CC BY
118
УДК 930.85
П. А. Сапронов *
ДИНАСТИЧЕСКИЙ ПРИНЦИП В ЕГО САКРАЛЬНОМ ИЗМЕРЕНИИ
В статье предпринята попытка рассмотреть принцип династии как реальность, оформляемую, во-первых, pos factum и, во-вторых, в секулярной культуре. В течение столетий и даже тысяч лет в государях видели представителей одного рода, от века предназначенную царствовать сакральной инстанцией. Поэтому каждая новая династия, чтобы закрепиться на престоле, должна была обозначить свою принадлежность к предшествующей династии.
Ключевые слова: династия, первопредок, сакральное, миф.
Sapronov P. A.
The dynastic principle in its sacral dimension
The article attempts to examine the principle of a dynasty as a formalizing reality in the first place, post factum and secondly in a secular culture. Over the centuries and millenniums, sovereigns saw members of one genus destined to rule from everlasting the sacral authority. Therefore, each new dynasty, must denote their affiliation with the previous dynasty to establish themselves on the throne.
Keywords: dynasty, the first ancestor, sacral, myth.
Слово «династия» явно относится к числу широко употребляемых и понятных каждому. Поэтому всякая попытка уточнить его смысл, определить на понятийном уровне может произвести впечатление необязательного, отвлеченного и пустого умствования. И в самом деле, в такое умствование легко скатиться, что, однако, не означает отсутствия необходимости обращения к понятию династии на понятийном уровне. И менее всего для выведения итоговой дефиниции. Обыкновенно такого рода упражнения мало кого убеждают или обязывают учитывать их в работе с историческим материалом. Того же самого уже нельзя сказать, если заняться не дефиницией, а хотя бы фиксацией того, что так называемое обыденное словоупотребление понятие династии размывает, делает рыхлым, не соотнесенным с вполне определенной предметной реальностью.
* Сапронов Петр Александрович — доктор культурологии, директор Института богословия и философии Русской христианской гуманитарной академии.
198 Вестник Русской христианской гуманитарной академии. 2015. Том 16. Выпуск 2
Скажем, очень широко распространено употребление слова «династия» по отношению к любому фиксированному родству, взятому во времени. Тогда и появляются династии художников, военных и т. д., вплоть до рабочих династий. Впрочем, с этой ситуацией разделаться очень легко, отметив, что династию образуют только владетельные особы, государи. Сложнее обстоит дело с рефлексией по поводу династического принципа. С тем, в частности, что сами династии, как правило, не афишировали свою династийность и даже не утверждали, в ряде же случаев вовсе отрицали ее. О том, как и почему такое происходило, разговор впереди, теперь же можно отметить тенденцию, на которую нужно обратить особое внимание, — очень часто и совершенно не случайно династия оформлялась post factum. После того, как ее представители длительное время занимали престол или она вообще прекращалась. Не так уж редки и случаи, когда династии возникали под пером историков, становились квалификацией со стороны родственной преемственности в правлении государством. Все это заставляет нас отнестись к понятию династии с осторожностью, в предположении того, что за ним стоит нечто не самоочевидное, а требующее, как минимум, уточнения, в пределе же — последовательного промысливания ее действительного статуса как в исторической реальности, так и в исторических исследованиях.
Начать же нужно с утверждения и заявки, которую будет очень легко принять за слишком нарочитый, относящийся к поэтике эффектов парадокс. Состоит эта заявка в следующем: исходно, на какой-то глубине, где живет и дремлет по сию пору миф, никаких династий не существует. Есть только одна династия в пределах данного государственного или предгосударственного образования. Она установлена от века и будет длиться до конца времен или, по крайней мере, до прекращения династической формы правления государей. Династия, естественно, представляет собой род, у которого обязательно есть фиксированный родоначальник. Прямо утвердительно или в намеке он связан с сакральной инстанцией. Если мы имеем дело с культурой, базирующейся на язычестве, то родоначальник, он же основатель династии, прямо происходит от божества. Ограничившись пределами Европы, чтобы не увязнуть в исторических дебрях, можно отметить, что основатель династии обыкновенно «полукровка». Он человек, поскольку смертен, и все же ввиду своего родства божественен, священная особа. Освященность и, соответственно, покровительство божества распространяется и на потомков основателя династии, поэтому становится невозможной ее смена в пользу другого рода, допустимо не более чем внутриродовое соперничество. С христианством как таковым, т. е. его вероучением и богословием, указанный статус династии несовместим, это слишком очевидно. Но точно так же нужно принимать во внимание, что в культурно-исторической реальности у народов, принявших христианство, оно наслаивается на предшествующее язычество, в результате чего в принципе чуждое и несводимое образуют причудливые сочетания. К династическому принципу это имеет прямое отношение. Равно как и к тому, как он бытовал в пределах Руси-России и остального Запада. Чтобы убедиться в этом, мы обратимся вначале к династийному опыту «классической» страны Запада — Франции, с тем чтобы выявить впоследствии своеобразие этого опыта на отечественной почве.
Представление о том, что Францией, первоначально же королевством франков, поочередно правили пять династий: Меровинги, Каролинги, Капе-тинги, Валуа и Бурбоны, очень подходящее для XIX в. И конечно, оно не имеет никакого отношения к династическим представлениями времен Меровингов. Между тем именно они содержат в себе свидетельство о происхождении первой из королевских династий, которая по тому времени только и могла восприниматься как единственная. Нет никакого сомнения в том, что при Меровингах не было никакого целостного и безупречно последовательного представления о том, как возникла династия. Довольно было и того, что первым королем франков числился Меровей. В глубь времен же заглядывали уже историки-хронисты. А они компоновали свои тексты в соответствии с разнородными сведениями и не без участия собственной фантазии. Несмотря на это, можно прочертить некоторый исторический вектор, ведущий непосредственно к Меровею от некоторой изначальности франкского мира. Его, в частности, зафиксировал живший в XII в. в Бургундии автор «Хроники Фредегара».
Согласно его «Хронике», первым королем франков был Приам. Конечно, согласно автору, Приам отстоял от Меровея на многие столетия, однако ведь и он откуда-то взялся, ему кто-то предшествовал, пускай и не в качестве короля. И кто же тогда это был? Вопрос этот в настоящем случае задается от лица современного читателя в предположении его неактуальности для автора и читателей «Хроники Фредегара». Они удовлетворялись тем, что Приам и его Троя существовали в правремени, оно же первоначальное состояние франков. Откуда они взялись, не так уж важно. Важнее то, что до Приама никаких франков как бы и не было. И не только их, но и всего мира. Разумеется, в этом случае их просвещенные клирики усвоили себе римский, он же общезападный, миф о происхождении Pax Romano от Энея с его воинами, бежавшими из-под стен пылающей Трои. Быть в исходной данности троянцами и означало найти себе предельные основания для очень многих западных народов уже после крушения Римской империи. Только этим можно было утвердить свое достоинство не на уровне местного языческого мира, а в масштабах всего Запада. Естественно, что франкский хронист пошел именно по этому пути.
После Приама, согласно «Хронике Фредегара» и не только ей, у вчерашних троянцев появится, правда, не Эней, а король франков, от которого они и стали именоваться франками. Потом, далеко не сразу, а через цепь поколений, за Франком появился Хлодвиг. Зафиксировав его появление и захват им территории действительного, а не мифического расселения франков, автор «Хроник Фредегара» делает знаменательное уточнение: «В это время в ходу было язычество...» Для чего именно нужно это уточнение, становится ясно по прочтении следующих строк:
Утверждают, что, когда Хлодвиг летней порой остановился на берегу моря, в полдень его супругой, отправившейся на море купаться, овладел зверь Нептуна, похожий на квитотавра. Впоследствии, забеременев то ли от зверя, то ли от человека, она родила сына по имени Меровей и по нему затем франкские короли стали прозываться Меровингами [цит. по: 3, с. 33].
Приведенный сюжет примечателен тем, что христианин и клирик в своей хронике не сумел удержаться и привел чисто языческий миф о первопред-ке и основателе династии, происходящем прямо от божества. Как бы автор хроники ни отстранялся от этого мифа ссылками на язычество и проблематичность зачатия Меровея божеством, он жил даже в его душе, не говоря уже о франках, далеких от учености. Причем языческий миф дополнял собой миф о Трое и Приаме в силу потребности усидеть сразу на двух стульях, утвердив себя как в правремени, так и в совершенно сакральной реальности. Здесь, явно не сознавая этого, автор «Хроник» следует римскому мифу, в котором происхождение римлян от Энея уживалось с их происхождением от Сатурна. То и другое представлялось совсем не лишним как римлянам, так и франкам. И это при том, что последние были уже христианами. И что же, в лице хрониста они впадали в самое глубокое язычество? Не совсем так. Скорее в этом случае логика династийности, согласно которой династия раз и навсегда одна, выходила на передний план, христианство же в хронисте на время умолкало.
Между тем отношение к династии как одной-единственной, установленной раз и навсегда, по сути, династический принцип в привычном для нас смысле как раз и отрицало. Ведь в нашем представлении династийность заведомо плюральна, когда в одной стране правит одна династия, в другой — другая, и к тому же вполне допускается и даже предполагается смена династий на одном и том же престоле. Как то, в частности, имело место во Франции и предшествовавшей ее появлению стране франков. Ни у кого ведь не вызывает сомнения, что здесь поочередно правили Меровинги, Каролинги, Капетинги, Валуа и Бурбоны. Уточним только, что каждая из династий, правившая после Меровингов, менее всего была склонна акцентировать свою династийность в ее отличии от предшествующей династии. Линия эта началась уже с Каролингов. В этом, правда, можно усомниться и в подтверждение своих сомнений привести фрагменты из такого широко известного сочинения, каким, несомненно, является «Жизнь Карла Великого» Эйнхарда:
Считается, что род Меровингов, от которого обыкновенно производили себя франкские короли, существовал вплоть до царствования Хильдерика, который по приказу римского папы Стефана был низложен [751], пострижен и препровожден в монастырь. Может показаться, что род [Меровингов] пришел к своему концу во время правления Хильдерика, однако уже давно в роду том не было никакой жизненной силы и ничего замечательного, кроме пустого царского звания. Дело в том, что и богатство и могущество короля держались в руках дворцовых управляющих, которых называли майордомами; им и принадлежала вся высшая власть... Честь [назначение майордомом] народ имел обыкновение оказывать не каждому, а лишь тем, кто отличался от других и славой рода, и силой величия [4, с. 10-12].
В этом фрагменте более всего поражает смелость и беззаботность, с которыми автор относится к достоинству королевского сана и рода, к которому он принадлежит. Можно было бы подумать, что они в глазах Эйнхарда сами по себе ничего не стоят, а реальное значение имеют только богатство и могущество. Этому, впрочем, препятствует ссылка автора на низложение короля Хильдерика III римским папой. Она свидетельствует о необходимости сакральной санкции при
смене династии, так же как и недостаточности богатства и могущества самих по себе. И все-таки никакого пиетета по отношению к династическому принципу у Эйнхарда нет. Объяснение этому обстоятельству, видимо, нужно искать в том, что Эйнхард создавал свое жизнеописание с ориентацией на «Жизнь двенадцати цезарей» Светония Транквилла, т. е. на антично-римский образец. Для римлян же и их историков династический принцип существенной роли не играл. Но этого уже не скажешь о послеантичных временах (вплоть до настоящего времени). По этому пункту антикизирующий Эйнхард в сильной степени разошелся со своей эпохой. Подтверждается это тем, что Каролинги, в отличие от их историографа Эйнхарда, были озабочены утверждением своего родства со свергнутыми их предком Пипином Меровингами. Согласно каролингскому официозу, родоначальник Каролингов Анеберт был женат на дочери короля франков Хлотаря (понятно, что Меровинга), и от их брака родилось четверо детей, один из которых продолжил род, ведущий к Карлу Мартеллу, Пипину Короткому и Карлу Великому.
Очевидным образом презрение к Меровингам в целом не было на руку следующей династии, что бы о них ни писал Эйнхард. Вне преемства, мало отличного или вовсе не отличимого от продолжения в своем лице своих предшественников, правление Каролингов не могло выглядеть безусловно легитимным. Одной церковной санкции для легитимации было недостаточно. Особое внимание нужно обратить на то, что, как и впоследствии Романовы, Каролинги стали восприниматься как династия и соответственно именоваться далеко не сразу. И это несмотря на огромное впечатление, которое произвело правление Карла Великого на весь западный мир. Тут налицо прямое соответствие происшедшего с Карлом Великим и Петром Великим: оба они, будучи государями, в представлении подданных вполне легитимными, в своей принадлежности к соответствующей династии специально не обозначались. Династии будут со всей определенностью в одном и в другом случае обозначены значительно позднее. С той, правда, разницей, что одна из них прямо утвердится как идущая от Карла, тогда как другая при всем осознании грандиозности фигуры Петра не станет династией «Петровых».
Ко времени своего падения в 987 г. династия Каролингов настолько укрепилась в своей легитимности, что ее воспринимали как от века существующую без специального акцента на ее связи с Меровингами. Положение Капетингов в этом отношении оказалось более сложным и затруднительным. Эта династия в действительности начиналась так же с узурпации, как это имело место с Каролингами. Вот только ее права на престол пришлось длительное время утверждать, на этот раз не выводя на передний план собственно династический принцип. Никто из Капетингов не находил достаточных оснований для этого. Другое дело — восприятие и утверждение себя в качестве помазанника Божия. Помазанничество действительно выделяло каждого из королей из ряда простых смертных, не исключая и высшую знать королевства, т. е. непосредственных королевских вассалов. Проблема, однако, состояла в том, как обеспечить линию преемства от одного помазанника-Капетинга к другому, если до помазания очередной Капетинг не имел безусловных и неоспоримых прав на престол. Выход из этой ситуации был найден сразу, первым из королей этой династии — Гуго Капетом, который уже через три месяца после своего избрания королем устроил
коронацию своего сына Роберта, сделав его соправителем. Примеру Гуго следовали последующие короли на протяжении более чем двух столетий. Только Филипп Август прервал установившуюся традицию и не короновал при жизни своего сына Людовика. Но даже этот король сохранил традицию избрания короля вассалами, подкреплявшую помазание и коронование. Конечно, такой способ наследования престола мог сложиться только в ситуации, когда династический принцип длительное время не мог возобладать и в то же самое время на каком-то уровне оставался незыблемым, с чем не могли не считаться короли-Капетинги.
Об этом, в частности, свидетельствует их настойчивое стремление породниться с потомками давно потерявших королевский престол Каролингов. В конечном счете породнение можно было считать свершившимся после женитьбы Людовика VII на Адели Шампанской, в чьих жилах текла каролингская кровь. Окончательно упрочила династический статус Капетингов женитьба сына Людовика VII Филиппа Августа на Изабелле де Уно, также происходившей от Каролингов. Теперь наследник этого короля Людовик VII был связан родственными узами с Каролингами как по материнской, так и по отцовской линии [см.: 2, с. 78]. Когда в одной исторической хронике ее составитель именовал Филиппа Августа «Каролингом», а в другой утверждалось, что в лице Людовика XIII «возвратилось потомство Карла Великого» [2, с. 78], конечно, это были официозная велеречивость и риторические красоты, но не только. Решалась еще и такая насущная для Капетингов задача, как окончательная легитимация своей династии. А она могла произойти не иначе, чем за счет расширения династического принципа до того предела, где становилось очевидным — династия должна быть одна, она дана раз и навсегда. Ее настоящая крепость в несменяемости. Смена династии всегда проблематична и рискованна, что на себе на протяжении двух столетий ощущали короли Капетинги.
В известном смысле эта проблематичность давала о себе знать и при воцарении во Франции династии Валуа. Проблема здесь заключалась в не вовсе безосновательных претензиях на королевский трон Франции английских королей. Они были потомками Капетингов хотя и по женской, но все же прямой линии. Чего нельзя сказать о Валуа. Претензии со стороны англичан вылились в итоге в бесконечно длинную и разорительную Столетнюю войну. И все же легитимность династии Валуа они по-настоящему поколебать не могли. Ее представители при всей спорности их воцарения чистыми узурпаторами не были, как это имело место у первого Капетинга Гуго Капета. Родство с Капетингами и Валуа было налицо и всем очевидно. Более того, в широком смысле Валуа могут быть отнесены к Капетингам, и это не будет риторической фигурой. Все-таки Гуго Капет был их родоначальником, точно так же как и собственно Капетингов. К тому же и крови Каролингов в жилах Валуа текло не меньше, чем у их предшественников, что, впрочем, в XIV в. особого значения не имело, настолько укрепился династический статус потомков Гуго Капета.
Можно было бы специально разобрать и своеобразие ситуации с переходом королевского трона Франции от пресекшейся династии Валуа к Бурбонам в 1589 г. Здесь тоже были свои династические проблемы, позволявшие выдвигать претензии на престол соперникам Генриха IV. Однако самое существенное в плане династийности у Бурбонов и Валуа было одним и тем же: обе эти
династии прямо восходили к Капетингам, были их продолжением. Бурбоны точно так же, как и Валуа, не столько образовывали новую династию, сколько возобновляли предшествующую, т. е. в широком смысле слова оставались все теми же Капетингами. На свой мрачный и даже чудовищный лад это обстоятельство дало о себе знать в казни Людовика XVI. Для его судей, по сути же палачей и убийц, король Людовик XVI был не кто иной, как «гражданин Капет». В их глазах он представлял собой династию, от века правившую Францией. Ее короли олицетворяли собой старый режим, с которым теперь было покончено. Он же существовал всегда, вплоть до того момента, когда был свергнут в результате революции. Очевидно, что по-своему французские революционеры принимали и воспроизводили миф о единственной династии.
Краткое рассмотрение осуществления династического принципа во Франции важно для нас не только для выяснения моментов устойчивых и непременно связанных с династийностью как таковой. Оно еще и поможет нам уяснить своеобразие исторической ситуации в русских пределах. Это своеобразие бьет в глаза при обращении к истории Киевской Руси. Только на первый и поверхностный взгляд в ней правила династия Рюриковичей. Рюриковичи — да, но, во-первых, о них говорилось как о «внуках Ярославовых и Всеславовых», а во-вторых, к моменту начала ордынского погрома на княжеских столах в Киевской Руси сидели многие десятки князей, что с принципом династийности вяжется плохо.
При попытке разобраться с первым из этих двух моментов нужно обратить внимание на то, что в приведенной формуле обнаруживает себя не столько династийное, сколько родовое начало. Последнее предполагает наличие предка-основателя рода. С его главой положение менее однозначное — его может и не быть. Но старейшины в роде обязательны, так же как и их житие-бытие в согласии, во всяком случае, стремлении к нему как родовому принципу. Среди князей Киевской Руси не наблюдалось ни того ни другого. Формула «Все мы внуки Ярославовы и Всеславовы» апеллировала вовсе не к основателю рода, которым должен был бы стать Рюрик, а к семейному родству. В ней подчеркивалась именно семейственность, а значит, равноправие и равночестность князей. Вопрос о том, кто же из них первый, а значит, является главой рода, не обсуждался в чистом виде, а решался на поле брани. Впрочем, он все равно оставался неразрешимыми, и князья Киевской Руси, кажется, в конце концов вообще махнули рукой на первенствование в качестве главы рода. Точно так же зависала и тема старейшин. Чем далее, тем более князья устраивались в своих землях-княжениях по своему разумению. Живое ощущение родства никогда не покидало их окончательно, но точно так же не оформлялось доктринально.
Если вести речь о династийности, то движение в эту сторону вроде бы намечалось в отдельных княжествах. Скажем, во Владимиро-Суздальском княжестве сменяли друг друга на княжеском столе несколько поколений потомков Владимира Мономаха. Среди них Юрий Долгорукий, Андрей Бого-любский, Всеволод Большое Гнездо, Юрий Всеволодович. Этих четырех князей и, соответственно, поколений было бы достаточно для оформления династии. И все же об этом во Владимиро-Суздальском княжестве говорить не приходится. Этому препятствует прогрессирующее дробление княжества после
смерти князя Всеволода Большое Гнездо. После себя он оставил пять сыновей, каждому из которых достался свой удел: Ростовский, Владимирский, Переяславский, Стародубский и Юрьевский. Владимирский удел, разумеется, был старшим, а его князь первенствовал над остальными князьями. Однако это было первенствование по чести. По существу князья Ростовский, Переяславский, Стародубский и Юрьевский были вполне самостоятельными. Соответственно, и род Всеволода Большое Гнездо родом был в очень ограниченной степени. Тем более его нельзя считать династией. Династия все-таки соотносится с одним государственным образованием, а его-то как раз и не было. И не только ввиду независимости княжеств. Все они, кроме Владимирского, неуклонно дробились, будучи разделяемы между сыновьями очередного князя. К примеру, из Ростовского княжества первоначально выделились Ярославское и Угличское. Затем от сильно сокращенного Ростовского княжества отделилось княжество Белозерское. И это не предел удельного дробления. Достаточно сказать, что одно только Белозерское княжество распалось на девять уделов и оно не было исключением из правил. А теперь представим себе род одних только ростовских князей к середине XIV в. В него входили десятки князей, каждый со своим уделом. И уж конечно, никакой династии они не образовывали.
С Московскими князьями, впрочем, ситуация сложилась существенно иная. Первоначально Московское княжество было уделом, выделенным из своего Переяславского княжества Александром Невским своему сыну Даниилу Александровичу. Далее ему было предзадано дальнейшее прогрессирующее дробление, если бы потомки Даниила Александровича оказались такими же плодовитыми, как Ростовские, Ярославские или Белозерские князья. Однако этого не случилось, а произошло другое: Московские князья рано, еще при князе Юрии Даниловиче начали приращение к своему княжеству. Уделы своим ближайшим родственникам они тоже выделяли, но они были немногочисленны и не множились в лице своих потомков. К тому же включение в Московское княжество все новых земель-княжений с лихвой покрывало выделение тому или иному родственнику Московского князя соответствующего удела. Тем самым в Москве мало-помалу образовывалась династия, точнее, шло движение в сторону династийности рода Московских князей. Длительное время это было движение и не более, так как у княжеского рода не было в наличии всех признаков династии. Прежде всего, незакрытым (а пожалуй, даже и не ставившимся) оставался вопрос о родоначальнике. Для Московских князей он был сложным и неразрешимым, потому что углубление в собственную генеалогию было чревато выдвижением на передний план их самого широкого и разветвленного родства с другими княжескими родами. А это, в свою очередь, вело к растворению Московских князей в необозримо широком целом. И устойчивая принадлежность Московским князьям сана великих князей Владимирских ничего длительное время не меняла — она, разумеется, очень сильно повышала престиж Московских князей и все же не позволяла им утвердить свой династический статус.
Ситуация радикальным образом менялась по мере ослабления, вплоть до исчезновения, соотнесенности владетельных князей с единым княжеским семейством. Постепенно «внуки Ярославовы и Всеславовы» перестали быть в своем представлении таковыми. «Внуки» в обращенности друг к другу — это
«братья». Реальность же Московской Руси со временем стала другой. «Братия» все более явно становились «детьми» великого князя, уже не Владимирского, а Московского. Этот же государь не был склонен углубляться в реальные генеалогические связи домосковского периода. Исключение здесь составлял Александр Невский. Он был великим князем Киевским и Владимирским и одновременно отцом первого Московского князя. Стоило, однако, сосредоточить внимание на том, что сам Александр Невский был сыном Ярослава Всеволодовича, как стала бы очевидной его принадлежность к младшей линии потомков Всеволода Большое Гнездо. И в чем же тогда состояло первенствование великих князей Московских? Получается, что за ним стояли как счастливый случай, голая сила, особые отношения с ордынскими ханами-царями и т. п.
Кажется, в этом случае московским государям можно было бы опереться на опыт византийских императоров, все-таки «первообразов» царственности в православном мире, и к тому же обладавших царственностью во всей ее полноте. Ведь династийный принцип в Византии никогда не был устойчивым, надолго закрепить его никому не удавалось. Но дело было как раз в том, что вся жизнь Руси, как Киевской, так и Московской, выстраивалась на началах если не родовых, то родственности и семейственности. Они были непременной составляющей «русского мифа», если под ним понимать незыблемые характеристики самоощущения и самовосприятия русского человека. Вне родственности и семейственности «русский миф» был немыслим. В частности, он предполагал выдвижение на передний план того, что любой русский человек кому-то родня, не просто связан семейными отношениями, но еще и выстраивает свои отношения с другими людьми в измерении родства и семейственности. Не могли быть здесь исключением и московские государи. Они являлись таковыми не в последнюю очередь ввиду родства со своими предшественниками. А потому вопрос о принадлежности их к династии вставал со всей настоятельностью. Закрыт он был, правда, только в XVI в., когда появился государственный официоз «Слово о князьях Владимирских».
Этот текст представляет для нас особый интерес не только тем, что в нем московские государи предстают как династия в ее полном соответствии с династическим мифом, т. е. как единственная, изначальная и окончательная. Династийность в «Слове» заявлена еще и на самом максимуме. Выражается этот максимум не только в том, что великие князья Московские (а для второй редакции «Слова» уже и цари) происходят прямо от Октавиана Августа. Нечто подобное имело место и в соответствующих западных текстах, где выстраивалась, скажем, генеалогия французских королей. Авторы «Слова о князьях Владимирских» пошли еще дальше и укоренили московских государей в несравненно более давних временах, по существу сделав их преемниками первого из царей, «обладавшего всей вселенной». Внуком этого царя, согласно «Слову», был второй «вселенский» царь Александр Македонский. А вот далее «Слово» прямой линии к московским государям не протягивает. Несколько спрямляя проговоренное в «Слове», можно сказать так: Октавиан Август стал преемником наследников Александра Македонского по праву завоевания. И к тому же, в отличие от них, он «начал собирать дань со всей вселенной», т. е. стал третьим вселенским царем.
Лишь после фиксации кровавого преемства Августа Птолемеям, в свою очередь наследовавшим Александру Македонскому, «Слово» обращается к реалиям, непосредственно касающимся московских государей. Напомню, что родственником Августа, согласно «Слову», был Прус, от которого происходил Рюрик. Ну а дальше все понятно: «А четвертое колено — правнук его Владимир Всеволодович Мономах» [1, с. 281]. Последний в цепи поколений великих князей был особенно важен для московских государей, так как он, если принять написанное в «Слове», был уравнен с византийским императором Константином Мономахом в своем царском статусе. В православном мире тем самым утвердилось два равночестных царства и два боговенчанных царя.
Конечно, авторы «Слова о князьях владимирских» крепко держали в уме, что Царьград уже многие десятилетия как пал, православное царство теперь одно и Московский государь правит всей православной ойкуменой. Чего еще желать в утверждении и превознесении правящей династии! Но вот что обращает на себя внимание при чтении нашего династического текста: в нем нет ни слова о временах и «царях» великой Руси в промежутке между правлением Владимира Мономаха и княжением Московского царя Юрия Даниловича. О последнем, между прочим, говорится, что «Князь Московский Юрий Данилович и князь тверской Михаил Ярославич пошли в Орду разбираться в споре о великом княжении Владимирском. И князь Тверской Михаил Ярославич был убит в Орде. Князь Юрий Данилович пришел из Орды, получив великое княжение» [1, с. 287]. На этот раз «Слово» совсем не мифологизирует, сухо излагая действительно происшедшее, правда тщательно умалчивая о хорошо известном. Во-первых, о том, что тверской князь был убит в Орде в том числе и по наущению московского князя. И во-вторых, сам он получил великое княжение из рук ордынского хана — царя Узбека. Умолчание здесь было совершенно необходимо. Иначе как быть с царским преемством в русских пределах, с выстроенностью генеалогического дерева, с линией от Владимира Мономаха до Василия Ивановича (первая редакция «Слова») или Ивана Васильевича (вторая редакция)? Конечно, в отличие от времен стародавних, связь московских государей с предшественниками применительно к русской истории последних столетий уже не могла быть представлена как чистый вымысел и фантазия. Приходилось считаться с историческими реалиями. Зато и результатом была генеалогическая и дина-стийная невнятица и недоговоренность. Впрочем, они не мешали признанию великих князей и царей Московских представителями единственной правившей и правящей на Руси династии в глазах их подданных. Династический миф был вполне жизнеспособной реальностью, никем не ставившейся под сомнение.
ЛИТЕРАТУРА
1. Слово о князьях владимирских // Библиотека литературы Древней Руси. — Т. 9. Конец XV — начало XVI в. — СПб., 2000.
2. Фавтье Р. Капетинги и Франция. — СПб., 2001.
3. Хроники длинноволосых королей. — СПб., 2004.
4. Эйнхард. Жизнь Карла Великого // Историки эпохи Каролингов. — М., 1959.
