CC BY
85
■Чг-РТ^Ц-^Лз.! 1Г-.ГЖ1
Л
Банников К.Л. Антропология экстремальных групп.
М., 2002. 399 с. (Российская академия наук.
Институт этнологии и антропологии им.
Н.Н. Миклухо-Маклая)
«При бессистемном взгляде на самый систематизированный объект разговор о самом существовании системы невозможен».
К.Л. Банников.
«Антропология экстремальных групп» (С. 132)
Так уж вышло, что научная антропологическая традиция в России была прервана, едва успев сложиться. Как и в других колониальных государствах, в Российской империи она возникла в конце XIX в. Победа советской власти сделала антропологию как науку и идеологию невозможной. Антропологический подход к изучению социальных явлений подразумевает нормальность культурного разнообразия и инакомыслия, которые в рамках нового политического проекта были совершенно неприемлемы. В результате соответствующим институтам и университетским кафедрам осталась этнография, дисциплина дескриптивная, которая в теоретическом отношении так и пре-
5=
бывала в нашей стране примерно в том же состоянии, в каком была при Штернберге и Иохельсоне, а именно в рамках эволюционистской парадигмы. Попытки домашних теоретических дискуссий, вполне показательным примером которых стала дискуссия об этносе, и популярность концепции Льва Гумилева продемонстрировали тупиковость развития этой отрасли знания в ее советском формате.
Новое время принесло моду на антропологию — скорее, правда, на слово, чем на научную дисциплину. Потенциальное место этой науки оказалось занято социологией, имевшей в нашей стране более счастливую судьбу. Слово «антропология» легко прижилось на русской почве и стало применяться для обозначения довольно далеких друг от друга предметов. Собственно, под антропологией понимается просто «человеческое», так что становятся равно возможными и философская антропология, и антропология женского тела, и молчания, и религии, и экстремальных групп. Среди всех этих антропологий есть и попытки работать в области традиционной социальной/ культурной антропологии — дисциплины, которая имеет свои аналитические приемы и методы, классиков, историю и школы, свои исследовательские техники, наконец.
Уже можно говорить о тенденциях развития антропологии в России. Одна из особенностей современного понимания антропологического исследования — выбор себя в качестве объекта изучения. В целом ряде работ, заявляющих о себе как об антропологических, точкой отсчета и основным источником становится собственный опыт исследователя, не профессиональный полевой, а бытовой экзистенциальный. Рожавшие пишут о родах, служившие — об армии, жившие в коммунальной квартире — о коммунальной квартире. Кому-то опыт по отчуждению себя-источника и объекта исследования от себя-исследователя удается — благодаря методичности или иронии — а кто-то занимается сублимацией или эксгибиционизмом. Успех зависит от таланта, в том числе (а иногда и прежде всего) литературного.
Та книга, о которой пойдет речь далее, не отличается изысканностью языка или точностью формулировок. Лучшее, что в ней есть, — тема. Злободневная, многообещающая, но, как выясняется, опасная. Опасная банальными выводами и тривиальными наблюдениями, как любое исследование повседневности, особенно повседневности современной. Этой опасности автору удается избежать, но только за счет иной крайности: предельной экзотизации и, в результате, упрощения своего объекта.
Это книга о неуставных отношениях в армии, попросту говоря, о дедовщине. О том, каким образом выстраивается иерар-
хия в сообществе, предполагающем, казалось бы, абсолютное равенство. Предшественником К.Л. Банникова в постановке вопроса о принципах и причинах превращения эгалитарного общества в иерархическое в отечественной этнографии был Л.С. Клейн, написавший ряд работ по этнографии лагеря1. Клейн предполагал, что воспроизведение социальной иерархии происходит благодаря сохранению в человеческом сознании первобытных инстинктов. При возникновении дефицита культуры человек освобождается от культурных норм и стихийным образом воспроизводит поведение дикаря, в том числе трехуровневую структуру общества и обряд инициации. Банников полностью принимает эту, вообще-то спорную, точку зрения (см., например, критику В.Р. Кабо2). В теоретической части книги он пытается детализировать и развить предположения, высказанные Клейном. Поскольку западная литература по какой-то причине им игнорируется, а те несколько работ отечественных этнографов, на которые Банников ссылается, не дают ему удовлетворительной объяснительной модели, он разрабатывает собственную теорию, которая должна объяснить явление дедовщины.
Подручным материалом для изобретения нового антропологического подхода послужили лотмановская семиотика культуры и юнговская теория архетипов. У Юнга заимствуется концепция коллективного бессознательного. Почему психоаналитический концепт — бессознательное — в качестве строительного материала предпочтительнее, чем концепт социологический — дюркгеймовские коллективные представления? Потому что так мы помещаем все постыдное, гадкое, некультурное в область неконтролируемого человеком. Не люди плохие, а их темное, неподконтрольное бессознательное. К нему неприменимы этические мерки. И человек оказывается жалкой марионеткой во власти этой силы. Так что «когда солдат <...> или зек <...> «опускают» париев изнасилованием, <...> то делают это они не из дикости местных нравов, но бессознательно реализуя архетипы социального структурирования, причем самым первобытным способом» (С. 147). И где-то там же, в бессознательном, располагаются семиотические модели. Их тоже нельзя контролировать, они универсальны и используются нами помимо нашей воли. Любопытно было бы узнать, как К.Л. Банников представляет себе способ передачи этих архетипов вместе с бинарными оппозициями во времени и их локализацию. Где они расположены: уж не в космосе ли, столь часто упоминаемом автором?
1 См., напр.: Самойлов Л. Этнография лагеря // Советская этнография. 1990. № 1. С. 96-108.
2 Кабо В.Р. Структура лагеря и архетипы сознания // Советская этнография. 1990. № 1. С. 108-113.
а:
Попытки справиться с такой юнгианско-семиотической химерой приводят к результатам довольно неожиданным. «Семиотический подход... выносит область происхождения архетипов коллективного бессознательного вовне, относя ее (т.е. область. — Ж.К.) к объективным законам мироздания» (С. 131—132). Следовательно, архетипы, делающие людей убийцами и насильниками, находятся где-то вне человеческого общества, и ответствен за них тот, кто управляет объективными законами мироздания. Так мы вместе с автором приходим к необходимости утверждения бытия Божия — в виде, по крайней мере, космического разума.
Обращение к дюркгеймианской традиции избавило бы К.Л. Банникова от всех этих мучений. Однако причудливость научного вкуса толкает его на непредсказуемые шаги. Так, рассуждая о природе времени, или, цитируя источник, «времени как соци-образующей категории», он почему-то ссылается на весьма сомнительное утверждение В.В. Бочарова о том, что время — это «понятие, отражающее объективный процесс изменения окружающего нас мира» (С. 24). Между тем антропологическая традиция, вслед за Дюркгеймом, склонна придерживаться мнения, что время (как и пространство и целый ряд других категорий) социально. Социально в том смысле, что вне представлений и практик, поддерживаемых обществом и специфичных для каждого конкретного общества, времени не существует. Не меньше удивляет сделанное Банниковым немедленно вслед за рассуждениями о природе времени заявление о том, что социальное изменение является фундаментальной потребностью человека. Это еще надо доказать. Впрочем, этиология этого утверждения ясна: автор, видимо, так объясняет социальную эволюцию.
Язык, которым написана книга, ничуть не облегчает непростую задачу читателя — понять, в чем состоят результаты проведенного исследования. Книга грешит неточными и просто неверными формулировками: «семиотическое тождество солдатского ремня ритуальным артефактам»;«преображение стресса в положительные эмоции посредством знака»; «семиотически усложненный знак фекальной экспансии»; «данную сферу военной ментальности в народе. относят к жанру фольклора». Оставляя на совести автора отнесение всего фольклора к одному жанру, заметим, что народ в норме как будто не должен задумываться, говорит ли он прозой. И эта оговорка не случайна. Дело в том, что источник информации (он же объект исследования) и автор в книге плохо различимы. Так что, видимо, автор и есть этот самый народ, размышляющий о фольклорной природе «армейских маразмов».
В качестве особенности книги (или авторской манеры) приходится отметить изобилие пышных выражений, затуманивающих смысл высказываний — или, боюсь, порой его заменяющих. Чего стоят стилистические красоты вроде «семиотика быта передает бытийный смысл» (С. 49) или «в обладании пищей есть семиотика власти» (С. 57).
Но оставим язык, в конце концов, эти огрехи можно списать на нерадивого литературного редактора или нехватку времени, и обратимся к технике исследования. Какие источники легли в основу книги? Первый и основной — личный опыт автора. Книга в значительной степени автобиографична. Мы узнаем, что автор книги служил в армии. Узнаем о первом личном стрессе от «организованного насилия» — когда в его наряд в свинарнике кастрировали кабанов (С. 104). Для читателя, правда, остается загадкой, какое отношение имеет этот личный травматический опыт к насилию в армии. Да, некоторых животных действительно кастрируют. И что? Еще мы узнаем, что автор книги — активист клуба авторской песни и ездил в течение месяца с концертами по воинским частям, что, собственно, и составило его полевое исследование. Полевой дневник (видимо, весь) приводится в приложении к книге. Он невелик, и значительные его части воспроизведены в тексте.
Другой источник, сам по себе любопытный и многообещающий, — письма военнослужащих срочной службы друзьям и родным. Однако его потенциал не просто недостаточно использован — к нему вообще не относятся как к источнику, который нуждается в критике и анализе. Вполне можно было бы проанализировать позиции авторов писем, используемую ими фразеологию, систему представлений, способы репрезентации себя и т.п. Но К.Л. Банников просто солидаризируется с авторами этих писем, приводит выдержки из их эпистолярного творчества для выражения своего мнения, не комментируя.
Материалами для книги послужили также армейский фольклор (визуальный и письменный), интервью с представительницей неправительственной организации «Солдатские матери», газетные материалы. Показательно, что среди источников нет интервью с главными героями книги — военнослужащими срочной службы, кроме тех, что приведены в полевом дневнике и явно записаны по памяти. Пренебрежительное отношение автора к полю понятно: любая новая информация на самом деле тавтологична относительно его личного опыта.
Нехватка строгого (или хотя бы последовательного) анализа приводит к внезапным, во всяком случае для читателя, выводам вроде следующего. Дембеля (солдаты, которые готовятся
а:
к увольнению из армии и отправке домой) носят ремень приспущенным настолько, что бляха оказывается на уровне полового члена, поскольку, кроме прочего, этот самый член ассоциируется с космическим телом в коллективном бессознательном экстремальных групп (С. 117). Что это за космическое тело, как автор узнал об этой замечательной ассоциации, — остается загадкой. И ведь что обидно, про семантику пояса уже писали. Прочесть бы — и не надо велосипед изобретать. Кстати, согласно формуле, используемой самими солдатами, дембель носит ремень не на члене, а на яйцах.
Заинтересованному читателю приходится бесконечно удивляться выводам, к которым приходит автор, и постоянно хочется доказательств, развернутой аргументации или хотя бы ссылок на какой-нибудь авторитет — словарь, исследование. Например, в разделе «Восприятие иноэтничности» К.Л. Банников заявляет, что термин «чурка» связан со словами «чур», «чураться». Эта симпатичная идея все-таки требует хотя бы минимальной лингвистической работы, апелляции к словарям. С той же степенью уверенности можно было бы заявить, что это слово — производное от «чурбан», т.е. непонятливый, плохо соображающий, неотесанный (как чурбан), «неокульту-ренный».
Неразличение себя-автора и себя-объекта делает К.Л. Банникова излишне доверчивым к материалу. Для него репрезентация явления или события и есть его сущность. Основная тема солдатского фольклора — насилие. Не стану спорить, пожалуй. Однако есть существенная разница между насилием как действием и насилием как метафорой. Сексуальный контакт традиционно понимается (кажется, это культурная универсалия) как отношения асимметрии, в которых есть сильная и слабая сторона. Совершенно логично, что этой метафорикой пользуются для выражения отношений иерархии — заметим, не только в армии. Сила соответствующих эвфемизмов увеличивается за счет гендерной гомогенности социальной группы. Однако их популярность вовсе не означает, что сексуальное насилие среди военнослужащих срочной службы действительно широко распространено, как утверждает автор. Замечу, что заимствованные из прессы примеры насилия, которые приводит Банников в доказательство своих рассуждений, касаются не сексуальной агрессии внутри армии, между солдатами, а насилия над солдатами со стороны офицеров. А это несколько другая история. Здесь мы имеем дело не с выстраиванием отношений доминирования посредством насилия, а с подтверждением существующей формальной, уставной иерархии и просто ее использованием.
Знакомство с книгой К.Л. Банникова оставляет смешанное чувство. С одной стороны, вроде бы и неплохо, когда человек открыто демонстрирует свою гражданскую позицию — особенно если она соответствует твоим личным установкам. Да, армия в кризисе. Да, этот кризис отражает кризис общества (позаимствую из текста — «если, иллюстрируя бурление социальных процессов, сравнить социум с самогонным аппаратом, то армия — его змеевик» (С. 238)). И надо что-то делать — хотя бы привлечь внимание общественности и власть предержащих. Это, по-видимому, одна из задач книги и проекта, который был поддержан грантом Макартуров, а значит, оценен как злободневный. С другой стороны, стоит ли браться за исследование, претендующее на академичность, для выражения своей политической позиции, даже если она разделяется многими? А если эта позиция не соответствует мнению читателя? Может быть, не так уж верно смешивать задачи академические с личными мнениями и пристрастиями, и холодный ум тут был бы лучше горячего сердца?
Если бы псевдонаучные усилия были заменены на добротную литературную обработку и личная сентиментально-мужественная позиция автора выражалась бы умеренней, ценность книги только бы выросла. Она могла бы стать симпатичной честной этнографической работой, с описанием повседневной жизни солдат, фотографиями и иллюстрациями из солдатских книжек и альбомов (которые действительно хороши). А может быть, было бы даже лучше, если бы она стала просто воспоминаниями автора о его службе. Без всякой там «антропологии».
В общем, если в заглавии книги есть слово «антропология», то это, как в старом анекдоте о сигаре Юнга, может ничего не значить. Последнее употребление этого слова в книге подтверждает наши предположения об утрате им значения: «Гуманитарный кризис армии — это синдром. Это антропологический синдром армии, в которой все хотят на дембель».
Так что с антропологическим синдромом, дорогие товарищи!
Жанна Кормина
