CC BY
18
ДИЕГЕТИЧЕСКИЕ КОММУНИКАТИВНЫЕ МОДЕЛИ В ПОВЕСТИ «ИВАН ФЕДОРОВИЧ ШПОНЬКА И ЕГО ТЕТУШКА»
Н.В. ГОГОЛЯ
Т.М. Ковалева
Ключевые слова: дискурс, коммуникативная стратегия, диегезис, нарратор первичный и вторичный, эксплицитный / имплицитный автор и читатель. Keywords: discourse, communicative strategy, diegesis, primary and secondary narrator, explicit / implicit author and reader.
О.А. Ковалев в статье «О наблюдающем за наблюдателями...» отмечает, что художественный текст «очень часто является метактекстовым образованием, включающим в себя текст и более или менее заметно выраженные моменты восприятия этого текста» [Ковалев, 2005, с. 120]. В качестве одного из таких «выраженных моментов» исследователь рассматривает диегетических субъектов говорения и восприятия - персонажей. Выступая в статусе персонификации креативной/рецептивной функции дискурса имплицитного автора, персонаж манифестирует «олицетворенную направленность внимания <...> незаметно и ненавязчиво организующую читательское восприятие» [Ковалев, 2005, с. 119]. Этот факт до сих пор не был актуализирован в работах, посвященных описанию инстанции имплицитного читателя в творчестве Н.В.Гоголя. Повесть «Иван Федорович Шпонька...» является, на наш взгляд, одной из самых репрезентативных в аспекте экспликации диегетических моделей коммуникации. Одну из таких экспликаций можно наблюдать в главе «Обед»:
«- Гм, что это за индейка! - сказал вполголоса Иван Иванович с видом пренебрежения, обратившись к своему соседу [Ивану Федоровичу]. - Такие ли должны быть индейки! Если бы вы увидели у меня индеек! Я уверяю вас, что жиру в одной больше, чем в десятки таких, как эти <... >.
- Иван Иванович, ты лжешь! - произнес Григорий Григорьевич, вслушиваясь в его речь.
- Я вам скажу, - продолжал все так же своему соседу Иван Иванович, показывая вид, будто бы он не слышал слов Григория Григорьевича <... >.
- Иван Иванович, я тебе говорю, что ты лжешь! - произнес Григорий Григорьевич, для лучшей ясности - по слогам и громче прежнего.
Но Иван Иванович, показывая вид, будто это совершенно относилось не к нему, продолжал так же, но только гораздо тише» [Гоголь, 1984, с. 254-255].
Важной деталью, вскрывающей суть данной коммуникации, является то, что истинный адресат высказываний Ивана Ивановича исключен из ситуации активного слушания - Иван Федорович не произносит ни одной ответной реплики, пребывая в состоянии безмолвного восприятия. Подобная рецептивная реакция становится знаком, указывающим на автокоммуникативную природу дискурса Ивана Ивановича. Показательным примером автокоммуникативности (Ивану Ивановичу, в принципе, все равно перед кем хвастаться: перед Иваном Федоровичем ли, барышнями или хозяйкой) становится момент полного игнорирования реплик Григория Григорьевича. Подобный случай игнорирования рецептивных выпадов оказывается отличным от примеров имитации глухоты:
«- Тетушка имела честь... сказывала мне, что дарственная запись покойного Степана Кузьмича... <... >
- Ей-богу, ничего не слышу! - отвечал он. - Надобно вам сказать, что у меня в левом ухе сидел таракан. <...> Мне помогла одна старуха самым простым средством... [Гоголь, 1984, с. 252].
Принципиальной разницей между коммуникативной ситуацией имитации глухоты и игнорирования реплик оказывается то, что имитация глухоты - есть коммуникативный жест самоустранения по причине нежелания реципиента превратить иллокутивный акт говорящего в перлокутивное событие. Игнорирование же рецептивных реакций - есть коммуникативный жест устранения активного собеседника, при котором иллокутивный акт не свершается, а по желанию говорящего бесконечно долго растягиваться во времени, превращаясь в вербальную актуализацию интенции говорения.
Данный факт позволяет провести параллель между Иваном Ивановичем, который «был один из числа тех людей, которые с величайшим удовольствием любят позаняться услаждающим душу разговором обо всем, о чем только можно говорить» [Гоголь, 1984, с. 256] и первичным нарратором Рудым Паньком, который в предисловии ко второй части «Вечеров...» сообщает: «Разговорились все (опять нужно вам заметить, что у нас никогда о пустяках не бывает разговора. Я всегда люблю приличные разговоры: чтобы, как говорят,
вместе и услажение и назидательность была), разговорились о том, как нужно солить яблоки» [Гоголь, 1984, с. 149].
Если для Рудого Панька бесконечная актуализация интенции говорения оказывается сверхфункциональной (напомним, что «услаждающее душу» говорение о солении яблок приводит к тому, что «панич в гороховом кафтане» идентифицируется как «чужой»), то для Ивана Ивановича, в рамках автокоммуникативного дискурса, такая актуализация превращается в чистое самоуслаждение: «Если разговор касался <... > до хозяйственных [предметов], то [Иван Иванович] высовывал голову из своей брички и делал такие мины, глядя на которые, кажется, можно было прочитать, как нужно делать грушевый квас, как велики дыни, о которых он говорил, и как жирны те гуси, которые бегают у него по двору» [Гоголь, 1984, с. 256].
М. Ямпольский пишет: «Эстетическая кажимость, преодолевающая двойственность репрезентации, возникает с целью подавления различия через элиминацию референтности. И видимость эта имеет все характеристики театра», в котором «репрезентация превращается в «перформативный акт инсценировки чего-то"» [Ямпольский, 2007, с. 393]. Элиминация референтности в дискурсе Ивана Ивановича, приводит к тому, что Иван Иванович превращается в театральную репрезентацию того, о чем говорит. В контексте «перформативного акта инсценировки чего-то» оказывается, что персонаж, равно как и все его части, могут становиться репрезентацией чего угодно.
Репрезентативный механизм, актуализированный через эстетически сниженный референт (жирные гуси, индейки, арбузы, дыни), выявляет комическую природу дискурса вторичного нарратора Степана Курочки. В.И. Тюпа в работе «Анализ художественного текста», описывая различные стратегии художественного оцельнения, говорит о «саркастическом "я"», которое есть «нулевое "я"»: «комические эффекты могут обнаруживать и отсутствие лица под маской, где на месте внутреннего я-для-себя обретаются в таком случае «органчик», «фаршированные мозги», «бред» и т.п. <...> если юмористическая индивидуальность скрыта под нелепицами масочного поведения, то саркастическая псевдоиндивидуальность самоотождествляется с маской - этой видимостью своей причастности бытию» [Тюпа, 2006, с. 162-163].
Метаморфозы лица Ивана Ивановича оказываются следствием его бытийной пустоты, при которой театральная репрезентация референта приводит к тому, что референт полностью замещает субъект говорения.
Другими словами, читатель имеет дело не с репрезентацией референта, а с самим референтом. Показательным становится то, что в более поздних текстах элиминируются все промежуточные театральные знаки репрезентирования, что приводит к обильному использованию персонажами и нарраторами обсценной лексики. Типологически близким примером (в частности, на уровне идентичности имен и на уровне идентичности актуализированного референта) оказывается спор между Иваном Ивановичем и Иваном Никифоровичем, при котором нарратором, без развернутого описания способов репрезентации, сообщается, что «Иван Иванович <...> необыкновенно живописно говорил» [Гоголь, 1984, с. 196], после чего все тот же Иван Иванович именуется Иваном Никифоровичем «гусаком».
Если на уровне вторичного нарратора Степана Курочки дискурс Ивана Ивановича оказывается дисквалифицирован по причине того, что он актуализируется в рамках саркастического модуса художественности (из актера Иван Иванович превращается в эксплицированный им референт), то в мире персонажей принципиальная невключенность слушателей в модель «реципиент-зритель» обусловлена спецификой коммуникативных намерений / способностей самих реципиентов.
Жест самоустранения, используемый Григорием Григорьевичем, является одним из способов разрушения коммуникативных намерений собеседника, знаменующий коммуникативный авторитаризм самого Григория Григорьевича. В главе «Дорога» встречается эксплицированный вариант подобного разрушения. На отказ Ивана Федоровича в просьбе отужинать Григорий Григорьевич восклицает:
«- И слушать не хочу, милостивый государь! - возвысил голос помещик, - и слушать не хочу! С места не сойду, покамест не выкушаете... » [Гоголь, 1984, с. 246].
Весь ужин сопровождается рассказами Григория Григорьевича о курицах, тараканах и лекарях, которые «морочат и дурачат нас». Единственный раз возникающая реплика Ивана Федоровича «Действительно, вы изволите говорить совершеннейшую правду. Иная точно бывает...» [Гоголь, 1984, с. 246], представляющая собой вербальную экспликацию интенции говорения, оказывается за рамками коммуникации, поскольку, с одной стороны, не производит никакого приращения информации. С другой стороны, реплика Ивана Федоровича оказывается за рамками коммуникации
по причине актуализации Григорием Григорьевичем другого реципиента: все последующие реплики являются обращением к лакею-подлецу. В рамках «коммуникативного авториторизма» Григория Григорьевича не допускается существование другого коммуникативного намерения. В этом смысле реплика «ты лжешь!» представляет собой не верификацию сообщаемых Иваном Ивановичем событийных фактов, а последовательным уничтожением в нем интенции говорения. А.А. Фаустов делает по поводу этого ценное замечание: «Все врет - это, конечно, не индуктивно полученное умозаключение. Сторченко (с "подачи" автора) лишь констатирует то, что истории Ивана Ивановича расположены как бы в "параллельной" по отношению к референтной плоскости, и потому их невозможно (а главное, и не нужно) "верифицировать". Их просто незачем слушать» [Фаустов, 1998, с. 25].
«Нулевая» реакция Ивана Федоровича оказывается обусловленной спецификой его «природных» задатков. Во время обеденного разговора описание рецептивных реакций Ивана Федоровича на уровне нарратора Степана Курочки возникает единожды. На вопрос Ивана Ивановича о том, читал ли Иван Федорович книгу «Путешествие Коробейникого ко святым местам», нарратором констатируется следующее: «Иван Федорович услышавши, что дело идет о книге, прилежно начал набирать себе соусу» [Гоголь, 1984, с. 255]. Поведенческая реакция Ивана Федоровича представляет собой все тот же театрализованный эффект, с той лишь разницей, что она оказывается вторичной по отношению к театрализации Ивана Ивановича.
Характеристика креативных способностей Ивана Федоровича выявляется через сопоставление его писем с письмами тетушки. Д. Боровиков отмечает: «В его послании отсутствуют признаки хотя бы минимальной эпистолярной самостоятельности, поскольку построил его Иван Федорович точно так же, как построила свое письмо тетушка» [Боровиков, 2007, с. 256]. Другими словами, текст Ивана Федоровича, выстраивающийся как нарративная калька с текста тетушки, актуализирует креативно-рецептивный механизм текстопрождения, при котором репродуктивный рецептивный механизм обнуляет креативный потенциал его текстов.
Механизмы чтения также оказываются достаточно специфичными: «Книг он [Иван Федорович], вообще сказать, не любил читать; а если и заглядывал иногда в гадательную книгу,
так это потому, что любил встречать там знакомое, читанное уже несколько раз. <... > Так чиновник с большим наслаждением читает адрес-календарь по нескольку раз в день, не для каких-нибудь дипломатических затей, но его тешит до крайности печатная роспись имен» [Гоголь, 1984, с. 243-244]. Ю. Манн по этому поводу пишет: «Чтение, как известно, существует для узнавания неизвестного, в том числе и чтение повторное. Здесь же приносит удовлетворение узнавание знакомого, то есть действие совершается с заведомо обессмысленной целью» [Манн, 1988, с. 144]. Другими словами, многоуровневый процесс восприятия текста трансформируется в методичное перечитывание без интерпретационного приращения смысла.
В рецептивной деятельности Ивана Федоровича значимым оказывается то, что характеристика процесса чтения актуализируется посредством визуального кода («печатная роспись»), за счет чего письменный языковой знак превращается в объект живописного созерцания.
С одной стороны, такой художественный прием в позднем творчестве Гоголя в рамках миметического искусства становится концептуально значимым элементом коммуникативной стратегии имплицитного автора (достаточно вспомнить пример «немой сцены» в «Ревизоре»), который выводит данный механизм рецепции на метадискурсивный уровень. С другой стороны, в контексте данной повести подобный механизм рецепции обращает знак, предполагающий бесконечность реинтерпретаций, в конечную систему, не предполагающую наличие интерпретанты. Другими словами, знак превращается в бессмысленный графический завиток. Учитывая то, что персонаж имеет дело с гадательной книгой, эксплицитно указывающей на природу знака (поскольку во сне все не то, что есть, а нечто другое, гадательная книга по отношению к семиозису сновидений выступает как система интерпретант), данный рецептивный механизм комически дискредитирует языковой знак в целом и письменный знак в частности.
Диегетические дискурсивные модели, транслируемые читателю через Ивана Ивановича, Ивана Федоровича и Григория Григорьевича, представляют собой различные варианты продуцирования формы без содержания. Имплицитный читатель имеет дело не только с репрезентацией экзистенциальной пустоты субъектов коммуникации, но и, как следствие, с репрезентацией пустоты самого коммуникативного акта. На метадискурсивном
уровне, уровне абстрактных повествовательных инстанций, подобная репрезентация, являясь предметом эстетической рефлексии автора и читателя, может быть осмыслена в качестве манифестации коммуникативного антиобразца.
Литература
Бахтин М.М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса. М., 1965.
Боровиков Д. Пишущие герои у Гоголя // Вопросы литературы. 2007. № 2.
Гоголь Н.В. Собрание сочинений : в 8-ми тт. М., 1984 Т. 1.
Ковалев О.А. О наблюдающем за наблюдателями (об одном аспекте рецептивно-эстетического анализа художественного текста) // Критика и семиотика. М., 2005. Вып. 8.
Манн Ю. Поэтика Гоголя. М., 1988.
Овечкин С.В. Повести Гоголя. Принципы нарратива : дис. ... канд. филол. наук. СПб., 2005.
Тюпа В.И. Анализ художественного текста. М., 2006.
Фаустов А.А. «Сад расходящихся тропок» : рассказывание, сюжет и реальность в «Вечерах на хуторе близ Диканьки» Н.В. Гоголя // Вестник СамГУ. Гуманитарная серия, 1998. № 3.
Ямпольский М. Ткач и визионер : Очерки истории репрезентации, или О материальном и идеальном в культуре. М., 2007.
СТИЛИСТИЧЕСКИ ОКРАШЕННЫЕ ВАРИАНТЫ РАСПОЛОЖЕНИЯ ЧАСТИЦ В ХУДОЖЕСТВЕННЫХ ТЕКСТАХ СОВРЕМЕННЫХ ПИСАТЕЛЕЙ
И.А. Вороновская
Ключевые слова: стилистически окрашенные варианты расположения, частицы, авторское повествование. Keywords: stylistically colored versions of placement, particles, author's narrative.
В русском языке есть частицы, которые характеризуются фиксированным местом в высказывании. Например, частица же всегда употребляется в контактной постпозиции к выделяемому слову (ср. у Л. Улицкой: Гуля же в спешном порядке вышла замуж за старого красивого человека, носившего известную фамилию; -Ах Гуля, Гуля, ну как тебя не любить! Это же просто
