Дихотомия «Государство общество» и экономический миф либерализма Текст научной статьи по специальности «Политологические науки»

79

www.hjoumal.ru

DOI: 10.17835/2076-6297.2015.7.1.079-094

ДИХОТОМИЯ «ГОСУДАРСТВО - ОБЩЕСТВО» И ЭКОНОМИЧЕСКИЙ МИФ ЛИБЕРАЛИЗМА

ОРЕХОВСКИЙ ПЕТР АЛЕКСАНДРОВИЧ,

главный научный сотрудник Института экономики РАН, доктор экономических наук, профессор Финансового университета при Правительстве РФ, г. Москва,

e-mail: orekhovskypa@mail.ru

После распада СССР большинство экономистов и социологов пришло к выводу о том, что человечеством окончательно найдена оптимальная, высшая форма политического и экономического устройства. Ф. Фукуямой был провозглашён «конец истории». Такое представление непосредственно связано с введённой Т. Гоббсом дихотомией «государства» и «общества», что также знаменовало собой начало Нового Времени.

Б. Латур доказывает, что указанная дихотомия лежит и в основании разделения наук на «естественные» и «общественные» и является неверной. М. Гефтер выделяет модели «человека мифического» и «человека исторического». Модель «человеческого экономического» является разновидностью первого и используется для трансформации осевого времени в шкалу классификации обществ по размеру богатства.

Либерализм, отрицающий понятие политического, не может быть основанием для позитивного содержания понятия государства. Использование либерализма в качестве идеологии парадоксальным образом может привести к росту, а не снижению конфликтов и увеличивает опасность войны.

Ключевые слова: государство; гражданское общество; модели человека: человек мифологический, человек исторический, человек экономический; осевое время; либерализм.

DICHOTOMY OF THE "STATE - SOCIETY" AND ECONOMIC LIBERALISM MYTH

OREKHOVSKY PETR, A.,

Doctor of Economics (DSc), Professor, Institute of Economy, RAS, Financial University under the Government of the Russian Federation, Moscow,

e-mail: orekhovskypa@mail.ru

After the collapse of the Soviet Union, most economists and sociologists have concluded that humanity finally found the optimum, the highest form of political and economic structure. Francis Fukuyama was proclaimed "the end of history". Such representation is directly related to the entered Hobbes dichotomy of "state" and "society", which also marked the beginning of the New Age.

B. Latour argues that this dichotomy lies at the basis of the division of science into "natural" and "social" and is wrong. M. Gefter distinguishes models "Homo mythicus" and "Homo historicus". The model of "Homo oeconomicus" is a kind of myth and used to transform the axial time scale of classification societies in size wealth.

Liberalism rejects the notion of a political, not a basis for the positive content of the

© Ореховский П. А., 2015

JOURNAL OF INSTITUTIONAL STUDIES (Журнал институциональных исследований) • Том 7, № 1. 2015

JOURNAL OF INSTITUTIONAL STUDIES (Журнал институциональных исследований) • Том 7, № 1. 2015

80

Ореховский П. А.

concept of the state. Use of liberalism as an ideology, paradoxically, may lead to a growth rather than decline conflict and increase the danger of war.

Keywords: government; civil society; models of Homo: a "Homo mythicus", "Homo historicus", "Homo oeconomicus"; axial time; liberalism.

JEL: В41, N40, P00.

«Я Родину люблю свою, но ненавижу государство!»

А. Розенбаум

1. Постановка проблемы. Ф. Фукуяма: «Конец истории и последний человек»

В известной работе Ф. Фукуямы тезис о «конце истории» основан на том, что «во всём мире достигнут небывалый консенсус на тему легитимности либеральной демократии как системы правления, и этот консенсус усиливался по мере того, как терпели поражение соперничающие идеологии: наследственная монархия, фашизм и последним — коммунизм. Более того, я настаивал, что либеральная демократия может представлять собой «конечный пункт идеологической эволюции человечества» и «окончательную форму правления в человеческом обществе», являясь тем самым «концом истории»» (Фукуяма, 2004. С. 7).

Статья Фукуямы была опубликована в 1989 г., книга — в 1992 г. Таким образом, после «краха коммунизма» прошло четверть века, срок по историческим меркам небольшой, чтобы судить о верности прогнозов. Опираясь на события «арабской весны», «бархатных» и «цветочных» революций, всемирного экономического кризиса 2008-2009 гг., нарастания национализма и изоляционизма в странах «старой Европы», можно выдвинуть два полярных, взаимоисключающих тезиса:

• идеология «либеральной демократии» находится в «историческом наступлении». Всё большая часть человечества придерживается этой идеологии и меняет политические режимы в своих странах. Дальнейшая большая геополитическая игра приведёт к окончательному политическому и экономическому крушению коррумпированных авторитарных режимов, и все трезво мыслящие и симпатизирующие гуманизму, свободе и либерализму люди должны этому способствовать1;

• либеральная демократия терпит поражение в «развивающихся» странах; попытки установить там этот режим приводят к политическому распаду, войнам и экономической деградации. Более того, и в развитых странах происходит постепенная трансформация либеральной демократии в принципиально иное качество, связанное с присвоением политической власти транснациональными корпорациями, возникновением внутри этих стран по сути внелегальных сфер, территорий, где жизнь идёт совсем по другим законам1 2.

Таким образом, тезис о «конце истории» является спорным как теоретически, так и практически. С другой стороны, представление о либеральной демократии как об идеале политической истории, как правило, не оспаривается (или оспаривается в ключе «демократия, учитывающая местные культурные особенности»). Но:

1) как возникает идея о «конце истории»?

2) почему именно либеральная демократия является вершиной политического устройства?

Если следовать логике Фукуямы, — а она, в свою очередь, следует западной традиции политической мысли, — то основную аргументацию можно свести к следующему. Само представление о том, что у человечества есть история, которая обладает неким доступным нашему пониманию смыслом, восходит к иудео-

1 См., например, (Ханна, 2008; Тилли, 2007).

2 См., например, (Крауч, 2012).

Дихотомия «государство - общество» и экономический миф ...

81

христианским основаниям об общей судьбе человечества, о Страшном Суде и т.д. До этого, по сути, истории как учения об изменениях человечества, происходящих во времени, обладающих некоторыми общими закономерностями, не было. Уже Гегель рассматривает историю как реализацию некой Абсолютной Идеи, общего Духа самопознания, который через противоречия и конфликты устанавливает необходимые общественные устройства — ступени, через которые проходит развитие человечества. Маркс характеризует эти ступени как общественно-экономические формации, способы производства, привязывая классификационное деление к формам собственности на средства производства и уровню развития производительных сил. Описывая представления этих, во многом разных мыслителей, Фукуяма указывает на их общую черту — достижение некоего политического идеала. Именно последнее объединяет их с традицией Страшного суда — коммунизм или либеральная демократия, при таком подходе, неважно. Важно то, что человечество достигает идеала, и у истории есть конец. Таков ответ на первый вопрос.

В отношении второго вопроса Фукуяма основывается на своеобразной эволюции «модели человека». Первый человек, описанный ещё Т. Гоббсом, вынужден делегировать все свои права «Левиафану», государству, чтобы сохранить безопасность жизни и собственности. Однако право на господство, таким образом, даётся королю уже не Богом, как в более ранних монархиях, а гражданами. Более того, согласно уже Дж. Локку, часть этих прав является естественными и неотчуждаемыми. По мере дальнейшей эволюции политического устройства граждане приобретают всё больше прав; последний человек, в рамках уже либеральной демократии, имеет столько прав, сколько это вообще возможно без угрозы распада общества. Будучи рассмотренной в таком ключе, политическая история действительно должна постепенно привести к торжеству либеральной демократии как в отдельных странах, так и во всём мире, а отступление от этой модели будет свидетельством регресса и проявлением антигуманности.

В связи с этим для интерпретации проблем либеральной демократии и в развивающихся, и в развитых странах, необходима другая логика, другие модели человека. В противном случае история представляется безальтернативной.

В свою очередь для того, чтобы говорить о «других людях», необходимо критически осмыслить, если пользоваться категориями Фукуямы, модель «последнего человека», а заодно и понятие «государства», которое должно принять в конце истории форму либеральной демократии.

2. «Государство» и «общество». Б. Латур: «Нового времени не было»

Государство как понятие возникает только после работ Т. Гоббса, и оно неразрывно связано с другим понятием, противоположностью государства, обществом. До этого государство (state) представлялось лишь определённым состоянием народа, а под «обществами» понимались всего лишь разные социальные группы, объединявшиеся вокруг религии, рода занятий, этнической принадлежности, происхождения и т.п. Можно выделить и другой тип состояния народа — безгосударственное. В свою очередь это состояние, «государство», могло иметь различные политические формы: республика, монархия, империя, а также множество других вариантов объединения и взаимозависимости отдельных квазигосударственных образований (Орды, каганатов, княжеств, эмиратов, и т.д.).

Различение понимания государства до и после Гоббса, на наш взгляд, весьма важно. Перенос понятий «государства» и «общества» в античность и Средние века, который осуществляется как марксизмом, так и современным структурно -демографическим анализом3, во многом является интеллектуальной спекуляцией. Так, государство не могло выступать в качестве «инструмента господства класса эксплуататоров» уже в силу того, что и определение классов, и сами отношения эксплуатации у К. Маркса основывались на формах собственности на средства

3 См., например, (Нефедов, 2010-2011).

JOURNAL OF INSTITUTIONAL STUDIES (Журнал институциональных исследований) • Том 7, № 1. 2015

JOURNAL OF INSTITUTIONAL STUDIES (Журнал институциональных исследований) • Том 7, № 1. 2015

82

Ореховский П. А.

производства, однако, как уже указывалось, многие народы античности и средневековья не имели своей политической формы, были «безгосударственными». Главное средство производства — земля — находилось в «общей собственности» и подвергалось постоянным процедурам передела. Господство же связывалось с божественным происхождением и правом судить других людей, но не с личным богатством правителей. Применение понятий «классовой борьбы», «революций» в государствах, где социальные группы не осознавали себя классами, лишено смысла: очевидно, что победа восстания рабов или крестьян привела бы лишь к смене правящей элиты (династии), в то время как сама политическая форма, само состояние общества сохранилось бы прежним. Это во многом соответствует и основной идее «материалистического понимания истории» — политическая форма не могла измениться до тех пор, пока «обществом» не достигался новый уровень развития производительных сил.

Аналогичным образом в современном структурно-демографическом анализе при выделении «государства», «элиты» и «населения» напрямую смешивается политическая форма (государство как состояние народа) и субъект политического действия (представители, правящая династия и т.п.). Более того, в таких исследованиях политическая форма является относительно случайным результатом эволюции военной техники, применяемой тактики боя и природно-климатических условий. Так, например, революции — результат совместного влияния следующих пяти факторов по Дж. Голдстоуну:

• экономические или фискальные проблемы;

• отчуждение и сопротивление элит;

• широко распространённое возмущение несправедливостью;

• убедительный и разделяемый всеми нарратив сопротивления;

• благоприятная международная обстановка (Голдстоун, 2015. С. 35).

Непонятно, однако, почему подобные, по сути, внеисторические обстоятельства должны вести народы по пути прогресса к общей, одной-единственной политической форме государства — либеральной демократии. Ради справедливости надо оговориться, что Голдстоун и не настаивает на линейном прогрессе, допуская различные исторические «повороты» (как в случае Октябрьской, мексиканской, китайской или относительно недавней иранской — исламской революций). Тем не менее общий либерально-демократический вектор исторического развития остаётся основным для методологии исследований этого направления.

Возвращаясь к логике понятий «государство» и «общество», введённых Т. Гоббсом, важно отметить, что в них заложен изначальный внутренний конфликт, который отсутствует при понимании государства как состояния народа и его политической формы. Гоббс видит основания гражданской войны именно в «естественном состоянии» общества. Свободные, предоставленные самим себе граждане не могут между собой ни о чём договориться, а потому ведут постоянную войну «всех против всех». Остановить их может только внешняя сила, «отдельная от общества», каковой является государство.

При этом, как показывает Б. Латур: «Для Гоббса власть есть знание (курсив мой - П.О.); это означает, что если мы хотим положить конец гражданским войнам, то должны существовать только одно знание и только одна власть... Одна из самых больших опасностей для гражданского мира проистекает из веры в нематериальные тела, в такие, например, как духи, призраки или души, к которым люди обращаются, чтобы противостоять решениям, принимаемым гражданской властью. Инертная и механическая материя столь же важна для гражданского мира, как символическая интерпретация Библии. В обоих случаях необходимо любой ценой избежать того, чтобы мятежные фракции могли обращаться к высшей Сущности — Природе или Богу, которую правитель не может контролировать полностью.

Этот редукционизм не ведет к тоталитаризму, поскольку Гоббс соотносит его с самим Государством (Republique): правитель всегда только лишь представитель (Actor), назначаемый в соответствии с общественным договором. Не существует

Дихотомия «государство - общество» и экономический миф ...

83

божественного права или высшей инстанции, к которой правитель мог бы обратиться для того, чтобы действовать так, как он этого хочет, и уничтожить Левиафана. В этом новом режиме, где знание приравнивается к власти, все оказывается урезанным: суверен, Бог, материя и множество. Гоббс запрещает даже своей собственной науке о Государстве превратиться в апелляцию к какой бы то ни было трансценденции. Всех своих научных результатов он достигает, используя не мнение, наблюдение или откровение, а математическое доказательство — единственный метод аргументации, способный принудить к согласию каждого; и такое доказательство осуществляется не трансцендентальными расчетами, как это делает платоновский Царь, но при помощи одних только вычислительных инструментов, механического мозга, компьютера еще до его появления. Даже знаменитый общественный договор является лишь итогом подсчетов, к которому внезапно приходят запуганные граждане, стремящиеся преодолеть естественное состояние. Таков тот конструктивизм, которому Гоббс придал обобщенную форму и который был призван прекратить гражданские войны: никакой трансценденции, чем бы она ни была, никакого обращения ни к Богу, ни к активной материи, ни к власти божественного права, ни даже к математическим идеям» (Латур, 2006. С. 8182).

Гоббсовские расчёты имеют прямое продолжение в работах лауреата Нобелевской премии по экономике Дж. Бьюкенена по теории общественного выбора (Бьюкенен и Таллок, 1997), о которых пойдёт речь позже. Здесь же вслед за Б. Латуром необходимо отметить, что гоббсовский социальный конструкт был мифом, и монополия на знание и, соответственно, господство, была тут же оспорена Р. Бойлем: «И вдруг после того, как Гоббс осуществил редукцию политического тела и свел его в одно целое, откуда-то появляется Королевское Общество, чтобы снова все разделить: несколько благородных джентльменов провозглашают свое право иметь независимое мнение в закрытом пространстве лаборатории, над которой государство не имеет никакого контроля. И если эти мятежники достигают согласия, то происходит это не на основании математического доказательства, с которым пришлось бы согласиться всем, но на основании опытов, наблюдаемых при помощи обманчивых чувств, опытов, которые остаются необъяснимыми и мало что доказывающими. Еще хуже то, что этот новый кружок решает сосредоточить свои усилия вокруг воздушного насоса, который производит новые нематериальные тела, пустоту, словно ему, Гоббсу, не пришлось потратить столько усилий, чтобы освободиться от призраков и духов! И вот мы снова, беспокоится Гоббс, ввергнуты в гражданскую войну! Мы уже не должны мириться с левеллерами и диггерами, оспаривавшими власть короля во имя собственной интерпретации Бога и свойств материи, — их уже полностью истребили, — но теперь нам надо смириться с этой новой кликой ученых, которая, во имя природы, примется оспаривать власть, кому бы она ни принадлежала, апеллируя при этом к фактам, целиком и полностью сфабрикованным в лаборатории!» (Латур, 2006. С. 82-83).

Приходится признать, что гоббсовский социальный конструкт власти в общественных науках одержал победу. Новое Время, концепцию которого как раз и критикует Б. Латур, характеризуется выделением естественных наук в особую сферу, где сохраняется право на эксперимент и истину «частного мнения». Именно здесь по-прежнему нет разделения «государства» и «общества», в то время как в общественных науках это если и не полностью враждебные друг другу субъекты, то, как минимум, неравноправные акторы с сильно отличающимися интересами. И, как указывает С. Кордонский, ссылаясь на Гегеля, «гражданское общество есть множество граждан государства (членов семей), взаимодействующих между собой вне семьи с целью удовлетворения своих общих — своекорыстных — интересов. Государство, по Гегелю, есть синтез семьи и гражданского общества, а само гражданское общество возникло из диалектических противоречий между семьей и государством. И если следовать классику, то ничего такого уж хорошего в гражданском обществе нет, ведь в нем манифестируются корыстные интересы

JOURNAL OF INSTITUTIONAL STUDIES (Журнал институциональных исследований) • Том 7, № 1. 2015

JOURNAL OF INSTITUTIONAL STUDIES (Журнал институциональных исследований) • Том 7, № 1. 2015

84

Ореховский П. А.

частных лиц, которым тесно в семье и в государстве.

Оценки гражданского общества со времен классика немецкой философии полярно изменились. В традициях политического либерализма — рассматривать государство как вселенское, но необходимое зло. Государство ограничивает свободу, плодит агрессию, бедность, социальные пороки, а гражданское общество выступает за свободу и против агрессии, оно заботится о бедных и обиженных судьбой. Гражданское общество противостоит государству: как добро противостоит злу, а свет — мраку» (Кордонский, 2007. С. 49).

Исходя из введённого нормативного деления, Кордонский ярко иллюстрирует сложившиеся порочные отношения между российским «неорганизованным гражданским обществом» и государством: «Солидные люди прогрессистских воззрений предпочитают не замечать обычные проявления гражданственности, считая их неприличными, негражданскими — в привычном для них значении этого понятия. Государство, по их мнению, несет ответственность за такие массовые модели поведения, как откос от призыва в армию, крышевание, уход от налогов, разного масштаба воровство (нецелевое использование) бюджетных денег и госимущества, готовность брать и давать взятки. Они внутренне не могут принять, что именно в негативе манифестируются наши отечественные общественно-гражданские отношения.

Я считаю, что негатив, о государственной этиологии которого не устают рассуждать сторонники имитационного развития гражданского общества, есть результат взаимодействия неорганизованного (и не нуждающегося в организациях) гражданского общества и несуразно организованного государства. Чем активнее государство строит свои вертикали власти (и НГО, вписанные в эти вертикали), тем большие ресурсы вкладывают члены гражданского общества (которые могут быть сами высокопоставленными чиновниками) в нейтрализацию устремлений государства...

Отношения между государством и гражданским обществом примерно такие же, как отношения между изображениями на аверсе и реверсе монеты. Если смотреть с одной стороны монеты, например с той, на которой написано государство, то гражданского общества не разглядишь, видна будет только коррупция. Если смотреть со стороны гражданского общества, то не видно государства, оно распадается на плохих и хороших чиновников, с помощью которых можно — или нельзя — решать проблемы. Государство и гражданское общество находятся в разных социальных пространствах. И люди, преследуя свои цели, используют государство как средство для их достижения, быстро научаясь наваривать на государственных ограничениях на деятельность.

Но физически гражданское общество и государство реализованы в нашей стране в одном материале и не могут быть разделены — в рамках применяемой теории. Это признак того, что используемая политиками теория, несмотря на то, что ее базовые объекты (государство и гражданское общество) вроде уже стали самой реальностью, не вполне адекватна» (Кордонский, 2007. С. 53-54).

Очевидно, что Кордонский идеализирует западные страны, предполагая там наличие отдельных «государств» и «обществ», находящихся между собой в гармонических отношениях отсутствия коррупции, верховенства закона, свободы слова и т.д. Однако по сути его выводы относительно России во многом совпадают с логикой Гоббса применительно к Англии: усиление государства совпадает с циклами репрессий и деспотизма, устанавливающими «порядок», ослабление государства ведёт к «депрессиям», гражданским войнам и распаду. При этом выхода из этого порочного круга нет, поскольку «репрессии и депрессии» — это «фазы жизни ресурсного государства» (Кордонский, 2007. С. 3-46).

Пример С. Кордонского, на наш взгляд, ярко иллюстрирует как победу заложенного Т. Гоббсом дихотомического взгляда на государство и общество, так и интеллектуальный и политический тупик, в который заводит это деление. Любопытно, что — как и указывал Б. Латур — саму эту конструкцию нельзя

Дихотомия «государство - общество» и экономический миф ...

85

оспаривать; правда, невозможность оспаривания теперь контролируется не «Левиафаном-государством», а, как ни странно, либеральным «обществом». Неоперациональность этого подхода применительно к России выступает достаточно выпукло.

Напротив, «донововременной» подход к описанию государства как состояния народа позволяет решить поставленную проблему описания российской политической формы сравнительно легко: это обычная олигархия с ограниченным правом доступа. Об этом свидетельствует устройство налоговой и бюджетной систем, механизм формирования как местной, так и региональной и федеральной властей, включая проведение выборов, и многое другое. Будет ли Россия развиваться по направлению к усилению плюрализма и, в конечном итоге, к либеральной демократии, или будет усиливаться автократическое доминирование какой-либо одной социальной группы, уменьшающей право доступа к политической власти для остальных — вопрос открытый (добавим, что подобные вопросы эволюции политической формы являются открытыми и для развитых стран, переживающих не только финансовый, но и политический кризис). Но почему движение по направлению к либеральной демократии представляется большинству исследователей безальтернативным?

3. Человек мифологический и человек исторический.

Модель экономического человека

М. Гефтер указывает: «Если поделим человеческую историю на части не сопоставимые по времени, но в чём-то близкие по важности, то первый, гигантской долготы отрезок был Homo mythicus. Человек мифический не изобретает мифы, он в мифе живёт. Миф как способ жизни человека... Ниоткуда не видно и никем не доказано, что человек вообще мог бы перешагнуть через миф! Зато легко представить, что род Homo Sapience на mythicus’е и закончился бы.

Пример Египта: мы видим изумительную и богатую цивилизацию. Великий знаток Ростовцев находил у египтян даже «государственно-монополистический капитализм». Невероятно сложная цивилизация, которая всё ходит и ходит по кругу, дойдя до того, что все существуют, чтобы обеспечить загробную жизнь одного. И он сам, фараон — пленник своего посмертного состояния.

Речь идёт о гигантских изолятах. Человек способен замкнуться, тысячелетиями расходую энергию, материальную и духовную силу. А после мы изумлены тончайшими расчётами пирамид, их видом и геометризмом» (Гефтер, 2015. С. 52).

В свою очередь человек исторический, по Гефтеру, начинается с христианства: «Христианство переводит Homo mythicus в состояние Homo

historycus’a, утопического человека. Модусом существования человека в истории стала утопия, а не миф. Появляются понятия человечества, исторического времени и многое другое.

Люди живут в контексте повторяемости и естественной заданности — жизнь истории идёт поперёк заданности, в оппозиции к ней. Эти нарушения и есть история» (Гефтер, 2015. С. 55-56).

Для человека мифического было характерно не-различение государства и общества, политической и культурной формы. Именно культура была источником социальных норм, которые определяли поведение человека. Это слияние было, как указывает Гефтер, с одной стороны, причиной изоляционизма, с другой — основой устойчивости таких изолятов. Напротив, человек исторический рассматривает и себя, и общество, и государство как отдельных политических субъектов; при этом государство становится таким субъектом в первую очередь по отношению к другим государствам.

Модель поведения человека мифического очевидно задаётся логикой мифа (мифологией), в котором он живёт. Но чем задаётся модель поведения человека исторического? Если придерживаться логики М. Гефтера, то таковая модель

JOURNAL OF INSTITUTIONAL STUDIES (Журнал институциональных исследований) • Том 7, № 1. 2015

JOURNAL OF INSTITUTIONAL STUDIES (Журнал институциональных исследований) • Том 7, № 1. 2015

86

Ореховский П. А.

предопределялась уже не только культурой, но во многом — религией и религиозными институтами (папством, духовным управлением мусульман, восточным патриаршеством и т.д.). Естественно, что на эту модель влияло множество дополнительных факторов — от природно-климатических до военнотехнических. Но как быть с моделью человека исторического в Новое Время, в период 18-21 вв., когда роль религиозных факторов резко падает?

По нашему мнению, именно в это время — время подъёма экономического устройства, которое принято характеризовать как «капитализм» — происходит смена моделей поведения человека, происходит становление «человека экономического». Уже к XX в. эта модель предъявляется в экономической теории в законченном виде и, несмотря на критику со стороны отдельных учёных, пропагандируется с помощью СМИ. Возникают и «внедряются в массы» учебники по «экономическому образу мышления»4. Постепенно эта модель начинает доминировать в общественном сознании уже не как описательная, дескриптивная, но как нормативная, предписывающая, как надо поступать; иная логика воспринимается как иррациональная, связанная с умственной слабостью и душевными болезнями.

В отечественной экономической литературе, по-видимому, исчерпывающую характеристику экономического человека предложил В.С. Автономов. Обобщив огромное количество работ экономистов, использовавших это понятие, он показал, что общую схему модели экономического человека можно свести к следующим важным свойствам:

«1. Экономический человек находится в ситуации, когда количество доступных ему ресурсов является ограниченным. Он не может одновременно удовлетворить все свои потребности и поэтому вынужден делать выбор.

2. Факторы, обусловливающие этот выбор, делятся на две строго

различающиеся группы: предпочтения и ограничения. Предпочтения

характеризуют субъективные потребности и желания индивида, ограничения — его объективные возможности. Предпочтения экономического человека являются всеохватывающими и непротиворечивыми. Главными ограничениями

экономического человека являются величина его дохода и цены отдельных благ и услуг. В ситуациях, далеких от модели совершенной конкуренции, ограничениями являются также действия других участников рынка.

Предпочтения экономического человека являются более устойчивыми, чем его ограничения. Поэтому экономическая наука рассматривает их как постоянные, абстрагируется от процесса их формирования и изучает реакцию индивида на изменение ограничений.

3. Экономический человек наделен способностью оценивать возможные для него варианты выбора с точки зрения того, насколько их результаты соответствуют его предпочтениям... Другими словами, альтернативы всегда должны быть сравнимы между собой.

4. Делая выбор, экономический человек руководствуется собственными интересами, которые могут при этом включать и благосостояние других людей (например, членов семьи)... Важно то, что действия индивида определяются его собственными предпочтениями, а не предпочтениями его контрагентов по сделке и не принятыми в обществе нормами, традициями и т.д.

5. Находящаяся в распоряжении экономического человека информация, как правило, является ограниченной, — ему известны далеко не все доступные варианты действия, а также результаты известных вариантов, — и не изменяется сама по себе. Приобретение дополнительной информации требует издержек... Время, в течение которого необходимо принять решение, является наряду с доходом одним из ресурсных ограничений, а издержки поиска — одним из ценовых ограничений.

6. Выбор экономического человека является рациональным в том смысле, что из известных вариантов выбирается тот, который согласно его мнению или 4 См., например, популярную в 90-е гг. в России книгу: (Хейне, 1997).

Дихотомия «государство - общество» и экономический миф ...

87

ожиданиям в наибольшей степени будет отвечать его предпочтениям или, что то же самое, максимизировать его целевую функцию» (Автономов, 1998. С. 24).

В свою очередь, как модель экономического человека в целом, так и свойство его рационального выбора связаны с методологическим индивидуализмом, «согласно которому все анализируемые явления объясняются только как результат целенаправленной деятельности индивидов» (Автономов, 1998. С. 31).

Это — логичное и важное добавление, так как в случае двух и более индивидов могут возникнуть противоречия между их предпочтениями. Последние, возможно, нельзя будет согласовать между собой. Поэтому каждый человек делает свой выбор индивидуально.

Эта модель критиковалась ещё в начале века Т. Вебленом: «Причина... неудачи австрийской школы, по-видимому, заключается в ложной концепции человеческой природы — ложной с точки зрения данной цели, однако, возможно, вполне адекватной другим задачам. Во всех имеющихся формулировках экономической теории, разработанных как английскими экономистами, так и учёными континентальной Европы, человек рассматривается с позиций гедонизма; иными словами, он представляется как пассивная и инертная, а также неизменная в своей данности человеческая сущность. Физиологические и антропологические концепции, из которых исходили экономисты, использовались уже несколькими поколениями исследователей в психологии и социальных науках. Гедонистическая концепция уподобляет человека быстродействующей машине для исчисления ощущений наслаждения и страдания, который вибрирует как некая однородная глобула стремления к счастью и приходит в движение под воздействием стимулов, оставаясь при этом неизменной. У него нет ни прошлого, ни будущего. Он представлен изолированным субъектом.» (Веблен, 2006. С. 25).

Тем не менее критика экономического человека в целом успешно игнорируется. В ответ на то, что такой индивидуум является внеисторическим, экономисты ссылаются на анализ ожиданий (будущее) и «гедонистический багаж» (прошлое). В мейнстриме экономической науки этого, видимо, достаточно, чтобы экономический человек принимал фактор времени в расчёт, однако не имеет, конечно, никакого отношения к постановке проблемы М. Гефтером.

Собственно, именно в рамках такой замены человека исторического на человека экономического и становится очевидным конец истории в случае победы идеала либеральной демократии. Эта удивительная утопия, в рамках которой человек должен будет потерять все свои, накладываемые историей и культурой и мешающие рациональному выбору свойства, является ныне любопытной заменой мировых религий, а заодно и коммунистических или консервативных идеологий. Человек экономический, конечно же, живёт внутри мифа, и учитывая свойства этого мифа наряду с практической невозможностью долговременного существования в современной экономике крупных изолятов, это уже привело к механизму постоянного воспроизводства кризисов и локальным войнам. Основания этих кризисов, на наш взгляд, лежат не в официально провозглашаемой политическими экономистами борьбе за ресурсы, но именно в требовании политического единообразия, сталкивающегося с различной культурой. Это относительно недавний феномен, причём, как ни странно, главными идеологами такого кризиса являются именно экономисты-теоретики, утверждающие «экономического человека» как новую реальность. При этом возникает парадокс, требующий объяснения: ведь

«экономический человек», по мнению самих экономистов, — это всего лишь описательная модель правил принятия хозяйственных решений, это, якобы, никак не идеология, соответственно, таковая модель может быть предметом научных споров, но не источником политических конфликтов. 4

4. Современная интерпретация «осевого времени». Общественный выбор по Дж. Бьюкенену

Идея «осевого времени», предложенная К. Ясперсом, критиковалась многими

JOURNAL OF INSTITUTIONAL STUDIES (Журнал институциональных исследований) • Том 7, № 1. 2015

JOURNAL OF INSTITUTIONAL STUDIES (Журнал институциональных исследований) • Том 7, № 1. 2015

88

Ореховский П. А.

историками. Уже цитировавшийся М. Гефтер говорил: «Осевого времени как единоразовой эпохи нет. В феномен «осевого времени» Ясперс переименовал христианское начало, чтобы избежать европоцентризма немецкой школы. Европоцентризма я не боюсь, он не знак качества. Что поделаешь, если история, где участвуют евреи, неевреи и антисемиты, получила вселенскую вертикаль? Не понимаю, почему это нельзя обсуждать.

Мы имеем дело с историей, а та не энциклопедия описаний всех экзотических культур и цивилизаций. Мы имеем дело с чем-то, что себя ограничивает и объединяет понятием Мира. Важный момент этого — всемирная история, и в связи с ней - мировая культура» (Гефтер, 2015. С. 49).

Современная интерпретация этого сюжета «всемирной истории и мировой культуры» — это проблема экономического роста и институтов, которые обеспечивают увеличение богатства. Начиная с А. Смита и его «Исследования о природе и причинах богатства народов», такая интерпретация постепенно становится центральной для общественных наук, однако ещё в XIX веке важнейшим фактором являлась военная сила государства и его политическое влияние «на мировой арене». Россия включается во «всемирную историю» по мере её вовлечения в европейские войны, и относительно долго степень её «развитости» или «отсталости» измеряется в соответствии с возможностью ведения победоносных войн на суше и на море. Экономика, хозяйство рассматривались лишь как фактор обеспечения мощи вооруженных сил и флота, но не увязывались с бедностью населения, а бедность сама по себе ещё не связывалась с отсталостью.

Интерпретация «прогрессивности» стран, которая непосредственно увязывается с их богатством, и их положение на «оси времени» (передовые -отсталые) утверждается только во второй половине XIX века. Заодно — наряду с распространением марксизма, как, впрочем, и идей немецкой исторической школы -возникает проблема оценки институтов отдельных стран. Часть институтов оценивается как неприемлемые (будь-то крепостничество в России, рабство в США или Бразилии), часть, наоборот, как жизненно необходимые (начальное образование, общественный железнодорожный транспорт). Идея «хороших институтов, способствующих развитию производительных сил общества», становится общепринятой и отождествляется с идеей прогресса. Соответственно, российский опыт революций является одним из высших проявлений подобного мировоззрения — это была попытка стать более передовыми по качеству институтов, будучи ещё отсталыми по уровню богатства и дохода на душу населения. Другими словами, в рамках идеологии прогресса Нового времени большевики предполагали создать государство, которое было бы намного более передовым, чем общество. Естественно, что такая попытка требовала насилия, «диктатуры пролетариата» и прочих сопутствующих деталей «коммунистического эксперимента». Тем не менее она нашла поддержку среди многих западных «прогрессистов».

В то же время марксизм опирался на ту же модель «экономического человека», что и классическая политэкономия; а в сфере этики и культуры «Моральный кодекс строителя коммунизма» мало чем отличался от христианских заповедей. Пользуясь терминологией М. Гефтера, никакой «новой твари» в результате революции 1917 г. не возникло. Соревнование «двух систем», как и холодная война, рассматривалось (и рассматривается) по сути как соперничество двух разных политических форм; другими словами, «общества»-то было примерно одни и те же, а «государства» — разные. В этой логике крах СССР вполне правомерно интерпретируется как развал неэффективных институтов, мешавших экономическому развитию «общества». Почему аналогичные государственные институты в Китае продолжают обеспечивать высокие темпы экономического роста — на этот вопрос в данной парадигме существует множество ответов («общество» не созрело, «государство» эффективнее, чем советское, в Китае уже «капитализм», а не «социализм», китайский режим со дня на день потерпит экономический крах и т.д.).

Важным элементом современной нормативной модели «государства»

Дихотомия «государство - общество» и экономический миф ...

89

является теория общественного выбора Дж. Бьюкенена. В рамках предложенной им теории рационально мыслящие однородные индивиды выбирают тот тип государственного устройства, который обеспечит им наибольшее количество общественных благ при наименьших издержках. Взаимодействие между «государством» и «обществом» здесь рассматривается как «политический рынок» — индивиды обменивают уплачиваемые ими налоги на производимые государством блага: судопроизводство, общественную безопасность, здравоохранение,

образование, мосты, дороги, и т.д.

Теория общественного выбора сравнительно легко формализуется, и потребность индивидов в «государстве» рассчитывается. Легко заметить зеркальное отражение введённой Гоббсом дихотомии: если его огромный Левиафан полностью контролировал и подчинял себе все политические процессы, оставляя «обществу» лишь рынок и охрану собственности, то теперь общество полностью контролирует маленькое, полностью прозрачное «государство», причём государство здесь полностью отождествляется с «правительством», как и в методологии исторического структурно-демографического анализа. Политика сводится к выборам и формированию бюджета, и то и другое представляется лишь разновидностью экономических процессов. Каждый из индивидов полностью свободен в формированию своих предпочтений, а каждая социальная группа представляет собой простую сумму интересов входящих в него индивидов. Государственные институты, понимаемые и как учреждения (правительство), и как законы (формальные нормы) являются прямым следствием рационального выбора индивидов и максимально способствуют экономическому процветанию. Ни для коррупции, ни для олигархического раздела ренты, ни для политических убийств и насилия не остаётся места. Единственная неприятность, которая действительно может произойти и допускается теорией, это — рыночный сбой (фиаско рынка). В свою очередь, последнее — это результат общей неопределённости, вызываемой научно-техническим прогрессом, который сопровождается трансакционными издержками и, как следствие, недостаточной спецификацией прав собственности.

Таков идеал либеральной демократии, по сути, исключающий понятие политического. Это — естественное следствие нормативного применения модели экономического человека, это — именно идеология, с негодованием отрицаемая экономистами. Ибо чтобы добиться экономического процветания, за которое ратует экономическая наука, необходимо принять либеральные институты, но последние — это политическая форма государства! И в этом отношении, как идеология, либеральная демократия, навязываемая в качестве образца самым разным странам, в том числе, и путём вооружённого насилия, и путём относительно мирных «экономических санкций», ничем не отличается и от коммунизма, и от любых других идеологий. При этом исчезновение политического в рамках либеральной демократии — это, конечно, миф. Политика — необходимая часть истории, и может исчезнуть только вместе с концом последней; здесь остаётся только согласиться с Ф. Фукуямой. 5

5. Понятие политического и либерализм по К. Шмитту

Если следовать М. Веберу, то политика представляет собой деятельность по перераспределению власти, а сама власть — отношения господства — подчинения (Вебер, 1990. С. 644-706). Однако властные отношения характерны для большинства областей человеческой деятельности, включая экономическую — в этой сфере также существует «рыночная власть», которая сводится к степени контроля субъекта за ценами и объёмом сделок на данном рынке. Что же можно определить как сферу собственно политического? Воспользуемся известным определением К. Шмитта: «Специфически политическое различение, к которому можно свести политические действия и мотивы, — это различение друга и врага...Поскольку это различение невыводимо из иных критериев, такое различение применительно к политическому аналогично относительно самостоятельным критериям других противоположностей:

JOURNAL OF INSTITUTIONAL STUDIES (Журнал институциональных исследований) • Том 7, № 1. 2015

JOURNAL OF INSTITUTIONAL STUDIES (Журнал институциональных исследований) • Том 7, № 1. 2015

90

Ореховский П. А.

доброму и злому в моральном, прекрасному и безобразному в эстетическом и т. д. Во всяком случае оно самостоятельно не в том смысле, что здесь есть подлинно новая предметная область, но в том, что его нельзя ни обосновать посредством какой-либо одной из иных указанных противоположностей или же ряда их, ни свести к ним. Если противоположность доброго и злого просто, без дальнейших оговорок не тождественна противоположности прекрасного и безобразного или полезного и вредного и ее непозволительно непосредственно редуцировать к таковым, то тем более непозволительно спутывать или смешивать с одной из этих противоположностей противоположность друга и врага. Смысл различения друга и врага состоит в том, чтобы обозначить высшую степень интенсивности соединения или разделения, ассоциации или диссоциации; это различение может существовать теоретически и практически независимо от того, используются ли одновременно все эти моральные, эстетические, экономические или иные различения. Не нужно, чтобы политический враг был морально зол, не нужно, чтобы он был эстетически безобразен, не должен он непременно оказаться хозяйственным конкурентом, а может быть, даже окажется и выгодно вести с ним дела. Он есть именно иной, чужой, и для существа его довольно и того, что он в особенно интенсивном смысле есть нечто иное и чуждое, так что в экстремальном случае возможны конфликты с ним, которые не могут быть разрешены ни предпринятым заранее установлением всеобщих норм, ни приговором "непричастного" и потому "беспристрастного" третьего» (Шмитт, 1992; 2013).

Конечно, история охватывает не только политические, но и экономические, и культурные события, разворачивавшиеся во времени. Однако исчезновение «чужих», «врагов», придерживающихся принципиально иных, зачастую антагонистических ценностей означало бы переход человечества действительно уже в какое-то другое состояние, в котором обществу не нужна была бы политическая форма. Видимо, это означало бы одновременно и марксистскую идиллию исчезновения классов и «отмирание государства». Однако такая утопия в настоящее время представляется недостижимой — и социальная дифференциация, и социальная конкуренция, и межгосударственная вражда после 1991 г. не только не снижаются, но увеличиваются. Кризис 2008 года только усугубил политические противоречия, в том числе между обществами, которые полагают, что они живут в государствах либеральной демократии. Возможно ли примирение и устранение этих противоречий при помощи усиления либерализма? По-видимому, нет.

Сущностью либерализма является защита приоритетных интересов и прав личности над интересами государства. В этом отношении, как показывает К. Шмитт, он лишён собственного политического содержания: «для либерала доброта человека не более чем аргумент, с помощью которого государство ставится на службу "обществу"; таким образом, это означает только, что "общество" имеет свой порядок в себе самом, а государство есть лишь его недоверчиво контролируемый, скованный жестко определенными границами подданный. Враждебный государству радикализм возрастает в той же мере, в какой растет вера в радикальное добро человеческой природы. Буржуазный либерализм никогда не был радикален в политическом смысле. Но, само собой разумеется, что его отрицание государства и политического, его нейтрализации, деполитизации и декларации свободы равным образом имеют политический смысл и в определенной ситуации полемически направляются против определенного государства и его политической власти5. Только это, собственно, не теория государства и не политическая идея. Правда, либерализм не подверг государство радикальному отрицанию, но, с другой стороны, и не обнаружил никакой позитивной теории государства и никакой собственной государственной реформы, но только попытался связать политическое исходя из этического и подчинить его экономическому; он создал учение о разделении и взаимном уравновешении "властей", т. е. систему помех и контроля государства, которую нельзя охарактеризовать как теорию государства или как политический 5 Сравн. (Хайек, 2012).

Дихотомия «государство - общество» и экономический миф ...

91

конструктивный принцип...

Либерализмом последнего столетия все политические представления были своеобразно и систематически изменены и денатурированы. В качестве исторической реальности либерализм столь же мало избег политического, как и любое значительное историческое движение, и даже его нейтрализация и деполитизация, касающаяся образования, хозяйства и т. д., имеют политический смысл. Либералы всех стран вели политику, как и другие люди, и вступали в коалиции также и с нелиберальными элементами и идеями, оказываясь национал -либералами, социал-либералами, свободно-консервативными, либеральными

католиками и т. д. В особенности же они связали себя с совершенно нелиберальными, по существу своему политическими и даже ведущими к тотальному государству силами демократии. Вопрос, однако, состоит в том, можно ли из чистого и последовательного понятия индивидуалистического либерализма получить специфически политическую идею. На это следует ответить: нет. Ибо отрицание политического, которое содержится во всяком последовательном индивидуализме, может быть, и приводит к политической практике недоверия всем мыслимым политическим силам и формам государства, но никогда не дает подлинно позитивной теории государства и политики.» (Шмитт, 1992).

Легко заметить, что выводы Шмитта по-прежнему сохраняют свою актуальность. Для ряда стран континентальной Европы — Франции и Германии, скандинавских стран — характерна так называемая «рейнская модель» капитализма, которая тесно связана с «левым» социальным либерализмом; резко отличающаяся от них англосаксонская модель ассоциируется с «правым» неоконсерватизмом. При этом и в тех, и в других государствах наблюдается расширение прав меньшинств, придерживающихся нетрадиционной сексуальной ориентации одновременно с ростом напряжённости во взаимоотношениях между социальными группами, имеющими разную этническую и социальную идентичность. Победа «общества» над «государством» не устранила политического содержания современной истории даже в этих странах, полностью свободный рациональный экономический индивид, делающий общественный выбор — всего лишь предмет манипулирования со стороны иррациональных политических субъектов, для которых голос «крови и почвы», желание владычества над миром или религиозные императивы важнее, чем прирост богатства.

В то же время миф либерального «экономического человека», принятый в качестве доминирующей идеологии элит, приводит к намного худшим последствиям для относительно бедных стран. Иерархия богатства государств по шкале «осевого времени» означает необходимость заимствования «передовых институтов», а заодно и ту или иную степень зависимости от более богатых стран, а также формирование тех или иных соперничающих между собой военно-политических союзов. Как ни странно, именно победа либерализма привела в XXI веке к возрождению геополитики в самой её неприглядной форме. Если раньше в мировой истории такие союзы формировались на основе идеологического или религиозного родства, представлений о «концерте мировых держав» и т.п., то миф об «экономическом человеке» предполагает лишь борьбу за ресурсы и рынки, включая право на вооружённое насилие со стороны более богатых — а потому и более цивилизованных, «передовых» государств. Ответная политическая реакция сравнительно «бедных», но обладающих достаточно мощными вооружёнными силами «отсталых государств» вызывает полное непонимание как за рубежом, со стороны стран, «несущих миру факел свободы и демократии», так и либералов у себя дома — очевидно, что такое понимание либерализма означает, что нужно дружить с богатыми против «всяких разных» бедных. Парадоксально, но либерализм вместе с мифом экономического человека сделал политической реальностью представление о том, что с помощью насилия над большинством населения можно сделать состояние народа (государство) свободным и демократическим.

JOURNAL OF INSTITUTIONAL STUDIES (Журнал институциональных исследований) • Том 7, № 1. 2015

JOURNAL OF INSTITUTIONAL STUDIES (Журнал институциональных исследований) • Том 7, № 1. 2015

92

Ореховский П. А.

Вместо заключения: значимые и незначимые вопросы

Реформы и революции предполагают изменение политической формы общества (государства). Проектирование подобных социальных изменений предполагает наличие нормативных критериев. Оценка мероприятий исходит из принципов: что улучшает состояние народа, а что, напротив, ведёт к ухудшению его положения. Что именно является важным в том или ином социальном событии, в том или ином социальном проекте, зависит от позиции исследователя. Легко заметить, что воссоединение России с Крымом является значимым позитивным событием в рамках ощущения «человека исторического», обладающего соответствующей памятью и видением будущего. Напротив, в рамках либерального видения, основанного на мифе «человека экономического», подобное событие будет рассматриваться в рамках анализа издержек и выгод (cost — benefit analyses). Выводы о целесообразности проекта присоединения Крыма к России и его долгосрочных последствиях в этом случае могут быть прямо противоположными. Более того, и само территориальное расширение (уменьшение) государства в этом случае становится относительно мало значимым вопросом. В контексте этого — если проводить логику экономического «осевого времени» достаточно последовательно — Курильские острова должны быть переданы Японии. Такая передача при соответствующих компенсациях наряду с заключением мирного договора «более передовой» стране была бы экономически выгодной, а стало быть, и политически целесообразной. Аналогичный подход, по-видимому, необходимо применять и к вопросу о государственной принадлежности Калиниградской области.

На наш взгляд, наиболее значимой и обобщающей результаты анализа множества институциональных реформ в России и за рубежом является известная работа В. Полтеровича (Полтерович, 2007). При этом институциональные изменения здесь оцениваются именно с точки зрения издержек и выгод; успех реформы справедливо оценивается через повышение эффективности функционирования соответствующих послереформенных институтов. Однако автор везде делает важную оговорку, указывая на необходимость анализа политической ситуации, в которой принимается решение о проведении реформ. Важность политического контекста невозможно недооценить.

В свете понятия политического вопроса об издержках и выгодах уходит на второй план. Собственно, именно об этом пишет сам В. Полтерович, анализируя цели и ход реформы РАН, приходя к выводу о том, что «чрезвычайно затратный и бесперспективный с общественной точки зрения план реформы явился результатом сложного сочетания заблуждений и политических мотивов. Среди политических мотивов основным, хотя и не единственным, является стремление лишить организационной самостоятельности сообщество потенциальных оппонентов власти, к тому же пользующихся уважением и доверием населения» (Полтерович, 2013. С. 29). Если рассматривать реформу РАН с точки зрения противостояния «государства» (власти) и «общества», то можно прийти к абсурдным выводам. РАН — государственная организация; «общество», неудовлетворённое эффективностью этого института, требовало реформы, а «государство», получается, воспользовалось возможностью уничтожить оппонента (и заодно перевести РАН из статуса «государственной» в «общественную» организацию). Ещё хуже выглядела бы попытка описать РАН и её реформу в терминах теории общественного выбора и получения общественных благ в обмен на налоги. Напротив, характеристика реформы РАН как политической борьбы за влияние на общественное мнение между академическими учёными и другими социальными группами, включая неакадемическое экспертное сообщество, а заодно и столичные рейдерские группировки, успешно лоббирующие свои интересы в правительстве и парламенте, представляет данную реформу как сравнительно обыденное явление. Такая реформа, хотя и имеющая специфику, вполне «ложится» в общую логику российского реформирования — от естественных монополий и ЖКХ до сферы здравоохранения и Вооружённых сил.

Дихотомия «государство - общество» и экономический миф ...

93

Другими словами, социальные акторы, творя историю, решают, прежде всего, свои собственные политические задачи. Провозглашаемая либеральная ненависть к государству наряду с любовью к стране значительно облегчает предпринимаемые действия. Пороки, присущие состоянию общества в целом, персонифицируются в первых лицах государства, а заодно снимается ответственность как с отдельных индивидов, так и с социальных групп. То, что разрушение государства означает и ликвидацию страны, «человека экономического» не волнует: он живёт не «в государстве», а на рынке. Именно такова логика либерального мифа, по сути, исключающего понятие политического из общественных дискуссий. Вместо этого респектабельно говорить об эффективном или, как минимум, о целесообразном.

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

Автономов В. С. (1998). Модель человека в экономической теории и в других социальных науках. (http://ecsocman.hse.ru/text/19151770/).

Бьюкенен Дж. и Таллок Г. (1997). Расчёт согласия. В кн. Бьюкенен Дж. Сочинения. М.: Таурус Альфа.

Вебер М. (1990). Политика как призвание и профессия. В кн. Вебер М. Избранные произведения, М.

Веблен Т. (2006). Почему экономическая наука не является эволюционной дисциплиной? В кн. Истоки: из опыта изучения экономики как структуры и процесса / редкол.: Я. И. Кузьминов, В. С. Автономов, О. И. Ананьин и др. М.: ИД ГУ ВШЭ.

Гефтер М. (2015). Третьего тысячелетия не будет. Русская история игры с человечеством. Опыты политические, исторические, и теологические о Революции и Советском мире как Русском. Разговоры с Глебом Павловским. М.: Европа.

Гоббс Т. (1965). Левиафан. В Гоббс Т. Собрание сочинений: В 2 т. М., Мысль,

Т. 2.

Голдстоун Дж. (2015). Революции. Очень краткое введение. М.: Издательство института Гайдара.

Кордонский С. (2007). Ресурсное государство: сборник статей. М.: REGNUM.

Крауч К. (2010). Постдемократия. М.: ИД ГУ ВШЭ.

Латур Б. (2006). Нового Времени не было. Эссе по симметричной антропологии. СПб.: Издательство Европейского университета.

Нефедов С. (2010-2011). История России. Факторный анализ. Т. I-II. М.: ИД Территория будущего.

Полтерович В. М. (2007). Элементы теории реформ. М.: Экономика.

Полтерович В. М. (2013). Реформа РАН: экспертный анализ. (http:// www.econorus.org/p df/Polterovich_Reform_RAS.pdf).

Саррацин Т. (2012). Германия: Самоликвидация. М.: РИД Групп.

Тилли Ч. (2007). Демократия. М: Институт общественного проектирования.

Фукуяма Ф. (2004). Конец истории и последний человек. М.: АСТ.

Хайек Ф. фон. (2012). Судьбы либерализма в ХХ веке. М., Челябинск: ИРИСЭН, Мысль, Социум.

Ханна П. (2008). Второй мир. М.: Европа.

Хейне П. (1997). Экономический образ мышления. М.: Catallaxy.

Шмитт К. (1992). Понятие политического // Вопросы социологии, № 1. (http://www.politizdat.ru/fragment/43/).

Шмитт К. (2013). Государство. Право и политика. М.: ИД Территория будущего.

REFERENCES

Avtonomov V. S. (1998). Model of man in economics and other social sciences. (http://ecsocman.hse.ru/text/19151770/). (In Russian).

Buchanan J. and Tullok G. (1997). The Calculus o Consent: Logical Foundations

JOURNAL OF INSTITUTIONAL STUDIES (Журнал институциональных исследований) • Том 7, № 1. 2015

JOURNAL OF INSTITUTIONAL STUDIES (Журнал институциональных исследований) • Том 7, № 1. 2015

94

Ореховский П. А.

of Constitutional Democracy. In the book: Buchanan J. Works. Moscow, Taurus Alpha Publ. (In Russian).

Weber M. (1990). Politics as a vocation and as a profession. In the book: Weber M. Selected Works. Moscow. (In Russian).

Veblen T. (2006). Why is Economics not an Evolutionary Sciences? In the book: «Roots: From the Studying the Economy as a Structure and Process». Moscow, Publ. House of HSE. (In Russian).

Gefter M. (2015). Third millennium will not. Russian history of the game with humanity. Essays political, historical, and theological of the Revolution, and the Soviet world as Russian. The interviews with Gleb Pavlovsky. Moscow, Europe Publ. (In Russian).

Hobbes T. (1965). Leviathan. In the book: Hobbes T. Collected Works: In 2 vol. Moscow, Thought [Misl] Publ., vol. 2. (In Russian).

Goldstone J. (2015). Revolutions: A Very Short Introduction. Moscow, Publ. House of Gaidar Institute. (In Russian).

Kordonskiy S. (2007). Resource State: a collection of articles. Moscow, REGNUM Publ. (In Russian).

Crouch C. (2010). Post-Democracy. Moscow, Publ. House of HSE. (In Russian). Latour B. (2006). New Time was not. Essays on symmetrical anthropology. St. Petersburg, Publ. House of European University. (In Russian).

Nefedov S. (2010-2011). History of Russia. Factor analysis, vol. 1-2. Moscow, Territory of the Future Publ. (In Russian).

Polterovich V. (2007). Elements of the theory of reform. Moscow, Economics Publ. (In Russian).

Polterovich V. (2013). Reform of the Russian Academy of Sciences: expert analysis. (http://www.econorus.org/pdf/Polterovich_Reform_RAS.pdf). (In Russian).

Sarrazin T. (2012). Germany: Self-destruct. Moscow, RID Groups Publ. (In Russian).

Tilly Ch. (2007). Democracy. Moscow, Publ. House of Institute of Social Engineering. (In Russian).

Fukuyama F. (2004). The End of History and the Last Man. Moscow, AST Publ. (In Russian).

Hayek F. von. (2012). The Fortunes of Liberalism. Essays on Austrian Economics and the Ideal of Freedom. Moscow, Chelyabinsk, IRISEN Publ., Thought [Misl] Publ., Socium Publ. (In Russian).

Hannah P. (2008). Second World. Moscow, Europe Publ. (In Russian).

Heine P. (1997). Economic Way of Thinking. Moscow, Catallaxy Publ. (In Russian).

Schmitt K. (1992). Concept of the Political. Questions of Sociology, no. 1. (In Russian).

Schmitt K. (2013). State. Law and Politics. Moscow, Territory of the Future Publ. (In Russian).