CC BY
37
ВЕСТН. МОСК. УН-ТА. СЕР. 7. ФИЛОСОФИЯ. 2006. № 6
ИДЕИ И ВРЕМЯ
«ЧТОБЫ СЛОВАМ БЫЛО ТЕСНО,
А МЫСЛЯМ ПРОСТОРНО...»
Интервью с заслуженным профессором МГУ, профессором
кафедры истории зарубежной философии философского
факультета МГУ В.В. Соколовым.
Беседу с В.В. Соколовым провел доцент А.П. Козырев.
В тексте беседы ее участники обозначены инициалами: С. и К.
К.: Василий Васильевич, Вы на факультете человек действительно удивительный и, можно сказать, уникальный...
С.: Ну-ну..
К.: Наверное, дольше Вас на факультете никто не работал. 60 лет факультету, Вы здесь провели 58, после того как из Ашхабада университет вернулся? Так?
С.: В Ашхабаде я не был.
К.: С 43-го года...
С.: Я поступил в ИФЛИ в 1936 г., на исторический факультет. Окончив три курса, к удивлению многих, перешел на первый курс философского, но фактически на первый и на второй курсы сразу: учебные планы исторического и философского факультетов частично совпадали. На историческом факультете история изучалась весьма основательно, а на философском не так, не было латыни, но нужно было сдавать математику, физику, химию, биологию, физиологию органов чувств. Что было в Ашхабаде, — я не знаю, затем в Свердловске. В Ашхабаде ИФЛИ влили в МГУ, так в нем появились философский, филологический, экономический факультеты. Исторические факультеты были в ИФЛИ и в МГУ. Здесь они слились. Но я с октября 1941 г. оказался на фронте с небольшой группой студентов-добровольцев ИФЛИ, призванных в июле 1941 г. в запасной зенитный полк. Но после трагического прорыва немцев под Москвой нас, десять командиров орудий, направили в 694-й истребительный противотанковый полк 16-й армии Рокоссовского, воевавший на Волоколамском направлении.
К.: Если вернуться к тому времени...
С.: Пожалуйста.
К.: Когда Вы были в ИФЛИ, чем все-таки этот переход был вызван? Все-таки философия тогда связывалась по преимуществу с диалектическим материализмом и в общественном сознании это была партийная наука, идеологическая.
С.: Думаю, что меня сразу заинтересовала именно история философии, как бы туманно я ее тогда себе ни представлял. К тому же, по моему теперь уже давнему убеждению, путь к философии инициируется конкретныш, увлеченныш «многозна-нием», в частности и в особенности историческим, ибо философское знание рождается интуицией целостности. А историей я увлекся в детстве, будучи еще деревенским мальчиком, учеником сельской школы.
К.: В Тульской области?
С.: Губернии. Теперь, к сожалению, в результате административных перекроек наше село и некоторые еще оказались в Епифанском уезде в Рязанской области. Изучая историю в МИФЛИ, я все больше тянулся к общим вопросам исторического процесса. В МИФЛИ были прекрасные профессора на историческом факультете: Ю.В. Готье преподавал на первом курсе, профессор B.C. Сергеев читал лекции по истории Греции и Рима, профессор В.И. Авдиев — по Древнему Востоку, семинары по истории Греции вел Н.А. Кун, имя Вам небезызвестное. Профессор H.A. Машкин проводил семинары по Древнему Риму. После безвременной кончины В.С. Сергеева профессор Машкин заведовал кафедрой древней истории в МГУ (после слияния с МИФЛИ). На втором курсе лекции по средневековой истории читали (и вели семинары) академики Е.А. Косминский и С.Д. Сказкин, профессора А.И. Неусыхин и Б.Ф. Поршнев. На третьем курсе я начинал как историк России. Историю я знал очень хорошо во времена, когда ее, в сущности, не преподавали. Мое детское увлечение историей началось, можно сказать, случайно. Отец, уехавший в Москву, прислал ящик с книгами, зная мое увлечение чтением, и там оказалось переложение для детей «Истории государства Российского» Карамзина, сделанное Александрой Ишимовой.
К.: Для гимназий?
С.: Вообще для детей.
К.: Это было популярное чтение?
С.: Да. Это было популярное чтение, но точное, со всеми главными фактами. Пушкину оно настолько понравилось, что свое последнее преддуэльное письмо он написал автору с похвалой за такую книгу. Она была достаточно подробна, и я, знаете, ТАК знал историю России!!! Память у меня, все отмечали, была незаурядной и даже феноменальной. Древо Рюриковичей я нарисовал наизусть от Рюрика до Ивана Грозного. Да. Ну а в школе уже конфликт. Дело в том, что русскую историю изучали по «Российской истории в самом сжатом очерке» крупнейшего тогда академика-большевика М.Н. Покровского (его имя 7—8 лет носил МГУ, но книжка его совершенно вульгаризаторская, соци-
ологизированная книга). Вот я и взбунтовался. Я был бунтарского склада субъект.
К.: Это в каком классе было?
С.: В седьмом-восьмом классе. Учительница истории взяла меня за шиворот и направила к директору. Не туда идет. Монархические влияния какие-то. Мудрый директор школы спустил все на тормозах.
К.: Троцкистские? Это 1930-е гг. были, да? Начало 1930-х гг.?
С.: Это были 1933—1934 гг. Мой сначала сошкольник, потом согруппник Павел Коган, поэт...
К.: Погибший.
С.: Погибший на войне, да... В восьмом классе он каялся за какую-то переоценку Троцкого, а я увлекся Бухариным (смеется) в девятом классе. Очень прорабатывали меня, не приняли в комсомол. Я вообще считаю, что к философии нужно идти от конкретных знаний. И если ты ими увлечен и берешь широко, то с необходимостью приходишь к философии. Вот у меня получилось именно так. Поступая на истфак, думал: «Ну что такое философия, что-то неопределенное, туманное (правда, в 1936 и 1937 гг. приема на философский факультет не было), а тут я уже столько знаю». На первом курсе я увлекся не только русской историей, но и античностью. На втором увлеченно штудировал средневековую историю. Записался в группу по истории Средних веков. На первом курсе вербовали на открывшуюся только что кафедру классической филологии на литературном факультете. И я не решился. Вот друг мой, Андрей Чеславович Козаржевский, много лет заведовавший кафедрой классических языков на истфаке, перешел, и еще двое-трое перешли на эту кафедру.
К.: Он тоже ифлиец был?
С.: Он ифлиец и сокурсник мой. Я же не решился, считая, что для меня это слишком узко. Позже пожалел. Латынь мы изучали на истфаке, но не основательно, а греческий уж там потом, в аспирантуре. Но на третьем курсе понял, что мне нужно в философию.
К.: А кто открыл кафедру классической филологии? Заведующим кто был?
С.: Первым заведующим кафедрой был Соболевский.
К.: Соболевский.
С.: Сергей Иванович Соболевский. Да. Он и оставался заведующим до войны, может быть, и после. Это был тогда самый квалифицированный эллинист, член-корреспондент АН. Латинскому языку нас обучал Александр Николаевич Попов.
К.: Значит, Вы не пошли на классику, но все-таки решили пойти на философский факультет?
С.: Но это решение созрело позже, года через два. Я бы и с классики перешел на философский факультет. В 1938 г., когда
открылся прием на философский факультет, туда с истфака перешли семь наших студентов (Арзаканян, Егидес, Карпов и др.). Я же решился лишь через год.
К.: А вот Вы назвали много профессоров — выдающихся историков...
С.: Все они оказали на меня то или иное влияние.
К.: А кто был на философском факультете, у кого можно было учиться?
С.: Перейдя на философский, я, сдавая ряд естественно-научных предметов, пошел послушать семинар на четвертом курсе, оставшемся от приема 1935 г. Небольшой был совсем курс. В 1936 г. не принимали, в 1937 г. не принимали, прием на философский факультет был открыт лишь в 1938 г. Возникает вопрос: почему не принимали? Я думаю, что даже в сталинские времена понимали, как слабо наша молодежь подготовлена. Старые гимназии, школы разрушили, короткое время девятилетка была, в некоторых районах были ШКМ — это школы крестьянской молодежи, в городах рабфаки — все это было, в общем, поверхностное обучение. На факультет, кажется, и принимали-то по рекомендациям. Если и были экзамены, то формальные.
К.: А рекомендации чьи были?
С.: Ну всякие, комсомольские. Вот Твардовский и Симонов поступали на литфак МИФЛИ по рекомендациям то ли Союза писателей, то ли чьих-то еще.
К.: Ну, комсомол...
С.: Комсомол, конечно. Десятилетка (первый выпуск состоялся в 1935 г.) считалась уже серьезным образованием, им было охвачено, думаю, 5—10% всей советской молодежи. Так вот, придя на четвертый курс (сейчас уже ни одного и в живых нет), слушаю, они рассуждают о французском материализме без всяких источников, а я уже так не мог, это мне показалось странным, думаю, не перейти ли обратно. Но уже было неудобно, я боролся за этот перевод, меня директриса не пускала, ведь такая разница в учебных планах. Столько естественно-научных предметов. Однако декан Ф.И. Хасхачих и начальник первого отдела Яша Додзин не считались с директрисой и где-то в сентябре 1939 г. сказали: «Хочешь переходить? Переходи завтра!» И я перешел. Философский факультет тогда равнялся одной кафедре — диалектического и исторического материализма. Но там был человек политически растущий и занимавшийся историей философии — Георгий Федорович Александров, будущий академик. В 1939 г. он защитил первую в СССР публичную докторскую диссертацию об Аристотеле. И открыл кафедру истории философии. Но после 1938 г. тут, знаете, столько вакансий открылось в опустошенном ЦК. А.А. Жданов, которому была поручена идеология, перевел его
сначала в Коминтерн, а потом в аппарат ЦК, где он вырос до начальника управления агитации и пропаганды. Вот. Но кафедру он оставил Б.С. Чернышеву, самому квалифицированному специалисту и весьма образованному человеку. Он успел окончить гимназию, первую московскую, филологически был очень подготовлен, отлично знал древние языки, переводил с греческого, немецкого, итальянского. Был очень добрым, открытым человеком. Мало уже тех, кто его теперь помнит, только я, С.Ф. Аниси-мов, и, кажется, больше на факультете уже нет никого. Он рано умер, в 1944 г., в 48 лет. В аспирантуре он и был моим научным руководителем, можно сказать, старшим другом.
К.: Почему?
С.: Частичный ответ есть в книге А. Д. Косичева, который самого Чернышева не знал. Косичев приводит в своей книге письмо З.Я. Белецкого на имя Сталина о третьем томе «Истории философии». Но я вернулся на факультет прямо из госпиталя. В июне 1943 г. окончил факультет в единственном числе. В следующем 1944 г., когда я был уже в аспирантуре, состоялось обсуждение в Секретариате ЦК III тома «Истории философии», и Борис Степанович рассказал мне, как все это происходило и почему это произошло. Третий том — это лучший из трех томов, тех «серых лошадей», по которым занимались многие поколения студентов-философов.
К.: Социальный заказ был?
С.: Шла война. А тут, понимаете ли...
К.: Третий том был посвящен немецкой классике?
С.: Более половины его содержания посвящено немецкой классике. Затем европейская философия первой половины XIX в. Но ударили именно по немецкой классике. Инициативу здесь проявил профессор З.Я. Белецкий. Он заведовал кафедрой диалектического и исторического материализма с довоенных пор, но по совместительству был научным сотрудником Института философии, и более того (тогда это было возможно), с 1934 по 1939 г. был там парторгом. Однако он должен был что-то написать и написал некий труд по немецкой философии. В нем он доказывал, что не только от Фихте, который в условиях французской оккупации Германии обратился со своими речами «К германской нации» (1808), в которых призывал к моральному возрождению немцев и впадал во многие националистические преувеличения, но и от Гегеля шел прямой путь к немецкому фашизму и к Гитлеру. Рукопись эта, «разоблачавшая» важнейших философских предшественников марксизма и вообще малограмотная, вызвала возмущение ряда сотрудников Института философии (как рассказывал мне М.Ф. Овсянников, Георг Лукач, работавший тогда там, говорил ему: «Ведь это простая ужас. А все кричает, кричает»). После обсуждения рукописи З.Я. Белецкий был из Института фи-
лософии уволен (оставаясь зав. кафедрой диамата-истмата на философском факультете МГУ). После этого он быстро написал письмо Сталину, разоблачая теперь III том «Истории философии» как политически вредоносный. Вождь поручил разобраться в этой книге на Секретариате ЦК Маленкову, Щербакову и Андрееву. Они, разумеется, ничего не смыслили в немецком идеализме, но политически бдели. Идет война с немцами, а в книге много положительного о немецкой философии. Вызвали на обсуждение Белецкого, трех основных авторов по этому разделу — Быховско-го, Асмуса и Чернышева. Конечно, и трех высокопоставленных членов редколлегии — Александрова, Митина и Юдина (они ничего не писали, но вместе с первыми получили за все три тома Сталинскую премию). В ходе обсуждения первые три профессора, руководствуясь высказываниями «классиков марксизма-ленинизма», показали несостоятельность автора письма, который, будучи врачом по образованию, но окончив Институт красной профессуры, по существу ничего убедительного возразить не мог. Однако Щербаков и Маленков репликами дали понять, что критики Белецкого «идут не туда». Где-то в апреле—мае 1944 г. в «Большевике» появилась статья, осуждавшая III том, с которого была снята Сталинская премия, и названных трех авторов. Митин и Юдин были сняты со своих постов (директора ИМЭЛ и директора Института философии). Белецкий торжествовал.
К.: Кстати, Фихте в 1930-е гг. издавали, да? Выходили переводы?
С.: Нет. Вышла только одна книга Фихте.
К.: «Введение в наукоучение»...
С.: Да, да, да. «Ясное как солнце сообщение широкой публике о сущности новейшей философии»...
К.: «Ясное как солнце...»...
С.: «Наукоучение» было издано в однотомнике в 1916 г. Классики, идеалисты в довоенные годы издавались, что называется, раз, два и обчелся. Впрочем, за исключением Гегеля, без которого нет диамата, наметили даже выпустить 14 томов Гегеля, но до войны не успели издать «Феноменологию духа» и «Философию духа». Канта издали только «Пролегомены», и мы читали по Канту лишь «Пролегомены». «Критика чистого разума» в переводе Лосского, изданная в 1912 году, не переиздавалась.
К.: «Пролегомены» в чьем переводе? Не помните?
С.: «Пролегомены»...
К.: Не В.С. Соловьева?
С.: Нет. Был перевод некоего Сароджего. Шпет перевел «Феноменологию духа», вышедшую уже после войны. А.Ф. Лосев, еще не доросший до высылки, в 1922 г. успел издать вместе с другим переводчиком Николая Кузанского.
К.: Лосев «не дорос» до корабля?
С.: Потому что он другого поколения. Высланные были старше годов на 15—20 Лосева и Асмуса. Они проявили себя как завзятые идеалисты. Но, если вернуться к 1944 г., следует напомнить, что Энгельс озаглавил одно из главных своих произведений «Людвиг Фейербах и конец немецкой классической философии». Когда шла война, правящие верхи проявили политическую зрелость. Немецкая классическая есть, а русской классической нет! В России она тоже есть! Все у нас есть. Четыре русских революционных демократа — Белинский, Герцен, Чернышевский, Добролюбов — подлинно классическая философия. В 1944 г. появилась и кафедра русской философии. Появились и анекдоты на эту тему.
К.: Но тогда за это могли, наверное, упрятать кое-куда?
С.: Могли, даже в ежовщину были анекдоты. Но позже был и другой анекдот достаточно глупый, но доказывающий, что именно русские первыми открыли Америку, потому что была найдена бутылка, в которой лежала записка: «Я, русский моряк Иван Перепупкин, открыл Америку за сто лет до Колумба». Возвращаясь к 1944 г., следует отметить, что П.Ф. Юдин заметил, что хотя он и профессор (окончил ИКП), но никакой диссертации не защищал.
К.: Не было защит диссертаций?
С.: Да, не было защит до 1939 г. Мне передавали, что Маленков выяснил, что не только Белецкий, но даже Юдин, тогдашний директор Института философии, не защищал никакой диссертации.
К.: Ведь в 1919 г. были отменены степени, защиты.
С.: Ну да... ну да...
К.: Когда их восстановили? Вы не помните?
С.: Первая публичная защита Г.Ф. Александрова (по Аристотелю) состоялась в мае 1939 г. Но еще до этого, в 1935 г., Б.Г. Столпнер получил докторскую степень за перевод «Логики» Гегеля. Это, я считаю, правильно. М.Б. Митин получил степень доктора за редактирование первого учебника по диалектическому и историческому материализму в 1934 г. После публичной защиты докторской диссертации Александровым (он уже работал в ЦК) в начале 1940 г. защищали свои докторские диссертации в Институте философии В.Ф. Асмус и Б.Э. Быховский, в 1942 г., на философском факультете — Б.С. Чернышев. Белецкий, уже изгнанный из Института философии, «выдвинулся» своим письмом к Сталину.
К.: Вы думаете, это была его собственная инициатива или он получил указание сверху?
С.: Не думаю, нет. Это была его инициатива.
К.: Выслужиться решил?
С.: Видите ли, не так все просто. Это была и его месть. За выброс из Института философии. Передавали, что будто бы Александров говорил Сталину, что Белецкий невежда, на что вождь ответил: «Я это вижу, но у него политический нюх». Много подробностей обсуждения III тома «Истории философии» можно найти в книге нескольких авторов «Философия продолжается», а также в книге А.Д. Косичева «Записки декана философского факультета». После постановления ЦК 1944 г. Митина сняли с поста директора ИМЭЛа, Юдина — с поста директора Института философии, Александров тогда уцелел. Подлинного редактора III тома, Б.Э. Быховского, самым — непристойным образом выбросили из Института философии, где он заведовал сектором. Его сделали редактором в БСЭ.
К.: Большой советской энциклопедии?
С.: Большой советской энциклопедии. Редактором. Так он там и работал до смерти Сталина. Потом перешел на кафедру философии в Институт им. Плеханова. Б.С. Чернышев вскоре умер.
К.: Асмус остался, да?
С.: Асмус остался, конечно. Хоть и виноват, но беспартийный. Впоследствии, уже после войны, за ним пришла машина (Валентин Фердинандович стал собирать вещи. Успокоили). Встречал его Молотов (будто был там и Сталин): «Просим Вас прочитать лекцию о логике».
К.: Это было, наверное, немножко позже — в 1947—1948 гг.
С.: Может быть... Нет, нет, это было не в 1948 г.
К.: Когда ввели логику как обязательный предмет во всех средних школах.
С.: Это все-таки было не позже 1946 г.
К.: Я слышал эту историю о ночном вызове на заседание Политбюро.
С.: Это все-таки Совет министров был. Не позже 1946 г. В 1947 г. уже вышла его большая книга по логике.
К.: Тогда ведь логика была обязательной в средней школе?
С.: Ввели. Ввели ее. На философском факультете ее не было. Асмус прочитал по приглашению всего две лекции по логике и никаких других занятий, даже зачетов не было. Торжествовала «диалектическая логика».
К.: А круг литературы, который был доступен тогда. То есть интерес к философии был, вот возможность, например, находить того же Гегеля в подлиннике...
С.: Гегель как раз был. Не все 14 томов успели издать, как я выше сказал.
К.: До войны?
С.: До войны. Издали обе «Логики» и все другие произведения. «Философия духа» вышла уже после войны в переводе.
К.: Шпета?
С.: Нет. В переводе Б.А. Фохта. А «Феноменология духа» — Шпета, который был уже расстрелян в 1937 г. за что-то. Если бы Лосев попал не в ГПУ, а в НКВД году в 1936-м, он тоже не вернулся бы. В 1930 г. времена были, понимаете, по-своему романтичнее, «либеральнее». Юридической жене Горького (опубликовавшего против А.Ф. Лосева резкие статьи в «Правде» и в «Известиях») Е. Пешковой, возглавлявшей РКК и имевшей связи в ГПУ, удалось в пику своему бывшему супругу «выцарапать» Алексея Федоровича (ему дали 10 лет) с Беломорканала. Возвращаясь к философскому образованию в МИФЛИ в довоенные годы, следует подчеркнуть, что изучению гегелевской «Логики» уделялось много времени (у меня сохранились подробнейшие конспекты), дело не только в его воздействии на Маркса и Энгельса. Были опубликованы «Философские тетради» Ленина. Здесь будущий вождь предложил организовать «Общество материалистических друзей гегелевской диалектики». На многие годы воцарилась сумятица «диалектической логики». У многих наших профессиональных философов, полагаю, она не преодолена до сих пор. В «Философских тетрадях» Ленина имеются и другие конспекты. Пытался он читать и «Метафизику» Аристотеля, прочитал немного, споткнулся и «отвалил»: «диалектики не знает».
К.: То есть Ленин воспринимался как канон философии?
С.: Только в силу его политической роли. В философии же он был, по его собственным словам, «рядовым марксистом».
К.: То есть легализировало и само понимание философии в советское время? То есть за философию стали принимать то, что ею не является.
С.: Ну, это естественно. Философия трансформировалась в идеологию, марксистско-ленинскую, а ленинизм не равен марксизму, который подхватила социал-демократия — «ренегат Каутский» и др. Это хорошо понял В.М. Чернов, который сразу после смерти Ленина опубликовал статью о нем. Не злостную, объективную, не поносил его за то, что тот разогнал Учредительное собрание, а писал, что Ленин — государственный деловик, политический фехтовальщик и боксер — выводил свою партию из безнадежных положений. Вот в таком духе. Но чем закончил? Ум на запятках воли! Вот его характеристика, совершенно справедливая. Волюнтарист, который вместе с Троцким сумел изнасиловать ЦК и взять курс на переворот, объявив его «социалистической революцией». Не только Каменев и Зиновьев, но даже Сталин (краткое время) предлагали образовать общесоциалистическое правительство.
К.: Василий Васильевич, в том круге людей, которые все-таки понимали философию не идеологически или не совсем идеологи-
чески, вы упоминали Лосева, Фохта упомянули сегодня. Вот с ними Вам приходилось взаимодействовать, учиться у них?
С.: В моей философской жизни большую роль сыграл Борис Степанович, но он рано умер...
К.: Чернышев?
С.: Чернышев. Он умер вскоре после этого постановления по III тому. Он сердечник был.
К.: Волновался, наверное?
С.: Да, конечно. Затем на многие годы моим учителем и вдохновителем стал В.Ф. Асмус. Кстати, Бердяев уже в Париже в своем журнале «Путь» дал в общем высокую оценку его «Очеркам истории диалектики в новой философии». Эта книга, по Бердяеву, свидетельствовала, что настоящая философия в СССР все же существует.
К.: Лосева они замечали все...
С.: Ну, Лосев был вышиблен из философии после XVI съезда.
К.: Лосский в «Истории» пишет...
С.: Это уже после 1951 г.
К.: Есть там главка о Лосеве в «Истории русской философии».
С.: Да, несколько страниц. Но его авторские издания — 300 экземпляров «Античного космоса и современной науки», «Философии имени» и др., — охаянные на съезде Кагановичем и Киршоном, долго оставались в забвении.
К.: Там восемь книг было.
С.: «Философия имени» и др. После возвращения с Беломорканала он на длительное время должен был замолкнуть. Лишь в конце сталинских времен и потом А.Ф. Лосев стал публиковать труды по античной мифологии уже сугубо с позиции марксизма. «Перестраивался». На факультете я с ним практически не общался, потому что я был на пятом курсе, а он читал лекции и вел семинары на четвертом курсе. Какие-то случайные вопросы я задавал ему. Всерьез к нему вошел уже в 50-е гг., когда он работал в Пединституте им. В.И. Ленина. Его удалили на кафедру классической филологии с философского факультета.
К.: За гегельянство? По официальной версии?
С.: Он ведь числился в идеалистах, да еще сидел. Белецкий его в том письме, конечно, обозначил, он и Асмуса обозначил: «меньшевиствующий идеалист». На факультете к тому же произошли аресты студентов — Романова, Ревзона, Бармина. Бывшего декана Григория Георгиевича Андреева отправили в посольство в Лондон, через год отозвали, арестовали и дали 25 лет (отсидел полсрока и после XX съезда вернулся в МГУ). Я же году в 57-м пришел к Лосеву и А.А. Тахо-Годи. Они жили на даче в Загорянке. Когда я вернулся из Кореи, где я пробыл два года, в
1955 г. прочитал в «Литературной газете» рецензию Александра Ивановича Белецкого, украинского коллеги и друга Лосева (филолог был крупный) о труде А.Ф. Лосева по античной мифологии, опубликованном в «Записках Душанбинского пединститута». Я их прочитал. Большая статья, написанная еще в сталинистском духе.
К.: Сейчас, наверное, они не перепечатаны нигде, в Собрании сочинений Лосева есть?
С.: Аза Алибековна этого не допустит. Да иначе и писать тогда было нельзя. Но я обрадовался, все-таки Лосева снова печатают, пришел к ним, они слышали обо мне. Азу Алибековну я немного знал, работая в МАПИ. Научил их ловить Би-би-си. «Вася, вот рецензию бы мне, другую книгу теперь выпускаю, "Олимпийская мифология в историческом развитии". Поможете?» «Ну а чего, рецензию надо опубликовать. Это Вам поможет». И я опубликовал эту рецензию, в 1958 г., в «Вопросах философии». После XX съезда атмосфера понемногу менялась, улучшалась. Все больше открывался путь Лосеву-писателю. Малинин, ныне покойный, заведовал тогда редакцией Издательства иностранной литературы, там он в 1960—19661 гг. опубликовал книгу Хюбшера «Великие философы», а Лосев написал послесловие. Примерно раз в году, когда они стали жить у Спиркина в Отдыхе, мы с М.Ф. Овсянниковым приезжали к ним. И нередко на целый день, вели долгие разговоры на всякие темы.
К.: А когда Вы к нему пришли, Вы знали его работы 20-х гг.? Или только понаслышке?
С.: Я кое-что знал, хотя достать их было еще трудно, они находились в спецхране. В.Ф. Асмус, познакомившийся с ним приблизительно в 1928 г., высоко ценил его как знатока платонизма мирового масштаба. Вместе с тем его, конечно, обидели. Он считал себя философом, а его заключили в филологию. Когда Хюбшера выпустили с послесловием Лосева, сидим мы с Асмусом на Ученом совете, он листает это послесловие. «Ну и откалывает на старости лет! Прямо громилой стал. Бешеный темперамент, но он нас всех переживет». А в прошлом, как известно, Алексей Федорович был имяславец, а это воинствующая секта. Кроме того, как сообщила Аза Алибековна уже после его смерти, Алексей Федорович был тайно пострижен в монахи (Андроник) совместно с Валентиной Михайловной, тогдашней супругой. На XVI съезде ВКП(б) Каганович его лишь упомянул, а выступавший в прениях известный тогда драматург Киршон, один из руководителей советских писателей, держал прокурорскую речь, обличая многих, сказанул он и о Лосеве. «Вот, — говорит, — книги Лосева, издание автора, в них есть и антисоветчина». Мы спрашиваем в Главлите: «Как вы могли пропустить такое? Ведь
это издание автора, к тому же тут философские оттенки». «А мы считаем, — гремел Киршон, — что за такие оттенки не мешает ставить к стенке (с ним так и поступили в 1938 г.)».
К.: Горький примерно в том же духе о Лосеве выгсказытался.
С.: Правильно. Горький ведь просветитель, а Лосев для Горького — реакционер и так далее. Тут Алексей Федорович написал еще кое-что в своей «Диалектике».
К.: Дополнения к «Диалектике мифа»?
С.: Дополнения к «Диалектике мифа». Арестовали и в тюрьму на Лубянку, дали 10 лет и отправили на Беломорканал. В журнале президентского архива «Источник» опубликовано следственное дело. Прочитайте.
К.: Читал.
С.: Читали? Значит, имеете представление, хотя Аза Алибе-ковна говорит, что следовательница Герасимова (сестра режиссера) много сфальсифицировала.
К.: Там, по сути, цитаты из его «Дополнений». Видимо, следствие ведут... Я думаю, что могли и сфальсифицировать.
С.: Произойди все это году в 1936 г., подобно Шпету и Флоренскому Лосев не вернулся бы, а так «легко отделался». Алексей Федорович смолоду носил сильные очки. На канале он почти ослеп. Видел немножко, но читать уже не мог. Он диктовал все последующие работы — проверял их на слух. При помощи Е.П. Пешковой удалось освободить Алексея Федоровича и даже снять с него судимость. Он был философом широкого диапазона. Он сделал очень много, особенно в античной культуре и философии. Главное — это издание Платона с великолепными комментариями. Правда, ни одного учебного пособия по философии, по-моему, он не издал. Единственное учебное пособие по античной литературе с его участием есть. А Вы знаете, какой объем его «Истории античной эстетики»? Фактически это история философии и культуры с эстетическим аспектом. Восемь томов, шесть с лишним тысяч страниц.
К.: Да еще с двумя полутомами.
С.: Это прекрасный труд, но для специалиста.
К.: А «Эстетика Возрождения»? Вы занимались Возрождением профессионально, учебник написали и монографию. К лосевской позиции как Вы относитесь? Вы в оппозиции к ней? Все-таки Лосев очень не любил Возрождение. Он даже на Вас ссышается в «Эстетике Возрождения», если я не ошибаюсь?
С.: Историки и эстетики Ренессанса собрали и перевели очень хороший двухтомник «Эстетика Возрождения». Два тома страниц по 400—500. И почему-то, что не очень ясно, заказали предисловие А.Ф. Лосеву объемом в четыре листа. Алексей Федорович диктует, а когда диктуешь, это ведь совсем другое, чем писать: в общем, написал он 16 листов. Искусствовед-ренессан-
сист, член-корреспондент РАН В.Н. Гращенков написал резко отрицательную рецензию. Алексей Федорович, как говорят, не растерялся, к 16 листам прибавил еще листов 30 и представил книгу в издательство «Мысль», его авторитет был уже велик, и его издали. Историки-ренессансисты очень ее критиковали.
К.: Были рецензии?
С.: Вскрывали противоречия, выявляли влияния Букхардта, крупнейшего историка культуры XIX в. «Эстетика Возрождения» все же некий зигзаг в творчестве Алексея Федоровича. По моему же убеждению, его «достояние навсегда» — издание Платона с прекрасными комментариями. Мы с А.В. Гулыгой помогали, как могли (в частности со вступительной статьей к этому изданию).
К.: А Фохт? Ведь он никуда не попал, не сидел.
С.: Да не за что. Это был человек не от мира сего.
К.: Это ведь фактически единственный идеалист, который из круга дореволюционной философии остался.
С.: Он писал в стол. Много переводил с древних языков. Он учился у Когена и Наторпа. Русифицированный немец. Его не пускали на педработу как кантианца. А в узком кругу, мне рассказывали, он говорил: «Вот, говорят, что я неокантианец, да какой я же я неокантианец, я ведь неоплатоник!» Перед войной вышел второй том докритического Канта (ясно, почему только докритического). Ибо в его «Истории и теории неба» сильна материалистическая тенденция, как считал Энгельс (к тому же здесь Кант «пробил брешь в метафизическом мышлении»). Но до войны вышел только второй том его докритических работ. В послевоенных сочинениях Канта эти переводы использовали. Б.А. Фохт был изумительно добрый человек и педагог, отдававшийся ученикам (П.В. Копнин, будущий директор Института философии, написал свою кандидатскую работу, чуть ли не выходя из его квартиры и пользуясь его библиотекой).
К.: Он в МГУ преподавал или в МГПИ?
С.: Я-то его не знал, не познакомился. Его перевели, выгнали в Горпединститут. Там П.В. Гагарин тогда заведовал кафедрой, тоже добрейший человек. Он правильно изображен в воспоминаниях Косичева. А вот Борис Григорьевич Сафронов, умерший не очень давно, работал там же, он мне говорил, что однажды Фохта все же допустили вести семинары по «Материализму и эмпириокритицизму». И он начал громить Ленина: что это за произведение! Здесь полно противоречий! Здесь источники не даны полностью. Так испугались, мгновенно его сняли и больше не пускали. Он умер в 1946 г., ему было всего 70 лет. К сожалению, я с ним так и не познакомился, ибо в 1943 г., когда я вернулся на факультет, его удалили в Горпединститут. В 50—60-е гг. мы много сделали по изданию классиков прошлого. Мы, т.е. Гулыга и я,
руководили (де-факто) подбором и изданием библиотеки «Философское наследие» (политическим руководителем был назначен М.Б. Митин). Я позже организовал и «Памятники философской мысли».
К.: Это Ваша инициатива была?
С.: Все сделал я! Председателем редколлегии был назначен академик Б.М. Кедров. Он в издательство звонит и говорит: «Ну, я номинальный руководитель. Василий Васильевич все делает. Пожалуйста, считайтесь с этим». «Философское наследие» — это 100—150 томов. В «Памятниках философской мысли« значительно меньше, потому что эта серия была организована позже. Но все же быш осуществлен большой прорыт. Конечно, историки философии были в лучшем положении, чем диаматчики, истмат-чики, не говоря уже о научных коммунистах. Потому что они обязаны были исправлять там программы после каждого съезда, иногда и после пленума. Мы от этого были свободны. Но все же были обязательны догматические парадигмы Маркса—Энгельса— Ленина, с которыми нельзя было не считаться, нужно бышо танцевать от них. Все это было очень схематизировано, политизировано, идеологизировано, да и неверно! Но я все-таки, так сказать, подрывную работу вел. Был, например, круглый стол в 1967 г. в «Комсомольской правде». Там были многие: Ильенков, Нарский, Феликс Михайлов и др., а организовал его Саша Ципко. Тогда он был молодой, работал в ЦК ВЛКСМ. Он организовал этот стол. Мы там распоясались: начали говорить, что историю философии изображают догматически и схематически — борьба материализма и идеализма и т.д. А это не прямые линии, а пересекающиеся. Но потом отчет об этом А. С. Ципко опубликовал в «Комсомолке». Проработали меня на Ученом совете факультета. Потом вызывали и на методологический семинар Ленинского райкома и тоже «разоблачали».
К.: А деканом тогда быш Молодцов?
С.: Деканом был Молодцов. Самый длительный срок в должности декана в истории факультета — 15 лет сидел. Но на заседании Ученого совета больше всего бушевали М.Т. Иовчук и И.Я. Щипанов.
К.: Вы ведь писали докторскую о Спинозе, да? То, что это такая фигура, которую постоянно за уши к материализму притягивали.
С.: Не только в этом дело. Спиноза очень сложный.
К.: На Вашу позицию эти идеологические шоры вышужденно оказывали какое-то влияние? Или Вы старались как-то их обходить?
С.: Как говорят, хороший вопрос. Я это, конечно, знал. Прочитал огромное количество литературы, зарубежной и русской. Спинозу у нас жестко относили к материалистам (над чем
издевался А. Богданов в одной дискуссии 1927 г.). Но многое определяли слова Плеханова, будто в его разговоре с Энгельсом, обсуждая спинозизм, он сказал: «Значит, можно считать, что марксизм — это род спинозизма?». Энгельс согласился. В 1932 г., в 200-ю годовщину рождения Спинозы, его вознесли до небес. Материалист своеобразный, да и диалектик. Я же убеждал, что его материализм — это лишь одна механицистская часть спинозизма. В «Богословско-политическом трактате» есть место, где автор говорит: «Кто-то принимает меня за приверженца материи, но кроме материи есть и иное бесконечное». Два атрибута: материальный атрибут — протяженность (как и у Декарта), мышление — другой атрибут (тоже по Декарту). И мышление столь же объективно, сколь объективна и материя. Они оба «первичны»: метафизика Спинозы — пантеистический натурализм. В этой диссертации «Философия Спинозы и современность» (она вышла в 1964 г. как большая книга) 400 страниц. Последнее слово навязывали не только мне, ибо без него, мол, страна «уходит в прошлое».
К.: Вот сейчас Вы переиздали бы книгу, если бы была возможность?
С.: Ну, переиздать-то можно, но уж очень много литературы-то новой появилось. Хотя ее можно издать и литературу приложить. Там множество вопросов новых рассмотрено. Там проблема Бога всерьез. Это та проблема, без которой метафизики нет и быть не может. А.Ф. Лосев, которому я книгу, конечно, подарил, сказал мне: «Вот, Вася, теперь и Бога можно описать в философии. А ведь заговори я об этом в те годы (в 20-е, 30-е), мне сказали бы: «А зачем ты нас в церковь-то зовешь?"»
К.: Спор Введенского с Соловьевым.
С.: Да. И это.
К.: Атеист Спиноза или нет?
С.: Современники и многие в последующие времена считали его атеистом. Но Спиноза решительно против этого протестовал, ибо атеизм для него — синоним аморализма. Однако и для вашего Плеханова Бог Спинозы только привесок.
К.: Ну, по юрисдикции только нашего (по кафедре истории русской философии).
С.: И я увидел, что и Плеханов, на которого (как на философа) молился, — закоренелый марксистский догматик.
К.: На философском уровне народников. Лавров и то выше.
С.: Ленина, как и Плеханова, особенно великолепно отработал Богданов. Вот Богданов — это голова. Почему у нас его слабо издают?
К.: Сейчас очень много пишут о Богданове, много статей появляется.
2 ВМУ, философия, № 6
С.: А поляки его «Тектологию» в советские времена переиздали. Теперь вот совсем другой вопрос — о философских дискуссиях в советские времена. Все это были псевдодискуссии. Возьмите дискуссии 1947 г. по книге Александрова. Я все пять дней присутствовал на них. В президиуме Жданов, Кузнецов, Шкиря-тов и появился кто-то аскетического вида в пенсне. «Кто такой?» — «А это, — говорят, — новый секретарь ЦК Суслов». Довольно горячие споры вели между собой участники, пока не выступил «в порядке прений» А.А. Жданов. И всем стало ясно, для чего было организовано обсуждение слабой книги начальника управления пропаганды и агитации ЦК. После речи Жданова в кулуарах в порядке «черного юмора» говорили: «Философская работа — кратчайшее расстояние между двумя цитатами или цитата из классиков с замечанием в скобках "разрядка моя"».
К.: Вы говорите, Быжовский писал серьезные работы по истории философии?
С.: Быховский — это третий том «Истории философии». Много выше книги Александрова, сравнить невозможно! Быковский, конечно же, не Александров. Хорошо образован, успел окончить гимназию, хорошо знал языки, стилист неплохой, но, правда, несколько самоуверенный. Я говорю: «Валентин Ферди-нандович, неплохо, по-моему, пишет Быковский». — «Да, Василий Васильевич, но он нарцисс собственной чернильницы». (Один из оппонентов по моей диссертации.)
К.: Это кто, Асмус сказал?
С.: Это Асмус о Быховском! Асмус вообще-то мало раскрывался. Он был сугубо осторожен. Его множество раз прорабатывали. В АКВ (Академия комвоспитания имени Крупской, которую, кстати, организовал Богданов), где учился Иовчук. Он там тоже по совместительству работал. Но его как «меньшевиствующего идеалиста» разбили в 1931 г. Ю.Н. Бороненков работал у нас. Он учился в АКВ вместе с Иовчуком. Этот говорил: «Чего же он там цитирует попа Введенского?« А Асмус цитировал не церковного обновленца, а Александра Ивановича Введенского, у них совпадают инициалы. В общем, его проработали и изгнали. По словам профессора Харабинского, возглавлявшего кафедру в АКВ, студент-ударник М.Т. Иовчук, выступая в проработке, говорил: «Он не меньшевиствующий идеалист, он меньшевистский идеалист!» Отсюда политический момент: меньшевиствующий — это туда-сюда, а меньшевистский — это чисто политическое обвинение. И в тот же вечер явились какие-то слушатели АКВ, стали выбрасывать пианино и другие его вещи из комнаты в общежитии ИМЛ, где он жил.
К.: Где это?
С.: Дворянское собрание сейчас, что ли... Двухэтажный большой особняк за Музеем Пушкина.
К.: А, за Музеем Пушкина. Понятно.
С.: Вот. Он тогда говорил мне, что он стоял на учете в кооперативе, и взмолился, сказав, что там стоял еще Деборин: «У Абрама Моисеевича все-таки есть где жить, а мне-то негде. Нужно выезжать из общежития, куда же мне выезжать?» Ему все же дали кооперативную квартиру. Тогда это было еще возможно. И Асмусу дали квартиру на Смоленском бульваре.
Среди философов-политиков наиболее способным был все же Г.Ф. Александров, выдвиженец А. А. Жданова. Наш профессор Г.С. Васецкий (одно время зав. кафедрой истории марксистской философии) говорил мне, что дискуссия по его книге отчасти была подсказана Сталину Маленковым и Берия, «копавшим» под Жданова. В дальнейшем уже Хрущев сбросил его с поста министра культуры по сомнительному делу о притоне, где они развлекались с актрисами. И его отправили в Белоруссию. У него была слабость: он выпивал.
К.: В ЦК бросили?
С.: Нет, не в ЦК. В ЦК работал Иовчук, еще в 1947 г. Александрова послали в Минский университет. Страдая алкоголизмом, он заработал цирроз и умер в 1961 г. в возрасте 53-х лет. А Иовчука еще до этого перебросили на кафедру в Свердловский университет. Человек он был философски малограмотный, истории философии всерьез не знал, хотя первым еще перед войной стал читать нам лекции по русской философии. Вместе с тем он был прекрасным говорильщиком, а на этом они все выдвигались: Иовчук, Константинов. Константинов тоже пустой-препустой. Это тот академик, у которого ни одной книги не было.
К.: Ну, кроме учебника под его редакцией.
С.: Истмат. Он там написал предисловие. Он был редактором «Философской энциклопедии». Реально-то Спиркин все делал и члены редколлегиии. Другой зам. Александрова, П.Н. Федосеев, когда работал в ЦК, умел держать язык за зубами. Человек умный, закрытый, тоже никакой не философ, но он и не лез всерьез в философию. А Иовчук лез, и он первый, кто стал читать лекции по русской философии перед войной. А что такое русская философия, спрашиваете? Это, конечно, четыре-пять революционных демократов, излагаемых схематично и догматично. О русском идеализме, Соловьеве и других длительное время нельзя было даже упоминать всерьез. Если у немцев есть классическая философия, что весьма энергично подчеркивал Энгельс, то она должна быть и в России: Белинский, Герцен, Чернышевский, Добролюбов...
К.: И Писарев.
С.: Ну, тут иногда приплетали Ломоносова.
К.: То есть Иовчук создал этот пантеон?
С.: Если хотите, создавать его не надо. Они все-таки русские предшественники марксизма. Они революционные демократы. Они наши, они родные. Ну не Соловьев же, понимаете ли! С Введенскими, Трубецкими и прочими. И даже Струве.
К.: Но ведь могли включить туда Михайловского, Лаврова. Ведь не включили?
С.: Все это эсеровские, знаете, предшественники и вдохновители. Но постепенно, по мере того как о Чернышевском, Герцене, Белинском и других революционных демократах были защищены десятки и сотни диссертаций, а догматизм идеологии расслаблялся, диссертации стали защищаться по более «либеральным», не очень-то приверженным марксизму мыслителям. Так, В.В. Богатов, одно время зам. декана и зав. кафедрой, в 1972 г. защитил диссертацию «Философия П.Л. Лаврова», постепенно нарастал интерес к русским идеалистам. В годы перестройки и дальнейшего краха марксизма-ленинизма повернулись к Соловьеву и к другим идеалистам, которые едва ли не полностью вытеснили революционных демократов. Вместе с тем максимально ослаб догматизм в философской методологии (хотя он и остается в парадигмах «материализм—идеализм», «диалектика—метафизика»). Не то, что в 60—80-е гг. Я лет 20 работал в ВАКе, каждое заключение начиналось со слов о том, что работа написана на основе марксистско-ленинской методологии, хотя вся эта методология в конце концов из нескольких цитат состояла.
К.: А было хоть одно заключение, где отсутствовали эти слова?
С.: Отсутствовали? Тогда ее просто не пускали, да вы что... И все рецензенты считали, что так и надо.
К.: Ритуальные фразы все писали?
С.: Не только фразы, но еще и цитаты, притянутые сплошь и рядом за волосы, как говорят. Ну что вы! Но все же я в 1964 г. выпустил книгу, она для тех времен, можно сказать, новаторская, да я и сейчас мало что в ней изменил бы. При защите в 1962 г. лишь один голос был против. Это был голос Веры Александровны Фоминой, философесса у нас быша такая (умерла в 1986 г.). Икапистка, специализировавшаяся по Плеханову и воспринимавшая Спинозу только как материалиста. Между прочим, первый доктор философских наук в СССР. Но философски совершенно малограмотная, тем не менее ездила на сессии ООН, возглавляла там даже какие-то комиссии.
К.: А вот это разделение, которое волей судеб образовалось: Иовчук и ваша кафедра. Как Вы считаете, это случайность и
должно ли вообще в историко-философской ситуации так быть, что одна кафедра занимается русской философией — другая...
С.: Я много раз говорил при Иовчуке (с ним у нас отношения, что назытается, не сложились), что должна быггь единая кафедра.
К.: Иовчук ею не заведовал, фактически, Щипанов был зав. кафедрой?
С.: После обсуждения и осуждения III тома в ЦК быша образована кафедра истории русской философии и ее возглавил Иовчук, а после того, как его услали в Минск, заведовать ею стал его заместитель Щипанов. Иовчук возглавил кафедру и журнал «ПЗИ» (вскоре закрывшийся). А для Г.Ф. Александрова ситуация осложнилась: дело в том, что появление на философском факультете Лосева и Попова произошло с его санкции, каким бы он ни был... А реально эту акцию проводил Н.Т. Тараканов, работавший в отделе ЦК у Александрова. Так на факультете в 1942 г. появились А.Ф. Лосев и небезупречный П.С. Попов. Но Александров «вывернулся». Более того, в 1946 г. они, т.е. Александров, три его заместителя — первый Федосеев, второй — Иовчук, третий — Еголин, литературовед, бывший деканом литфака МИФЛИ, проходят в Академию наук: Александров — сразу в академики, а его заместители — в члены-корреспонденты. Когда Сталин прочитал книгу Александрова «История западноевропейской философии», она ему не понравилась, хотя и получила Сталинскую премию I степени. Теперь он изменил свою позицию в другую сторону... Он по-своему был неоднозначной фигурой и разные этапы оценивал по-разному, он больше склонялся в сторону более такую...
К.: Византийскую.
С.: Да, человек уже старел, понимаете. Все они были византийцами. Возможно, не без наговоров Берия и Маленкова, «копавших» под Жданова. Сталин вызывает Сергея Ивановича Вавилова, президента Академии наук СССР, и спрашивает: «Каким образом все управление ЦК по пропаганде оказалось в Академии?» — «Товарищ Сталин, — говорит Вавилов, — нам рекомендовал их ЦК». Фактически с 1929 г. все кандидатуры в АН СССР (особенно гуманитарные) избирались с санкции ЦК, хотя постепенно его роль в этом ослабевала. «Ах, мнение ЦК? Я вот вам такого мнения не передавал. Может, товарищ Жданов?» — «Нет, товарищ Жданов нам тоже такого мнения не передавал». — «А кто же вам сообщил мнение ЦК?» — «Товарищ Иовчук!» — «Ах, товарищ Иовчук? А нельзя ли всех обратно?» — «Товарищ Сталин, устав-то ведь давно существует и нужно менять его... » — «Ах, понимаю, понимаю, конечно, устав... Ну, ладно, мы примем свои меры». И вот тогда Иовчука вышибают в Белоруссию.
Секретарем ЦК по пропаганде, это было большое понижение. А по книге Александрова назначают первую дискуссию в январе 1947 г. в Институте философии, которая, однако, их не удовлетворила. Но Белецкого, там выступавшего, сильно избили, помню.
К.: Избили в переносном смысле?
С.: Председательствовавший там B.C. Кружков (директор ИМЭЛ), один из редакторов III тома «Истории философии», подвел «итог»: «Пусть ни одни волос не упадет с головы товарища Белецкого, но он не марксист». Это достаточно произвольно, конечно: марксист—немарксист. Но Белецкий, думаю, струхнул. Хотя и эта дискуссия «верхи» не удовлетворила, была назначена новая, которая состоялась в июне 1947 г.
Повторяю, что эта дискуссия была назначена не без нашептываний Сталину (который дал книге Александрова премию I степени) Берия и Маленкова, ибо Александров был выдвиженец Жданова. А Жданов (загадочно умерший через год после дискуссии 1947 г.) — это ленинградская группа. Вознесенский, Кузнецов и, кстати, Косыгин, слава богу уцелевший, но пониженный. Это была мощная группа в ЦК. А Кузнецову, секретарю ЦК, дали надзор над органами, я его помню, мужчина серьезный такой. Жданов сидел в президиуме... И вот идет дискуссия, Жданов передает председательствование Кузнецову, который объявляет: «Следующий — товарищ Жданов, приготовиться товарищу Васец-кому». Что значит Васецкому приготовиться? Жданов, значит, скажет то, что нужно. Ради чего все это собрали. Бедный Григорий Степанович (он был директором Института философии). Добрый, малограмотный философ, Царство ему небесное. Вот такие были дискуссии. Дискуссия по «Марксизму и вопросам языкознания». Ведь разошлись. Нужные выводы были сделаны еще до начала дискуссии. Вспомним дискуссию по языкознанию. В отличие от дискуссии по слабой книге Александрова, усилившей догматизм в философии, эта дискуссия сыграла полезную роль, потому что филологи страдали от концепции Марра. Марр был большой лингвист. Но его концепция была фантастической. Сталин-то знал, и когда дискуссия была в разгаре, он пригласил редактора «Правды». «Вот, вы знаете, тут уже выступило много солидных москвичей и тбилисцев, а тут мне прислал статью один молодой человек. Я почитал, она, мне кажется, тоже может быть опубликована, приезжайте ко мне, пожалуйста, мы посмотрим эту статью. Может быть, вы ее опубликуете». Приезжает редактор, читает, «молодым человеком» оказывается сам Сталин. «Да, да, товарищ Сталин, интереснейшая статья». С самого начала он так и задумал дискуссию. И сделал новое «открытие»... Язык — это не надстройка над базисом. Идеология — надстройка, но язык —
это не идеология. А марристы считали, что язык — это надстройка. Надстройка. Но все-таки вот это, понимаете, вульгаризаторство. Сталина Соболевский защищал уже после его смерти. Чего же его критиковать, да он же правильно нам сказал, что язык не надстройка, а то нас били, били. Сталин «открыл глаза» и разбил «аракчеевцев» — марристов-«троглодитов», господствовавших в языкознании. Так что в целом эта дискуссия оказалась полезной, даже прогрессивной. Эти дискуссии, правда, были по-своему интересны, потому что в пределах всех этих марксистских, ленинских формул, высказываний что-то можно было сказать.
К.: Тема с вариациями.
С.: Если хотите. Другое дело — соотношение формальной и диалектической логики, обсуждавшееся многие годы...
К.: А в 60-е гг. изменилась как-то ситуация? Дискуссии о природе идеального проходили? Более свободные стали?
С.: Ильенков выступил с тезисами на эту тему. Вместе с Коровяковым. Но, собственно, мозговой трест-то был Ильенков. Я к нему очень хорошо относился как к человеку и хорошо отношусь посмертно. Он был аспирантом у Ойзермана.
К.: Ойзерман был на Вашей кафедре?
С.: Ойзерман заведовал нашей кафедрой. Стал заведовать после В. И. Светлова, приблизительно в 1954 г. Но... видите ли... Ильенков, а потом Мамардашвили, тоже аспирант Ойзермана, плохо знали историю философии. При свободном философствовании у них что-то получалось. Ильенкова много хвалили, в частности, за его книгу «Диалектика "Капитала"», выросшую из курса ойзермановских лекций. Когда я пришел на факультет (четыре года я тут не был из-за Белецкого) и стал читать лекцию на истфаке, жалобы какие-то пошли. Ну, я только начинал читать историю философии. Диамат-то я читал по Сталину, как дважды два четыре просто. Теодор Ильич пришел ко мне на лекции и говорит: «Да ничего страшного, ты правильно все говоришь, но лектора из тебя не получится». — «Почему?» — «А ты трепаться не умеешь». Я стал посещать его лекции. Да... Ойзерман, конечно, мастер слова. Иовчук, кстати, тоже, хотя философски малообразован... Константинов — «лирический марксист», довольно умелый говорун. Вот Федосеев скучно говорил. Но Ойзерман выше их всех, да и философски куда как более подкован. Слушаю его лекции: одну, другую, третью. Вслушиваюсь внимательно... А что он, собственно, сказал? Диалектика «Капитала» как раз. «Ты знаешь, — говорю, — ты прав, лектор из меня не получится, потому что если бы я говорил то, о чем ты тут говорил полтора часа, у меня бы через 15 минут в горле пересохло. А ты заливал ой-ой-ой».
К.: То есть риторика была способом выживания в тех условиях?
С.: Если хотите, да. Но это все же не просто риторика. Многие философские термины и их какая-никакая концептуальная связь. Диалектика так называемая...
К.: Этому ведь не учили. Цицерона ведь не читали. Курса риторики не было.
С.: Ну, видите ли, это не риторика. Это, если говорить об Ойзермане, национально-семейное творчество. Евреи к языкам приспособлены. Почему Троцкий был таким оратором, которого современники сравнивали с Цицероном? Кстати, не меньшим оратором был Керенский. Передают со слов его секретаря: была патриотическая ситуация, нужно было вдохновить людей на пожертвования во имя победы. Керенский держал короткую речь, присутствующие дамы расплакались, стали срывать с себя драгоценности, бросать, чуть ли не раздеваться. Так что дело не в организованной риторике, которой, кстати, учил Андрей Чеславо-вич Козаржевский. Риторика-то — дело более серьезное. А это просто стихийная речь. Вы знаете, кто отличался стихийной речью, красноречием? Мистики! Бернард Клервоский. Это же был такой оратор. Рыцарей повернул на Второй крестовый поход. Нужно иметь предельную убежденность. Вот Иовчук был хорошим оратором, и на этом он сделал карьеру, а как философ он совершенно ничего собой не представлял. Западной истории философии он не знал совершенно, потому и русскую трактовал дубово. Сводил все к ленинизму. Дважды баллотировался в академию, дважды проваливался. Он защищал докторскую диссертацию по русской философии. Митин был одним из оппонентов. Официальным. Все как надо, прошел. Буквально через 2—3 недели должен был пройти на члена-корреспондента, а недоктору неудобно было. Он был остроумен, Иовчук, он дал два псевдонима Митину. Это теперь широко известно, только забыши, кто это, но это Иовчук. Первый псевдоним — Мрак Борисович Мутин, а второй псевдоним — Митин любил толкать речи, а говорил он достаточно серо, неинтересно. Так вот второй псевдоним связан с этой особенностью — Маркс Борисович Митинг! Да, вот такие были времена.
А в истории философии было работать легче.
К.: А работа, которую Вы сейчас пишете, как-то связана с методологией истории философии?
С.: Она пишется по парадигме субъект-объектности, которая, по-моему, дает возможность более обобщенно, эвристично излагать материал по проблемам, в основном по проблемам. Конечно, есть фигуры — Платон, Аристотель, Кант, их никак не растворишь в общей проблематике. Но они все равно излагаются в
контексте субъект-объектной проблематики. Вот Эриугена тоже отдельно, потому что и эпоха такая, понимаете. Он не вписывается в эту эпоху: Гегель IX в.
К.: То есть Вы хотите всю историю философии как бы заново посмотреть в контексте субъект-объектности?
С.: Действительно, так. Не знаю, сколько мне Бог отпустил. Через год, я надеюсь, подам все это до эпохи Просвещения, начиная с мифологии. А там, если... Я в церковь не хожу... Но считаю, что Бог как проблема необходим. Без нее нет метафизики, значит, нет высшей философии. Вот эта идея...
К.: Но означает ли это, что, например, надо вводить теологию в высшей школе? Философия и богословие — это соратники, союзники или антагонисты все-таки, как Вы считаете?
С.: Философию и теологию я там рассматриваю как конвергенцию мировоззренческих форм. Это значит, что очень их трудно бывает отделить, а в Средние века просто невозможно отделить философию от теологии. Более того, марксизм — это идеология религиозная, хотя и светская, и это не парадокс. Какой признак идеологии? Авторитарность, массовость. Какой признак философии? Индивидуальность, личностность. А вот насчет «пре-подавать—не преподавать», ну что Вам сказать, история философии убеждает, что даже смелые философы осторожничали, например, Декарт, Спиноза, ибо в XVII в. обвинение в атеизме равно обвинению «враг народа» в 1937 г. Все они писали по-латыни. Гассенди, священник, был эпикурейцем, но писал только по-латыни. Спинозе предложили перевести «Богословско-политический трактат» на голландский язык. Он этому решительно воспротивился. Почему? Потому что, писал он в том же произведении, «Библия принесла народу большое утешение». Народ — это толпа. Чернь, уи^ш, не может жить без религии с ее суевериями. В русском языке мы переводим теологию как богословие. У западных философов это Шео^1а 1шр1га1а, богооткро-венная теология. Это богословие по-русски. У Аристотеля теология завершает метафизику учением о едином Боге, перводвигате-ле, философском Боге.
К.: А религиозная философия для Вас — это деревянное железо? Или все-таки Вы допускаете ее существование?
С.: Да вот как сказать. Был спор во Франции, в частности, между Брейе и Жильсоном. Жильсон — крупнейший медиевист-философ, он сказал: «Да, религиозная философия должна быть!» А Брейе: «Какая?»
К.: Брейе — это издатель Плотина?
С.: Да, но потом его многотомная «История философии» вышла. Он был весьма квалифицированным ученым, давно умер, как и Жильсон. Он отрицал саму возможность религиозной
философии, философия для него светская. Но, повторяю, в силу конвергенции и дивергенции мировоззренческих форм возможна религиозная философия... Ну, вот, надеюсь, моя книга вышдет. Она будет называться «Историческое введение в философию». Там эта проблематика будет развернута подробно. И тут сразу вопросы: «Вы историю философии пишите?» Но историй философии уйма. Они чем отличаются? Тем, что пересказывают, как правило, персональные идеи многих философов хронологически. Конечно, и по именам можно и нужно излагать идеи различных философов. Студенту ведь что нужно? Что сказал Демокрит и что сказал Платон. А проблемное изложение обобщено. Я делаю такую попытку. И я уже многое написал. Получится листов 50—60, но если будут годы1 и если Бог, так сказать, даст.
К.: Философский бог.
С.: Да, философский. Бог философов. Другой мне не понятен.
К.: Как построен Ваш рабочий день, Василий Васильевич? Вы много работаете?
С.: К сожалению, я работаю много, хотя, увы, неумело. Поэтому, наверное, и Ойзерман меня учил, когда мы работали с ним вместе: умей работать, умей отдыхать и умей держать язык за зубами. Вот я не научился. Работать, думаю, научился, отдыжать не умею и язык за зубами не умею держать.
К.: Вы пишете ручкой?
С.: Увы, ручкой. Я не овладел компьютером. Учиться, говорят, долго, а времени у меня осталось мало.
К.: А вот процесс писания сколько занимает, когда Вы садитесь за письменный стол?
С.: Да по-разному, видите ли... Больше всего уходит времени на концептуальное обдумытание. Оно часто занимает больше времени, чем само писание. Мой-то стиль такой: я стараюсь, чтобы не было лишних слов.
К.: Это черта поэта. Вы писали стихи?
С.: Стихи я писал в детстве. Но я с Вами согласен в одном. То есть я согласен с Некрасовым, но считаю, что и философ должен этому следовать:
Стих как монету чекань Строго, отчетливо, честно. Правилу следуй упорно, Чтобы словам было тесно, А мыслям просторно...
Вот так надо... Но это меня засмеют какие-нибудь модернисты. Какой-нибудь поклонник Мамардашвили... В их трактовках философии обычно разговор ни о чем... Я с порога этого не приемлю как бессодержательно-бесполезное. Сейчас широко раз-
лилась графомания, особенно в философии. Значимость философа у нас определяется количеством статей и тем более книг. Категория качества фигурирует в наших оценках крайне редко. Вот, например, сравнительно молодой писатель-философ В.В. Ильин опубликовал 10 книг чуть ли не по всем вопросам. Но в этих книгах — темнота, беспредметность, терминологический разврат. Такой ассоцианистический ум и стремление как можно больше выдать «на гора». Вот, смотрите, у нас один издал 20 с лишком книг, другой молодой человек, я о нем говорил, Ильин, — 10 книг, но ведь это... бог знает что же... что там можно понять? Да. Темнота, беспредметность, термины надумывает. И тут вот ничего, тут вот так, такой ум. Такой ум.
К.: А вот кроме Аверинцева в современной истории философии, культуры...
С.: Ну, Аверинцев, он культуролог, но... он не гносеолог, конечно.
К.: Он филолог прежде всего...
С.: Филолог, они разные — филологи. И Лосев филолог. Но он филолог, я бы сказал, философствующий. Возьмите статьи Аверинцева в энциклопедии, они превосходны по содержанию и по точной и незаурядной стилистике. Между прочим, Аверинцева для философии открыл я! Это был где-нибудь 1966 год. Он заканчивал аспирантуру, не защитив еще диссертации, работы ему не «светило». Тогда для энциклопедии я написал статью о патристике. Поступает рецензия. Рецензия такая въедливая, такая эрудированная, что я ахнул. Звоню и говорю: «Ну, это А.Ф. Лосев, пускай он и пишет». — «Василий Васильевич, это не Лосев». — «Ну а кто же?» — «А вот есть такой аспирант — Аверинцев. У Вас там, на кафедре классической филологии». — «Ну, думаю, — нужно познакомиться с ним». И привел его на заседание нашей кафедры. Он выступает. Заикается, но говорит вещи необычные. После кафедры А.С. Богомолов говорит: «Откуда Вы его выкопали?» Сказали ему, что он аспирант кафедры классической филологии. Предложил Ойзерману: «Давайте его на кафедру привлечем? У нас хороших античников нет. Асмус стар, да и мы уже не молоды. Аверинцев блестяще знает языки, и новые и древние». И мне удалось добиться для него должности младшего научного сотрудника. «Сергей Сергеевич, идите на нашу кафедру, будете заниматься античной философией». Он было согласился. Но через неделю мне звонит: «В-в-василий Васильевич, поймите меня правильно, я ведь все-таки не историк философии». Я говорю: «С вашими знаниями Вы быстро войдете в эту проблематику». Все равно отказался, и удалось устроить его редактором в «Мысль». Я там в некотором роде руководил. Конечно, главой редколлегии был Митин, потом Федосеев. Но
им хватало ума всерьез не вмешиваться в процесс издания классиков философии. Их дело — руководить политически, идеологически. Аверинцев начал готовить издание «Платона». Потом удалось его зачислить на должность лаборанта в ИМЛИ. И там он быстро выдвинулся, человек он, действительно, талантливый. Защитил диссертацию «Плутарх и античная биография». Выступавшие неофициально оппоненты предлагали присвоить ему степень доктора филологических наук. Но в гуманитарных науках такое происходило крайне редко. Тогда Аверинцеву присвоили лишь кандидатскую степень. Через 5—10 лет он защитил и докторскую — «Поэтика византийской литературы». Но ему повезло, он родился вовремя. Воскресла проблематика патристики, в которой Аверинцев сделал очень много. Но содержательно писал и по некоторым вопросам новой философии — западной и русской. Удалось добиться для него премии Ленинского комсомола (довольно значительной).
К.: Получил?
С.: Да, конечно. Там было такое. Послали на рецензию крупному античнику — Владимиру Дмитриевичу Блаватскому. Он дал совершенно отрицательную рецензию. Ее отложили в сторону. Послали на рецензию Петровскому и получили сугубо положительную. Значительная премия была получена. Здесь С.С. Аве-ринцев стал читать лекции по средневековой культуре и религии. В МГУ. С большим успехом, хотя лектор он никакой, заикающийся, но не в этом дело. Гегель был, как известно, тоже плохой лектор. В дальнейшем Аверинцев получил и значительную премию «Триумф» (средства Березовского). Она предназначалась для писателей, артистов. Единственный ученый ее получивший — С.С. Аверинцев.
К.: А Вы не находите, что в российской культуре есть какие-то символические фигуры. Такие, как ныне покойный академик Лихачев. То есть люди безусловно достойные, но все-таки фортуна как-то к ним повернулась, и, может быть...
С.: Ну, Лихачев тоже ведь, понимаете, и сидел на Соловках (как и Лосев, который сидел в другом месте). Человек высококультурный. И прошлые страдания обернулись авторитетом и наградами.
К.: Ну, на роль духовного вождя нации не подойдет, к сожалению, ни Аверинцев, ни Лихачев.
С.: Думаю, что они на такую роль не претендуют. Аверинцев, конечно, знает, чего хочет. В горбачевские времена его выдвинули делегатом Съезда народных депутатов. У нас была создана кафедра истории и теории культуры. Она создавалась под Иванова и Аверинцева. Но они скоро убыли за рубеж: Аверинцев — в Вену, Иванов — в Лос-Анджелес. По слухам, австрийская церковь
дала Аверинцеву премию за способствование возрождению религии в России. Хотя религиозники его не терпят. Мол, он экуменист, приблизившийся к Ватикану.
К.: Вы писали о новоевропейской философии, о средневековой, о возрожденческой, вот как Вы, уже войдя, что называется, в пору мудрости и философской зрелости, себя оцениваете? Вы человек возрожденческий или средневековый? По духу? Какая эпоха Вам ближе?
С.: Ну, если так высоко взять, то, думаю, я скорее человек возрожденческий, я все люблю. Я весьма любознателен с детства. Считал, что в философии господствует интуиция целостности, многознание ей показано.
К.: Вот Лосев, он был человек нового средневековья.
С.: Пожалуй, мне все интересно. Хотя, конечно, в конкретных познаниях я полный дилетант. Сравниться с Лосевым с его углубленностью в лингвистику, математику, музыку было бы совершенно неуместно. Но все же познавательная активность присуща мне с моего деревенского детства, и даже «политическая» активность. Я был тогда очень активным пионером. Можно считать, что принимал участие в организации колхоза в нашем огромном селе. Наш парторг («избач») научил нас: ребята (а я их возглавлял), вот будут сейчас уполномоченные выступать, призывая вступать в колхоз, «несознательные мужики» будут яростно выступать против. А вы, когда будут эти выступать, заберитесь на кулисы. Сцена была такая. И орите изо всех сил, бейте ногами, чтоб их заглушить. Так мы и делали. Колхоз организовали, и я с грустью наблюдал, как в марте 1930 г. появилась статья Сталина «Головокружение от успехов», «несознательные мужики» быстро уводили своих лошадей, инвентарь, всякий скарб. Мгновенно развалился колхоз. Собрали библиотеку у раскулаченных. Один имел много книг. Отрубник еще сохранился в 1930 г. Отрубник со времен...
К.: Столыпина...
С.: Столыпина, конечно. Да... Библиотека хорошая была. Ну, почитаем. А я очень любил читать все, что под руку попадалось. И комитетчики сделали меня библиотекарем в 11 лет, я выдавал книги. Местный парторг, любомудр был, умный, активный был, «избач». Секретарь партбюро, ну несколько коммунистов-то было. Потом уже услышал в Москве, что его расстреляли. Но он был «просветителем», организовал на селе некий театр, ставил пьесы всякие. Вовлек и меня в некоторые роли. Я имел большой успех, например, в роли черта.
К.: В какой пьессе?
С.: По-моему, «Старуха на духу» Городецкого — атеистическая агитка.
К.: Это в 30-е гг. такое существовало? С.: В 1929—1930-е гг....
К.: И театр был у Вас в селе, в клубе?
С.: Конечно, в клубе деревенском. А село большое бышо, около 3000 душ.
К.: У меня дед тоже быш сельским театралом, в 1930-е гг.
С.: Ваш отец, наверное, моложе меня?
К.: Мой отец моложе вас на 5 лет. Я имею в виду деда, дед был режиссером сельского театра. А дед с 1905 г.
С.: Это все же была по своему романтическая эпоха. Искренняя вера была в «лучшее будущее». Хотя далеко не все мужики разделяли такую веру.
К.: Вера в социализм...
С.: Вера, что будет лучше. Но далеко не всех мужиков она привлекала, большинство было против, против... Моя собственная мать, простая крестьянка-колхозница. Я ее уговорил вступить в колхоз, но она была очень недовольна, хотя работала одна. Отец уехал в Москву, а потом пропал без вести в одной из командировок. Две сестры уехали из села на торфоразработки. Мы с младшим братом остались. И меня отправили в пятый класс, в Москву к дяде, к брату матери. У нас не было пятого класса, была лишь начальная школа. Сейчас говорят: о, как плохо живем! Господи, да вы1 не жили тогда! А я прибыш в квартиру дяди.
К.: Коммунальную?
С.: Коммунальная квартира, представлявшая собой полный подвал до окон. Квартира состояла из четырех комнат, из четырех семейств. Комната дяди — 14 метров.
К.: В каком районе?
С.: Это хороший теперь район. 4-я Тверская-Ямская, теперь это центр. За Садовым.
К.: Тогда это были трущобы почти?
С.: Как Вам сказать, соседние дома были хорошие, кирпичные. Но тогда мало строили. Мужики, как мой дядя, бежали из колхозов и селились, где было свободно. Собственные квартиры имели немногие, из начальства в особенности. Например, Павлик Коган жил в отдельной квартире, ибо его отец в Главчае работал. Квартиры тогда, это, знаете, признак, как теперь если не миллион, то как...
К.: 600-й «Мерседес».
С.: Да. Если хотите. Комната дяди — 14 метров. Двое детей, я пятый член семьи, да еще приезжал и жил иногда брат жены дяди. Где заниматься? Кухня одна, примуса горят, ну вот так и жили. Правда, в шестом и девятом-десятом классах переселялся к тетям (по отцу), к двоюродному брату в крохотную комнату.
К.: В какую гимназию Вы ходили?
С.: Какая гимназия? Школа ФЗС, дорогой Алексей Павлович. Фабрично-заводская семилетка.
К.: Там же на Тверских-Ямских?
С.: Сейчас скажу. Школа-то там же, на Миусах. Я ходил туда недалеко, пока жил у дяди. А когда жил у родных в районе Рижского вокзала, добирался на трамвае, бывало, на буферах. Один день мы работали в Щепетилинском трамвайном парке. Что-то делали. На станке практически не работали, но целый день проводили там. Но с 1934—1935 гг. открыли десятилетки. И наш класс был вторым по выпуску в 1936 г. Я и еще одна согруппница получили аттестаты отличников (золотые медали появились значительно позже). Этот аттестат давал право поступать в вуз без экзаменов. Десятилетки давали, можно сказать, довольно систематическое образование. Думаю, что тогда их оканчивали 5% от всех советских детей. Этому фактору придавали очень большое значение. А я к тому же имел рабоче-крестьянское происхождение.
К.: Рожали не так, зачаты не там...
С.: Считалось, что это уже другие люди, родившиеся при социализме. С 1930 по 1956 г., когда мне дали первую квартиру, я сменил 17 мест жительства, считая общежития, родных, у которых я жил.
К.: Дядя-то хорошо к Вам относился?
С.: Видите ли, я Вам скажу так: они были люди малограмотные, но глубоко моральные. Родной так родной... Живи. Правда, было трудно, очень голодно. Раз на сколько-то месяцев лишили карточки. Дети — да, а при чем здесь племянник? Еду к матери, благо не очень далеко, 250 км на поезде. За пирогами, за сухарями.
К.: Мать долго прожила?
С.: Нет, моя мать умерла рано. Она шла откуда-то из района и провалилась в апреле в ледяную воду. У нее сразу начался скоротечный туберкулез. И в 1937 г. в возрасте 46 лет она умерла. 46 лет. Сильная женщина была. Очень богомольная.
К.: Верующая, да?
С.: Верующая. Отец таким не был, не был. Он погиб в 1931 г. в одной из командировок, страдал запоями. Хороший, многосторонний был мастер. В селе-то он был кузнецом. Но очень любил читать книги, увлекался чтением. Мне его брат значительно позже, уже в 70-е гг. рассказал, что когда отцу исполнилось 19 лет, пора было жениться, а девки его не знают, он все книги читает и в кузне у себя работает, на поле не работал совсем. Что делать? Поехали в соседнее село Богослово, 4 км. Приехали, спрашивают: «А невесты здесь есть?» Какие-то бабы-мужики говорят: «Вот, знаете, тут у Дияновых Машка засиделась. Ей 18-й
год доходит, а она еще не замужем». Поехали к Дияновым, привели. Нравится? Нравится. Женились. Родили пятерых детей. Это считалось маленькое семейство, нередко были и по 10 человек.
К.: Вы каким быши?
С.: Я был четвертым. Мне предшествовали три сестры, после меня был брат. В 1944 г. лейтенант Иван Соколов был убит в Румынии. Мне же повезло. В одном бою чуть не сгорел, а вообще был шустриком таким. Память была очень хорошая. Я поэтому наизусть многое-многое знал. Я и сейчас люблю Пушкина (но мой первый поэт — Лермонтов). Стараюсь запоминать стихи философского содержания.
К.: Я помню, Вы читали оду Державина «Бог».
С.: Я ее знаю наизусть. То, что мне нравится, особенно с философским оттенком, стараюсь запомнить и даже иногда произношу это на лекциях. Например, великолепный перевод Рильке Пастернака. Там такие слова:
Как мелки с жизнью наши споры,
Как крупно то, что против нас!
Когда б мы поддались напору
Стихии, ищущей простора.
Мы выросли бы во сто раз!
Все, что мы побеждаем, — малость,
Нас унижает наш успех.
Необычайность, небывалость
Зовет борцов совсем не тех.
Так ангел Ветхого завета
Нашел соперника подстать.
Как арфу, он сжимал атлета,
Которого любая жила
Струною ангелу служила,
Чтоб схваткой гимн на нем сыграть.
Кого тот ангел победил,
Тот правым, не гордясь собою,
Выходит из такого боя
В сознаньи и расцвете сил.
Не станет он искать побед.
Он ждет, чтоб высшее начало
Его все чаще побеждало,
Чтобы расти ему в ответ.
Вот, видите, какая здесь поэтическо-философская мощь. Эти строфы так уместны, например, при характеристике волюнтаристской моральности Фихте.
Июнь 2003 г.
