудовые гири, шутя перелетающие от одного плеча к другому, неотразимые походы на Нисолоновскую кручу и в Кислицу, в Коловерть-лес и Вихьярье. Поговорили-поговорили, и пошли с Лидией Петровной обозревать владения. Многочисленные сараи, беспокойно квохчущие куры, далеко тянущийся под уклон огород - всё, как в деревне, и никуда от этого уже не деться, хотя силы и убывают. А за огородами, в отдалении - могучий крутосклон, рай для добытчиков мела.

Собрав десяток полудиких груш (воистину, не удержались: так они духмяны, только-только дозревшие и безропотно упавшие на подсохшую августовскую былку) и по пути заглянув в низенькую вре-

мянку, где Александр Прокофьевич некогда спас от обрушения матицу, мы возвратились в хату. Снова порадовало новое добротное крыльцо-веранда -очередная победа хозяина. Ещё немного - и пристройка обретёт желанный вид.

А какой изумительный борщ готовит Лидия Петровна! Нет, не спорьте, вы не вкушали такого божественного борща! Ароматное загляденье, да что-то разглядывать его невтерпёж. А вкус, а вкус! «Вы, наверное, какое-то слово знаете, Лидия Петровна?» - не могу удержаться от восхищения. А хозяйка молчит, знай себе улыбается: гадайте, мол, гости дорогие, гадайте, сколько хотите. Вон, полная кастрюля стоит-дожидается, гадайте на здоровье.

Час, другой, и мы, уже изрядно отдохнувшие, посвежевшие, готовы к новому путешествию не куда-нибудь, а на саму шестидесятиметровую Нисо-лоновскую кручу!

Дорога всё в гору да в гору, наконец, машину пришлось оставить, и вот - по-гоголевски - «вдруг стало видимо далеко во все концы света». Земля эта, мнится, глубоко, титанически вздохнула - и замерла в ожидании. И наш дух захватило от великой предвечной дали, мягко синеющей окрест. Кажется - от древней оружейной Тулы до голубого Азо-ва открылась внутреннему взору матушка Русь. И вот, увлеклась душа тайной, и повело её в глубь минувших веков. Вдруг - несметные орды хлынули с Востока и с Запада, и припахнули поломяные вести, и вот уже бьёт могучими крылами сияющая Матерь Сва, бьёт крылами и поёт о трудах ратных и о славе воинов, и Бояново пение вторит ей из древнего Коловерть-леса. А деревья-то уже и не деревья вовсе, а вои - могучие дружинники князя Олега. Или Святослава? А может, Игоря. Под трепещущими синими молниями бьются храбрые русские полки не на живот, а на смерть с погаными, прибежавшими к Дону великому «неготовыми дорогами». Перегородили русичи степь червлёными щитами, и гудит земля, и свист звериный встаёт, и кличет Див на вершине древа, велит прислушаться.

Не потому ли, заслушавшись древнего склада, горячо влюблённые в свою землю здешние краеведы отваживаются предполагать битву Игоря с половцами не где-нибудь, а именно у Россоши, а то и у павловской Большой Казинки. Пожалуй, звучит это не столь взыскательно научно, сколь поэтически смело, но. Почему бы не отдаться на мгновение захватывающему предположению? Почему бы не прошептать «а вдруг»? По крайней мере, здесь сплелись многие, многие неокольные пути, сошлись великие, могучие токи истории, здесь всё дышит чудной тайной, и тайна сия велика есть.

Большая излучина Дона, Что она, откуда она, гигантская эта дуга? Почему Дон течёт столь причудливо И будто выбирая, куда ему течь? Сначала свой путь долго торит на юг, Вдруг решительно поворачивает на восток, А затем вновь выворачивает на юг, И берег левый открыт Востоку, А берег правый открыт Западу. Словно глаза евразийца. Наконец, Дон втекает в море, И море поглощает его,

А может, даёт иную, уже невидимую жизнь!

Не так ли и ты, плывущий по излучине жизни, Открыт во все стороны света, И незримая, необъятная сила Разворачивает тебя то на свет, то на мрак, И Добро и Зло рассекают твоё сердце И разрывают его вернее, чем инфаркт, -Пока тебя не поглотит бездна-смерть, Которая смерть ли есть? Ибо так называемое небытие, Быть может, всего лишь инобытие? Или бытие вечное? Спасение и бытие вечное!

Сколько грандиозных вопросов, на которые вряд ли когда сможет до конца ответить даже самый мудрый человек! Но - достаточно твёрдо знать: прошлое есть, оно не умерло, есть и вечно юное будущее, и если смыкаются они в мгновенной точке настоящего, то особенно ясно это действо можно почувствовать здесь, у древнего Танаиса-Дона, любовно всматриваясь в окрестный горизонт.

Здесь, на Нисолоновской круче, хорошо смотреть в дальнюю даль, благодарно вопрошая не отошедшие времена, вспоминая хорошие и нужные стихи. Хорошие и нужные и потому, что не далек тот час, когда только они, «свидетели живые за мир пролитых слёз», и смогут, пожалуй, широкодоступно засвидетельствовать любовь и почтение к неумолимо изникающему былому.

Повернёшься налево, примешься следить глазами огромную задебренную излуку - и тихими голосами окликнут тебя Украинская Буйловка, Кувшин, Семейка, Духовое. Ближе всего к Кара-буту Духовое. Первый грустный земной поклон -ему:

Духовое, Духовое .

Духи тьмы - строка поверья -

Жили-были под горою.

Под февральскою метелью, В час угрюмый, по преданью, Затевалось их веселье,

В час угрюмый, стародавний, И прельщая, и мороча, Облагали хутор данью,

Уводили чьих-то дочек, Обольщая их под утро. Здесь пора бы ставить точку,

Да не ставится, коль хутор -Близ моей отчизны малой. Хаты в Дон глядятся смутно

И молчат, молчат устало. Юный смех здесь нынче редок, И невест совсем не стало.

В духов верил строгий предок -Духов тьмы и духов света. Нас ли кто, родная, предал?

Мы ли предали обеты?

Так, нечто легендарное, жутко-инфернальное, плотно свитыми, как кольчуга, убыстрёнными терцинами неудержимо переносится к самому что ни на есть земному, даже сугубо земному, но оттого становится не менее, а, наверное, и более грустно и страшно. Уже тёмные волны небытия грозят переплеснуться в наш дольний мир, и опустошить его необратимо. Лишь совесть спасает сокрушенную душу страждущего поэта, правда, без вины виноватого, но снова берущего на себя великую ответственность перед потомками, перед родной землёй.

Близ прелестного хуторка Духовое староприречный склон в незапамятные времена облюбовали уникальные обитатели Среднерусской возвышенности - реликтовые меловые сосны. Одна доисторическая эпоха сменялась другой, тысячи лет пролетали, как один миг, от великой стужи вымирали мастодонты и мамонты - а сосны продолжали жить и завоёвывать меловые кручи. Ныне это древнее чудо природы наиболее полно сохранилось на белгородской земле, но и Воронежский край может похвалиться меловыми борами в урочище Мордва на реке Потудань и близ Нижнего Карабу-та. Только бор этот непривычен для глаза - не мачтовые столетние сосны, розово устремлённые в августовскую лазурь и пряно пахнущие смолой, удивят и очаруют странника. Нет, над светлыми

пятнами обнажившегося от непогод мела приютились странные деревца с ажурными зонтиковидными кронами, внешне напоминающие средиземноморские пинии. Их немного - порядка ста экземпляров примерно тридцатилетнего возраста. Очень молоды они - что для дерева каких-то три десятилетия? Два миллиона лет меловые сосны боролись за выживание. Золотое время наступило для них после отмирания Донского ледника. Но, пережив ледниковый период, эти загадочные обитатели планеты, эти живые ископаемые едва не погибли, теснимые дубравами, а пуще того - хищническими рубками минувших веков. А ведь меловые боры несут в себе огромный потенциал для поглощения углекислого газа, столь тревожащего учёные умы. Вот и урочище Сосны занимает всего навсего только один гектар, а могло бы, при участии власть предержащих расширить свои владения. Да и большое крутосклонное озеро старичного типа, сильно изогнутое в направлении Дона и соединённое с ним узкой протокой, к тому же заваленной упавшими дубами и заросшей камышами, могло бы иметь более завидную судьбу. Ведь, кроме сосны меловой, здесь можно обнаружить другие редкие виды растений: прострел раскрытый, рябчик русский, тюльпан Бибирштейна.

Самое малое, что можно сделать - это непременно организовать здесь именитый национальный парк. Но - давайте не сетовать понапрасну, как не сетуют милые меловые сосны, перешёптывающиеся с курганами в ночи. Вспоминают они своё былое могущество? Надеются на покровительство добрых сил? Кто знает.

Родимый край, одаренный рекой. Донские кручи плавают в тумане. А в поле разорённые курганы -Родов ушедших вечный непокой.

Реликтовые сосны - даль веков, А может быть, и мгла тысячелетий. На счастье кинь хоть дюжину подков, От сосен - ни ответа, ни привета.

Лишь кручи меловые, то крутцы, Вдруг сбросят осыпь берегу сырому. На берегу уже другом - отцы, И скоро нам навек уйти из дома.

В Придонье начинается весна, Ещё одна - с надеждой и бедою. Реликтовые сосны. Тишина. Туманы над придонскою грядою.

Родимый край, одаренный рекой. Рассеивает солнышко туманы И согревает тёмные курганы -Родов ушедших вечный непокой.

Чуть севернее, выехав за Духовое, обнаружишь уже не хутор, но село, тепло именуемое «Семейки», а порой и «Семейка». Так или иначе, хочется, чтобы место это прославилось, не только и не столько четырёхвходной пещерой поблизости, с подземной церковью, с лабиринтами-тупиками, создающими потрясающий акустический эффект. А уж тем более, не мифической чупакаброй, о которой протрубили многие воронежские источники (дескать, за пару месяцев огромный монстр, некое загадочное существо, безнаказанно отъел головы у трёх десятков овец и коз!), а - добрыми поэтическими строками, возвращающими нас в послевоенные годы. Во времена горчайшие - и всё-таки просветлённо-радостные, и не только для мальчишки из соседнего села!

Семейки - милое названье: Очаг и верная любовь? Моё наивное преданье . Как бы из детства вижу вновь

Семейки с церковью безглавой, И грустно манит слобода. Река идёт широкой лавой, Синеет синяя вода.

Видать Семейки с круч придонских -На скосе снизка белых хат, За каждым вглядчивым оконцем Почти сплошной матриархат:

Войной повыбиты мужчины, В Семейках Семьи - без отца, Без мужа, брата и без сына. И списку битвы нет конца!

Но с меловых надречий видел Одну приманчивую даль, В которой жизнь, а не погибель, И радость глубже, чем печаль.

О запоздалое дознанье! И как загадка-полынья -Семейки, милое названье, Живых и сгинувших семья.

А ещё мне вспоминается черноглазый семей-кинский паренёк Саша Герасин, тепло и мягко окаю-

щий на хохлацкий манер. Долгие четыре года (да какие в юности они долгие?! Какие грустные?! Самая счастливая пора.) бок о бок мы учились на механиков, в меру сил штудировали тракторы и автомобили, то и дело крутили баранки, дёргали рычаги. Развела нас дорога в разные стороны, неудержимо развела. Где ты теперь, Санёк? Пашешь, сеешь, жнёшь на родной земле? Или мотаешь километры, стремясь прокормить семью? Или вовсе закинуло тебя в чужедальние края? Тревожно мне, и всё тревожней с годами: столько друзей-приятелей пало - кто от нелепого ножа, кто от коварного многоликого зелья. Надеюсь, всё у тебя хорошо, и так будет впредь.

Ещё дальше за Семейкой - хутор, по-народному поэтически метко окрещённый в Кувшин, и одноимённое урочище, занесенное в «Кадастр особо охраняемых территорий Воронежской области». Однако от себя не схорониться, и время накладывает неизгладимый, зачастую тёмный, ночной отпечаток на всё вокруг.

Дремлет пойма речная, Хаты спят под горой. Деревенька ночная, Что мне делать с тобой?

Сердцем как ни жалей, Но судьба - не даренье. Нет ключей-журавлей, Нет в деревне деревни.

Нет садов старины, Прахом всё, что растили. У страны нет страны, Нет России в России.

Написано сорок лет тому назад, а будто сегодня, - так удалось Будакову уловить и прочно закрепить на бумаге ключевые приметы двадцатого, безжалостного к крестьянству века. Но, не правда ли, картина эта наиболее соотносима с нашей, теперешней разрухой?

Хутора Витебск, Красный, Ярцево, тот же Кувшин, та же Басовка, деревни Кулаковка, Украинская Буйловка, Саприно. И ещё, и ещё, и ещё! Десятки, сотни, тысячи сёл, деревень, хуторов многострадальной, многотерпеливой России. Как прекрасна мечта юности: зримо сплотить вокруг себя простых тружеников-земляков, чтобы вспомнить всех живущих и ушедших, и расслышать многое, многое, невыразимое на земле.

Жили-были:

Анна в Анновке,

Лиза в Лизиновке, Александр в Александровке, Евстрат в Евстратовке, Архип в Архиповке, Иван в Ивановке . Приглашу их Почтенно и уважительно, Сядем в круг, И они порасскажут такое, О чём в книгах не пишут, И о чём живущие Не ведают.

Да видно, не смыкается тесный сердечный круг, и уже со зрелой горечью приходится признать:

Нижний Карабут, Семейки, Ясное, Россошь, Солонцы, две Калитвы. Не собрать мне родину прекрасную, Детскую - радушную, ненастную, Не собрать в снегах былой листвы.

Но тончайшая и крепчайшая земная нить, навеки связавшая между собой миллионы судеб, пронизывает и сердце поэта. И никуда от этого не деть-

Но - пора прервать вольный полёт фантазии и вновь опуститься на Нисолоновскую кручу, благо, здесь есть на что полюбоваться. Далеко внизу, на острове, стоит, таинственно пошёптывая, дремучий Коловерть-лес (не от древлеславянского Коло ли, не от Коляды ли сие сокровенное именование?). Дон и Стародонье омывают его со всех сторон. Правда, Стародонье-то уже и не омывает вовсе, а так, покорно ластясь, прильнуло, заросшее кувшинками да кугой, бедное, заиленное. Рыба, если и проплеснёт, то редко, редко.

А то ли было! Великие споры разгорались между карабутцами и заречными николаевцами за право косить травоизобильные луга. Земля ценилась страстно, повсеместно. До поры миловалась и тварь живая, Божья. Жалели сердобольные косари серенькие, тёплые перепелиные комочки, и бережно возвращали в родное гнездо, и осторожно окашивали его, оставляя малый изумрудный островок. Сколько их набиралось к вечеру, таких островков, - не перечесть!

И ясно видится: «Белая меловая круча, синяя тетива Дона, а меж ними - зелёное: редкие вербы, заросли лоз и травы, травы; косить не перекосить. Вся слобода нынче здесь, многовёрстный луг цветёт, звенит, струится солнечно.

Вжик!.. Вжик! Идут в широком размахе мужики, ложатся ровные прокосы от кручи до самого Дона. Вжик!.. Вжик!

Много красок, но разливанней и прекраснее других зелёная; здесь ещё непередаваемый запах: срезаемая трава пахнет так сладко, душисто, что пьянит; окрестный мир, знакомый не первый день, -как волшебный; он недвижен под горячим солнцем и в то же время зыбко движется и весь - как в зелёном сказочном полусне...

И всё дальше уходят косари, и покосы, как ленты, истаивают вдали.

Вжик! Вжик! Коси, коса. Пока роса? Нет, коси, пока есть сила в руках косаря. Коси, отец, пока сын твой способен видеть мир, как в зелёном сказочном полусне; пока воздух чист, Дон широк, луг не распахан!».

Да не только в июньскую зелёную косовицу прекрасен дольний мир. А весной, когда цветут тёрн и груша, заливая белой кипенью все окрестные яры? А осенью, когда бессчётно червонное золото дубов и осин?

Златолиственный Коловерть-лес, Голубая задонская даль! В синей чаше высоких небес -Словно прошлых столетий печаль,

Словно прошлых столетий ответ На тревожные спросы твои. И в душе воздымается свет От земной и небесной любви. Раствориться в лазури не жаль, Зная, - вечные в свете небес Голубая задонская даль, Златолиственный Коловерть-лес.

Осенние придонские леса на удивление богаты жёлудями. В суровые годы военного лихолетья, в страшные годы голода и разрухи многие жизни спасли эти рубчато-шлемовидные у черенка, продолговатые, коричнево-блескучие таинственные семена, внешне напоминающие то ли винтовочный патрон, то ли винтовочную пулю. Но не таят они погибели в себе, наоборот, могучий дуб во все века выступает как символ нерушимой связи времён (Триединство «Вчера-Сегодня-Завтра»), как символ плодотворного долголетия. Тотчас вспоминается древ-неславянский Великий Триглав Дид-Дуб-Сноп (Явь-Правь-Навь): «И дубравы Божии мы бережём, ибо нельзя дубы свергать - Боги наши в тех дубах.» («Крыница»). Сразу приходит на ум и ветхозаветный Мамврийский дуб Авраама: «И явился ему Господь у дубравы Мамре, когда он сидел при входе в шатер

[свой], во время зноя дневного. Он возвел очи свои и взглянул, и вот, три мужа стоят против него» (Первая книга Моисея, «Бытие»). По православному преданию, пока жив Палестинский дуб, находящийся на территории русского монастыря Святой Троицы в Хевроне, конец дней не наступит. Но - последний зелёный листок показался уже два десятилетия назад. За это время мир ввергался не в одну катастрофу, лжепророки накликали Апокалипсис, и народы затосковали: «А вдруг?..». Однако - на свет появился маленький, беззащитный росток - и горестное «вдруг» обернулось надеждой.

Старшему поколению часто вспоминается коричневый, твердокаменный, весь потрескавшийся желудёвый хлеб, а ещё более маловкусный, неприглядный лебедовый, а ещё берестковые оладьи, да жмых, да ракушки, выдираемые с донского дна. Но -всё рано или поздно заканчивается. Наступили иные времена. Поднялась послевоенная деревня. По радио зазвучали весёлые песни. «Окаянное», охаянное псевдопатриотами советское государство не бросилось переводить средства на заграничные счета да вырубать под застройку последние зелёные уголки. Нет. Едва только отступили самые неотложные послевоенные проблемы, лесничества всерьёз обеспокоились порушенными приречными дубравами, и взялись восстанавливать их на благо потомков, си-речь нас с вами.

В чистый, сентябрьский день карабутские старшеклассники отправились на привычное дело. Но собирание желудей стало уже не повинностью, а радостью. Особенно, когда все только-только перезнакомились, и влекущая улыбка сероглазой девчонки волнует по-новому, неизведанно. «И правобережные кручи, древними возглавиями вздымающиеся в дымчато-синем небе, и этот сухой задонский лес, и осенняя распахнутость полян, и проруби света - солнечные столбы меж шатровыми кронами, -во всём чувствовалась былая долгая жизнь и некое обещание долгой жизни всем нам, весело разбредшимся под сводами старого леса ватагами, поодиночке, часто по двое, как мы с Галей, весело окликающим друг друга, беззаботным, радостным, новым». Девочка с тревожными серыми глазами скончалась при родах, лучший друг погиб, не дожив до тридцати. Живых разметало по свету, и никогда не собраться им вместе. И только молодые дубовые леса (нам чудно, а что для дуба несколько десятилетий?) растут, шумят, радуются жизни. Пусть не настигнет их ядерная зима, пусть двуногие хищники не пустят их с молотка, и под их доброй сенью пройдут с улыбкой на устах грядущие поколения . «И разве так уж скоротечна твоя и моя жизнь, если нам дано посадить дерево, живущее тысячу лет? Разве в

его могучем корне, в его кроне, трепетании листьев не твои и не мои любовь, вера, мысль о бессмертии?».

Ещё не дошли до меня эти животворные строки, не докатились до моего сердца «Волны» Виктора Будакова, когда довелось мне написать стихотворение «Собираю жёлуди». И поныне поражаюсь глубинному совпадению мыслей и чувств людей, разделённых пространственно, людей двух соседствующих поколений. Хотя - чему, собственно, так удивляться? Ведь мы всё-таки представители одного славянского мира, нелицемерно болеющие за Отчизну. Посему да будет мне позволено ещё раз процитировать самого себя.

Собираю жёлуди прилежно. Тяжелеет сумочка, круглясь. Не голодный год теперь, конечно, -Всё ж возьму побольше, про запас.

Завтра выйду в сумерки густые, Городскую обойду межу, Жёлуди тяжёлые, литые Я в сырую землю положу.

Вспыхнет пусть - и пусть померкнет слава И стихи развеются, как дым, -Дуб тысячелетний величаво Отзовётся голосом моим!

И поэт придёт к заветной кроне, Постоит в прохладной тишине -И согреет жёлуди в ладони, Ничего не зная обо мне.

Он уйдёт - пытать небес безбрежность, Сеять хлеб иль строить новый дом -Но моих стремлений боль и нежность Светлой песней отзовутся в нём.

На Нисолоновской вершине, где мы, неспешно беседуя, вглядываемся то в заречную даль, то в израненную итальянскими и немецкими лопатами землю под ногами, тени начинают свой рост. Да, вечер не за горами. А ещё многое хотелось бы осмотреть. Давайте же поторопимся заглянуть в глубокое око бывшего фашистского прожектора, вернее, в то, что от него осталось ныне. Когда-то (памятный для писателя случай!) бушевало здесь разведённое, уже мирное, послевоенное пламя. Тогдашние ребячьи шалости привели к тому, что прекрасная кроличья шапка, долгожданный шедевр деда Кожаря, настоящее сокровище на ту непростую пору, свалилась с усердной головы юного героя в багровую пасть и

под сетования коварного болтуна Сашки вмиг превратилась в пылающий комок. Много, много ребячьих радостей и кручин помнит Нисолоновская круча!

Отсюда, с великого мелового уреза, некогда хорошо просматривалась длинная лента-улица придонской Николаевки, полуразрушенная, но по-прежнему бело-величавая церковь. Чуть дальше, в стороне, в створе пирамидальных тополей виднелась Большая Казинка, а в противоположной, северной смутно синели Желдаковка, Русская Буйловка. Что и говорить, обзор великолепный. А наши бойцы, окопавшиеся на левобережной стороне, и вовсе были как на ладони. По наклонной летели и летели, посвистывая, тяжёлые пулемётные пули; взвизгивали осколки; истошно воя, мчались артиллерийские снаряды. Исполинские силы, силы Добра и Зла, миллионы воинов Тьмы и Света сошлись на донском рубеже. Не только немцы и итальянцы, но и венгры, и румыны, и хорваты, и финны пытались укорениться, укрепиться здесь, на Среднем Дону. И потому столько было нарыто окопов и траншей, всяческих блиндажей и ниш, белых брустверов, напоминавших огромные скомканные бинты, сколько, пожалуй, не насчитаешь ни на какой реке северного или южного полушария.

В начале сорок третьего вояки Альпийского корпуса драпанули крайне поспешно, побросав оружейные и интендантские склады. Много всякой всячины - металлической, деревянной, кожаной, суконной, пластмассовой - осталось валяться на берегу. Всё это добро нашло своё применение в хозяйстве, помогло выстоять, выжить сожжённой дотла, разорённой слободе (из трёхсот карабутских хат к концу войны уцелел, может, десяток). Немецкие ящики вместо кроватей. Итальянская холстина вместо одеял. А позеленевшие россыпи гильз и патронов долго уже в послевоенные годы «разрабатывали» неугомонные мальчишки-сорванцы: набрав полные сумки, они обменивали это страшное наследство на рыболовные крючки, а то и на сладкие чудо-леденцы. Но случалось и страшное: подростковые забавы -раскладывание патронных костров-феерверков, разборка «весёлых» бело-красных крыльчатых игрушек-гранат - оставляли ребят без глаз, без рук и ног, а то и вовсе обрывали только-только начатые жизни.

Окопы, окопы, окопы. До сей поры они властно напоминают о былой (былой ли?) Великой войне. Конечно, такая картина, пусть ранящая, пусть тревожная, крайне необходима каждому новому поколению не только как напоминание о подвиге, но и как предупреждение о недопустимости повторной мировой трагедии. Окопы где-то сами собой обвалились, заросли горькой полынью, где-то были запаха-

ны, и зашумели над ними бескрайние хлеба. Но, так или иначе, можно еще больно наткнуться на зримый окоп, и задуматься - надолго, надолго.

А по ржавому от осколков берегу тянулись такие же ржавые противотанковые «ежи», особенно жуткие во мраке колдовской лунной ночи. Много их было! Угрюмые великаны, вначале неприступные, до бровей увитые колючей проволокой, а после до блеска отполированные ребячьими руками (прыгали по очереди в Дон, кто победовей - стремглав, кто поосторожней - вперёд ногами), они сурово стояли, тая в себе то ли тоску, то ли угрозу. Стояли, пока не приехали военные и не увезли эти ненужные, опротивевшие заграды. Но шипы многорядной колючей проволоки и проклятые «ежи» навсегда врезались в память русского народа, его лучших сынов. Вот два свидетельства, неразрывно связанные между собой:

Ржавые призраки

Ежики в летний вечер, топоча, пересекают подворье, и нет забавней и добрей зверька в моём детстве. «Ежи» - шестиконечные скрестья железных рельсов -долго ещё после войны сторожили мой донской берег, непонятно чем притягивая и тяготя детскую душу. На уроке рисования, при задании скопировать горсть Избушек под берёзами, я по памяти рисовал жёстко Перехваченные колючей проволокой железные «ежи».

В лунные вечера я часто приходил на донской берег, Видел угрюмые, словно дышащие гибельной угрозой Противотанковые ежи, и тогда мне казалось, что мою Родную землю ждут новые тягостные испытания. Со временем «ежи» вывезли. Наверное, на переплавку. Но и поныне они не дают мне покоя. Случается, лишь Закрою глаза - бредут по берегу железные призраки.

Колючая проволока

И после войны мой Нижний Карабут опутывала колючая проволока - от донского берега до околицы. Не раз я больно ранился резкими железными шипами, но неизменно утешал себя тем, что скоро не останется её - колючей проволоки, треклятой спутницы войны.

Прошли годы, а вместе с ними моё детство и юность. А колючая проволока в стране и мире никуда Не подевалась. Ею отгораживается сосед от соседа, А заводы, и тюрьмы, и спецдома - от внешнего мира.

И всякий раз вид колючей проволоки напоминает Мне безрадостное старинное изречение: «Всё проходит, Одна тюрьма остаётся». Зримая или незримая, тюрьма Вечна, как вечна и проволока, зримо или незримо Опутывающая нашу бездуховную жалкую жизнь.

Нагой, суровый, лишённый даже малой вычурности полувековой давности верлибр (по сути, почти нагая проза) как нельзя более подходит для документально точного поэтического абриса того времени. Да и нашего, пожалуй, тоже.

Смотрю, слушаю, жадно ловлю незримые токи Вселенной. И мнится: шепчет древняя, политая кровью, потом и слезами земля. Многое хочет она рассказать. Но никакой, даже самой великой книги не хватит полноохватно передать её скорбь и радость, да и нет такой речи среди людей. Только избранные могут уловить эти то отдаляющиеся, то наплывающие шёпоты, уловить - и запечатлеть: слово, строку, кому повезёт - страницу.

Как ни жаль, настало время возвращаться в Нижний Карабут. При заходящей с востока огромной грозовой туче, необъятной, величественно-смя-тённой панорамой предстало всё вокруг. Пора поторапливаться, как ни жаль. А то, если разразится ливень, можно увязнуть накрепко. Лучше не рисковать: вот уже и первые редкие капли упали на лицо, на душистые августовские травы.

Не единожды воспетой белой дорогой, доброй дорогой жизни возвращаемся в слободу. Это теперь Карабут един и неделим, а ранее улица-отвилок в несколько хат, тянувшаяся к Дону, была самостоятельной и именовалась Населёновкой. Отсюда и видоизменённое имя горы - «Нисолоновская».

Донская Населёновка -Что малая соломинка, Что былка у реки.

Головушки победные, И хлебные, да бедные Трудяги-мужики.

Десяток хат - деревня ли? Усталая и бренная, Как будто в недород.

Развёрстками и войнами, Да засухами знойными Истерзанный народ.

И скольких Населёновок, Былинок ли, соломинок, Уже на свете нет.

Вдруг птица встрепенётся, Вдруг голос донесётся И - никого в ответ.

А как же, будучи в исторической Населёновке, не свернуть к родному порогу Виктора Будакова? Ничего не осталось от милого его сердцу дома, выстроенного взамен самого первого, сгоревшего в войну (советскому бойцу потребовалось подать знак, оповестить начальство, и он, не долго думая, запалил хатку). Продан, сломан. Навсегда исчезло маленькое окошко, в которое так славно было заглядывать на звезды, пропали и памятно темневшие зарубки на косяке. Ничего не осталось и от многоводного колодца у плетня, некогда приоткрывавшего бездонные глуби Земли и Вселенной. Завалили его какими-то гнусными отбросами - пластиковыми бутылками, пакетами. Ни следа и от сада-вишенника. Неукротимый спорыш да подорожник буйно поглощают земные пути. Только старые-престарые яблони остались в живых - последний островок, последний оплот детства и юности. Да последний ли?! А как же поэтические строки? Они, пожалуй, подолговечней, да и памятливей, чем яблони.

Отчий дом

В селе у реки великой Жил в домике белостенном, И листья роняла вишня В открытое в ночь окно; Ещё бродили окопы У Дона, как злые тени, И гильзы ещё дымились. Давно то было, давно.

Я вырос. Не бури-грозы Кружили родной землёю, Куда же тогда девался Мой отчий, мой малый дом? Раздавлен ступнёй прогресса? Сожжён ли и стал золою? Однажды семьёй оставлен, Он скоро пошёл на слом.

И горько, горько помстится, Что нету во всей Вселенной Счастливца, который сказал бы: «Вот мой нерушимый дом!». Хоть есть и дворцы, и замки, Они лишь коробки плена, А если не плена - тлена, Лишь тот хозяин в былом.

Но медленно успокоюсь, И дом забелеет ясно, Как в детстве, живой и целый, И в нём - и лад, и любовь.

Семья готовится в поле, И труден мир и прекрасен, И зыбка моя - что лодка, И жить начинаю вновь!

Как тут не согласиться со словами Валентина Распутина: «Автора хочется цитировать вновь и вновь - настолько он точен, выразителен и красиво убедителен в языке и выводах. Он мастер и в стихах своих, и в художественной прозе .». Но особенное звучание стихи и проза Виктора Будакова приобретают здесь, на карабутской земле. Не верите - проверьте как-нибудь сами.

Речь в нашей поездке не раз заходила о Валентине Григорьевиче Распутине. Как жаль, что его не было с нами! Какие впечатления были бы вынесены из этого славного путешествия! Так хочется надеяться, что не только старшее поколение, привыкшее к раздумчивой, традиционной печатной странице, но и горячо влюблённая в высокоскоростной интернет молодёжь нетерпеливо ждёт его неизменно честного и открытого слова, его по-сибирски суровых и добрых книг. «Живи и помни». «Пожар». «Прощание с Матёрой». Великая сокровищница мировой культуры была бы намного бедней без прозрений Валентина Распутина. И пусть вбиваются в головы, пусть паутинятся всякие постмодернисткие словоблудия - этот мутный поток не осквернит великую русскую литературу. Нам есть на кого равняться.

Снова мы у дома Сакардиных, присели на лавочку, и в ожидании другого карабутца Александра Никитьевича Матющенко (вот исконно местная фамилия!) продолжается неторопливая, обстоятельная беседа. Дождя-то как и не бывало, обманула туча! Так что в хату можно не подниматься.

Вот мимо разорённой в послеперестроечные годы МТС грациозно прошествовала ухоженная, славная лошадка в поводу, и, проводив её восхищенными взглядами, мы обмениваемся попутно возникающими мыслями. Как-то невзначай, само собой свернули на винную тему - беду современной (особенно - современной!) деревни. За каких-то четыре года, как говорит Сакардин (а ему, безусловно, можно и нужно доверять), всего за четыре года от стенолаза - палёной водки-самогонки - в селе умерло тридцать два человека; только вдумайтесь: тридцать два (!), и все они очень молоды - от 25 до 40 лет. Колоссальная цифра! Чудовищная цифра!! Население-то здесь не давно дотягивает и до пятисот человек. Выходит, страшную десятину снесла алкогольная коса, срубила забубённые головушки. А баба, беззастенчиво продававшая спиртное каждому встречному-поперечному, на все упрёки - руки в

боки: «А! Пусть пьют! Ещё народятся». Воистину, бессмертны твои слова, Плавт: «Homo homini lupus est» - «человек человеку волк». Такую сволочь, поганящую русскую землю и не поддающуюся никакому окороту, только и остаётся, вспомнив древний принцип талиона «око за око, зуб за зуб», спустить головой вниз с Нисолоновской горы. Да стоит ли сквернить милый Дон.

Пока судили да рядили, и Матющенко появился. Не медля более, отправляемся в знаковое для Карабута место - к храму Архангела Михаила. И встают картины одна печальнее другой. От старинной церкви, которая давно разменяла третье столетие, мало что осталось. Только краснокирпичный остов, обваливающийся на глазах, зияет пустыми глазницами окон. Сохранился один нижний ярус, и то частично. После закрытия церкви была здесь неполная семилетняя школа, в которой учился маленький Витя Будаков и директорствовал его отец Виктор Ильич. После - обосновался детский сад. Хорошо, хоть школа, хоть детсад: как никак, не пустили в полный разлом, не приказали мостить освящёнными камнями дороги. Многие добрые знания открывались здесь. А теперь?

Перед церковью - в меру чистая поляна (к минувшему юбилейному Дню села постарались подростки из православного палаточного лагеря «Танаис», две недели располагавшегося на побережье Дона), а позади - нагло-дремучие заросли не поймёшь чего. Непролазно, грустно. И хотя Матю-щенко с вполне понятной гордостью говорит о проекте восстановления карабутской святыни, но - когда это будет? Не видно пока ни конца, ни края. Наша исконно мздоимчивая бюрократия не способствует скорому успеху. Но - надо надеяться на благоприятный исход. Помогай Бог!..

На меньшую, собственно Карабутскую гору, что чуть южнее Нисолоновской, мы заехали (да ещё как заехали - взлетели на многомощной машине Александра Никитьевича, когда начали мягко опадать прозрачные летние сумерки. Только сфотографировались на память и вот, словно в подтверждение антиалкогольной беседы, показался крепко поддавший Миша (а может, Саша, не припомню), далеко не старый ещё мужичонка. Сходу, не слезая с мотоцикла, попытался он то ли исповедаться, то ли принялся качать какие-то права. Но, морально подавленный внушительной фигурой и суровой манерой поведения нашего провожатого, вскоре сник и ретировался на своей грохочущей мотоцикле.

Вернулись к Матющенко, и в его же особняке у самого Дона решили заночевать. Всё поближе к Дону. Существует общеизвестная юмористическая константа: человек может бесконечно долго

смотреть как течёт вода, как горит огонь и как ближний его трудится в поте лица. Всё так. Ну а если перевести эту мысль в другую, более серьёзную плоскость? Окажется: человек, родившийся на берегу моря, большой или малой реки, озера, человек, склонный к созерцанию и размышлению, порой вполне обоснованно не может оторвать взгляда от хоть стоячей, хоть мимотекущей воды. Словно чувствует он свою изначальную родину.

Вскоре после ужина Будаковы поднялись в свою комнату, а мы с Матющенко ещё долго слушали записанные на диски его задушевные песни, многие из которых заслуживают всяческого одобрения. Наконец, памятуя о том, что завтра - рабочий день, разошлись спать. Но, признаюсь, не было на душе спокойствия. Растревоженный многообразными, разноликими впечатлениями, долго не мог я уснуть в своей комнатке под самой крышей, и через малое окошко всё всматривался, всматривался в тёмные донские дали. И тревожно было, и раздумчиво. Мысли то и дело беспорядочно поднимались, перескакивали с одного на другое, и, багрово вспыхнув, бесплодно гасли. Не раз довелось пожалеть мне о добром доме Сакардиных. Почему-то казалось, что там спалось бы бестревожно, сладостно.

Чтобы отвлечься от бессонницы или хотя бы не терять понапрасну времени, пришло мне на ум перебрать прошлое Карабута. Что ж, занятие вполне достойное: и память освежится, и душа укрепится. Итак.

Люди селились на этой земле ещё в незапамятные времена. Местное городище, например, относится к Бронзовому веку, к третьему тысячелетию до Рождества Христова. Немалый трепет вызывает высокий меловой мыс с руинами каменной крепости периода Хазарского каганата (огромной, рыхлой империи с забитыми низами и жестоко процветающей чужеродной верхушкой), от которой на настоящий момент более или менее сохранились западины на месте землянок и три рва, некогда отделявшие городище от поля. Не настолько уж распространены такие памятники старины. Так, на немалой Воронежской земле, помимо городища у села Нижний Карабут, известны, кажется, всего лишь две хазарские крепости: Ольшанское и Маяцкое городища.

Стремительно пролетали века. Много раз накатывались и растворялись в степных, безысходных пространствах великие кочевые орды. Не единожды, думается, у Нисолоновской горы вспыхивали кровавые распри, и какой-нибудь скуластый Бука всматривался узкими ярыми глазами в голубые заречные дали, пытаясь прозреть завтрашний день. Много минуло веков, пока вышедшие из малороссийской вольности люди обстоятельно и прочно не обосно-

вались в здешних местах. Произошло это событие около 1760 года, что свидетельствует из прошения его первожителей Сидоренко, Украинского, Бонда-ренко, Ткаченко, Зосименко, Матющенко, Мищенко и т.д. В 1780 году испрашивали они у Воронежского епископа разрешение на постройку храма и попутно отмечали следующий факт: «Поселились мы назад тому лет с двадцать». К тому времени в Кара-буте насчитывалось 99 дворов, 566 жителей. Письмо первосёлов не осталось без внимания: уже в ближайшее пятилетие в хуторе была построена и освящена каменная Архангельская церковь, после чего Карабут и стал именоваться слободой. А поясняющее «Нижний» пришло позднее, когда в полусотне вёрст вверх по течению появилось одноимённое сельцо. Так и стоят по сей день на Дону два брата Карабута - Верхний и Нижний. А само наименование дано, как предполагают исследователи, в честь полкового сотника Герасима Карабута.

Шли годы, слобода развивалась, ширилась, вбирая в себя близлежащие малые хуторки-улочки. К началу прошлого века здесь уже - 645 дворов, 2313 человек, земская и церковно-приходская школа, три лавки, десять ветряных мельниц, винокуренный завод. Приход церкви Михаила Архангела, у развалин которой мы грустно бродили в предвечерние часы, в богомольные времена насчитывал порядка 1800 человек. За страшное XX столетие, за гибельную эпоху революций и войн, планомерного вырубания крестьянства, скоропалительных реформ и безысходной нищеты Карабут по численности вернулся к своему первоначальному положению, и теперь его население насчитывает чуть меньше полутысячи человек. Но широко отпразднованный 250-летний юбилей села - добрый знак если не возрождения, то, слава Богу, хотя бы не полного забвения его славной истории.

К сожалению, не удалось мне тогда побывать в Карабуте, и потому относительно живые впечатления пришлось черпать, перелистывая подшивки воронежских газет. Точкой отсчёта этого праздничного мероприятия вполне справедливо стала порушенная церковь Михаила Архангела на окраине села, где в ранний летний час сошлись местные жители и гости. Юбилейные празднества начались с освящения поклонного креста. После все переместились в центр, где у обелиска в честь защитников Отечества -доблестно павших карабутчан - состоялся торжественный митинг, завершившийся минутой молчания и возложением живых цветов. А после в Доме культуры проходило праздничное мероприятие «Селу родному - 250». В фойе все желающие могли посетить фотовыставку, полюбоваться предметами старины. Вот зал наполнился, и на сцене заблис-

тали прославленные творческие коллективы россошанской земли, душевно исполнили песни барды, местные поэты прочитали стихи. А после - спортивные состязания, молодёжная дискотека, многокрасочный фейерверк. Праздновали широко, от души, и не расходились долго, долго. И то сказать: когда ещё выпадет такая возможность?

А буквально за несколько дней до нашего приезда в Карабуте состоялось не менее интересное событие, приуроченное к очередному Дню села. На музыкально-поэтический фестиваль, посвященный памяти Высоцкого, съехались гости не только из девяти районов Воронежской области, но и из соседней Белгородской. В первый день было прослушивание, отбор участников и концерт, а в воскресенье лауреаты получали заслуженные награды - именные дипломы и сборники стихов прославленного барда. Мероприятие завершилось гала-концертом. На празднике люди, влюблённые в мощную, надрывную поэзию Высоцкого, смогли не только представить свои лирические композиции, но и запросто пообщаться, обменяться книгами и номерами телефонов. Думаю, немало благодарностей было сказано в адрес организаторов праздника, и вполне справедливо: укрепление славных традиций - дело нужное, особенно в наше заамериканизированное время.

К числу добрых православных скреп относится и возрождённый престольный праздник в честь Архангела Божия Михаила, включающий в себя и водосвятный молебен, и крестный ход, и последующий праздничный концерт в клубе. Особенно тепло подобные начинания необходимо поддерживать именно теперь, когда человек, несмотря на своё каждодневное кружение, по сути, остаётся в одиночестве, замыкается на компьютере и на себе...

Как-то незаметно задремалось, и сны стали набегать, словно древние донские волны, постепенно укачивать, и, наконец, накрыли с головой. Но -летние ночи коротки, особенно когда засидишься далеко за полночь. Только, кажется, опустился первый сон, а уже - «Встала из мрака младая с перстами пурпурными Эос» (торжественно-величавый гомеровский гекзаметр необыкновенно созвучен этой эпической дали), и свелопространный день распахнулся во все концы мира.

Едва как следует обутрилось, мы снова поспешили в Россошь: Будакова пригласили сказать своё слово о железной дороге в Доме культуры имени Милованова. Только собрались наддать газу - глядь, а у ворот своего дома тихонько стоит Сакардин, словно ожидает кого-то. Конечно, старинного друга своего ожидает, Будакова. Не могли не попрощаться друзья детства, обнялись сердечно, горячо. Про-

щай, добрый Александр Прокофьевич, прощай, Ка-рабут! Или нет, не так: до свидания, до скорого, радостного свидания, до будущей весны!..

И невольно вспомнились строки Виктора Бу-дакова, посвящённые его славянской (двународной, двуязыковой, двуукладной) малой родине, его «донской купели»: отчий край

Яры, холмы, реки осенней сталь -

Мой край донской, где две сестры сошлись, -

Где Украина - высь моя и даль

И где Россия - даль моя и высь.

Я сыздетства вбирал-вдыхал слова,

Певучие, звучащие не зло.

Родные корни. Отчая трава.

Криницы - в них вода блестит, »як скло».

Подобий я лукавых избегал,

Метафор и сравнений. В них ли смысл?

О родине я сердцем рассказал,

О родине, где две сестры сошлись.

И мальчик, что под ясною луной В тысячелетье третьем народясь, Прочтёт меня, - на время станет мной, -И так продлится поколений связь,

И так продлится родственная нить. Читая, он найдёт в моей строке На звучном, на славянском языке Названий сонм, ушедших, может быть:

«Вихьярье», «Стародонье», «Редкодуб», «Амурский шлях», «Провалье», «Жуков яр», -Слетят слова с его тревожных губ -Земли родимой и завет, и дар.

Я возвращусь, мой край, моя любовь, Я возвращусь, мой Нижний Карабут. А времена, как волны, мерно бьют. Уходим мы, чтобы вернуться вновь.

В Россошь мы приехали, когда стрелки часов только-только перебежали восьмичасовой рубеж. До одиннадцати времени - уйма. Чтобы не терять его попусту, набрали номер известного на Воронежской земле поэта и прозаика Виктора Васильевича Беликова, члена Союза писателей России, автора нескольких честных книг о родной земле, о щемяще-нежной любви к русской природе, к её деревцам и птахам, насекомым и грибам. «Тепло и боль земного бытия», «Охоты чудные мгновенья», «Деревенька моя у чумацкого шляха», «О былых хуторах покаянное слово», «О тебе, моя глубинка» -вот далеко не полный перечень книг этого весьма

неравнодушного к художественному слову человека. Зоркий следопыт, много десятилетий шагавший охотничьими тропами своей малой родины, Беликов щедро делится с читателями не только радостью познания сокровенного мира природы. Со страниц его произведений то полыхнёт багровый отблеск великой войны. то проскрипит свою горькую песнь плетень былого хуторка, а то и взмахнёт чёрными крылами беда межнациональной розни, и повеет, загорчит полынь нашего жестокосердного сегодня. Но - вера в будущую Россию, в настоящее русское Слово, как заклинание, замыкает голоса бездны. И вновь глубинная, многотрудная вода поэзии смывает всю злую нежить, норовящую угнездиться вокруг:

У житейских у болотец Часто не бывает дна. Мне не стоит рыть колодец, Где вода всегда мутна.

Рвутся родники наружу, Чистой правды родники. Я обетов не нарушу. Мне бы только вымыть душу Чистой струйкою строки.

То лишь гениям даётся -Черпать сверху, без труда. Я ж безводен без колодца, Глубоко моя вода.

Сколько роется породы, Сколько надобно трудов, Чтобы заструились воды Вековых, глубинных льдов!

. Ничего, что ломит зубы. И мозоли - не беда. Возродится, кто пригубит. И целит, и нечисть губит Та, глубинная вода.

Крепко пожали друг другу руки - и отправились. Угадайте, куда могут направить свои стопы заядлые любители рыбалки и охоты? Конечно, на природу - к близтекущей знаменитой Чёрной Калит-ве. Глухая заводь, дыхание недавно проснувшейся воды, огромные деревья на подъезде, не столь далёкий мост, нежданно поднимающийся из зарослей -что еще нужно поэту для вдохновения? А если ладонь крепко сжимает комель ладной удочки или шейку приклада любимого ружья - тут уж просто грешно остаться без стихов. Так и будешь шептать

их до дома, шептать и перешёптывать, боясь упустить слетевшую прямо в руки Жар-птицу.

Некогда её перо упало в ладонь здешнего уроженца, поэта, чьи замечательные стихи облетели города и веси Русской земли. Поэта безмерно трагического, сломленного житейскими невзгодами, на земле пожившего мало, неустроенно, многого не успевшего свершить. Но всё сказанное им нестираемыми буквами вписалось в русскую (да, пожалуй, и мировую поэзию). Алексей Тимофеевич Прасолов. 1928 - 1972 - Вечность.

Еду по Россоши, Россоши Алексея Прасолова, и думаю: «Пусть и мои поэтические строки ещё хоть немного укрепят дело большого русского поэта, укрепят живую память о нём.».

Злой неволи примета -Тёмный голос в крови. Доживи до рассвета, Только лишь доживи!

Встанет солнышко снова -И развеется страх, И сердечное Слово Растворится в ветрах.

Что ж ты загнанно дышишь? Что ж ты вяжешь узлы? Бьется сердце-подкидыш О слепые углы .

Уходя невозбранно В предрассветную тишь, Что ж так горестно рано Ты в бессмертье спешишь?

За такими впечатлениями быстро промелькнули три часа. А праздничный концерт, что и говорить, удался на славу! Сильна в Россоши культура: одно удовольствие даже просто перечислять её добрые всходы. Профессиональные театры: Камерный театр «Рамс», Морозовский народный театр. Плюс любительские. Периодически проводятся театральные фестивали. Организовываются и другие крупные культурные мероприятия не только областного масштаба (конкурс вокальных ансамблей «России славные напевы»), но и всероссийского (отборочный фестиваль-конкурс детского и юношеского творчества «Роза ветров»). Так что и голосисто запеть может Россошь, и смело пойти в пляс. В подтверждение тому - ансамбль русской песни «Россичи»; хор ветеранов войны и труда «Славянка»; Новокалит-венский хор, Евстратовский академический хор; танцевальные ансамбли «Раздолье», «Славяночка» и

другие народные коллективы. Но особо известен местный народный ансамбль танца «Раздолье». Он -лауреат I степени VIII Международного фестиваля «Роза ветров - 2002», обладатель «Золотой пальмовой ветви» Международного фестиваля в Италии (2003); победитель Международного фестиваля в Берлине «Танцевальный Олимп - 2004»; лауреат фестиваля «Со8шороП8 - 2004» в Греции; лауреат фестиваля народного творчества «Зимняя фиеста -2006» в Польше. Вот какие талантливые люди живут на Россошанской земле!

Принеся дань восхищения концерту в ДК Ми-лованова, мы со свободной душой поспешили в Криничное. Жаркое, прокалённое послеполуденными лучами сельцо встретило нас пустыми улочками, разомлевшими в пыли курами, зарослями амброзии и лопухов. Безлюдно, умиротворяюще глухо старинное кладбище, где уже много десятилетий покоятся Илья Иванович и Анна Павловна, дедушка и бабушка Виктора Викторовича (сказывают, что были они людьми редкой доброты и справедливости, исконно славянского, корневого русского характера). Перекрестились, постояли немного - и заросшими тропинками возвратились к раскалённой машине, надеясь теперь поклониться прохладной школе. Но, увы, замки на каждой двери не позволили нам подняться на второй этаж, где уютно разместился музей, где есть и экспозиционные стенды Виктора Ильича Бу-дакова, директорствовавшего и в этой сельской обители знаний, и его сына. Конечно, солнышко давно перевалило свой зенит, и нас никто не ждал. Да мы никого и не предупреждали, понадеявшись на авось. Ну что ж, в другой раз обязательно останемся здесь подольше, чтобы вдосталь побродить по Кринично-му, памятному для Будакова не только многотрудной работой механизатора, но и встречами с прекрасной чернявой и юной дивчиной. Давно ли это было? Кажется - вчера.

Редеющих улиц полоски, Без боли глядеть не могу. И резко - цветы на погосте, И мягко - цветы на лугу.

Левады и луг разграничив, Ветвятся, как в давние дни, Высокие вербы в Криничном, И молоды снова они.

Отсеяв апрельское поле, -Когда уже вечер затих, -С чернявой и юной давно ли Встречался под кронами их?

Встречался у синей левады, Встречался повсюду-везде: У клуба, у дома, у сада. Расстался - не знаю и где.

Всё в мире и сложно, и просто! В земном вековечном кругу Осенне - цветы на погосте, Весенне - цветы на лугу.

Дорога на Старую Калитву уже утомляет: сказывается очередная полубессонная ночь, послеполуденное пекло, назойливые покачивания машины. Вода в бутылке давно степлилась, и глотаешь её уже как-то почти обречённо, через силу. Выйти бы у чистого, серебряного родника или бездонного колодезя-криницы, сладко напиться, поцедить до ломоты в зубах ключевой водицы, ополоснуть руки и лицо. Да только - где его найти среди полей да балок? Можно, конечно, попытаться - завернуть в близлежащие Евстратовку, Терновку - да жаль терять драгоценные дневные часы, их остаётся всё меньше. Посему - скорее в Калитву, скорей!

Как бы то ни было, старшей сестрицы Калит-вы Новой - Старой Калитвы - нельзя миновать ни при каких обстоятельствах. В старые годы в Новую Калитву из Нижнего Карабута, самого северного зауголья Новокалитвянского района, вошедшего впоследствии большей частью в район Россошанский, можно было добраться минимум тремя путями: то чернозёмными, то меловыми тропами через Ку-лаковку; через дальний яр Тупку, в который сбегали полонённые зарослями шиповника и боярышника овражки; вдоль раскинувшегося на много вёрст леса, вобравшего в себя Мишинское, Горелое, Озе-роватое. Последний путь - самый близкий, манящий не только сэкономленными часами и силами, но и ушедшей в небытие усадьбой, которая, как сказывали, была очень не бедной, со знатной пасекой, и даже нередко спасала от голодной смерти крестьян-бедняков. Уже в послевоенные годы оставались от неё лишь густо затянутые травяной порослью валы, да несколько лип и груш, расщеплённых молниями и печально доживающих свой век в бесплодной запусти. Но - даже урезанный двадцатипятикилометровый путь, даже скрашенный дружелюбной компанией сверстников - товарищей по школе - оказывался далеко не безопасным. От разъярённых волков не так просто отбиться и взрослому, не зря в пору волчьих свадеб у дороги находили окровавленные клочья одежды. Что же говорить о вынужденной вечерней одинокой «прогулке» в родное село ещё не умудрённого житейскими бедами восьмиклассника? И поныне, проезжая по этой местности, Будаков вспомина-

ет семивёрстный мутно-сизый лес, перехваченную намётами февральской метели дорогу, стремительно летящее на запад солнце и - за придорожными копнами - движущиеся неверные точки. Они (было жутко даже мысленно прошептать - «волки»!) стремительно вытягивались в цепь, перерезая дорогу. В тот раз, слава Богу, всё обошлось. В решающий момент успеть укрыться в крайней хате недавно пройденной слободы, поесть рассыпчатой картошки, запить её мятным чаем, и, как итог, вместо волчьей пасти угодить на горячую печку - для этого надо родиться в рубашке. Благодарное чувство к доброму общительному старику и к его красавице дочке не оставляет Будакова всю жизнь. Но знобкие толчки в сердце всё равно остались. И лишь спустя много лет этот, казалось бы, напрасный страх, просветлённо выплеснулся на страницы «Волн».

А вот и поэтические строки, безнадежные строки-заклинания, обращённые к этому старинному русскому селу и положенные на музыку известными композиторами:

Юность моя знобящая -

Старая Калитва.

Юность моя пропащая -

Старая Калитва.

Письма в забытом ящике -

Старая Калитва.

Высох колодец пращура -

Старая Калитва.

Дон. Облака летящие -

Старая Калитва.

Ищете - и обрящете.

Старые все слова!

Откуда же пошло такое странное, даже, пожалуй, несколько чужеродное для современного слуха название - Калитва? А ведь слово - исконно русское и обозначает оно суму, кошель. К тому же, здешние места отнюдь не бедны! (Кстати, к такой версии склонялся и священник местной Троицкой церкви Николай Куфаев, оставивший нам труд, посвящён-ный истории этого села.) Или слобода именуется так потому, что между меловых гор, правда, близ Новой Калитвы, была устроена пристань, где, словно в мешок, собиралось зерно перед дальнейшей отправкой по Дону? А может, ещё более раннее наименование слободы произошло от слова «калитка»? Ведь здешние меловые крутогорья приветливо расступи-

лись перед ордами кочевников. Да вот и татарское «мел» звучит сходно. Что ж! Один предпочитает одну версию, другой - другую, и быть посему.

Испокон веку «слобода Калитва жила на спуске к долине», как пишет в «Чевенгуре» великий Андрей Платонов, в двадцатые годы - губернский мелиоратор, по долгу службы неоднократно бывавший в пойме Чёрной Калитвы и близлежащих слободах. Но - не стоит опережать события. История Старой Калитвы официально начинается ещё за два века до трагического «Чевенгура», а точнее - с 1722 года, когда Пётр Великий подписал указ о заселении украинскими казаками дач близ «Чёрной Калитвы над рекою Доном, в урочище, в тупиках, у Подгорного озера, в защиту от неприятельских набегов». Спустя четыре года Иван Тевяшов, полковник Острогожского слободского полка, составил приговор, согласно которому в здешние места переселился сотник Ендовищенской сотни Василий Сиверский с обывателями. Первоначально Калитва значится как слобода. С 1779 года, после образования Воронежского наместничества, она - уездный город, более того -центр Калитвянского уезда, в который входило 67 слобод, сёл, хуторов. Спустя восемнадцать лет его упразднили, и Калитву снова отнесли к Острогожскому уезду, разрешив именоваться как «бывший город». В мае 1865 года воспоследовало высочайшее повеление, по которому заштатный город Калитва упразднялся, числящиеся по месту мещане превращались в государственных крестьян, и вся отмежеванная земля передавалась по принадлежности в пользование местного крестьянского общества.

Старая Калитва развивалась стремительно, интенсивно, особенно к концу позапрошлого и началу прошлого веков. Так, к первой русской революции зажиточное село насчитывало уже 933 двора с 6272 жителями, в двух его школах обучалось 268 ребят. Сукновальни, крупорушки, маслобитки, множество водяных и ветряных мельниц, четыре годовых ярмарки. Что и говорить, село процветало - до поры. Даже к началу знаменитого колесниковского восстания Старая Калитва могла похвалиться уже восемью тысячами жителей. В настоящее время от былого богатства осталась лишь малая горстка.

Но, коль уж довелось произнести грозное, таинственное имя, полтора года наводившее ужас на местных продотрядовцев-мародёров и вызывавшее великую ярость у властей предержащих, - стоит, наверное, на полчаса выйти из раскалённой машины на многострадальную калитвянскую землю, чтобы размять ноги и собрать в памяти воедино несколько фрагментов той трагической эпохи.

Начиная с 1918 года, Воронежская губерния представляла собой арену кровопролитной Граж-

данской войны. Красновские части, заполонив юг Россошанской земли, тут же начали массовые репрессии. Публичные казни коммунистов чередовались с массовыми порками крестьян шомполами. Почуяв послабления, объявлялись помещики, добивавшиеся немедленного возврата имущества или компенсации за его потерю. Красновцев вскоре сменили деникинцы, ещё безжалостней вешавшие и резавшие всех якшавшихся с коммунистами. Отчаявшиеся крестьяне срывались с насиженной земли и вместе с жёнами и детьми ударялись в партизанство. Всё большее сочувствие у мужика вызывали Советы. Так прошли год 18-й,19-й. Наконец, начался 20-й. Советская власть вроде бы укрепилась, и, казалось бы - жить да поживать, в мире рожать детей, растить вековечный хлеб, но. Случилось по старинной русской пословице - скупой собирает, а чёрт калиту шьёт. Мало первой мировой, мало Гражданской, мало жестокой засухи и страшного падежа скота (в четыре раза сократилось поголовье!), и, как следствие, великого недорода -так тут ещё объявились какие-то продотряды, без разбору отнимавшие родное зерно, обрекавшие на голод старых и малых. Да разве только зерно! Некие загребущие молодчики-проходимцы, предводительствуемые Попельпо, прикрываясь лозунгами продразверстки, забирали и одежду, и обувь. Грабёж стоял немыслимый. Слухи о новой напасти летели от двора к двору, от слободы к слободе с неслыханной скоростью. Не знали измученные бедами крестьяне, на что решиться, куда приклонить голову. Так начались массовые дезертирства - теперь из Красной Армии. Судорожно высылаемые новой властью специальные карательные отряды и выездные сессии ревтребунала были перегружены. Наконец, отчаяние и неразбериха разрешились -как всегда огненно, кроваво.

Ещё в августе 1920 года дезертиры-старока-литвянцы Грицко Колесников и Марко Гончаренко, последовав примеру местного зажиточного крестьянина Тимофея Кунакова, сколотили шайку из пятнадцати молодцев. В октябре обе группы решили, что вместе действовать сподручней и объединились. А уже в начале ноября во внушительной Старой Калитве заполыхало восстание, да столь яростное, что от его искр занялся практически весь юг Воронежской губернии.

Слобода давно уже не жила своей, исконной жизнью: «Кузницы стояли запертыми, избы молчали, как брошенные», - с горечью констатирует Платонов. Безбоязненный кузнец Сотых злобно и точно отвечает устроителю новой светлой жизни Два-нову: «Мудрёное дело: землю отдаёте, а хлеб до последнего зерна отбираете. Да подавись ты сам такой

землёй! Мужику от земли один горизонт остаётся. Кого вы обманываете-то?».

К тому времени вконец обнаглевшие Попель-по и Михаил Колесников (брат Григория) размашисто орудовали в соседней Новой Калитве и близлежащей Дерезовке. О начале конца этого хищнического засилья возвестил ночной набат, как в старые времена собравший людей для борьбы с великой напастью. Народ сошёлся в местной церкви и полностью согласился с предложениями Григория поскорее покончить с зарвавшимися продотрядовцами. Это было вполне реально: отряд насчитывал уже полторы сотни повстанцев. Вскоре в Старую Калитву пришли лиходеи. Рисуя ужасы репрессий, они потребовали сдать хлеб, и, нимало не мешкая, силой приступили к сбору. Однако тут же появился Григорий Колесников, как полову, разметавший наглый отряд и, вольно или невольно, изничтоживший брата Михаила.

Тихий Дон, а гудит.

И летит далеко гул набата,

Брат наводит винтовку на брата,

И душа не болит?!

На следующий день, и через день, снова сходы, где утверждается предложение поголовного восстания и в предводители избирается уроженец Старой Калитвы Иван Колесников, однофамилец братьев.

Много легенд ходило вокруг этого незаурядного человека ещё при жизни. С сохранившейся фотокарточки смотрит на нас простое крестьянское лицо, пожалуй, несколько грубоватое, но выразительное и волевое. Не только поистине звериной интуицией наделила природа этого в ту пору этого ещё очень молодого человека, не только исключительной храбростью (не глупо бесшабашной, а расчётливо дальновидной), но и немалыми стратегическими способностями. Поговаривали, что, исполняя обязанности казначея полка, Иван Сергеевич проворовался и вынужден был дезертировать. Потому-то аккурат к началу описываемых событий он и объявился в родной Калитве. Так или иначе, его внушительный военный опыт (в годы Первой мировой Колесников дослужился от рядового до командира взвода, в Красной Армии - поднялся повторно, даже ещё выше - до коменданта штаба полка) весьма пригодился повстанцам. Верный привычке старой степной удали и вольного казакованья, Колесников в самые сжатые сроки смог поставить под ружьё свыше 1000 добровольцев и существенно расширить район восстания. Калитвянский Робин Гуд со товарищи действовали под лозунгами «Против грабежей и

голода», «Да здравствует власть без коммунистов», и -несколько выспренно: «Да здравствует солнце правды». Хлеб возвращался обратно в руки крестьян. Но не нужно чрезмерно романтизировать, осветлять образ молодого атамана - колесниковцы ухарски рубили русские головы, грабили магазины, громили складские помещения. Щупальца многоликого зла в ту пору тянулись отовсюду...

Наконец, против Колесникова Павловский ревком высылает целый полк местного гарнизона. Глубокой ночью колесниковцы стремительно расправляются с заночевавшими в Терновке бойцами (в уничтожении участвовали и местные представительницы слабого пола). Теперь конный полк Колесникова располагает не только двумя десятками пулемётов, но и четырьмя артиллерийскими орудиями. Вскоре из полка формируется дивизия. Численность восставших приближается к пяти тысячам. И пусть у большинства всадников вместо сёдел - обыкновенные подушки и примитивные верёвочные стремена, -всё это компенсирует военный талант командира, жесточайшая дисциплина, насаждаемая его железной рукой, и всеобщая решимость биться до последнего. Да и переменчивая фортуна до времени благоволила: колесниковцы, крепко битые под Евстра-товкой, застигли своего победителя - красного комиссара Мордовцева на ночлеге и поголовно истребили его отряд.

Впоследствии Иван Колесников то перемещается в Донскую область, в Тамбовскую губернию, смыкается с антоновцами, то объявляется нежданно в Калитве. Наконец, после обращения Полномочной комиссии ВЦИК 22 марта 1921 года «О расформировании бандитских шаек» восстания идут на спад. За три недели складывают оружие и являются с повинной около 7000 человек. Sic transit gloria mundi? Как бы не так! Вот тут-то и начинает буйно разрастаться, ветвиться легенда об Иване Колесникове. По одной версии, был он убит пулей в спину в конце ожесточённого боя у Криничной, и командование перешло Емельяну Варраве. (Да только ординарец так и не смог опознать своего командира - не было на его ноге примечательной родинки.) По другой -повстанцы, пожелавшие вернуться к мирной жизни и по такому случаю явившиеся в Павловск с повинной, сдали своего предводителя, подвели его под расстрел. По третьей - умчался Колесников за границу, то ли в Османскую империю, то ли ещё куда. Тем более, многие видели его после боя у Кринич-ной живого и невредимого и слышали его голос: «Ищите ветра в поле!». Наконец - последняя (да последняя ли?), самая, пожалуй, великолепная история: атаман Колесников благополучно пережил смутные годы, дослужился до генерала и обосновал-

ся не где-нибудь в захолустье, а - в Кремле! И вроде бы после Великой Отечественной статный седой военачальник однажды появился в Старой Калитве на правительственной «Волге». Член Союза писателей России Светлана Ляшова-Долинская, например, посвятила колесниковской «жизни после жизни» целое исследование, правда, поэтически импульсивное, но от этого не менее увлекательное. А вдруг -и вправду выкрутился Иван Сергеевич? Что и говорить, русский народ любит и умеет творить легенды.

Другой, не менее, а пожалуй, и гораздо более знаменитый уроженец Старой Калитвы, тоже военачальник, тоже легендарный - правда, иного масштаба и толка - геополитик и геостратег Андрей Евгеньевич Снесарев (кстати, по отцовской священнической линии не столь уж далёкий родственник другого великого учёного - митрополита Евгения Бол-ховитинова). Полноохватно описать жизнь этого выдающегося человека, на бегу втиснуть её в пару-тройку страниц удастся вряд ли. Да и к чему? Ведь уже есть, не побоюсь этого слова, колоссальный художественно-исторический труд Виктора Будако-ва «Геополитик Снесарев. На полях войны и мира». Эта монументальная, украшенная многими редкими фотографиями книга, напечатанная не так давно в издательстве Воронежского государственного университета, должна стать настольной не только для кадровых военных, но и для каждого неравнодушного к истории России человека. По крайней мере, очень хочется надеяться на её добрую протяжённую судьбу в отечественной литературе.

Бесспорно, жизнь и труды Снесарева заслуживают самого пристального, не одномоментного внимания десятков исследователей. Его многогранные деяния восхищают и поражают воображение. Видный военачальник и военный теоретик, выдающийся учёный-энциклопедист, незаурядный организатор науки, глубокий знаток народов Востока и Запада. А конкретней - первый командующий Северо-Кавказским военным округом, начальник Академии генерального штаба РККА, профессор ряда военных академий, автор сотен изданных и немалого числа остающихся (пока остающихся!) в архивах геополитических трудов. Человек великой - и трагической судьбы.

В 1930 году Снесарев арестовывается по обвинению в руководстве военной контрреволюционной монархической организацией «Русский Национальный Центр» (по-другому - «Русский Национальный Союз»), якобы организованной ещё Брусиловым. Вчерашний титан мысли, к слову которого прислушивался европейский мир, теперь - всего лишь рядовой узник Лубянки, узник Бутырок и Та-

ганки, многомесячно ждущий смертного приговора. «Чому я не сокш, чому не л1таю». Страшными тюремными ночами не раз, наверное, чудилась ему любимая до слёз песня.

В последний момент краткая записка Иосифа Сталина, знавшего Снесарева ещё по Царицыну, наркомвоенмору СССР Клименту Ворошилову спасла жизнь бывшему строптивому сопернику теперь уже всесильного генсека. «Клим! Думаю, что можно было бы заменить Снесареву высшую меру 10-ю годами. И. Сталин». Конечно, отнюдь не единоличное сердобольное желание помочь подвигло сталинское перо начертать эти скупые слова. Сказались хлопоты милой супруги Снесарева, Евгении Васильевны, да, конечно, и некий дальновидный расчёт вождя. А может - прорвалась затаённая симпатия к Снесареву?.. Так или иначе, Андрей Евгеньевич был спасён от мгновенной физической расправы. Но - 10 лет исправительных лагерей с конфискацией имущества и высылкой семьи из столицы! Свирские лагеря, Соловки, Кемь. И всё-таки разнорабочий, банщик, посыльный не оставляет науку, по возможности пишет, читает лекции. Смертельная болезнь обрушилась через четыре года: следственные и лагерные потрясения не прошли даром. В трагический 37-ой, 4 декабря, измученного болезнями Снесарева не стало. Слава Богу, освобожденный досрочно, умер он в кругу семьи.

Снесарев-мальчик на берегу, С Дона идёт волна. Ветер ломает зелень-кугу, Гнётся, шумит она.

Снесарев-взрослый на берегу -Ганг? Или Днепр? Нева? Ветер сгибает судьбу в дугу, Ну а судьба - жива!

Снесарев, старость бела в висках, Жизнь замедляет бег; На беломорских на Соловках Берег укутан в снег.

Каждому - пристань в вечном кругу, Где же свобода есть? Где она, жизнь? Иголка в стогу? Честь? Остаётся честь!

.И смотрят в сердце грустные глаза, и далеко-далеко по земле несётся его любимая песня.

Миновав семикилометровый луг - луку, как до сих пор поэтически именуют это место сами жите-

ли, мы подъехали к младшей из сестёр - Новой Калитве. Ещё издалека полнеба затмило местное чудо -знаменитая Миронова гора. В стародавние времена дремучая, звериная (в отличие от своей подруги -Лысой горы), она, по легенде, дала приют некоему Мирону, пришлому человеку. Поначалу кормился он охотой, а при случае - не брезговал потрясти туго набитую мошну. За разбойничьи повадки, видимо, и не давали ему покоя государевы люди. Только устроился безродный Мирон, только принялись он да служилые люди Калитвянской заставы Острогожского черкасского полка Родион Сапелкин и Савва Трубицын обживать свою гору - тут же приплыли на барке из Воронежа боярские приказчики и стали требовать выдачи лихоимцев. Наверное, здешнему люду пришлись по душе мирно уживающиеся с ними новосёлы, а может, и побаивались они скорой неминучей расправы, но - соседей тогда не выдали. Потерпев неудачу, воронежские гости в ярости удалились. Сказывают, глубокой ночью были они настигнуты на той стороне Дона, и - пропали без вести. Тогда же подались в бега три товарища, где и сколько скитались они - одному Богу известно. Но, видимо, Мирону особенно крепко полюбились здешние места - вернулся он на свою гору, воздвиг небольшую мельницу, остепенился. Кажется, жить бы, поживать да добро наживать. Не тут-то было! Пошло всё по второму кругу - снова боярские люди по его душу заявились. Видно, немалая птица был Мирон, крепко насолил он кому-то... Снова выручили слободчане. Некоторое время бывший разбойник скрывался в Калитве, но - сердце не выдержало, и потянуло его проведать свою мельницу: цела ли? И -совершилось возмездие, подоспело, откуда Мирон и не предполагал. Набросились на него дикие кабаны и разорвали в клочья. С той поры, бают, каждый год в Иванову ночь на Мироновой горе расцветает колдовской папоротник. И указывает он на несметные сокровища, до времени таящиеся в горе. Многие пытались разбогатеть в одночасье - да только не давалось чёртово золото простому человеку, не даётся и поныне.

А вот другой клад, другое бесценное сокровище доступно каждому, даже без навороченного ме-таллоискателя. Не зря все путешественники благодарно изумляются великолепной панораме, открывающейся с Мироновой горы.

По одну сторону - плавная, правильная дуга Дона, у вершины которой, близ устья Чёрной Калит-вы, улеглась слобода. Дон - величественно мощен, то голубоватый он, то белесый - в зависимости от времени суток. А ленточка Чёрной Калитвы - извивистая (кстати, о спрямлении её поначалу задумывался будущий автор «Котлована»), трогательно малая. В

осеннюю пасмурную пору она, и правда, тёмная, почти чёрная. Там, где сливаются древние реки - местечко, по-местному именуемое Заболошень. На косе, по преданию, царь Пётр, плывущий в Азов, для удобного причаливания кораблей повелел забить медный столб. Здесь он, под ногами, и теперь; спит, глубоко погрузившись в приречный песок, да только никто не укажет точное место. На полуострове раньше стояли многочисленные мукомольные водяные мельницы -«байдаки». А в леваде весна кажется особенно прекрасной - вербы стоят в воде по пояс, пышно цветут лилии; осмелевшие бобры и разная пернатая тварь радуются скоролетящей жизни.

По другую сторону - Панский лес и огромный пойменный луг, привольно раскинувшийся аж до Старой Калитвы. Здесь же, между слободой и Новой Мельницей (Слободкой) - Садки, некогда славившиеся первосортными яблонями, грушами, вишнями, а ныне ударившиеся в запусть. Между Чёрной Ка-литвой и Мироновой горой - Оболонь, луг, некогда распаханный под огороды. Сколько ни оберегали свои наделы от несущихся с горы вод, сколько ни загораживали меловыми глыбами - не пошла земля впрок. Так и бросили.

Вот она, Калитва - прямо под ногами: ближняя, старейшая часть - Перерва (по украински -перерыв, отдых в пути); центральная - Базар с трёхглавой Свято-Троицкой церковью; дальняя - длиннейшая улица Пидтыканка, манкая плодородной землёй, из-за чего и понатыкали сюда хат и хатёнок.

А что же, собственно, Миронова гора, где мы уже битый час стоим, любуемся прекрасными видами, вспоминаем достославное былое? Она - словно вершина гигантского смуглого шлема, уходящего в неведомые, довремённые глубины. Вся она иссечена пулями и осколками, изрезана заплывшими траншеями, окопами, блиндажами. Самоуверенные, наглые фашисты думали устроить здесь неприступную оборону во славу тысячелетнего рейха, но они жестоко просчитались. Вершина правого крыла Средне-донской наступательной операции «Малый Сатурн», первоначальные шаги хорошо продуманной Остро-гожско-Россошанской войсковой операции и триумфально довершившейся уже на Белгородской земле, - именно здесь сошлись, сомкнулись их победительные фланги. А к 45-летию Победы на Мироновой горе возник мемориальный комплекс: устремлённая в небо стела с фрагментами боя, окружающие Вечный огонь гранитные плиты с именами более 2 000 погибших бойцов.

Теперь сюда приходят счастливые молодожёны; беспечные мальчишки и девчонки, прощающиеся со школьной жизнью, встречают чудесные рассветы; бывает, показываются иностранные гости.

Длится, длится горькая, страшная, благодатная память. Она звучит (и вечно будет звучать!) и в живописи, и в музыке и, конечно, в литературе. Вот и простые, правдивые строки стихотворения «Бой под Новой Калитвой» уроженца близлежащей Голубой Криницы, павловского поэта Василия Сотникова, по праву входят на страницы и этой книги:

Вновь над Доном слышу бой -Детвора играет: Под Мироновой горой Палками «стреляет».

И над детскою игрой Любо посмеяться: Кто «убит», кричит: »Домой Пора возвращаться!».

Бой под Новой Калитвой, Помню, был под кручей, Враг стоял сплошной стеной -Саранчовой тучей.

И стоит теперь гора, Вся на рваных ранах. К ней стремится детвора, Словно к ветерану.

Там, где с Чёрной Калитвой Дон соединился, Получил фашист с лихвой -Русью подавился.

Дом другого поэта и художника, Василия Павловича Жиляева, сельского учителя, члена Союза писателей России, от Мироновой горы близенько. Гостеприимно распахнуты для друзей его двери. Пить чай, беседовать в такой компании - одно удовольствие. И Жиляеву, и Будакову, безусловно, есть что вспомнить, есть о чём поговорить. Прошлое, настоящее и будущее России властно зовут, окликают нас. Но, увы, время поджимает: до Павловска ещё ехать и ехать, а до Воронежа - хотя бы к ночи доколесить. Пора в путь. Спасибо, Василий Павлович! И супруге Вашей, Дине Ивановне, спасибо. Как жаль, что у Вас под рукой не оказалось поэтического сборника «Донское белогорье». Знаю, Вы поэт хороший, честный, а я так люблю настоящие книги и талантливых людей почитаю.

Жара, а наш километраж прирастает и прирастает - уже километров шестьсот намотали. Снова манящий, искрящийся Дон, милый пляжик, низко-посаженный понтонный мост, где-то посредине

между Старой и Новой Калитвой - сёлами, столь значимыми для Виктора Будакова:

Я учился в школах двух Калитв,

В старших классах;

Знаки, числа, даты прошлых битв,

Вождь и массы, -

Был я в школах всякому учён.

А вне школы

Ждал меня у Дона старый чёлн На приколе. Уплывал я далеко один, Ждал ли встречи? Обнимались словно мать и сын, День и вечность.

Шлем горы Мироновой смуглел -Мономахов?

Финист ли из древности летел -Княжьим махом? Мнилось: я дружинник-славянин В том далече.

Обнимались, словно мать и сын,

День и вечность.

В школе я учился, но верней -

Не у школы, -

У реки, у листьев, у корней

В чистом поле;

Я учился у донских крестьян,

Женщин вдовых,

Может, у потомков северян

Делу, слову;

Жил средь песен, плачей и молитв, -Все - не мимо!

Коль со мною - край моих Калитв, Край родимых!

И - вот уже под колёсами левый, родной мой берег. Можно, конечно, попробовать добраться до Николаевки по-иному - то лесной, то полевой проселочной дорогой-тропкой, прихотливо змеящейся у Дона; расстояние сократится прилично, но. Стоит ли рисковать? Посему решили ехать через Ольховат-ку и Гороховку. Мои спутники, кажется, не были здесь в июле 2010, а мне довелось - по весьма печальному поводу. От той редакционной поездки остался поспешно составленный (вот уж воистину - по горячим следам!), но правдивый документ того страшного, огнедышащего лета. Вот он, слово в слово:

«После пожара

Просёлочной дорогой мы подъехали к Ольхо-ватке. У самой околицы - тракторная тележка, доверху наполненная вещами. Над бесформенной гру-

дой - детская коляска. Люди спасали всё, что могли.

Вот - первое пепелище. Возле него - добровольная дружина из местных жителей. Поздоровались. Познакомились. «Следим за обстановкой, -отзывается самый общительный, видя наше сочувствие. - Но разве это ужас? Поезжайте дальше, там страшней!».

Двигаемся дальше. Встречаются пожарные машины, электрики скатывают в бухты провода. Возле каждого двора - люди и вода, налитая в любые подходящие ёмкости.

И вдруг - улица Советская обрывается. За ложбинкой, где находится окраина Ольховатки, Грачёв-ка, - чёрная пустота, сплошное пепелище. Сохранились лишь исковерканные огнём стены, да тянущиеся в бесстрастное небо печные трубы, а где-то -дымятся лишь одни бесформенные кучи золы. Видна сгоревшая техника. Чуть поодаль - чудом уцелевшие, но всё-таки спёкшиеся тыквы и помидоры.

Прохожу по краю ложбинки. Коровы и телки вместе с утками забились под кусты, поближе к ко-панке, где сохранилось немного воды. Они остались живы, а сколько животины погибло в огне! Слава Богу, что человеческие жизни не забрала огненная стихия!

И - на удивление! - единственный уцелевший на улице Советской дом семьи Фисенко. Гораздо плачевней дела у их соседа Виктора Брагина. Он держится из последних сил, но губы дрожат, а глаза красны от дыма и бессонной ночи. «Всё сгорело! -сокрушается он. - Езжу на заработки в Москву, семнадцать лет наживал, за одну ночь всё прахом пошло. Документы только и спасли.». Конечно, своими силами погорельцы не восстановятся: поддержка государства, как никогда, необходима.

То и дело останавливаемся, беседуем с людьми. Мнения сходятся: в Ольховатке, которая так же страшно горела более восьмидесяти лет назад, ныне превратилось в прах более ста пятидесяти домов .

А за селом продолжает полыхать сосновый лес, к небу возносятся яростные жёлто - фиолетовые столбы дыма, затмевающие солнце. И разливается нестерпимый жар.

Отправляемся в соседнюю Гороховку. Она пострадала гораздо меньше. Картина постепенно вырисовывается. Оказывается, бедствие началось отсюда. Гостившая в деревне женщина решила сварить уху. Загорелась трава, пламя побежало к сосновому лесу и мгновенно охватило первые деревья. Из-за сильного, порывистого ветра сразу начался верховой пожар. Часть огня вернулась в Гороховку, а основное пламя, молниеносно пройдя гектары леса, набросилось на Ольховатку. «Шапки» пылающей хвои

летели на расстояние в 500-700 метров. 29 июля, в три часа дня, Ольховатка заполыхала. Огню хватило всего лишь два часа, чтобы полностью уничтожить Грачёвку, хотя в ликвидации пожара участвовали пожарные машины из нескольких районов .

. Возвращаемся домой. Куда не глянь - выгоревшие песчаные пустоши с чёрными копьями обуглившихся сосен. Километры уносятся за километрами, а пожарищу нет конца. И думается, горько, неотвязно думается: через сколько же лет восстановится природа и придут в себя люди, пережившие это кошмарное лето?».

Так что Ольховатка (примерно с 1712 года по начало XIX столетия она - Сапеловка, по имени одного из основателей её, нашего старого знакомого Родиона Сапелкина), наша Ольховатка, о которой громогласно протрубили все воронежские СМИ, широко известна теперь, пожалуй, не как место нахождения Кадетского корпуса и уж тем более, не как место крупного крестьянского восстания 1905 года, а Горохов-ка - не как большая (550 однодворцев) государственная деревня, старинная, о которой довелось писать ещё в середине XVIII века известному натуралисту Саму-элю Готлибу Гмелину, а - своей погорельческой, все-сокрушительной страдой-агонией.

И снова перед глазами - те же истерзанные, горемычные места, снившиеся мне долго, долго. Неукротимые ветры давно сдули золу, разнесли её по белу свету, но пустоши - прежние, те же, только побелели они, что ли, мертвенно осклабились песками. Только чёрные копья, судорожно вздымавшиеся из раскалённой земли, подточило время, и упали они дотлевать здесь и там. Бесспорно, где-то ведутся восстановительные работы (сколько нужно дней, месяцев, лет, чтобы поднялись, зашумели здесь молодые сосны!), но у самой дороги пусто, неуютно - ни зверей, ни птиц, ни бабочек. Но -жизнь продолжается, несмотря ни на что. Люди, конечно, уже обжились - русскому человеку, в крови которого «любовь к родному пепелищу», не привыкать строить, отстраивать, и снимается он с места неохотно, только по великому принуждению. Хотя - всё исконное меняется, характер меняется, и трудно усидеть до конца дней на родной земле, особенно - молодёжи.

Тоска, смутная тоска поднимается, занимается необоримо, и нет желания останавливаться, кого-то слушать, что-то говорить. Быстрее бы уже домой.

Нет, это сон! Нет, ветерок повеет И дымный призрак унесёт с собой. И вот опять наш лес зазеленеет, Всё тот же лес, волшебный и родной.

Да, спасение - в поэзии. Спасибо, мой дорогой, с детства любимый Фёдор Иванович Тютчев, спасибо за надежду, за протянутую через века руку .

Крутнувшись по Верхнемамонскому мосту (нынешний придонской Верхний Мамон - районный центр; в старину же здесь - Белозатонский юрт Воронежского Алексиево-Акатова монастыря, а позднее - знатное село, хлебородное, с не худыми ярмарками), мы выехали на московско-ростовскую трассу М4, повернули на север и помчались без остановок до самого русско-буйловского поворота. Это уже павловская земля! Что ни говори, в гостях хорошо, а дома - лучше. Ты, мой добрый, многотерпеливый читатель-друг, наверное, не выдержишь, посмеёшься - и будешь прав. Конечно, каждый кулик своё болото хвалит, но, право слово, - будто крылья порой вырастают!

От автодороги М4 «Дон» (она, как уже говорилось, современный вариант старинного Новочеркасского тракта) сформировавшийся в начале позапрошлого века отвилок уводит нас на Большую Ка-зинку. А раньше -уходила эта дорога ещё дальше, связывая правый и левый берега паромной переправой недалеко от Карабута. Но - всё по порядку, без обиды. Первая на пути - Русская Буйловка, о ней наш первый сказ.

Только произнесёшь «Буйловка» - и сразу повеет на тебя достославной стариной: глубинно вздрогнет древнеславянский камень Буил, тревожно зашумит остров Буян.

Слава Всевышнему - не затерялось средь многочисленных пойменных лесов, озёр и стариц это исконно русское селенье, не затёрлось в заверти чужеродных подмен его певучее былое. И знаменитый девиз «быть добру!» по-прежнему в силе.

На месте, где сейчас стоит русская Буйловка, в XVII веке располагался Буйловский ухожей (но курганы уводят в немыслимую старину, от которой - ни полслова, только травы звенят перед зорями). Буйлов-цы изначально не знали крепостного права. И позднее стекались сюда беглые люди за широкой волей и богатой долей. Воронежский краевед Валентин Прохоров утверждает следующее: «В 1665 году у Воронежского воеводы предприимчивыми людьми было куплено разрешение на охоту и ловлю рыбы в Буйловс-ком юрту. В 1676 году появились в этих местах откупщики из Борщёва монастыря и остались на зиму у оврага Песковатого и на Малом Ильмене. Постоянное заселение относится к первой половине XVIII века и связано с заселением Павловска. Первая деревянная церковь преподобного Сергия Радонежского была построена в селе в 1733 году». А каменная Сергеевская церковь была построена и освящена в 1800 году.

В ясную погоду ей любовались и с Басовки, и с Нижнего Карабута. За тридцать вёрст можно было услышать русско-буйловский колокольный звон. Почти две с половиной тысячи прихожан ходили сюда молиться Господу. К нашему великому сожалению, в Великую Отечественную войну вражеский снаряд довершил её разрушение.

К концу XIX века Буйловка - волостной центр, насчитывающий уже 815 дворов, 5757 человек. В селе - три школы: земская, именуемая «Большой», церковно-приходская и школа грамоты. К 300-летию Дома Романовых в дополнение была возведена из красного кирпича ещё одна земская школа - «Красная». Местная промышленность была представлена тремя кирпичными заводами, одним маслобойным, общественной просорушкой, несколькими ветряными мельницами. Не стояли без дела две монопольки - лавки по торговле водкой. Бойко распродавали товар магазины купцов Лебедева и Зайцева.

Как жили буйловцы? В Интернете есть сайт, замечательный сайт, полноохватный. Видно, сделан он с любовью к родной сторонке. Каждому селу бы такой сайт, чтобы изо всех уголков России, буде такая необходимость, можно было заглянуть друг к другу, пообщаться. У буйловцев есть чему поучиться. Вот - описание местного (да и великоросского) быта: «Хата, крытая соломой или камышом, стены, обмазанные глиной и побеленные мелом, двор, огороженный плетнём с улицы, закуток (сарайчик) для скотины, варок - место выгула скотины, пунька -круглый сарайчик из лозы, где летом спали, а зимой хранили инвентарь (серпы, косы, грабли, котелки, хомуты, дуги и т.д.); клуня, где хранили зерно. Хата состояла из сенец, чулана и двух комнат: передняя и стряпушка. У более богатых двери закрывались на щеколды, у бедных - на вертушку. В передней или горнице стояли сундук, лавки, угольник (в святом углу), стол, кровать, косая лежанка. Пол был земляной. В стряпушке были печь, грубка, лавка, полица, стол, кровать, поставец (зимой в хате были телёнок, ягнята, козлята). Неизменным атрибутом дома была люлька. На простенке висели рушники, в святом углу - икона». В зимние вьюжные месяцы лёгкие на подъём буйловские мужчины отправлялись стеколь-ничать, ведерничать; бывало, подавались они в чужедальние города целыми артелями. Ведерники, например, выполняли жестяные работы в Ташкенте, Баку, Кутаиси, Тбилиси, Харькове . (Да и ныне найдутся умельцы свернуть из куска жести трубу, украсить её мудрёными цветами, посадить скворчиков.) Что и говорить, незамысловато жили в старину простые люди, но - по-доброму, по-православному. Печь да люлька - тепло вековечное, семейное, сердечное .

Но - рушились очаги, разрывались родовые связи. И если в первое пореволюционное десятилетие в селе насчитывалось почти семь тысяч жителей, то теперь - нет и половины. И то - это расклад «благоприятный». Что же сказать, например, о Варваров-ке, где в начале прошлого века проживали 1155 человек, а в начале нынешнего 28! И это - не единственный пример. В Желдаковке, например, в 1925-ом было 446 жителей - стало 29. И такие примеры можно приводить без счёта. Чудовищные железные мётлы гуляли и гуляют по стране.

Здорово, что в Русской Буйловке всеми силами стараются противостоять распаду. Строятся насущно необходимые общественные здания, парки, облагораживаются мемориальные комплексы, ремонтируется Дом культуры. Великое, в масштабе страны, должно начинаться с малого. И не со слов, а с дела.

Здесь из поколения в поколение передают не только свои, семейные рецепты душистого хлеба и забористого кваса (а вот знаменитой буйловской картошке-кормилице местные школьники даже слагают дифирамбы; и то сказать: каждый двор ухитряется вырастить за сезон аж 10 тонн клубней!), но и старинные песни, календарные обряды. И, конечно, исконные речевые особенности - и фонетические, и фразеологические. (Что такое «вядро», думается, понятно каждому. А вот попробуйте, например, угадать, что такое «ускуёлдывать». Не получается? То-то.) Буйловцев часто зовут москалями, но, думается, для них это звучит не очень обидно.

Местный ансамбль «Донские родники», долгие годы руководимый Натальей Васильевной Нечаевой, не только собирает и мастерски исполняет старинные свадебные, величальные, рекрутские песни («На дубчике два голубчика сидят», «Во лозырях», «На камене ноги мыла», «Закидали шелковы невода», «Уж ты сад, мой сад», «Виноград по горам растёт», «Спородила меня мать» и - коронная «Как пошла наша чечётка»), но и воссоздаёт различные обряды. Их много, но самый поэтичный - Егорьевский весенний обрядовый праздник «Вождение кукушки» (сохранился частично, полностью его можно увидеть лишь на сцене). Словесно, конечно, трудно передать, но всё сводится к следующему. На Благовещенье, как известно, девка косу не плетёт, птица яйца не кладёт. По преданию, одна глупая кукушка нарушила запрет и была наказана: весь год она должна класть яйца в чужие гнёзда, а на Егория, раз в год, их собирать. Водят кукушку так. Парни и девчата с одной улицы собираются в танок, рубят небольшое деревце, украшают его лентами. Несёт его муж кукушки - по-местному, кукон. Кукушкой выбирают самую красивую девушку, всячески наряжа-

ют, связывают над головой руки, накидывают граничный или астаместовый платок и за его концы ведут от двора к двору. При этом громогласно играют на железной косе, стучат ложкой в дно ведра, приговаривая:

Святой Егорий пришёл, Вам кукушку привёл! Берите хворостину, Отгоняйте скотину, А нам яичко подавайте.

В благодарность за поданное яйцо девушка-кукушка в благодарность подаёт своё «ку-ку». После обхода танки сходятся: молодежь с одной улицы общается с другими танками. Пока длится гуляние, пожилая хозяйка вечерушек жарит яичницу. После угощения затеваются хороводы. С этого дня заканчиваются зимние посиделки - «вечерушки», когда молодёжь снимала хаты для своих посиделок, и начинается «улица»...

Кстати, об улице. Не перечислить бывшие и нынешние наименования улиц - преступление, и я на него не пойду. Слушайте же терпеливо. По рельефу местности: Кучугур, Бугры, Ямочка; по флоре: Грибы, Тыквы, Дубровка, Терновка, Ольховатка; по имени основателей: Алехина, Чунихина, Дереглазо-ва, Надеина, Башкатов лог, Хохлацкий хутор, Савенков хутор, Сорокин хутор; а ещё есть улицы Наха-рёвка, Собачевка, Кабычевка, Большая, Косая, Замогильная, Крест, Куток.

Наблюдателен, находчиво остроумен русский люд! И благожелателен к ближнему своему. Семнадцать национальностей приютили эти придонские земли! Так что зря разжигают рознь, зря хают русскую натуру, - хотя и уклончива она временами, но по самой сути своей добра, широка, распахнуто человеколюбива, и рада протянуть руку помощи ближнему своему.

Целую книгу можно писать о «светло светлой и красно украшенной» буйловской земле - так она поэтична. И - одновременно практична. Ведь если Русская Буйловка и Большая Казинка держатся на плаву, то другие близлежащие сёла необоримо засасывают зыбучие пески безвременья. Но мы по долгу совести не можем не поклониться им, и потому торопимся укрепить несколько добрых, благодарных строк.

. Казинка - откуда такое имя? То ли первосё-лов поразили дикие козы, во множестве водившиеся здесь (а вообще, Казинок в России добрых два десятка), то ли показались, понравились им здешние места?..

100

И Большая Казинка (по-старинному - Фоса-новка), и Желдаковка (от «желдак» - солдат? или всё-таки «желдь» - терновая поросль?), и Николаев-ка, и Варваровка, сёла самые что ни на есть придонские, лежащие прямо у левого лесного берега - изначально во владении князей Трубецких, а с середины века XIX - числятся за помещиками Сухановыми. Обладавшие многочисленными хуторами и усадьбами, тяготевшими к Казинке, распоряжавшиеся немалыми землями (до 11 000 десятин), Сухано-вы-Подколзины, думается, были не вовсе чужды милосердию. По крайней мере, по указанию Бориса Гавриловича часть территории головной усадьбы была отведена под устройство больницы. И до сей поры, вот уже второй век, в здании размещается сельская участковая больница. (Хотя, следует добавить, после отмены крепостного права Суханов не только не дал полевой земли, но зело ярился, по-прежнему требуя уплаты оброка и исполнения барщины. А когда большеказинские крестьяне наотрез отказались от таких драконовских притязаний, последовало запрещение пользоваться Доном, ездить по барским дорогам. А вскоре помещиковы слуги принялись рубить оглобли, снимать с повозок хомуты и колёса. Куда только крестьяне ни обращались за своей правдой, кого ни пытались «подмазать» - так ничего и не вышло).

От старинной усадьбы более или менее сохранились лишь пруды да часть парка на северной окраине села, а в центре неколебимо стоит бывшая паровая мельница. Церкви - большей частью порушены в годы богоненавистничества, как и везде. Безжалостная дьяволиада, смертельная круговерть безверия!..

Ещё раз - теперь мысленно - возвратимся в Карабут, чтобы с Нисолоновской кручи теперь уже другими глазами посмотреть на милую, близкую Николаевку с её прошлыми, настоящими и будущими муками и радостями:

С придонской гряды - видать далеко, А что в Николаевки близкой? По улице пыльной везут молоко, На площади - не обелиск ли?

Старуха ли пестует свой огород, Так что за судьба у старухи? Живёт, доживает ли сельский народ В тяжаньи с последней порухой?

И словно бы выхватишь чёрную нить, Что тянется с долгого века. Они не умеют лукавить и ныть, Раз верят они в человека.

Здесь церковь вздымалась. И верят, и ждут Они колокольного гуда, И к вечеру с поля устало бредут Они, бесцерковные люди.

Как в юные годы бывало легко! А в зрелые - многое вижу. С придонской гряды - видать далеко, Но мне разглядеть бы - поближе!

Вот мы и разглядели, сравнили, укрепили.

Снова любуемся Нисолоновской горищей -теперь уже снизу. Сверху - захватывало дух от великой заречной дали, хотелось крыльев - и лететь сквозь тучи, сквозь времена. Но отсюда, снизу, она внушительней, монументальней, неискоренимей, вся в наплывах лесов и облаков. Задумаешься, затуманится иными ветрами зрение, и вдруг - почудится то ли плавник невообразимой прарыбины, вздымающийся из тысячелетнего мрака недр, то ли хребет какого-то чудовищно вздыбливающегося зверя.

Всё соединено, всё взаимосвязано во Вселенной, потому не надо удивляться, если из её глубин порой доносится музыка иных времён.

В Казинке - баян, а в Кулаковке слышно, А я - как на древних пирах. Под синей холодной небесною крышей Тревожит ушедшего прах.

Холмы у излуки. Осенние воды. Дороженька в поле длинна. Мне видится, как переправы наводят Безвестные мне племена.

Друзья иль враги? Может, верные братья? И девы не встретить верней, Но нам не сомкнуть молодые объятья Под куполом древних ночей.

И я, что Бояново пенье услышал, Плутаю в полночных полях. А звуки баяна всё тиши и тише, И трудно поймать их впотьмах,

Они затихают, что малые дети, И в стихшей ночи я пленён Гостями далёких ушедших столетий, Гостями грядущих времён.

Боян, Баян, Буян. Буил! А что же - Буил? Знаменитейший камень Буил, предположительно посвящённый одному из олицетворений древнесла-

101

вянского Ярилы - божеству мужского плодородия? Нет, мы не забыли об этом чуде природы, хоть не прикоснуться к нему ныне, а уж тем более - не постоять на его могучей спине. Остаются старинные путевые записки. Остаются слова преданий.

Оказывается, один из ключей к происхождению названия Буйловок - Русской и Украинской -находится, как утверждают некоторые краеведы, на дне местного озера, так и именуемого - «Камень». Странное название для озера, не правда ли? Но странное только на первый взгляд. По описаниям, когда-то на месте водоёма высилась огромная гранитная скала. И пользовалась она широкой известностью и любовью ещё задолго до того, как в Дикое поле пришли славяне. Сказывают, что именно от кочевников в буйловские места передался следующий странный обычай. Сразу после свадьбы во дворе ставится пунька-шалаш, внешне напоминающая кочевую юрту, и молодые живут в ней до первого снега.

Может, донские гигантские выросты, весьма мешавшие донскому судоходству, окончательно изничтожили, добили в тридцатые годы прошлого века, но начало разлому было положено три столетия назад. Тогда новые поселенцы, как известно, уже тогда «предприимчивые люди», принялись возводить фундаменты из местного чудо-камня. Использовался гранит и для жерновов павловских ветряных мельниц. Позднее утёсы были проданы на гранит какому-то подрядчику и усиленно разрабатывались для нужд железной дороги. Обирали, ломали, взрывали - скалы оседали, пока не растворились окончательно. Но остались не корчуемые корни.

Камень-Буил! Но где он, скажи, Берег суровый ранних славян? Словно бы красным упали дожди, Капли из тёмных ран, Это крушительства красный размах, Взорванный Камень-гранит. Чудо-страна! Ни за честь, ни за страх -Кто здесь чего хранит? Камень священный ранних славян Словно и не был. Был! Дон молчаливый. Грающий вран, Древний, что Камень-Буил!

Описание Воронежской губернии середины позапрошлого века гласит: «На правом берегу Дона, в слободе Новокаменка (Буйловка) находится масса гранита, возвышающаяся над Доном при самой низкой воде на 7 8 сажень, длиною до 60, а шириною до 25 сажень; масса эта врезывается в р. Дон, при глубине её от 4 до 6 сажень, почти на всю её шири-

ну, незначительными кряжами, которых вершины, при мелководье, бывают заметны. Вдоль по тому же берегу р. Дона, в 80 саженях от описанного гранита, выдаётся другая масса его, но в меньших размерах: длиною до 40, шириною до 15 и вышиною до 47,2 сажень. Гранит красивого красноватого цвета, довольно мелкозернистый и крепкой массы, очень сходен с финляндским гранитом».

Это донское диво привлекало пристальное внимание не только процитированного Михалевича, но и Тарачкова, и Маркова, и Зверева, и де Марни, и многих, многих других исследователей и путешественников («Великий Камень» отмечен ещё на карте 1703 года Дона Корнелия Крюйса), оставивших письменные свидетельства, а позднее - даже фотографические снимки. А всё-таки и сегодня камень можно потрогать, вживую прикоснуться к нему! Ведь воронежский памятник Петру Великому стоит на пьедестале из отшлифованного и огранённого русско-буйловского гранита.

Конечно, будет несправедливо, упомянув о Буиле, не посвятить несколько слов полузабытой Украинской Буйловке (в старину иной раз для отличия писавшейся как Новокаменка, а то и как Хохлацкая Буйловка). А ведь возникла она, видимо, ещё в 40-е годы XVIII века, и начало ей положили украинские казаки уже знакомой нам слободы Белогорье. Это явствует из того, что в описании Острогожского уезда 1780 года Украинская Буйловка названа в числе восемнадцати белогорьевских хуторов. Полвека спустя - это уже приличное село с церковью, в 160 дворов. И русский парень брал в жёны приглянувшуюся ему дивчину из приречной слободы; и перевозчик по прозванию Всепогодный, потерявший жену и сына, в дождь и зной, в межень и в половодье переправлял народ. Особенно радушно правил он через Дон молодые, весёлые свадьбы. И опять - грустный, надрывный завершающий аккорд: ныне жителей меньше, можно перечесть по пальцам одной руки.

Коль мы заговорили о крепчайшей земной породе, нельзя не упомянуть и крупнейший в Европе гранитный карьер, тем более, находится он на Буй-ловской земле, близ посёлка Шкурлат.

Великая серая яма 1,9 на 2,4 километра. Огромные ступени-нарезки сходят в бездну. Гигантская извергающая клубы гранитной пыли пасть глотает громадные экскаваторы, и кажутся они на её дне жалкими спичечными коробками. Поглотила она и речушку Гаврило - приток Осереди, и заливной луг. А выдала - миллионы кубов знаменитого павловского минерала. «ИгЫ й огЫ», «городу и миру» -как говорили латиняне .

Эти высокомарочные граниты издавна стали излюбленной темой исследования геологов, географов, краеведов. Левандовский, Женжурист, Шту-кенберг проводили здесь исследования ещё во второй половине позапрошлого века. Но полномасштабные геологоразведочные мероприятия пали только на 1955 год. В конце концов исследователи определились, что экономически невыгодно разрабатывать донские русско-буйловские граниты, которые представляли собой малые изолированные купола, круто уходившие в мощные осадочные толщи. К тому же пришлось бы бороться с могучей донской водой, да и водоохранная зона не позволяла размахнуться .

Гораздо привлекательней выглядела уникальная 40-километровая гранитная полоса, выходящая практически на поверхность у Скурлатовского лога. Потому посёлок Шкурлат не вымирает, а даже напротив, растёт, невзирая на мощные подземные толчки и пыльногранитные облака.

Сорок лет гигантской, титанической подземной работы (да и надземной - ведь сколько цехов наверху)! Четыре десятилетия! Ещё и до половины запасов, наверное, не добрались - так их много в округе .

Интересно посмотреть на свой родной уголок глазами другого человека - Будакова, например. Впечатления от карьера он вынес нерадостные, даже - апокалиптические: «Павловский гранит» -тяжело видеть этот «Котлован». Широкая и глубокая, странная в поле, как выпитая чаша, исполинская каменоломня глядится каким-то геологическим побоищем: всюду разбросы огромных гранитных глыб, угрюмый успех техногенного натиска. А вокруг - ушедшие воды, земля, превращённая в сухой прах. Гранит же - «граду и миру» . На парадные облицовки, на траурные плиты, на пьедесталы, на памятники. И - на щебень. Железнодорожная ветка подступилась к котловану, щебнем загружаются платформы и тяжёлые самосвалы. Тысячи нас живут в домах из железобетонных плит, в которых - павловский гранитный щебень. И из того же карьера гранитный щебень уложен и в дороги, которые мчат нас во все концы».

Всё верно. Однако .

То ли глаза мои за четыре года работы притерпелись к «Павловскграниту», то ли сказывается понимание того, что многие семьи держатся лишь благодаря его существованию, но порой набегает на сердце светлая грусть, ностальгия, что ли, по этому огромному предприятию с такой сложной трудовой судьбой. А ещё чаще - горькое сожаление об эпохе того государственного, поистине народного размаха, когда на благо страны, а не малой части нувори-

шек затевались не разноликие торговые дома, а грандиозные, поражающие воображение стройки. С годами всё больше простых людей думают именно так.

.Километры всё мелькают и мелькают. Дорога, дорога! То шумная она, то тихая. Да, вся наша жизнь - непредсказуемая дорога, и пространственная и временная. И не всегда получается приостановиться, задуматься, тихо попросить прощения у человека, любящего тебя просто, беззаветно, у поля, буйно охваченного чертополоховой и полынной порослью, у грустной мелеющей речки. Несётся с космической скоростью век. И жизнь проносится неудержимо.

Мои товарищи по придонскому путешествию, родственные по сердечному, сострадательному отношению к миру, отец и сын Будаковы, возвращаются в Воронеж, который, бесспорно, органичное продолжение отчего края, как и более дальние земли, если исходить из мысли и чувства всемирной связи: отчий край - родина - планета - вселенная. Если следовать этому восприятию мира, то и Павловск -не только мой родной уголок, но и целый мир. Вселенная!

А вот и Павловск!

Здравствуй, мой родной, мой верный город! Никаких слов, никаких страниц не хватит описать твоё доброе, тихое дыхание, твой пристальный взгляд, твои сердечные слова.

Старинная французская поговорка гласит: «Поэты рождаются в провинции, а умирают в столице». Всей душой надеюсь что это - не про меня. Я всегда буду с тобой, город моего милого, безмятежного детства, моей ненастной юности, моей печальной зрелости, и, так хочется надеяться, моей светлой старости.

Люблю твои главные прямые улицы, твои изгибистые переулки с добрыми домиками, выбегающими то на луг, то на сосновую опушку, то на донскую песчаную кручу. Весь ты вмещаешься в моё сердце, входишь весь, без остатка, со всеми радостями и печалями.

Милый, милый город!..

Хорошо бродить твоими тихими лугами, хорошо стоять под твоими бездонными, пронзительно-ласковыми небесами - и обозревать прошлые пути, и мечтать о новых свершениях.

Сказочно богата твоя история!

Вот молодой Пётр стоит, задумавшись, у донской излуки; вот стремительно мерит шагами берег, подёргивает щекой, и широко раскрытые, кошачьи

103

глаза его зорко обегают место будущей судоверфи. Отсюда, из крепости на Середе, выйдут бороздить моря и реки именитые русские суда. Дети великого, страшного царя, дети «Золотого куща» - знаменитого Шипова леса, они принесли тебе, Павловск, признание, а через тебя - мощь и славу России.

Вот трёхтысячная рать пленённых под Полтавой шведов возводит укрепления, хоромы да избы; вот перемещаются «на Середу» из Азова и Таганрога служивые люди с семьями.

Вот великое наводнение заходит в Павловскую крепость, и она практически полностью скрывается под водой, да так, что целая слобода уходит в бездну.

Вот дружными усилиями возводятся храмы -Спасо-Преображенский, Казанский, Покровский, Смоленская кладбищенская церковь .

Вот костлявые руки холеры свирепо сжимаются вокруг твоего горла, сжимаются не раз, и лишь с Божией помощью удаётся освободиться от их мёртвой хватки.

Вот огненные разгулы летят от дома к дому, от улицы к улице, всё пожирая на своем пути.

Вот великие палы иного толка: яростно свергаются наземь купола и колокольни, и брат идёт с вилами на брата, и сын поднимает винтовку на отца.

Вот длится Великая Отечественная, и меловые правобережные кручи стонут под железной пятой врага, и чёрная свастика затмевает небо .

Вот пробиваются светлые всходы новой, победной жизни: рождаются дети, тянутся в даль улицы, растут народные заводы. И зримо хорошеешь

ты, Павловск, ещё прелестнее становишься, ещё загадочней.

Да разве надо скрупулёзно перечислять все твои свершения и беды! Тебе - мой солнечный, звонкий гимн; прими его, Павловск.

И радостно мне, и тревожно! Сколько пережито, сколько ещё предстоит пережить! Пройти бы лет через двести по твоим улицам, коснуться ладонями песчаной донской кручи, вглядеться в лица потомков, послушать их разговоры .

Каким ты станешь, Павловск? Стой, милый городок, стой крепко, нерушимо. Как никогда не повернется вспять донская вода, так ты не исчезнешь с лица земли, и будешь стоять, пока не сотрётся даже память о нас. Но нет в душе печали - ибо ход времён предопределён свыше .

Под ласковой прохладой столетних верб думается ещё благодатней, ещё сладостней, - ведь они многое помнят, и, как старинные сосны, как дубы, ясени и осины, как возрождающиеся по весне цветы и травы, они научились печалиться и радоваться вместе с нами.

А вот и звон - благовестный, красный, сладостный. На Казанской ли церкви звонят? На Покровской ли? А может, в душе разливается такое ангельское пение?

Так или иначе, хорошо стоять, и светло погружаться в себя, и чутко вслушиваться в пение колоколов, в шепот донской волны, в шум листвы над головой. Пусть же сбудется всё, что задумывалось по-доброму, пусть живёт веками всё, к чему прикасались наши добрые руки.

Да будет так!

104 -I