CC BY
131
О.М. Гончарова Санкт-Петербург
БОГОРОДИЧНЫЕ ЧЕРТЫ РУССКОЙ ЖЕНСТВЕННОСТИ В ОДАХ М.В. ЛОМОНОСОВА
Ода появляется в России как первое поэтическое произведение становящейся российской словесности, как выражение новаторских интенций новой культуры. Возникшая на волне еще не утраченного увлечения идеями идеальной России и фигурой Петра I, ода оказалась тесно связанной с философскими и политическими идеями времени, что определило ее «государственную» проблематику. Однако специфика культурных инноваций эпохи состояла в том, что в России «создавалась светская религия государственности» и «светская идеология государства требовала религиозного ему поклонения» [1]. Это, на первый взгляд, парадоксальное, сочетание светского и религиозного, мирского и сакрального не только ярко отразилось в русской оде, но и определило ее внутреннюю художественную семантику, идеологию и поэтику жанра.
При этом нужно учесть, что любая культура переходного типа всегда связана со сменой культурной парадигмы в целом и отменой слаженной системы прежних ментальных установок. Русский XVIII век демонстрирует этот процесс в наиболее отчетливой форме: экстремально заостренный интерес к новому и демонстративный отказ от старого приводит к полной смене предшествующих культурных стереотипов, а также и способов их ментальной интерпретации. Механизм культурных инноваций эпохи уже описывался как резкая смена своего и чужого, старого и нового, сакрального и мирского и т.д. При всей очевидности подобных перемен реальное пространство культурных смыслов выстраивалось очень сложно и противоречиво. Идеи европейского, нового, чужого носили пока еще сугубо программный характер и относились к уровню культурной семиотики. Семантика же культурных инноваций эпохи, как показали Ю.М.Лотман и Б.А.Успенский, определенная необходимостью построения новых коммуникативных механизмов, была связана именно со старым, своим, русским [2]. Ода и возникает в контексте этого сложного переплетения и взаимодействия различных уровней культуры. При внешней и демонстративной декларации своего новаторского и европейского характера, ода, тем не менее, должна была быть коммуникативной для социума, то есть понимаемой и воспринимаемой адекватно русским читателем, пока еще очень далеким от европейских впечатлений и европейской образованности первых авторов одических текстов - В.К.Тредиаковского и М.В.Ломоносова. А потому самым главным и существенным моментом трансплантации
европейской одической модели на русскую почву становится процесс ее перевода на языки русской культуры и ментальности.
В процессе такого перевода русская ода, в отличие от европейской, ориентированной на латинские источники и языческую образность, становится произведением, тесно связанным с традициями церковнославянской книжности. Специфика такого превращения была обоснована и Тредиаковским (например, в «Рассуждении об оде вообще»), и Ломоносовым в трактате «О пользе книг церковных в российском языке».
Рассмотрим только один из аспектов смыслового пространства одического текста. Тема идеального государства - России как «рая» и «Эдема», главенствующая в оде, естественно определяет появление образа идеального монарха, который явлен лирическому Я в его мистическом откровении. Б.А.Успенский и В.М.Живов в своей статье «Царь и Бог» уже показали проявившуюся именно в XVIII веке тенденцию к сакрализации образа монарха [3].
Однако они не обратили внимания на один из значимых факторов культурной истории. Когда Тредиаковский и Ломоносов вернулись в Россию с первыми одическими опытами, на русском престоле прочно и надолго обосновались женщины-императрицы. Именно им и посвящались одические тексты на протяжении нескольких десятилетий русской истории. Связь оды с категорией женского, которая только кажется случайной, также выражает один из важнейших аспектов новой культуры. XVIII столетие ознаменовано, помимо прочего, сменой гендерных стереотипов русской традиции, что отразилось и в специфике династической женской событийности этой эпохи. Нерелевантная в своей собственной субстанциальности для русского средневековья категория женского или женственности неожиданным образом сменяется не только обретением закономерной функциональности в культурной парадигме (отчетливым формированием оппозиции «мужское -женское»), но и вынесением ее в высшие, сакральные для русского сознания, сферы власти и государства, которые особенно в начале столетия были предметом философской, политической, литературной, и, в целом, национальной рефлексии.
В этом контексте русское сознание оказывается принужденным к некоторым ментальным операциям, которые давали бы возможность освоить не только новые привычки мышления в области мужское - женское, но и осознать такое инновационное явление, как «женщина и власть». Русская традиция восприятия женского в этом случае давала крайне мало возможностей. Об этом в свое время писал Ф.Буслаев в статье «Идеальные женские характеры Древней Руси». Исследователь отметил, что «русская женщина имеет полное право жаловаться на невнимание к ней старинных грамотников», что только в жанре жития и в «местных преданиях и сохранилась память о многих достойных уважения женщинах древней Руси» [4]. К эпохе Ломоносова, по подсчетам Ф.Буслаева, женщин-святых насчитывалось 26, многие из них были малоизвестными местночтимыми святыми, а потому поиск художественного языка и поэтических средств изображения женской идеальности был для Ломоносова-поэта серьезной
проблемой. Помещая, по законам жанра, «женский персонаж» в сферу героического, высокого и прекрасного, одический автор вынужден искать и особый словесный ряд для идеализации и сакрализации своей героини.
Напряженный поиск предикатов и атрибутов русской женственности, которые бы отличались от привычного изображения мужского, ощущается и в самих текстах Ломоносова. Например: «О вы, российски героини <...>! / Вы пола превышая свойство, / Явили мужеско геройство / Чрез славные свои дела»; «Не всяк ли скажет быть чудесно, / Увидев мужество совместно / С толикой купно красотой?» (Ода 1752). В этих поисках Ломоносов попытался однажды воспользовался, казалось бы, очень уместным и ярким сравнением Елизаветы Петровны с предшествующими «российскими героинями» - княгиней Ольгой, Еленой Глинской, Натальей Нарышкиной. Однако этот прием не получил своего развития ни у Ломоносова, ни в русской одической традиции в целом. По всей видимости, для Ломоносова конкретно-историческая определенность, «опредмечивание» образа героини лишало ее необходимых идеальных черт, тем более что даже «царская женственность» в средневековой русской культуре была периферийной для национального мышления, ориентированного в основном на «мужские» ценности.
Показательно при этом, что в ином типа дискурсе - риторическом, привязанным к пространству реальному и мышлению государственнополитическому, мы не видим реализации подобных черт. Напротив, риторическое высказывание тяготеет к четкому разделению пола, при этом женственность имеет негативный оттенок. Наиболее раннее свидетельство тому находим у В.Н.Татищева в «Произвольном и согласном рассуждении и мнении собравшегося шляхетства русского о правлении государственном» (1730), где он рассуждает о возможных проблемах правления Анны Иоанновны, поскольку она «есть персона женского пола» [5]. В дальнейшем подобные «женские» характеристики появляются и по отношению к Екатерине II. Наиболее показательный пример - работа М.М.Щербатова «О повреждении нравов в России» (1786 - 1787). Сходным образом писал о Екатерине и Н.М.Карамзин в «Записке о древней и новой России» (1811): «Екатерина - Великий муж в главных собраниях государственных - являлась женщиною в подробностях монаршей деятельности: дремала на розах, была обманываема или себя обманывала; не видала или не хотела видеть многих злоупотреблений» [6].
Отсутствие традиций описания женской идеальности могло бы, кажется, компенсироваться в таком случае аналогией с «мужскими» персонажами. Так, вполне приемлемым для Ломоносова было сравнение Петра I с Богом - «Он Бог, он Бог был твой, Россия» (Ода 1743 года). Такое уподобление, казалось бы, и реализуется в именовании женщины-императрицы богиней: «Щедрот источник, ангел мира, / Богиня радостных сердец», «Богиня, радость и покров!», «Надежда, радость и богиня». Однако имя богиня в русском контексте не было и не могло быть простым эквивалентом слову «Бог», не было оно и метафорическим сравнением. Ведь богиня - слово, абсолютно нейтральное для православного сознания,
связанное к тому же с внешней и мало знакомой русскому читателю того времени античной образностью оды. Даже имена богини, встречающиеся в текстах (например, Беллона и Астрея), практически ничего русскому слуху не говорили.
Это хорошо известно из истории использования подобных именований в XVIII веке еще со времен Петра I, который инспирировал различного рода специальные разъяснения используемых им мифологических имен. Аналогичным образом поступает и Екатерина II. Например, представляя себя во время коронационных торжеств не только как новую русскую императрицу, но и богиню - Минерву, Екатерина продуманно и талантливо оформляет это событие. Зрелища и фейерверки в Москве были призваны не только создать атмосферу праздника, но и объяснить в общедоступной и понятной всем форме семантику используемого имени. Так, московский фейерверк 1763 года назывался «Возвращение Златого века», а главным действием стал маскарад «Торжествующая Минерва», в подготовке которого принимали участие крупнейшие театральные деятели того времени -Ф.Волков и А.Сумароков. Как явствует из специально изданной «афишки», маскарадная процессия двигалась по Москве «от утра до полдни» в течение трех дней, при этом античные герои и аллегорические фигуры совершали различные «театральные» действия («игралища, пляски, комедии кукольные»), которые должны были высказать на языке русской ментальности идею «Торжествующей Минервы» и прояснить семантику имени «Минерва» каждому жителю Москвы. Действительно, в русской памяти Екатерина II так и осталась «Российской Минервой». Прежде всего, это одическое имя императрицы, но также в виде Минервы ее изображали живописцы, скульпторы и медальеры, даже экслибрис личной библиотеки Екатерины содержит изображение шлема Минервы. Привычным и обиходным это имя императрицы стало для русского человека, во многом благодаря русской оде.
Под пером русских поэтов неожиданным образом предикаты и атрибуты российской Минервы и богини оборачиваются совершенно иными смыслами, не только не безразличными для русского национальнорелигиозного сознания, но, напротив, более значимыми и знакомыми, нежели античная атрибутика оды. Опуская символико-метафорические механизмы разворачивания этих смыслов, представим в общем и целом тот полисемантический комплекс, которым ода представительствует женское. Его можно определить как «богородичный», поскольку единственной идеальной женщиной Руси была именно Богородица, о чем неоднократно писали наши религиозные мыслители, например Н.Бердяев. Русская религиозность, по его словам, это «женская религиозность <...>. Это <. > религия Богородицы», а русский человек всегда «более чувствовал близость Богородицы-Заступницы, чем Христа» и проявлял себя в «вечном желании укрыться в складках одежд Богородицы» [7]. При этом важно учитывать, что Богородица почиталась как Вышний Покров русского царства и символическое выражение идей русской теократии и государственности [8]. Такое метафизическое осмысление образа Богоматери ярко отразилось в различных дискурсивных практиках русского
средневековья, или, например, уже в XVII веке - в иконе Симона Ушакова «Богородица - древо Государства Российского».
Стремление представить идеальное средоточие русской государственности, в силу культурно-исторических условий приобретшее женский облик, приводит к тому, что в оде оформляется особая номинация. Античные имена богини и обозначенное античными элементами пространство ее бытия становятся внешней атрибутикой оды, что помогло избежать возникновения кощунства по отношению к православной традиции. Семантически значимыми оказываются в оде другие «имена», которые придавали идеальной героине богородичные черты.
Так, например, оды Ломоносова часто содержат сюжетный элемент пророчеств и видений. Пророчества о прекрасной жене оборачиваются и прямым ее видением, уже непосредственно соотнесенным с изображением конкретного сакрального персонажа - Богородицы: «Я Деву в солнце зрю стоящу, / Рукою Отрока держащу / И все страны полночны с ним. / Украшена кругом звездами, / Разит перуном вниз своим, / Гоня противности с бедами. /И вечность предстоит пред нею» (1-я Ода 1742 года); «О слава жен во свете славных, / России радость, страх врагов, / Краса владетельниц державных» (2-я Ода 1742 года).
Сама специфика одического «видения» (непременно сформулированная в любом одическом тексте в образе «восторга») отчетливо соотнесена с постижением высших сакральных ценностей. Чаще всего у Ломоносова эта идея выражена в мотиве восхищения или возведения на гору. Например: «Восторг внезапный ум пленил, /Ведет на верх горы высокой» (Ода 1739 года); «Видение мой дух возводит / Превыше Тессалийских гор!» (Ода 1742 года); «Какую радость ощущаю? / Куда я ныне восхищен? / <... > / На верх Олимпа вознесен!» (Ода 1750 года).
Помимо того, что в церковнославянской традиции «восторжение» или «восхищение» означали метафизическое духовное вознесение и приобщение к божественному [9], эти одические формулы могут быть прямо сопоставлены со святотеческими текстами. Например, со «Словом на успение Пресвятой Богородицы» Иоанна Дамаскина, глубоко почитаемого Ломоносовым: «Востечем на таинственную гору, превыше житейских и вещественных помыслов, и вшедши в Божественный и непроницаемый мрак в свете Божием воспоем безграничную силу Богородицы» [10].
Образ прекрасной жены в текстах Ломоносова сопровождает словесный ряд, который может быть понят как традиционное апофатическое именование Богоматери. Приведем в пример наиболее частотные: премудрость, радость или отрада, тишина, покров, матерь, ангел, утешение, спасительница, надежда, свет, милость. Наиболее значимым оказывается здесь мотив радости: «Отрада россов», «Российская отрада», «Богиня радостных сердец», «Отрада наша и покров», «Надежда, свет, покров, богиня», «Отраду, радость, жизнь дая». Ведь Богородица и есть «Радость Мира». «Это - Радость всех радостей, как заповедал называть нам икону «Умиления» Серафим Преподобный» [11]. Богородица в иконографическом изображении и «В скорбях и печалях утешение», и «Утешительница
скорбящих», и «Всех скорбящих радость», и «Отрада, или Утешение».
Идеальную героиню Ломоносова сопровождают те же предикаты - «Печется, ограждает, греет», «Ты защитница и мать», «Утешь печальные сердца» и т. п. Следует отметить, что икона «Всех скорбящих радость» была тесно связана с деятельностью женщин царского дома: в 1711 году икона была перевезена в Петербург царевной Натальей Алексеевной, потом Елизавета воздвигла в ее честь знаменитый храм «Всех скорбящих радость», занималась этим храмом и украшением иконы и Екатерина II.
Героиня Ломоносова одновременно и «спасительница», например: «Увидев времена златые / Среди градов своих и сел, /Гласит спасенная Россия / К защитнице своих предел» (1-я Ода 1742 года). Спасение - одна из основных сакральных функций Богородицы: с молитвой о спасении
обращаются именно к ней. Поэтому и целый ряд богородичных икон называется «Избавительница», «Призри на смирение», «Споручница
грешных». Слова «помилуй нас и спаси» - постоянный рефрен всех служб и молитв Богородице, а также и текстов народных духовных стихов, посвященных Богородице («Заступи, спаси и помилуй!»).
Апофатические имена Богоматери - не просто эпитеты, они означают или фиксируют какую-то божественную ее ипостась и становится типом иконного изображения. А их в православной традиции более 300. Так называемые акафистные иконы, как и сами акафисты к ним - это и есть прославление имен Богоматери. И в литургических текстах, и в духовной литературе, то есть в «словах» и «проповедях», посвященных Богородице, похвала ей или молитва к ней - это также и «называние» ее многочисленных имен. Как писал в 1706 году Дм. Ростовский, «нарицаем ю <. > множайшими и пречестнейшими титлы, по достоянию ея» [12]. Так, например, построено «Слово на Благовещение Пресвятой Богородицы» Григория Неокесарийского: «Радуйся, Благодатная! источник света, просвещающего всех верующих в него. Радуйся, Благодатная! восток умного солнца и чистый свет жизни <...>, луг благоуханный <...>, ветвь присноцветущая, услаждающая души» [13].
Ломоносов в нейтральном, на первый взгляд, словоупотреблении использует именно этот устойчивый для традиции прием изображения. Рядом с его одической героиней закономерно появляются постоянно сопутствующие богородичным текстам (молитвам, акафистам, тропарям, иконам) мотивы рая, сада, цветения: «Как рай цветет ее держава», «Цветет в России красной рай», «Цветут оливы, насаждены Елизаветиной рукой», «О ты, цветущая отрада». И дело здесь не только в стремлении к изображению идеальной страны, приведенные слова - это имена Богоматери: «Она бо есть дверь райская» (Дм. Ростовский), «райским дверям отверзение» (акафист), в народном духовном стихе «Сон Богородицы» она отворяет двери рая [14]. Богородица и «Вертоград заключенный»: это название иконы Никиты Павловца 1670 года, которая композиционно воспроизведена на одном из рисунков Ломоносова, связанных с текстом его оды Елизавете.
Богородица в русской иконографической традиции имеет предикации «цветочной»: например, такие типы икон, как «Неувядаемый цвет»,
«Благоуханный цвет» и др. Мотив цветения может быть связан и с Благовещенской символикой, ее приметы многочисленны в одических текстах Ломоносова, который даже в «новогодней» оде 1764 года пишет о «вечной весне» и «цветении» или видит «кроткую весну / В лице, в устах, в очах, и нраве» (Ода 1759 года). Причем «цветут» в ломоносовской оде те цветы и деревья, которые и тесно связаны с образом Богоматери: например, лилия (у Ломоносова по-церковнославянски - «крин»), и являются ее «именами». Например, появление странных для русского контекста «олив» объясняется, на наш взгляд, тем, что Богородицу могли именовать и «маслиною».
Так или иначе, в оде проговариваются и другие имена Богоматери. Героиня у Ломоносова милостивая («Милости источник»), ангел («О ангел наших мирных лет!»), кроткая и справедливая («Суд и милость сопрягаешь, / Повинных с кротостью казнишь»). Конечно же, она не раз названа и матерью
- «Не тая ли на нас взирает, / Что материю все зовут?», «Ты защитница и мать», «Истинная чадам мать». Некоторые поэтические формулы
Ломоносова прямо соотносятся с богородичными текстами. Сравним, например: «Утешь печальные сердца» (Ломоносов) - «Печальных всех праведное утешение» (Дм. Ростовский) или название богородичной иконы «Утоли мои печали» (при Екатерине II в 1765 году икона «Утоли мои печали» была привезена в Петербург и помещена в церкви Вознесения). Героиня оды Ломоносова всегда связана с «чудом». Ср.: «Она вся - одно дивное чудо» (Дм. Ростовский). Она всегда правит отечеством и домом («Екатерине скиптр вручен / Отечеством и домом править») - ср. икону «Пресвятая Богородица Домоправительница». Прямо соотносятся с иконами «Державная» и «Царственная», где Богородица пишется сидящей на троне со знаками державы в руках, слова Ломоносовских од: «Всевышний крепкою десницей / Богиню нам подав царицей, / От гибели невинных спас»; «Богини лик прекрасный, /Держащей скиптр и венец». Особое внимание оды к военным победам и триумфам императрицы, казалось бы, мало соответствующее ее женственности, может быть связано с устойчивым именем Богородицы как «избранной воеводы» (так именуется она в службах на празднованиях, например, Владимирской иконы Божьей Матери). Даже нечасто встречающиеся предикаты и атрибуты одической героини: например, «ограда», «стена», также оказываются хорошо знакомыми русскому человеку эпохи Ломоносова «именами» Богоматери. Например, одическая формула Ломоносова «Мы чтим стеною подвиг твой» определена, несомненно, одним из имен Богоматери - «Оранта» («Нерушимая стена»), поскольку
Богородица «стена еси и заступление всем с верою прибегающим» (акафист Пресвятой Богородице в честь иконы Владимирской).
Особо репрезентативным для идеологических интенций оды оказывается именование героини Премудростью или указание на ее связь с Мудростью. Наиболее типичное высказывание этого плана: «Ликуйте: Правда на престоле, / И ей Премудрость приседит» (Ода 1764 года). Описание сопристольной Мудрости, откровенно напоминающее икону «Софии Премудрости Божией», напоминает нам о традиционном для русского сознания неразличении или смешении Богородицы и Софии, то есть
мышлении высшей правды мира в общей богородично-софийной семантике
[15]. У Ломоносова «премудрость» становится устойчивым определением героини: «Премудрой правишь ты рукой», «Премудрая Елисавет» и т.д. В оде 1764 года этой теме посвящен целый фрагмент текста, в котором связываются воедино концепты «премудрость», «правда», «истина», «закон», что помогает соотнести изображенную героиню с иконой Богоматери «Правдолюбие». Эта икона, известная в разных вариантах, имеет общую сложную символическую структуру, связанную с идеями Истины и Премудрости. У Ломоносова описываемый фрагмент завершается определением - «Ограда истины святой»
[16].
В контексте русской традиции одическая премудрость явно соотносится с похвалами женам - женственному созидающему началу в мире, которое вдруг проявляется в позднем средневековье «на Руси, почти не знавшей женской святости и любившей рассуждать о женской злобе» [17]. Детальное исследование феномена «женской святости» в Московском царстве позволяет говорить о богородично-софийном осмыслении русского теократического государства. Таким образом, мы можем сделать вывод о том, что русская ода, озабоченная поиском женской идеальности и осмыслением проблемы «женщина и власть», находит решение в области национальнорелигиозного предания и национальной мифологии. Осознаваемые ранее как составные элементы общей идеи «Москва - третий Рим», женские концепты теперь эстетически оказываются реализованными, воплощенными в символике нового государства, сама сущность которого осознается как воплощение сакральной женственности. Если для Московского царства важна была женская тема в связи с идеей Премудрости, которая осознавалась «как начало теократии, та, на которой цари царствуют» [18], то теперь - «У нас Премудрость на престоле», то есть не некое «начало», а сама суть новой российской государственности.
Эта художественная концепция в оде активно поддерживается и такой важнейшей предикацией, как покров: «Россия, коль счастлива ты / Под сильным Анниным покровом!», «Надежда россов и покров», «Отрада наша и покров», «Ты будешь с нами: / Покрытым орлими крылами / Кто смеет прикоснуться к нам?» [19]. Сюжет «покрова Богородицы» и его символика -не только уникальное явление русской традиции, но и одна из важнейших идеологем национально-религиозного сознания. С введением праздника Покрова «Москва XVI века, обретя во Владимирской иконе царьградскую ризу Богоматери, увидела себя царственным городом, богозащищенным, обвитым царственной чудотворной ризой, градом-храмом» [20]. В ближайшее к Ломоносову время о символике Покрова размышлял Дм. Ростовский в своем «Слове на Покров», где он соединил образ Богородицы с образом Жены, облеченной в солнце. Именно так увидит и Ломоносов свою героиню, воплощающую идеальную женственность - «Я Деву в солнце зрю стоящу».
Таким образом, гендерная специфика русской власти определила закономерное обращение Ломоносова к традиционному религиозному идеалу, связав воедино старое и новое, и, выведя сам процесс формирования имперской идеи на принципиально другой уровень: мессианская
богоизбранность нового русского царства связана с истинно сакральной сущностью ее властительницы, ее богородично-софийными характеристиками, обеспечивающими и Вышний Покров над царством, и божественную Премудрость в его организации и функционировании. Именно эти идеи и были высказаны в русской оде, сложная семантика и организация которой определили проявление богородичных черт в изображении идеальной русской женственности.
Примечания
1. Лотман Ю.М. Очерки по истории русской культуры XVIII - начала XIX века // Из истории русской культуры. Т. IV. М., 1996. С. 40, 43.
2. Подробнее см. об этом: Лотман Ю.М., Успенский Б.А. Отзвуки концепции «Москва - третий Рим» в идеологии Петра Первого (К проблеме средневековой традиции в культуре барокко) // Художественный язык Средневековья. М., 1982. С. 236 - 249; Лотман Ю.М., Успенский Б.А. Роль дуальных моделей в динамике русской культуры (до конца XVIII века) // Успенский Б.А. Избранные труды. Том 1. Семиотика культуры. Семиотика истории. М., 1994. С. 219 - 253; Успенский Б.А. Historia sub specie semioticae // Успенский Б.А. Избранные труды. Том 1. Семиотика культуры. Семиотика истории. М., 1994. С. 50 - 59.
3. Успенский Б.А., Живов В.М. Царь и Бог. Семиотические аспекты сакрализации монарха в России // Успенский Б.А. Указ. соч. С. 110 - 218.
4. Буслаев Ф. Исторические очерки русской народной словесности и искусства: В 2 т. Т. 1. СПб., 1861. С. 239.
5. Татищев В.Н. Избранные произведения. Л., 1979. С. 150.
6. Карамзин Н.М. Записка о древней и новой России в ее политическом и
гражданском отношениях. М., 1991. С. 44.
7. Бердяев Н. Душа России. М., 1915. С. 15, 19.
8. Подробнее об этом см.: Плюханова М.Б. Сюжеты и символы Московского царства.
СПб., 1995. С. 23 - 36, 225 - 226.
9. Подробнее об этом см.: Гончарова О.М. Поэтический сюжет русской лирики XVIII
- XX вв. в контексте национальной традиции // Вестник молодых ученых. Филологические науки. 2002. № 10. С. 3 - 13.
10. Избранные слова святых отцов в честь и славу Пресвятой Богородицы. СПб., 1868. С. 29.
11. Флоренский П.А. Столп и утверждение истины. М., 1990. С. 355.
12. Ростовский Дм. Сочинения: В 4 т. Т. 3. М., 1748. С. 103.
13. Избранные слова святых отцов в честь и славу Пресвятой Богородицы. С. 87.
14. Этот образ представлен у Ломоносова в оде 1743 года - «Отверзлась дверь, не виден край, / <. .> / Цветет в России красной рай».
15. Подробнее об этом см., например: Буслаев Ф. Исторические очерки русской народной словесности и искусства: В 2 т. Т. 2. СПб., 1861. С. 294 - 298.
16. Своеобразным аналогом этому мотивному комплексу оды Ломоносова может служить портрет Екатерины II в виде законодательницы в храме богини Правосудии работы Д.Г. Левицкого.
17. Плюханова М.Б. Указ. соч. С. 225.
18. Там же. С. 227.
19. «Покрытие крылами» в данном случае выражает, на наш взгляд, не только семантику «покрова», но и связано с «софийной» темой, поскольку София Премудрость Божия изображается на иконах в виде крылатого ангела. Возможность подобного прочтения поддерживается и постоянным именованием героини оды ангелом.
20. Плюханова MX. Указ соч. С. 48.
