CC BY
55
УДК 81-112
БЕГЛЫЕ ССЫЛЬНОКАТОРЖНЫЕ: ЛИНГВОКУЛЬТУРОЛОГИЧЕСКИЙ
ПОРТРЕТ
(НА МАТЕРИАЛЕ ОМСКИХ СТАТЕЙНЫХ СПИСКО XIX В.)1
К.Р. Ваганова
В данной статье на материале омских деловых документов XIX в. смоделирован лингвокультурологический портрет беглых ссыльнокаторжных, выделены основные макро- и микрокомпоненты всей системы описания данного образа и сделаны выводы о региональной обусловленности данной модели портретирования.
Ключевые слова: омские деловые документы, статейные списки, беглые ссыльнокаторжные, ссылка, Сибирь.
В современной лингвистике возрастает интерес к изучению культуры народы, которая непосредственно отразилась и закрепилась в языке. Постоянное обращение исследователей к проблеме самоидентификации нации (культурной, социальной, языковой и иной) обуславливает активную разработку специального направления в науке, а именно - области, в которой «язык рассматривается как культурный код нации, а не просто орудие коммуникации и познания» [9, с. 3] и которая носит название - лингвокультурология. Отметим, что в этом случае язык имеет несколько функций: отражательная (различные изменения в культуре, обществе и нации преломляются сквозь призму языковых интерпретаций и аккумулируются в тех или иных памятниках эпохи), интерпретационная (фиксирование большинства возможных изменений в социальной и культурной стратификации общества выступает не как однонаправленный процесс, но предполагает элемент той или иной качественной интерпретации) и конструктивная (создание особой реальности, в которой и проживает человек). Все обозначенные функции языка в случае характеризации «культурного кода нации» в настоящей статье будут рассмотрены на материале омских юридических текстов XIX в.
Традиционно памятники деловой письменности представляют собой интересный материал для решения важных лингвистических задач, связанных, прежде всего, с изучением русского языка во всём многообразии форм его существования. Вслед за Л.Ф. Колосовым понятие «деловая письменность» осознаётся нами как «совокупность документов, обеспечивающих административно-управленческую деятельность государства и регулирующих правовые отношения между членами общества» [7, с. 2]. Из этого определения следует, что функциональная предзаданность делового письма определяется, прежде всего, экстралингвистической ситуацией той или иной эпохи. Деловой документ выступает как объект администрирования норм и правил жизни в обществе, как носитель правовых, экономических и общественных принципов поведения каждого человека. Существование определённых социально ориентированных порядков, контролирующих закон как норму жизни в различные периоды истории, предполагает особый статус документооборота в региональных канцеляриях.
Памятники деловой письменности отражают не только различные общественные отношения (духовно-интеллектуальные, социальные, экономические), но и представляют собой «особый тип текстов, изначально ориентированных на живой русский язык и традиционно противопоставляемых книжно-литературным (книжно-славянским, книжным, литературным) памятникам, характеризующимся церковнославянской языковой основой» [7, с. 2]. Направленность на «живой русский язык» свидетельствует о существовании особой речевой рефлексии, которая отражается в тексте: любые изменения в деловом языке (то есть в языке юридических памятников того или иного периода) непосредственно фиксируются в деловых документах эпохи. Это говорит о прямой зависимости деловой письменности от постоянно меняющихся норм языка эпохи и, наоборот, об отражательной способности юридических текстов (язык - норма - источник).
Расширение сферы употребления деловой письменности при утрате церковно-славянским языком целого ряда функций, на наш взгляд, определило ту важную роль, которую деловой язык
1 Исследование выполнено при финансовой поддержке гранта РГНФ, проект №11-14-55004 а/т «Региональный текст как историко-лингвистический и лингвокультурологический источник»
сыграл в сложных процессах формирования русского литературного языка нового типа, а именно -роль кодификатора норм (письменных и устных). «Живые» разговорные явления различных уровней языка первоначально существовали особой (обособленной) системой, которая располагалась на периферии всего «поля» языка (в центре неё - церковнославянский язык). Постепенно происходило «диффузное» перемещение (перемешивание) элементов этой многофункциональной и многоступенчатой системы, которое определило впоследствии смену языковых доминант.
Формирование собственно русского литературного языка в течение всего XVIII в. предопределило упорядочивание элементов разговорного, делового и высокого стилей. Всё это привело к изменениям в функционировании русского литературного языка. Он стал пригоден для выражения всё более и более широкого круга понятий, в то время как сфера употребления церковнославянского языка постепенно сужалась (в настоящее время церковнославянский язык используется как служебный). Поскольку роль делового языка начинала меняться, в этот период доля разножанровых деловых документов заметно возросла. Разветвлённое делопроизводство допетровской Руси требовало появления единых принципов его оформления и обработки документов. Потому в системе Приказов формируется слой специалистов - определённого вида чиновничества, ориентированного уже на всестороннее знание документа. Сама система документооборота становится строго регламентированной и процесс унификации (точнее -стандартизации) языка документов, начавшийся ещё в Киевской Руси, получает, таким образом, своё дальнейшее развитие в XIX в.
Но восстановить реальную картину правовых отношений и систему языковых средств выражения письменной речи юридических текстов, особенно на периферии государства, в настоящее время возможно только в результате всестороннего изучения архивных документов судебного делопроизводства [1, с. 237]. Для этого в качестве источника исследования нами были выбраны омские деловые документы, а именно - статейные списки XIX в. которые будут рассмотрены как феномены культуры. Языковые особенности этого типа текстов, о которых подробнее будет сказано далее, в целом определяются общими синтаксическими и стилистическими нормами рассматриваемого периода: отказ от приказной традиции повлёк за собой поиск новых средств для обозначения общей модели портретирования беглых ссыльнокаторжных.
Отметим, что деловое письмо в этот период представляло собой композиционно и содержательно сложившуюся, чётко осознаваемую пишущим структуру, которую необходимо было соблюсти. Данное определение обнажает, на наш взгляд, противоречивую природу формуляра деловых документов XIX в. Соотнесенность текста с той или иной эпохой не играет доминирующей роли, и потому принцип его временного ориентирования сразу же может быть имплицирован исследователем. Наоборот, наличие определённого шаблона предполагает зависимость пишущего от внутренней и внешней структуры документа. Делопроизводители старались следовать за фиксированной «программой» заполнения лакун языковыми средствами выражения методики портретирования. Это исключало проявление авторского начала в письменном тексте (в данном случае мы, конечно же, говорим об идеальной структуре речевого акта). Поскольку полностью избежать явления индивидуализации в рамках делового текста невозможно, то перед пишущими возникает необходимость наполнения речевой структуры каждый раз новым содержанием: отсюда - актуализация авторского начала, которое находит непосредственное языковое воплощение в статейных списках XIX в.
Омские деловые документы рассматриваемого нами периода - это, прежде всего, памятники эпохи освободительного движения в России в целом. С точки зрения культурного наполнения они представляют собой богатый материал для изучения всей политической и социально-экономической ситуации: например, истории высылки представителей различных сословий в Сибирь, обусловленной ростом антифеодальной борьбы во второй половине XIX в. В условиях кризиса самодержавно-крепостнического строя в этот период резко усиливается охранительная функция всего государственного аппарата Российской империи и особенно его полицейско-тюремной системы, причём особое место в ней занимает именно ссылка в Сибирь. Интерес исследователей к этой проблеме в последнее время явно возрос [3, 5, 10].
Первая четверть XIX в. в России характеризовалась «усилением антикрепостнических настроений народных масс» [2, с. 65]. Рост освободительного движения в этот период вызвал переход политики самодержавия к устойчивой открытой реакции: карательная политика царизма, многочисленные гонения на дворян, военных, служилых и просто крестьян, и как следствие -
усовершенствование принципов подавления воли и мыслей граждан в Российской Империи. Всё это привело к активизации институтов уголовной и административной ссылки: многие осуждённые ссылались в Сибирь, заключались в тюрьмы, отдавались «в солдатчину» на каторгу и на поселение.
Такая социально-политическая ситуация в центре России и на периферии предопределила качественные изменения в структуре царского законодательства, которое стало теперь определять процесс ссылки как «многоступенчатый». Это отразилось и в обособлении каждого из её видов -разграничении ссылки судебной и ссылки административной. Среди «сосланных по суду» выделялись ссыльные на «каторгу», ссыльные «на поселение», ссыльные «на водворение» и ссыльные «на житьё». До середины XIX в. законодательство России вообще не знало явлений массовой административной ссылки: она применялась очень редко и только по «высочайшему повелению». В 1881 г. административная ссылка была узаконена «Положением о мерах охраны государственного порядка и общественного спокойствия», а в 1882 г. «Положением о полицейском надзоре» устанавливался порядок надзора за сосланными по месту жительства [12, с. 215].
Согласно «Уложению о наказаниях уголовных и исправительных 1845 г.» все наказания, определяемые законом как преступления и проступки, принадлежали к двум разрядам: 'наказания исправительные' и 'наказания уголовные'. Наказания уголовные сопровождались:
- «лишением всех прав состояния и смертной казнью;
- лишением всех прав состояния и ссылкой в каторжные работы (для людей же, не изъятых от наказаний телесных, публичное наказание от тридцати до ста ударов плетьми через палачей, с наложением клейм, а также ссылка в каторжные работы с потерею всех прав состояния);
- лишением всех прав состояния и ссылкой на поселение в Сибирь (для людей же, не изъятых от наказаний телесных, публичное наказание от десяти до тридцати ударов плетьми через палачей, но без наложения клейм, и также ссылка на поселение в Сибирь с потерею всех прав состояния);
- лишением всех прав состояния и ссылкой на поселение на Кавказ» [9, с. 326-327].
Осуждённые «на ссылку в Сибирь» или другие отдалённые губернии «на житьё, с потерею
всех особенных, лично и по состоянию присвоенных прав и преимуществ, по освобождении из временного заключения», состояли под надзором местной полиции. Одновременно они лишались и права вступать в государственную или общественную службу, записываться в гильдии или получать какого-либо рода свидетельства на торговлю, быть свидетелем при каких-либо договорах и других государственных актах, давать свидетельские показания.
Все осужденные на каторжные работы «в рудники и заводы», за небольшим исключением, направлялись на сибирские рудники, заводы и фабрики. Такое положение дел, во-первых, было оправдано сложными климатическим условиями Сибирского региона и, во-вторых, постепенным освоением его территорий в XIX в. Осуждённых на каторжные работы «в крепостях» этапировали как в крепости сибирского региона, так и вне территории Сибири, по указанию в сообщаемых гражданскому ведомству расписаниях военного начальства. Отметим, что ссыльнокаторжные люди состояли в ведении довольно большого числа государственных учреждений, а именно - в ведении Казённых Палат, или по принадлежности, Нерчинского Горного Правления, пользовались покровительством Экспедиции о Ссыльных или Областного Правления той губернии (или области), где находились, поэтому в случае необходимости теоретически имели возможность подавать жалобы и прошения в перечисленные государственные органы [14].
Интересные статистические данные мы получаем из текстов приказов Главного тюремного управления, согласно которым на 1 января 1898 г. в данном тюремном управлении было сосредоточено 310 тыс. ссыльных всех категорий [8]. Большая часть водворённых на поселение в Сибирь предпочитала производительным трудом не заниматься. На начало 1882 г. в Каинском округе Томской губернии на 7013 душ мужского пола в 28 притрактовых селениях приходилось 785 ссыльнопоселенцев. «На лицо имелось 430 человек, в отлучке с письменным разрешением (билетом) - 95, в бегах - 240. Из постоянно живущих самостоятельно вели своё хозяйство только 61 ссыльный каторжник, в услужении (по найму) находились 281 чел., без определённого занятия - 88 чел.». Всего же в конце XIX в. по подсчётам А.Д. Марголиса на 300 тыс. ссыльных приходилось не менее 100 тыс. безвестно отсутствующих [8, с.136].
В процентном соотношении различаются и показатели ссыльных людей различных категорий:
- административно-ссыльные - 77 158 чел. (52,1%);
- сссыльнопереселенцы - 46 002 чел. (31,1%);
- сосланные на водворение - 21 652 чел. (14,6%);
- сосланные на житие - 3220 чел. (2,2%) [11, с. 215].
Отметим, что в середине XIX в. как вид наказания начинает доминировать именно административная ссылка, потому мы наблюдаем такой большой процент административно-ссыльных и ссыльнопереселенцев в Сибирь. Достаточно низкая доля «сосланных на житие»: это объясняется тем, что данный вид наказания не был сильно распространён в Центральной России, и, следовательно, таким образом ссылались в Сибирь достаточно редко (с точки зрения законов административной и судебной ссылки статус «сосланных на житие» имел более мягкий характер).
В соответствии с разделением ссыльнокаторжных на разряды, предполагалось их раздельное использование на каторжных работах. При этом в обязанности тюремной администрации входил постоянный контроль над определением тяжести работ каторжан, их изменением и, с разрешения местного генерал-губернатора, предусматривалось право устанавливать новые виды каторжных работ. Заметим, что каторжные первого разряда употреблялись на самые тяжелые работы. При этом снятие оков разрешалось только с согласия высшего местного начальства и только на время выполнения работ в случаях необходимости в интересах производства. В случаях тяжелого заболевания работающего и при наличии письменного на то разрешения высшего местного начальства было возможным облегчение урочной работы [14].
Важным также является и момент маршрутизации той или иной категории ссыльных людей. Доподлинно известно, что первоначально местом ссылки был Нерчинский уезд. Был размечен и путь движения: «сборный пункт располагался в Калуге, откуда партии в 150-200 человек справлялись по Оке, Волге до Казани, От Казани - Камою до Нового Усолъя, 310 вёрст сушею до Верхотурья, от Верхотурья по сибирским рекам до Тобольска и через Томск до Иркутска и Нерчинска» [6, с. 45]. При этом процедура распределения по городам осуждённых являлась чисто механической. Так, например, Тобольский и Тюменский приказы не всегда руководствовались достоверными сведениями о численности населения и количестве свободной земли, доступной для земледелия заключённым, трудовые навыки пересылаемых в Сибирь чаще всего не учитывались.
Поскольку омские деловые документы XIX в. составлялись по определённому образцу, характер заполнения данных на каждого заключённого был строго регламентирован, некоторые сведения о них носили обобщённый характер. Так, статейные списки, составляемые на ссыльных в XIX в., хранящиеся в Государственном архиве Омской области и анализируемые в данной статье, не всегда раскрывают истинные причины самой ссылки. Каждое открытое выступление против крепостничества в Российской Империи заканчивалось высылкой «особливо политически активных». Несмотря на формальную отмену права ссылать крепостных за «предерзостное поведение», неугодные по-прежнему массами (порой целыми семьями) высылались в Сибирь.
Сибирские деловые документы XIX. помогают нам сделать выводы о том, что на месте поселения оставалась лишь определённая часть ссыльных, а остальные ссыльные находились в «безвестной отлучке». Так, на 1 января 1898 г. официальные источники регистрируют высокий процент беглых: в Енисейской губернии - 22,65%, в Иркутской - 40.9% , в Забайкальской области - 23,4%, в Якутской - 24,7%, в Амурской - 71,2%, Приморской - 85,8% [13, с. 14-15]. По Западной Сибири нет данных подобного рода. Известно только, что «ссыльные на житие», оставшиеся на месте причислений в Тобольской губернии, составляли только 13,7%, а административных ссыльных оставалось соответственно 24,9%. [13, с. 210]. Отметим, что устойчиво высокий процент беглых ссыльных каторжников - отличительная особенность сибирской ссылки. Сложные географические условия, отдалённость от родных мест, неспособность вести полноценно домашнее хозяйство, закрытость местной администрации приводили к тому, что многие ссыльные каторжники не могли обустроиться на новом месте - отсюда большой процент беглых ссыльных.
Таковы основные лингвокультурологические предпосылки, предопределившие, на наш взгляд, появление, формирование и активное функционирование в омской деловой письменности XIX в. особого типа документов - статейных списков. Столь пристальное обращение к культурной (шире - социально-политической) ситуации, в которой «располагались» деловые документы, на наш взгляд, позволит понять функциональные условия и языковые особенности анализируемых памятников XIX в., поскольку тексты - это «плоть и кровь культуры»; они могут быть рассмотрены и как вместилище информации, которая должна быть извлечена, и как уникальное, порожденное своеобразием личности автора произведение, которое ценно само по себе» [9, с. 13].
Отметим, что данный жанр предполагал заполнение той или иной информацией о
ссыльных характеризующих «лакун», и обычно составлялся в Сибирском приказе в двух экземплярах: один из них продолжал храниться в Приказе, другой передавался при поступлении самого ссыльного в место его назначения. Среди вводимых в научный оборот документов - и впервые публикуемые омские статейные списки XIX в. (первый и второй тексты соответственно):
(1)
Статейный списокъ, составленный въ Омской Градской Полищи, марта 22 дня 1841 года, о бэгломъ ИванИ МоколовИ
22 марта 1841 г.
1. Имя, прозеате.
2. Изъ какого зватя.
3. ЛИтъ.
4. ПримИты.
5. ГдИ судился.
6. Родъ приговора и наказания
7. Чемъ при правлети снабженъ.
8. Какого вероисповедатя.
9. Семейство преступника.
1. ИванъМоколовъ.
2. Роста 2 арш., 4 верш., лицемъ смуглъ, волосы на головэ, усахъ русые, бороду бреетъ, глаза кар1е, направомъ боку напоясницэ бородавка въ голубэ яйцо, имеетъ грыжу.
3. 35.
4. Изъ бродягъ.
5. Въ Тоболъскомъ Губернскомъ СудИ.
6. По приговору Тоболъскаго Губернскаго Суда за бродяжничество наказанъ при полиции через служителя оной плетъми двадцатью ударами и вывезенъ къ ссылкИ далэИ Въ Сибирь на поймете.
7. Снабженъ при отправлении Въ Омскъ казенною нужною одеждою.
8. ВИры ГрИкороссийской.
9. Не имкетъ.
(ГУ «ГАег. Омске», Ф.14. Оп. 1 Д.56 Л.29)
(2)
Статейный списокъ, составленный въ Омской Градской Полищи, марта 22 дня 1841 г., о бэгломъ ВасилеИ ИгнатовИ
22 марта 1841 г.
1. Имя, прозеате.
2. Изъ какого зватя.
3. ЛИтъ.
4. ПримИты.
5. ГдИ судился.
6. Родъ приговора и наказания
7. Чемъ при правлети снабженъ.
8. Какого вероисповедатя.
9. Семейство преступника.
1. Василий Игнатовъ.
2. Ростомъ 2 арш., 4 верш., лицемъ чистъ, волосы на головИ, бородИ иусахъ темнорусые съ проседью малою, носъ продолговатъ, налИвоирукИ малый палецъ неразгибаетца, глаза серокари.
3. 55.
4. Изъ бродягъ.
5. Въ Тоболъскомъ Губернскомъ Судэ.
6. По приговору Тоболъскаго Губернскаго Суда за бродяжничество и ложное о прошломъ
своемъ показаше наказанъ при полиций чрезъ служилыхъ Ея плетьми двадцатью ударами и следуетъ къ ссылкИ далИе Въ Сибирь на посИлеше.
7. Снабженъ при отправлении Въ Омскъ казенною нужною одеждою.
8. ВИры ГрИкороссийской.
9. Не имметъ.
(ГУ «ГАег. Омске», Ф.14. Оп. 1 Д.56, ЛЛ. 44-45.)
(3)
Статейный списокъ, составленный въ Омской Градской Полищи, марта 22 дня 1841 г., о бэгломъ ВасилеИ ИгнатовИ
22 марта 1841 г.
1. Имя, прозеате.
2. Изъ какого звашя.
3. Лэтъ.
сые съ проседью малою, носъ продолговатъ, налИвои рукИ малый палецъ не разгибаетца, глаза серокари.
3. 55.
4. Изъ бродягъ.
5. Въ Тобольскомъ Губернскомъ СудИ.
6. По приговору Тобольскаго Губернскаго Суда за бродяжничество и ложное о прошломъ своемъ показаше наказанъ при полиций чрезъ служилыхъ Ея плетьми двадцатьюударами и следуетъ къ ссылкИ далэИ Въ Сибирь на посИлеше.
7. Снабженъ при отправлении Въ Омскъ казенною нужною одеждою.
8. ВИры ГрИкороссийской.
9. Не имкетъ.
(ГУ «ГА в г. Омске», Ф.14. Оп. 1 Д.56, ЛЛ. 44-45) [4, с. 35-41]. Сопоставление документов показало, что в основе омских статейных списков XIX в. лежал единый трафарет оформления. Как отмечает О.В. Трофимова, «лексико-грамматическая структура текста «родилась» в стенах комендантской канцелярии» [15]. К таковым, скорее всего, относятся Московский судный приказ и Приказ сыскных дел, которые через распорядительные (в этом значении - эталонные) документы представляли общий шаблон не только портретирования беглых ссыльнокаторжных, но и весь принцип документооборота в Сибирь. Описание по «статьям» в документах имело классифицирующий характер, было достаточно формализовано, и привело к минимизации языкового разнообразия в анализируемых нами деловых текстах. Речевая ситуация была предопределена функциональной направленностью омских статейных списков XIX в.: кратко, подробно и точно охарактеризовать ссыльнокаторжных (чаще всего - уже покинувших
места своей ссылки по тем или иным причинам). Лингвокультурологическое портретирование (под которым мы понимаем, не только словесное описание внешности беглого ссыльнокаторжного, но и характеризацию его политических и социальных статусов) полностью соблюдается в анализируемых нами неадаптированных текстах XIX в. С одной стороны, это свидетельствует об эффективности исполнения поручений вышестоящих организаций нижестоящими сибирскими делопроизводителями, и с другой стороны, - о лингвистических особенностях функционирования документооборота в Сибири. В отличие от центральных приказов, быстро перестраивающихся на новый принцип составления документа, сибирским канцеляриям требовалось около 50 лет, а в некоторых случаях - и более 100 лет для реорганизации своей документоведческой работы.
Шаблонность делового языка в юридических памятниках XIX в. проявилась в особом стандартизированном оформлении начального реквизита документа:
- реквизит «дата» («статейный списокъ, составленный въ Омской Градской Полиции, марта 22 дня 1841 года»; «статейный списокъ, составленный въ Омской Градской Полищи, августа 30 дня 1841 года»);
- номинация адресата («... о бИгломъ ИванИ МоколовИ», «...о бкгломъ ВасилеИ ИгнатовИ»).
Далее располагался сам текст статейного списка, состоящий из двух частей: вопросно-каузативной (собственно, сам шаблон описания) и ответно-описательной (то есть, лингвокультурологический портрет). В воспросно-каузативной части документа располагались нулевые «портретные» параметры, характеризующие внешность объекта портретирования и его
социальный статус, предполагающие наполнение языковыми средствами во второй ответно-описательной части статейных списков: имя, прозеате, изъ какого зватя, лэтъ, примэты (в тексте документов - это пункты с №1 по №4). Затем следовали нулевые функциональные параметры, под которыми мы понимаем характеристики разыскиваемого объекта с точки зрения определения его политического статуса (это пункты с №5 по №7): гдИ судился, родъ приговора и наказания, чемъ при правлети снабженъ. Последние в этом списке - параметры (пункты №8 и №9) - в сравнении с перечисленными выше определениями - носят скорее статистический характер. Указание на «вероисповедате» и на «семейство преступника» в портрете беглых ссыльнокаторжных хоть и выступало как основной компонент, но было нацелено только на уточнение словесного портрета беглых ссыльнокаторжных, и основная функциональная направленность всего делового документа была сведена в них к минимуму.
В ответно-описательной части омских статейных списков XIX в. располагался лингвокультурологический портрет беглых ссыльнокаторжных, представляющий собой развёрнутое описание, составленное по обозначенной ранее модели портретирования:
1. ИванъМоколовъ.
2. Роста 2 арш., 4 верш., лицемъ смуглъ, волосы на головИ, усахърусые, бороду бреетъ, глаза кар1е, направомъ боку напоясницИ бородавка въ голубИ яйцо, имеетъ грыжу.
3. 35.
4. Изъ бродягъ.
5. Въ Тоболъскомъ Губернскомъ СудИ.
6. По приговору Тоболъскаго Губернскаго Суда за бродяжничество наказанъ при полиции через служителя оной плетьми двадцатью ударами и вывезенъ къ ссылкИ далэе Въ Сибирь на поймете.
7. Снабженъ при отправлении Въ Омскъ казенною нужною одеждою.
8. ВИры ГрИкороссийской.
9. Не имкетъ.
(ГУ «ГАвг. Омске», Ф.14. Оп. 1 Д.56 Л.29)
1. Василий Игнатовъ.
2. Ростомъ 2 арш., 4 верш., лицемъ чистъ, волосы на головИ, бородИ иусахъ темнорусые съ проседью малою, носъ продолговатъ, налИвоирукИ малый палецъ не разгибаетца, глаза серокари.
3. 55.
4. Изъ бродягъ.
5. Въ Тоболъскомъ Губернскомъ СудИ.
6. По приговору Тоболъскаго Губернскаго Суда за бродяжничество и ложное о прошломъ своемъ показате наказанъ при полиций чрезъ служилыхъ Ея плетьми двадцатъюударами и следуетъ къ ссылкэ далэе Въ Сибирь на посэлете.
7. Снабженъ при отправлении Въ Омскъ казенною нужною одеждою.
8. ВИры ГрИкороссийской.
9. Не имкетъ.
(ГУ«ГАвг. Омске», Ф.14. Оп. 1 Д.56, ЛЛ. 44-45.) Наше обращение к этому типу документов было неслучайно: статейные списки XIX в. представляют собой пример номинативной шаблонизации оформления всего процесса документооборота (то есть, возникает формализация параметров портретирования и оформления их в виде номинативных конструкций вопросно-ответного характера), активно проявлявшейся в XIX в. в омской деловой письменности. Основные («портретные» и «функциональные») и дополнительные признаки лингвокультурологического портрета теперь были строго пронумерованы:
1. Имя, прозеате.
2. Изъ какого зватя.
3. ЛИтъ.
4. ПримИты.
5. ГдИ судился.
6. Родъ приговора и наказания
7. Чемъ при правлети снабженъ.
8. Какого вероисповедашя.
9. Семейство преступника.
Анализ ответно-описательной части омских статейных списков XIX в. позволяет нам прийти к осознанию большей функциональной нагрузки этого типа деловой письменности, нежели в XVII-XVIII вв. Теперь человек подвергается портретированию не только с точки зрения фокусировки в тексте его внешних параметров, но и как заключённый преступник, бежавший по каким-либо причинам из мест своего заключения. В качестве доминантных интенций теперь осознаются сонаправленные коммуникативные задачи: «описать того, кто бежал» и «разыскать того, кто бежал» (последняя задача чаще всего обнаруживает себя в оформлении всего документа, а не в языковом содержании, носит обобщённый характер и потому является имплицитной).
В анализируемых омских деловых документах мы можем обозначить три коммуникативных центра:
- 'пропал/бежал' ссыльнокаторжный (данные интенции обнаруживают себя в начальных реквизитах омских деловых документах);
- определение методики лингвокультурологического портретирования беглых ссыльнокаторжных (данный коммуникативный центр получает языковое воплощение в перечне «правил» описания объекта портретирования; при этом коммуникативные интенции носят скорее однонаправленный характер, предполагая ответную реакцию уже в следующем отрезке текста);
- собственно лингвокультурологический портрет беглых ссыльнокаторжных как актуализация коммуникативных (шире - языковых) интенций данной модели описания.
Поскольку портрет разыскиваемого субъекта представлял собой не цельное лингвистическое явление, а только ответные реакции на стимулы-параметры его «внешности, социального и политического статусов, вероисповедашя и семейного положения», то мы говорим о доминировании в них «портретных» параметров, что было определено общей функциональной направленностью омских статейных списков XIX в. (розыск, поимка и препровождение в места его ссылки). Собственно словесный портрет беглых ссыльнокаторжных не играл сопутствующей роли в анализируемых деловых документах, описывались только следующие параметры: 'возраст ссыльного', его 'рост' и 'лицо' (могла быть представлена и большая детализация: 'цвет волос', 'цвет бровей', 'цвет глаз', 'цвет кожи', 'форма лица', 'форма носа', 'форма рта') и, наконец, отмечаются 'особые приметы', по которым беглый ссыльнокаторжный мог быть идентифицирован среди других подобных ему.
Проиллюстрируем наши рассуждения следующими примерами: «ростомъ 2 арш., 4 Л верш., смуглъ, глаза желторусые, волосы на головИ, бородИ, усахъ темнорусые, довольно большего на лбу и на лицИ штемпелевые знаки» [4, с. 38], «ростомъ 2 арш., 3 Л верш., лицемъ чистъ, глаза кар1е, волосы волосы на головИ и усахъ свИтлорусые, бороду бркетъ, на правой ноге на берце отъ раны багровый знакъ» [4, с. 39]. Доминантная роль в омских деловых текстах рассматриваемого периода отводилась именно 'особым приметам' в портрете разыскиваемого, которые могли индивидуализировать внешность человека, точнее - выделить его из множества других беглых ссыльнокаторжных. Особы приметы всегда дополняли все ранее обозначенные параметры портретирования (иначе - признаки внешности). При этом частотными характеристиками являются следующие описания «особых отметинъ»: «довольно большего на лбу и на лицэ штемпелевые знаки К А Т»; «на правой ноге на берце отъ раны багровый знакъ»; «на лэвои рукИ малый палецъ не разгибаетца»; «на правомъ боку на поясницИ бородавка въ голубИ яйуо, имеетъ грыжу» [4, с.39-40]. В середине XIX в. большинство ссыльнокаторжных подвергались обязательному клеймованию, при этом клеймили всех приговорённых к подобным работам. Закон освобождал от этой процедуры только женщин и не достигших возраста двадцати одного года [ст. 833 Устава]. После оглашения приговора суда, преступников, ссылаемых в каторжные работы, в соответствии с Уставом должны были подвергнуть клеймению, избиению плетьми, на них должны были надеть оковы и отправить на очень тяжелые, опасные физические работы.
Данные коммуникативные интенции находятся в тесном взаимодействии друг с другом и носят сонаправленный характер, предопределяя соответствующую коммуникативную рефлексию. В возникающей ситуации опознавания человека происходит переход от «познания» к очному знакомству с разыскиваемым беглым ссыльнокаторжным (то есть, к его поимке). Несмотря на то что словесный портрет в омских статейных списках представляет данные о разыскиваемом субъекте только частично, на основании имеющейся информации мы так или иначе должны идентифицировать искомый объект. Но, к сожалению, идентификация в рамках лингвистического моделирования лингвокультурологического портрета беглых ссыльнокаторжных не всегда
оказывается прагматически оправданной. Как результат - довольно низкий процент региональных деловых текстов уже с более структурно-осложнёнными интенциями - «поиска» по имеющемуся шаблону описания внешности.
Таким образом, теоретическая и практическая значимость изучения омских статейных списков XIX в. определяется, прежде всего, их актуальностью в региональном историческом контексте (обращает на себя внимание факт их содержательной и языковой погружённости в ситуацию политической ссылки в Сибирь в XIX в.), новизной вводимого в научный оборот материала, позволяющего ставить и решать культурологические и лингвистические проблемы описательного и сопоставительного характера. Наблюдения над коммуникативно-прагматическими особенностями омских рукописных документов XIX в. позволяют сделать выводы о соотношении шаблона портретирования и составляемого по нему словесного образа разыскиваемого субъекта.
Смоделированный нами лингвокультурологический портрет беглых ссыльнокаторжных в данный период представляет собой сложное трёхнаправленное коммуникативное целое (интенция «пропал-бежал» ссыльнокаторжный, интенция моделирования его портрета, интенция его розыска и непосредственной идентификации с имеющимся шаблоном), в котором можно выделить следующие параметры делового эпистолярия:
- объективность представляемого материала,
- точность в выборе маркеров описания,
- предельная конкретизация при характеризации основных («портретных» и «социальных») и дополнительных параметров,
- отражение региональных факторов,
- наличие специальных языковых маркеров на разных уровнях языковой системы.
Высокая степень обработанности (шаблонности) делового языка в омских статейных списках XIX в. ограничивала проникновение в него синтаксических структур разговорного стиля, проявление индивидуально-авторского начала составителей деловых документов в региональных канцеляриях (это объяснялась тем, что в анализируемых нами памятниках не всегда предполагалась запись самой ситуации устной речи).
В заключении следует отметить факт, который немаловажен в рамках нашего исследования: каждый носитель языковых интенций одновременно является и носителем культурного знания, следовательно, языковые знаки приобретают возможность и способность выполнять функцию знаков культуры и тем самым служат средством представления основных установок культуры [9, с. 62]. Информация о процедуре ссылки в Сибирь, социальных и политических условиях жизни ссыльнокаторжных, причины их бегства нашли языковое отражение в обязательном словесном (шире - лингвокультурном) портретировании беглых ссыльнокаторжных в анализируемых нами омских статейных списках XIX в.
In the article culturological and linguistic portrait of fugitive exiles is simulated (On the material of Omsk business documents XIX century). It is sort out the main macro- and microcomponents of description system of that image. Resume about regional conditionality of the given model of portraiture is made.
The key words: Omsk business documents, search lists, fugitive exiles, Siberia.
Список литературы
1. Голованова, О.И. Лингвоисточниковедческий анализ жанра «освидетельствование» в судебном производстве 2-й половины XVIII в. [Текст] // Русский язык как фактор стабильности государства и нравственного здоровья нации (30 сентября - 2 октября 2010 года) : Труды и материалы второй Всероссийской научно-практической конференции : в 2-х частях / РОПРЯЛ ; ТюмГУ ; Союз журналистов Тюменской области ; под ред. О.В. Трофимовой. - Тюмень : Мандр и Ка, 2010. - Часть 1: разделы I-VII. С. 263-241. ISBN 5-93020-452-7 (издание). ISBN 5-93020-452-5 (часть 1).
2. Дьяков, В.А. Освободительное движение в России: 1825-1861[Текст]. М., 1979.
3. Ерошкин, Н.П. Крепостническое самодержавие и его политические институты (первая половина XIX.) [Текст]. М., 1981.
4. История русского литературного языка: региональный аспект: хрестоматия [Текст] / Под ред. проф. Т.П. Рогожниковой. Омск : Изд-во Ом. гос. ун-та, 2010. 186 с. ISBN 978-5-7779-1209-1.
5. Кодан, C.B. Политическая ссылка и системе карательных мер самодержавия первой
половины XIX в. [Текст]. Иркутск, 1980.
6. Колесников, А.Д. Ссылка и заселение Сибири [Текст]// Ссылка и каторга в Сибири (XVIII - начало XX в.). Новосибирск, 1975.С. 38-59.
7. Колосов, Л.Ф. Севернорусская деловая письменность XVII -XVIII вв. (орфография, фонетика, морфология) [Текст]. М. : МПУ, 2000. 287 с. ISBN 5-7017-0291-Х.
8. Марголис, А.Д. Система сибирской ссылки и закон от 12 июня 1900 года [Текст]// Ссылка и общественно-политическая жизнь в Сибири XVIII - начало XX в. Новосибирск, 1978. С. 135.
9. Маслова, В.А. Лингвокультурология : учебное пособие для студ. высш. учеб, заведений. М. : Издательский центр «Академия», 2001. 281 с. ISBN 5-7695-0745-4.
10. Отечественное законодательство XI-XX вв. : пособие для семинаров в 2-х частях [Текст]. 4.1. XI-XIX вв.; 4.2. XX в. / Под ред. О.И. Чистякова. М. : Юристь, 1999. 352 с. ISBN 57975-0153-8.
11. Подосенов, О.П. Расправа самодержавия со ссыльными декабристами // Советское государство и право, 1975. № 12.
12. Соловьёва, Е.И. Расселение и положение ссыльных в Сибири во второй половине XIX в. [Текст]// Политические ссыльные в Сибири (XVIII-начало XX в.) / Отв. ред. Л.М. Горюшкин. Новосибирск : Наука, 1983. С. 214-226.
13. Ссылка в Сибирь. Очерк её истории и современного положения [Текст]. Спб., 1900.
14. Степанова, Н.Г. Правовое регулирование каторжных работ на территории Восточной Сибири в середине XIX в. [электронный ресурс] // http://www.penpolit.ru/papers/?ELEMENT_ID=957
15. Трофимова, О.В. Тюменская деловая письменность 1762-1796 гг. в контексте этнолингвистической ситуации региона // Вестник Воронежского государственного университета. Серия Гуманитарные науки. Воронеж, 2004. №2. С. 96-105.
Об авторе
Ваганова К. Р. - соискатель Омского государственного университета имени Ф.М. Достоевского, [email protected]
