CC BY
47
А.Ю. Мамычев
ЧТО ТАКОЕ ДЕМОКРАТИЯ: ПОСТАНОВКА ВОПРОСА
Статья посвящена рассмотрению феномена «демократия» как специфического стиля государственно-правового мышления. Автор определяет основные параметры и характеристики последнего,
а также направления его развития.
Ключевые слова: власть, господство, гражданское общество, демократия, концептуализация, государство, права человека, правовое мышление, стереотипы, установки.
Ответ на этот вопрос равнозначен ответу на вопрос: что есть настоящие политико-правовые и социально-духовные процессы, современность, которую мы переживаем в целом? В настоящее время демократию нельзя рассматривать как конкретное понятие, поскольку оно стало предельно размытым и концептуально варьирующимся феноменом государственно-правовой действительности, чье содержание изменяется в зависимости от политикоидеологических и узко корпоративных интересов. В то же время в качестве политической практики демократия характеризуется сегодня «плавающими» рамками и требованиями, что особенно проявляется при сравнительно-правовом анализе различных государственно-правовых пространств, в развитии современного международного порядка. Итак, именно слово «демократия», перешагнув уровень уникальной цивилизационной модели государства, стало составляющей нового квазирелигиозного вероучения, претендующего на мировое доминирование.
Между тем претензии на мировое господство данной «мессианской» доктрины вполне оправданы, т.к. действующая система демократических догматов, символов и ценностей позиционирует себя как универсальная, сглаживающая религиозные, социокультурные и институционально-правовые различия. Причем демократическая парадигма мышления «ставит себя» над традиционными формами и механизмами общественного единства и организации, представляя новый уровень, контекст существования государственно-правовых пространств*. Вместе с тем альтернативной доктрины, имеющей социально-духовные, доктринальные, институциональные, материальные и иные ресурсные основания, на сегодняшний день нет! В современном научном и обыденном сознании отсутствуют альтернативы демократическому образу мысли. Демократия выступает в качестве матрицы познания и интерпретации действующих социальных, политических, правовых
и иных событий и процессов, представляет единственно верную (по крайне мере серьезно не оспариваемую) нормативно-ценностную систему.
Сразу оговоримся, что интенциональная направленность статьи основывается на двух совершенно разных, на первый взгляд, работах. Во-первых, это небольшая статья французского философа и методолога М. Фуко «Что такое Просвещение?», в которой исследователь, опираясь на аналогичную публикацию И. Канта, рассматривает современность как некоторую установку, нежели определенный исторический период. Под установкой М. Фуко предлагает понимать определенный способ отношения ко всему, что происходит в данный момент, как определенный способ мыслить и чувствовать происходящее, а также как определенный способ действовать и вести себя, «который разом отмечает нашу сопричастность текущему моменту и представляется как некоторое задание» [1, с. 344]. Во-вторых, это небольшая работа П.И. Новгородцева - «Демократия на распутье»; в ней мыслитель обращает внимание на терминологическую нечеткость и расплывчатость понятия «демократия», на кризис западноевропейской концепции «демократического государства», угрозы политико-правового развития, ориентирующегося на идеи и ценности демократии, на будущие пути развития этой концепции. Русский юрист и философ предупреждал об опасности трактовки демократии с универсалистских позиций, навязывания универсальных шаблонов организации деятельности государственной власти и социально-правового взаимодействия всех субъектов. При этом отмечал, что положительные свойства этой идеи раскрываются только в том случае, когда демократия рассматривается «как одна из форм правового государства» [2, с. 544].
Общеизвестно, что стереотипы, символы, образы и установки (преимущественно организующие наше мышление и понимание происходящего) играют существенную, а порой и решающую, роль в эволюции государственно-правовой практики, развитии научного дискурса, политической идеологии, практики и проч. Не случаен в этом плане и дефицит современных государствоведческих исследований, критически анализирующих
существующие «авторитетные» установки и образы, категории и понятия теории государства. Под видом государствоведческих исследований в основном выходят статьи и монографии, посвященные проблемам правового государства, его построения, реализации и т.п. [11]. Вряд ли теория государства сводится исключительно к толкованию, комментированию и интерпретации одного уникального (с цивилизационной точки зрения) проекта государственноправовой организации. Причем чем больше выходит научных публикаций, затрагивающих данную проблему, тем более расплывчатым становится вопрос о сущностном различии таких категорий, как: «демократия», «государство», «правовое государство», «государственная власть», «права человека» и др.** При дефинитивном анализе содержание данных категорий выводится
практически одно из другого, читателю неизвестность определяется через неизвестность, государство - через систему демократического правления, права и свободы, правовое государство в целом (другой модели государства, видимо, не существует) или наоборот и т.д.
Другой пример, раскрывающий суть государственной власти, сводится к форме ее правовой организации, проблематике первичности и вторичности субъектов публичной власти либо правовым способам ее реализации. Существо государственной власти в этом свете совпадает с правовым инструментарием, который обеспечивает демократизм, реализацию прав и свобод. При этом механизмы публично-правовых органов власти весьма часто совпадают с самим правовым регулированием («Власть есть специальный вид права», - полагает Ф.Ф. Кокошкин), а государственная власть вообще понимается как средство для достижения, реализации прежде всего правовых целей. В связи с этим мы имеем, как это ни странно, весьма существенный разрыв, а порой и противоречие между концептуальным полем понятия «власть» (сформированным целым корпусом гуманитарных наук) и теориями государственной власти (построенными, по мнению С.А. Котляревского, на «искусственной стилизации»). Справедливо в этом плане отмечает известный методолог В. М. Розин, что кризис современной юриспруденции связан не столько с функционированием организационных структур и юридических институтов, сколько с формами их осмысления. «Именно система правовых идей, правовая наука, более того, формы правового сознания поддерживают и цементируют уже в значительной мере отжившие традиционные способы работы и мышления юристов» [3, с. 33].
В последнее время в понятие «государственная власть» более или менее удачно вкладывают систему признаков демократического режима, т.е. сводя первую к одной из форм ее реализации. При этом блестяще доказывается, что в тоталитаризме и авторитаризме власти как таковой не существует (поскольку государственная власть основана на юридических формах и свободе), а функционирует принуждение, насилие, которые ничего «не имеют общего с существом государственной власти, учрежденной демократически и реализуемой в публично-правовых формах».
Существует определенная сдержанность, а нередко и исследовательская боязнь, в ментальном и антропологическом анализе государственных феноменов, реконструкции тенденций и закономерностей правокультурного развития юридико-политических институтов и структур*. За позитивистскими (легалистская трактовка политико-правовых процессов) или метафизическими (естественно-правовая, коммуникативная, постмодернистская и прочие интерпретации государственно-правовой реальности) рассуждениями скрывается игнорирование, сознательное абстрагирование от действующих национально-культурных факторов и доминант**.
Апеллирование к последним при обосновании той или иной научной гипотезы вызывает (как это ни странно) негативную реакцию со стороны научного сообщества. Подобные исследования «маркируются» как научная деятельность, сбившаяся с «магистрального пути» развития современного гуманитарного дискурса. Например, действующим институтам власти (Президент РФ, Федеральное Собрание, Правительство, суды) посвящено большое количество публикаций. Однако их описание ограничивается формально-юридической трактовкой, реже анализом причин адекватности их функционирования нормативной модели, закрепленной на конституционноправовом уровне. Рассмотрение публично-правовых институтов власти в качестве национально-культурных феноменов, трансформации и преемственности в их функционировании, возникающих дисфункций и аномических эффектов при национальной адаптации абстрактных ценностнонормативных и институциональных моделей - слабо популярны в современной юриспруденции, не говоря уже о формировании соответствующего теоретикометодологического и социолого-методического основания подобных исследовательских проектов.
Таким образом, все мы увлечены перспективами демократии и правового государства, не понимая четко (или каждый по-своему), что это такое. Скорее всего, здесь важно не содержание этих крайне актуальных «понятий», а вера в них. Впрочем, то, что демократия основана на рациональной вере в нее, - мысль не новая. О том, что демократические формы не в состоянии достичь взятых на себя «обязательств» (прямое правление народа, учет общественных интересов и потребностей в парламентаризме, обеспечение наиболее полной свободы и социальной справедливости и т.д.), а демократия представляет собой рационализированную веру в недостижимые идеалы индивидуальной свободы, за которую ей прощаю все (А. де Токвиль), или великую ложь современности (К. П. Победоносцев), или массовую политическую иллюзию (Ж. Эллюль), или новую форму деспотизма (Ж. де Местр, Э. Берк), или безликую и анонимную форму дисциплинирования и муштры социального и индивидуального тела и души (М. Фуко), писалось достаточно много и активно. Однако в настоящее время традиция критического анализа демократических форм государственноправовой организации, рассмотрения их достоинств и недостатков, проектирования и моделирования современных, смешенных типов и форм государства постепенно сходит со страниц научных изданий, публичных лекций, политического лексикона и проч.
Причем мировой демократический транзит возобновляет (в новых формах и формулах) средневековую риторику: об истинности знания («демократическая истина» становится новой формой политического деспотизма - все, что выходит за предела демократической модели западного образца, объявляется неразумным, иррациональным); праведности государственного обустройства
(институционально-нормативном оформлении «рая» на земле); сакральности определенных символов, образов, трактуемых как изначальные,
общечеловеческие; неизменном установленном порядке правового устройства, «ранга» источников права; священности гуманитарных интервенций и проч. Отметим, что именно средневековый западноевропейский пафос мессианства и универсализма породил целый ряд современных явлений и феноменов. Например, понятия «священная война», «джихад», формы военных и
гуманитарных интервенций, логика обоснования которых преемственно воспроизводится в современной глобальной демократизации. По справедливому заключению В. Д. Соловья, «на самом деле мы наблюдаем классический пример регрессии к формам социального господства, которые казались исторически изжитыми» [4, с. 451].
Современная доктрина демократии и концепция прав человека отправили в хранилище истории традиционные формы толерантности и культурного плюрализма. Так, толерантность и этнокультурные различия в государственном развитии стали не только не востребованными в глобальном демократическом дискурсе, но и в целом замещаются «институциональной нетерпимостью» (к иным, не демократическим - традиционным формам государственного строительства) и культурной неприязнью к тем цивилизационным пространствам, которые «идут не по столбовой дороге современности» (К. Райз)*. Принцип плюрализма культурных форм и идентичностей, а также процессы «национализации» публично-правовых институтов противоречат современным основополагающим признакам демократии (равенство прав, приоритет суверенности личности, свобода и т.п.), поскольку национальное, этническое, локальное и групповое становятся приоритетнее по отношению к индивиду, блокируют формирование схожих индивидуальностей (или «гомогенных субъективностей», по М. Фуко), препятствуют становлению глобального гражданского общества.
Более того, в ряде исследований доказывается, что универсалистские ценности, сформированные в эпоху Просвещения, являются единственным способом обеспечения устойчивого развития общества и цивилизации. При этом понимание сущности, содержания и социального значения этих ценностей имеет одинаковое прочтение во всех юридико-политических континуумах. Посредством «исследовательских фикций» обосновывается, что только данные ценности способны обеспечить единство общественного развития, стабильность международного порядка, заместив конфликтогенные и по своей сути иррациональные общественные нормативно-ценностные скрепы, такие как традиции, обычаи, религия, этнос, нация и т.п., которые в современном мире не обеспечивают сплоченность и социальное доверие.
Отсюда, например, и стремление связать такой феномен, как «правовой нигилизм», с незападной формой правового мышления, что объясняется, как верно отмечает И.Д. Неважжай, «подспудным социокультурным
несоответствием между требованиями, предъявляемыми актуальной правовой культурой, и архетипическими в своей основе представлениями о праве и правовом. Из этого противостояния вытекает общее негативное отношение к чуждому правопониманию и чуждой модели права в культуре» [5, с. 27].
С точки зрения М. Фуко, которого Дж. Коэн и
Э. Арато называют великим критиком демократии и гражданского общества после Маркса [6], практика правления, сформированная в демократических сообществах, изначально направлена не просто на то, чтобы гарантировать некие предварительно признанные, данные априори правовые свободы, а на то, чтобы потреблять свободу и, следовательно, ее производить, а также организовывать*. Причем это такая государственная организация, отмечает мыслитель, где можно быть свободным, однако эта свобода «означает, что il mondo va da se вырисовывается игра интересов, которая мобилизует стратегии безопасности, предназначенные для отражения внутренних опасностей, связанных с производством свободы. Отсюда - закрепление тех или иных форм принуждения, контроля, механизмов надзора, которые вырабатываются в дисциплинарных техниках, тотально инвестирующих поведение индивидов» [7, с. 274].
Становление демократической установки государственно-правового мышления начинается в эпоху Просвещения. В различных политических и правовых учениях и доктринах под воздействием секуляризации и
натурфилософских представлений о развитии социальной организации формируется либеральный тип юридической рациональности, постулирующий универсализм правовых принципов и аксиом. Развивающиеся различные типы правопонимания - естественно-правовой, позитивистский, формационный - в различных логико-методологических схемах продолжают и поддерживают этот универсализм**. С этого момента политические формы (либеральной демократии), юридические процедуры кодирования общественных/властных отношений (например избирательные процедуры), фундаментальные
экономические механизмы (рыночной экономики), которые некогда были чистыми западноевропейскими феноменами, начинают интерпретироваться в качестве универсальных, трактуются как изначальные аксиомы человеческого развития.
Основной программой правовых и политических учений, а также
социалистических и анархических теорий XIX в. как универсальных программ социальной организации становится объяснение и оправдание универсальных человеческих законов, связанных с прогрессом правового государства и гражданского общества. При этом Просвещение отодвинуло духовнонравственную проблематику общественной организации и социального единства от правотворческого процесса и государственного строительства. Общественное структурирование и нормирование перестали быть
гармоничными и целостными, поскольку переформатировались исключительно
на формальные рамки и абстрактные нормы, предельно юридизировав и политизировав социальное взаимодействие*. Для доминирующего стиля демократического мышления главным становится не внутреннее содержание жизнедеятельности человека и общества, а его формальная структурированность и господство идеократических факторов (идей формального равенства, свободы, справедливости и проч.). В то же время «форма правления и парламентское устройство представляют значительно больший интерес, чем общественное, религиозное или моральное состояние общества». Здесь «чужд какой-либо органический взгляд на политическую природу вещей; не ощущая их генезиса и качественной самобытности, он уверен (либерально-демократический стиль мышления. - А.М.) во
взаимозаменяемости и рациональной конструктивности многих политических институтов и структур, в его представлении они не “вырастают” (исторически. -А.М), но создаются (формально, искусственно. - А.М.)», - отмечает по этому поводу И. А. Исаев [8, с. 183].
В свою очередь Просвещение формирует установку на квазирелигиозную веру в абсолют человеческого разума, его способности и возможности рационального конструирования гармонического единства, счастья, вечного порядка и т.п. Так, в традиционной мировоззренческой системе человек воспринимался как «антиномичный субъект», сочетающий греховную природу и стремление к истине и добру (при этом основная проблематика сводилась к свободному выбору индивидуальной воли между добром и злом). Поэтому его совершенство рассматривалось как в плоскости духовного, так и внешнего -формально-нормативного. В рамках демократической дихотомии проявляется другой ряд демаркации - рационального и иррационального, а внутреннее, духовно-нравственное содержание «отодвигается» за пределы публичной организации и социального взаимодействия.
Неолиберализм и неосоциализм [12], развивающие демократический способ мышления, переносят источники «социального зла» с внутреннего мира человека на внешнюю организацию (форму правления, государственное устройство, отдельные политические и юридические институты). Проанализировав многие неолиберальные и неосоциалистические публикации, можно с уверенностью резюмировать, что последние «исповедуют» один стиль мышления, отличаясь лишь проектами будущего структурирования общества и мирового порядка.
В этом контексте становится очевидным и то, что современный демократический стиль мышления исходит из рискогенной и неустойчивой социальной среды, которая стабилизируется не гармоничным взаимодействием духовно-нравственных, идеократических и иных ценностно-нормативных систем, а формально-организованным и абстрактным началом во властноправовом взаимодействии.
В данном контексте очевидна и логична актуализация проблематики риска и
нестабильности в развитии современных демократических систем, поиска адекватной формально-юридической и институционально-управленческой (бюрократической) «прививки» в постоянно меняющемся мире. Отсюда вполне понятны современные «футурологические догматы мышления», развиваемые в социологических и политологических исследованиях, в рамках которых утверждается, что общественные системы и политические режимы должны «научиться жить» без каких-либо устойчивых ориентиров, культурных доминант и ценностей, национальных идентичностей, долгоживущих факторов порядка, общепризнанных авторитетов и проч. Новая реальность - это постоянный реальный и виртуальный кризис, действующая система актуальных или латентных рисков. Это своего рода «глобальный дискурс гуманитарного мышления», захватывающий все сферы знания, определяя направления их развития [9]. Нестабильность - новая домината общественной организации, а рискогенность - новое направление в модернизации политико-правовых технологий управления, совершенствования госаппарата, правового порядка и т. п.
В условиях нестабильной и рискогенной социальной среды, которую воспроизводит демократический стиль государственно-правового мышления, такие понятия, как «демократия», «гражданское общество», «государство благосостояния», по утверждению М. Фуко, не применимы к характеристикам современной действительности, т.к. являются идеологическими клише, публичными (фасадными) моделями, расходящимися с реальной практикой властно-правовых отношений в обществе. Причем эти публичные модели рассматриваются М. Фуко как продукт современных технологий власти, которые поддерживают структуру современного господства как внутри конкретного государства, так и на международной арене (например, делегитимация того или иного режима международным сообществом путем ссылки на нарушение принципов демократии и подавление гражданского общества и т.п.).
Французский мыслитель приходит к выводу, что именно идея демократии и общественного блага, сменившая религиозные и духовные основания государственно-правовой организации, становится новой абсолютизирующей силой, ограничивающей и управляющей свободой индивида, подчиняющей его политическим программам и властным требованиям. Так, М. Фуко заключает, что демократия и общественное благо «наличествуют тогда, когда все подданные безусловно подчиняются законам, хорошо исполняют возложенные на них обязанности, усердно занимаются ремеслами, которым они себя посветили, и соблюдают установленный порядок хотя бы в той мере, в какой он сообразен законам... Иными словами, общественное благо - это, по сути, подчинение закону. Однако в любом случае, если целью суверенитета является общественное благо, то всеобщее благоденствие оказывается не чем иным, как абсолютной подчиненностью. Это означает, что цель суверенитета
замкнута на самой себе: она отсылает к самому осуществлению суверенитета; благо есть подчинение закону, следовательно, благо, к которому стремится суверенитет, состоит в подчинении людей этому суверенитету» [10, с. 195].
Следует подчеркнуть, что вопрос о демократии тождествен вопросу о том, что проблематизируется в современном политико-правовом мышлении, а значит, определяет универсалии в его развитии, формы рациональности и параметры истинного знания.
В практическом плане этот вопрос завязан на определенный круг исторических событий и конкретных политико-правовых процессов, определяющих современное функционирование государств, неправительственных институтов и организаций, международного порядка в целом.
Литература
1. Фуко М. Что такое Просвещение? // Интеллектуалы и власть: Избранные политические статьи, выступления и интервью. М., 2002. Ч. 1.
2. Новгородцев П.И. Демократия на распутье // Об общественном идеале. М., 1991.
3. Розин В.М. Юридическое мышление (формирование, социокультурный контекст, перспективы развития). Алматы, 2000.
4. Соловей В.Д. Кровь и почва русской истории. М., 2008.
5. Неважжай И.Д. Типы правовой культуры и формы правосознания // Правоведение. 2000. № 2.
6. Коэн Дж., Арато Э. Гражданское общество и политическая теория. М., 2003.
7. Фуко М. Нужно защищать общество: Курс лекций, прочитанный в Коллеж де Франц в 1975-1976 учебном году. СПб., 2005.
8. Исаев И. А. Господство: Очерки политической философии. М., 2008.
9. Кравченко С. А. Риски в нелинейном глоболокальном социуме. М., 2009.
10. Фуко М. Истина и правовые установления // Интеллектуалы и власть: Избранные политические статьи, выступления и интервью. М., 2005. Ч. 2.
11. Раянов Ф.М. Матрица правового государства и наша юридическая наука // Государство и право. 2006. № 8.
12. Хардт М., Негри А. Множество: Война и демократия в эпоху империи. М., 2006.
* Например, известный исследователь У. Альтерматт заключает, что процессы глобальной демократизации открыли простор для новых форм социального единства, основанного на идеях равенства и свободы. В этом новом свободном мире-единстве «национально-государственное мышление и действия должны быть денационализированы». Автор убеждает, что в
современном глобализирующемся мире формируется новая нормативноинституциональная форма общественной организации, освобожденная от традиционных национально-культурных пут - глобального гражданского общества. Именно формальный (т.е. основанный на формальной триаде «равенство- свобода-справедливость») и глобальный характер гражданского общества представляет единственно возможный вариант обеспечения демократизма, стабильности и свободы в изменяющемся мире. «При этом современные демократические государства, - замечает автор, - могут существовать лишь в том случае, если они освобождают политическое гражданство от культурной и этнической идентичности». Объективные тенденции, по его мнению, требуют, чтобы гражданство стало исключительно абстрактно политическим феноменом, лишенным какого-либо культурного или этнонационального содержания: «Гомогенность национального государства должна основываться на политических, а не на этнокультурных факторах». (Альтерматт У. Этнонационализм в Европе. М., 2000.)
** Симптоматическим является и тот факт, что ряд исследователей совершенно справедливо, на наш взгляд, призывают к концептуальному переосмыслению идеи прав человека и либерально-демократической доктрины, которые не следует рассматривать как тождественные. Так, например, В.В. Денисенко прав, когда отмечает, что «ошибка многих отечественных правоведов, как критикующих, так и защищающих права человека, заключается в том, что они отождествляют идею индивидуализма (которая является центральной в либерально-демократической системе координат. - А.Ю.) и концепцию прав личности». (Денисенко В.В. Права человека, индивидуализм и демократия // Философия права. 2010. № 1. С. 43.)
* Слишком уж схожи исторические параллели и аналогии, тенденции в развитии властно-правовой деятельности, которые зачастую показывают не популярные, но устойчивые типы и формы национальной мыследеятельности, преемственно воспроизводящиеся модели властно-правового взаимодействия в системе «личность - общество - государство».
** В то же время каждый исследователь предполагает (или по крайней мере догадывается), что любая абстракция (позитивистского либо метафизического, метаюридического характера) всегда наполняется специфическим, конкретноисторическим, социокультурным и проч. содержанием, интерпретируется и понимается в контексте определенного общества, свойственного ему стиля мышления и т. п. Отсюда традиционно велика значимость сравнительноправовых исследований, которые можно сравнить со значимостью теории сопротивления материалов в естественнонаучной картине мира, поскольку именно познание специфических национально-культурных закономерностей, трендов и доминант развития права, государства, отдельных форм деятельности и взаимодействия, различных институтов и структур позволяет отразить
сопротивляемость, готовность национального материала (юридико-политического бытия) к тем или иным новациям, рецепциям, заимствованиям.
* После окончания «холодной войны» «слабые государства», или, как их называет К. Райз, государства-«неудачники», превратились в проблему международного порядка. По отношению к этим государствам-«неудачникам» понятие «суверенитет», по утверждению Ф. Фукуямо, «становится фикцией или скверной шуткой», поскольку их слабые институциональные структуры управления и демократическая некомпетентность подрывают их суверенность. «Это происходит потому, что проблемы, которые слабые государства создают для себя и других, увеличивают вероятность того, что еще какая-нибудь из стран международной системы захочет вмешаться во внутренние дела этих слабых государств против их желания». При этом доказывается, что легитимность государства и внутригосударственных институтов и структур, проводимой ими политики не может автоматически гарантироваться, без признания высшей силы (наднациональных интересов). Следуя этой логике, Ф. Фукуямо обосновывает, что начиная с 90-х годов достаточно отчетливо проявляются процессы институционализации международной имперской власти, которая распространяет свои «постколониальные» интересы на всю «слаборазвитую» часть мира. Главной проблематикой в этом ракурсе для всего мирового сообщества, и прежде всего США и Европы, становится формирование действенных механизмов постколониального управления слаборазвитыми и недемократичными пространствами, включение их в систему взаимодействия развитых стран в качестве подконтрольных территорий. И в этом плане «не совсем ясно... существует ли альтернатива квазиперманентным и квазиколониальным отношениям между “вассальной” страной, получающей помощь, и международным сообществом. В некотором смысле, - заключает Ф. Фукуямо, - международное сообщество восстанавливает прежнюю мандатную систему Лиги Наций того периода, когда определенные колониальные власти получали привилегии управлять некоей территорией в своих интересах». (Фукуяма Ф. Сильное государство: Управление и мировой порядок в XXI веке. М., 2007.)
* М. Фуко утверждает, что действующий демократический дискурс в научном мышлении и политической практике обосновывает и реализует новую универсальную форму властного господства - биополитическую.
** В этом плане следует согласиться с В.В. Сорокиным в том, что «позитивистская и естественно-правовая (юснатуралистская) школы права имеют отдельные различия в трактовке источника права, в онтологических вопросах, а методологически они представляют собой детерминистские метатеории, претендующие на всеобъемлющее объяснение права. Они принципиально тождественны в основаниях своей методологии, демонстрируя лишь плюрализм подходов в рамках единого секулярного мировоззрения».
(Сорокин В.В. Понятие и сущность права в духовной культуре России. М., 2007. С. 66.)
* Общеизвестно, что гармоничность социально-нормативного регулирования и структурирования достигается системным взаимодействием различных ценностно-нормативных систем, их согласованного учета в правовой политике государства: «Если разнообразные социальные регуляторы всех уровней, включая нормативный, действуют согласованно и непротиворечиво (хотя, конечно, полного противоречия избежать в развитии общественной системы невозможно. - А.М.), то это симптом гармоничного развития общества и большая удача для него. В составе нормативно-регулятивной системы нормы (совокупность норм) выступают в едином комплексе с соответствующими массивами идей (ценностей) и отношений». (Мальцев Г.В. Социальные основания права. М., 2007. С. 21-22.)
