CC BY
34
Е. И.Силаева
АВТОБИОГРАФИЗМ ЛИТЕРАТУРЫ РУССКОГО ЗАРУБЕЖЬЯ (о воспоминаниях М.Н. Осоргина)
Силаева Елена Ивановна -аспирантка ИНИОН РАН.
В русском зарубежье к автобиографическому повествованию обращались все - и писатели, «выброшенные» в Европу уже вполне сложившимися художниками, и молодые, начинающие писатели, и люди, не имеющие к профессиональной литературе никакого отношения. Все они желали запечатлеть на бумаге те исключительные события, свидетелями которых они стали, или же просто сохранить для своих детей память о той России, которой уже не было, но о возрождении которой грезил каждый из них. Правомерно мнение М. Арцыбашева, который утверждал в «Записках писателя»: «Русская эмигрантская литература есть по преимуществу литература мемуаров и документов»1. Русских воспоминаний за рубежом выходило много, и, конечно, они не равноценны по своему значению.
Обостренный интерес к мемуарам, автобиографиям, запискам, очеркам обусловлен необходимостью подвести итоги пережитому, попытаться обнажить сложные процессы внутренней жизни человек, естественно, обращаясь к собственному опыту. Потребность в автобиографическом повествовании, фактически как в неком внутреннем психологическом монологе, возникает в момент конфликтов, момент глубокого разочарования в окружающем мире, актуализирующий состояние одинокого сознания. В данном случае сама ситуация изгнания, пребывания на чужбине, непокидающее ощущение оторванности от родной земли, ее языка и культуры, духа, традиций вызвали необычайную активизацию мемуарного и автобиографического жанров, для которых характерны были настроения эсхатологические. Отчасти этим объясняется такое большое количество попыток разобраться в том, что случилось с миром, человеком, обществом в последние десятилетия и почему это произошло. Писате-лей-эмигрантов, по сути, мучил вопрос, над которым бились деятели Х1Х в.
почему судьба столь великой страны - России так трагична. Именно на расстоянии с наибольшей силой эмигранты ощутили то, что потаенно и глубоко жило в них: Россию, которая настигала их повсюду.
Многое в мировоззрении писателей-эмигрантов помогает понять философия одного из них Н.А. Бердяева, который писал: «Человек - малая вселенная, микрокосм - вот основная истина познания человека и основная истина, предполагаемая самой возможностью познания. Вселенная может входить в человека, им ассимилироваться. Им познаваться и постигаться потому только, что в человеке есть весь состав вселенной, все ее силы и качества, что человек - не дробная часть вселенной, а цельная малая вселенная»2. Естественно, что многие эмигранты посредством мемуаров, воспоминаний, всевозможных творческих способов выражения собственного «Я» (одновременно познавая себя), тем самым осмысливали происходящее в мире, окружающем их, отсюда частое обращение к автобиографическому повествованию. Историю русского культурного сообщества в эмиграции вряд ли кто-то назовет благополучной, тем более - счастливой. Жестокая повседневность была под силу не каждому, и, очевидно, что в столь исключительной ситуации обращение к воспоминаниям многим помогло держаться на плаву, сохранить себя. Михаил Осоргин также не оставил это явление без внимания: «Мемуары, дневники, опять воспоминания, опять дневники... вот что такое, главным образом, представляет из себя эмигрантская книга за последние годы»3, - писал он в одной из рецензий. «Далекое прошлое всегда - сказочная страна»4, - верно подметил писатель.
«Одиночество и свобода» - словосочетание, использованное
Г.В. Адамовичем в качестве названия одной из его книг, точно обозначило ту психологическую почву, на которой произрастало постоянное желание изгнанников соотносить себя и свою судьбу с трагической участью покинутой родины. Дело касалось в основном проблем самоощущения личности в ее отношении к своим историческим корням, мыслям о прошлом своей страны, к заботам о ее будущем. Быть открытым художественному процессу, достойно представлять отечественную культуру за рубежом и тем самым готовить духовное возрождение России - вот что стало той трудной ответственной целью, которую русская эмиграция сама перед собой поставила. Современный историк русского зарубежья М.В. Назаров так начинает свою книгу «Миссия русской эмиграции»: «Столь уникальное явление, как русская эмиграция - плод не только российских, но и мировых катаклизмов ХХ в., которые имеют свой внутренний смысл. Лежащие в их основе духовные причины определили и сущность русского зарубежья - как духовной реакции на эти катаклизмы. Осознанный эмиграцией смысл собственного существования и превращается для нее в миссию. Таким образом, миссия русской эмиграции возникла не потому, что эмигранты захотели ее себе иметь. А потому, что от нее невозможно было уклониться - разве что перестав быть самим собой»5.
Сходные мысли высказывает критик с дореволюционным стажем Д.В. Философов: «На русской эмиграции лежит как бы специальное обязательство добросовестно и честно пересмотреть весь духовный арсенал русской культуры, сняв с себя очки, как розовые, так и дымчатые»6. Осуществить поставленную цель - «на чужой почве сохранить для русского будущего живые ростки русской культуры»7 можно было, только сохранив самого себя как носителя этой самой русской культуры. Эмигранты, «обреченные» жить воспоминаниями, стремились запечатлеть «священные корни» (И.А. Ильин), свое прошлое, «не возвеличивая его без разбора, но и не клевеща на него», оберегая «из его достояния то, что сохранения достойно»8.
Подобные рассуждения - общее место в эмигрантской публицистике 2030-х годов. Да и гораздо позже, уже после войны, оставшиеся в живых представители «первой волны» русской эмиграции продолжали считать это своей основной задачей. Георгий Адамович, неоднократно писавший на эту тему до войны, вновь вернулся к ней в докладе «Надежды и сомнения эмиграции», прочитанном 20 апреля 1961 г.: «Последний, важнейший долг нашей жизни -передать в Россию или даже хотя бы только сохранить для России все то, что после самых строгих внутренних проверок представляется нам великим духовным сокровищем, то, ради чего мы изгнанниками и оказались»9.
Необходимость писателя постичь свою личную трагедию как ранее в художественном творчестве он стремился осмыслить и донести до мира «чужую» - вот что, думается, стало определяющим фактором обращения творческой личности к жанру автобиографического повествования; Бунин назвал это явление «страшным чувством» России. В. Келдыш отмечал: «лучшие люди русского зарубежья, интеллектуальная элита в изгнании утверждали, что именно национальная идея, выстроенная по образцу знаменитой уваровской триады, сможет воскресить Россию. Многими культивировался национализм как форма самосохранения, как попытка определиться в мире, потрясенном «десятью днями»10. А приписываемое Зинаиде Гиппиус выражение Н. Берберовой «Мы не в изгнании, мы в послании»11 стало неким общеэмигрантским лозунгом. Обобщая все сказанное выше, можно сделать вывод, что причина появления такого количества автобиографических повествований видится не столько в ностальгии, но в надежде на воскрешение России, в мечтах о том, что Русская земля после катастроф все же реализует свое великое предназначение.
Неоднократно обращаясь к жанру воспоминаний, Осоргин много размышлял о роли воспоминаний, об очаровании прошлого и его власти над настоящим и даже будущим. «Солнечный луч воспоминаний» был для Осоргина «поклоном далекой стороне», попыткой возвращения на родину, невозможного физически, но «для мысли границ пока еще нет»12. Он раскрывает источник своего вдохновения: «Сейчас на склоне дней, когда свершилось все, что долж-
но было случиться, а над мечтами о несбыточном и недоступном поставлен намогильный крест, - сейчас, не скрою, страстно хочется вернуть ту пору хотя бы легким путем воспоминаний»13.
Писатель сравнивал воспоминания с прочитанной книгой, страницы которой можно перелистывать снова и снова, каждый раз открывая для себя что-то новое, ранее не замеченное или требующее постоянного переосмысления. Он полагал, что со временем образы прошлого раскрываются по-новому, с каждым разом все ярче, «жалость по упущенному» усиливается, поэтому мемуарист всегда отдает картинам былого «ласковое предпочтение» перед настоя-
14
щим14.
Возникает вопрос об исторической достоверности автобиографической литературы. Зачастую для читателей «документальность» свидетельства, реальность переживаний и поступков участников становятся наиболее важными. Так, читатели мемуаров Деникина или Краснова, воспоминаний Волконского или Маковского, даже художественных автобиографий Бунина, Шмелева, Ремизова видят ценность этих произведений не только в колоритности фигур авторов, но и в тех событиях, которые теперь, более чем когда-либо, вызывают неподдельный интерес. Однако что касается Осоргина, то необычность его мемуаров состоит в некой неприкрытой, скорее принципиальной их немемуарно-сти, отмечает исследовательница творчества Осоргина Т.В. Марченко15. Откровенным признанием стирания граней между автобиографическим фактом и тем чувственным эхом, которое факт вызывает много лет спустя, Осоргин отстаивает право мемуариста отличаться от хроникера.
Воспоминания субъективны, считал Осоргин, в них «малое число кажется огромным и великое малым», поэтому «частые жития» исключаются «из общей истории человеческих жизней». Отсюда ведущая особенность его творчества - «нежный лиризм». Автор откровенно признавался, что не боится излишней чувствительности повествования, поскольку без «чувствительности» он был бы просто «неплохим рассказчиком»16.
При всей кажущейся незамысловатости содержания его автобиографических произведений («Повесть о сестре», цикл «Встречи», автобиографическое повествование «Времена», множество рассказов и очерков) все они обладают глубоким философско-эстетическим подтекстом. Наиболее ярко эта особенность проявляется в итоговой мемуарной книге Осоргина «Времена». В центре повествования Осоргина - не судьбы, не портреты, даже не собственная жизнь мемуариста, а именно «времена», их образы и приметы. Он писал: «С изумительной ясностью возникают образы давних встреч, от молодости к юности, от юности к раннему детству»; «вообще не буду рассказывать - мне хочется рождать образы прошлого, дав им полную свободу»17.
Осоргин писал, что в его жизни уже почти не осталось моментов, память о которых он не занес бы «на белые листы бумаги». Многие отрывки собст-
венной жизни он превратил в литературный материал, «использовав вразброс по книгам и очеркам». Биографическая канва жизни писателя, безусловно, становится основой построения сюжетов его автобиографических произведений, однако он не претендует на строгую хронологическую последовательность и абсолютную достоверность повествования. Например, в повести «Времена» он пишет: «Я завидую - хотя и не верю - тем, кто рассказывает о своей жизни в стройном порядке, год за годом, как будто справляясь по календарю и регистратору, - от мягких шелковых волосиков до щетины на щеках, от детской курточки до теплого халата и от коротких штанишек до той поры, когда они постепенно доходят до пят заглаженными макаронами и человек, теряя приятные иллюзии, вырастает в стоеросовый кантовский императив. Моя жизнь не росла ни тополем, ни подсолнухом, а ветвилась кустом спиреи, начисто отмирая в старом побеге и заново вырастая от подземного корня. И потому ее картины не собраны в аккуратный альбом, а перепутаны во множестве папок, старых, новых, пыльных и обтертых тряпочкой. Не всегда разберусь, что пережито и что вычитано, что думал и видел мальчик - и что ему подбросил растратчик жизненного капитала»18.
Тема детства неотвратимо появляется в произведениях подобного рода, а зачастую выходит на первый план. Толстовские идеи о значимости и ценности мира ребенка, детстве как проявлении истинности и естественности бытия находят прямое воплощение в творчестве Осоргина. «Если бы можно было. возвращаться к возрасту, в прошлом лучшему, как возвращаются к родному берегу из напрасного дальнего странствия, - я бы из многих пережитых счастий выбрал счастье быть ребенком и смотреть на мир еще безбровыми глазами, ... иметь впереди все, ничего не достигая, и строить испанский замок мечтаний из обгорелых спичек и пустых аптекарских коробочек. Если бы это было можно, я отказался бы даже от лучшего, что сейчас имею - от моих воспоминаний», - с уверенностью утверждает М. Осоргин. Тема детства, воспоминание о нем неразрывно связаны с ощущением связи с родной стороной. Писатель с болью вынужден признать, что «в жизни взрослой и сознательной вкусил больше от Запада, чем от родины.»19.
Автобиографическая основа в повести Осоргина словно рождает импульс для всепоглощающего авторского лиризма. Писатель, воплощаясь в лирическом герое, пытается постичь главные вопросы существования: в чем смысл прихода человека в мир - смысл жизни и смерти, что определяет судьбу человека, какова роль человека в самопознании, в открытии тайн окружающего мира, что есть такие извечные категории, как память, любовь, творчество, свобода, придавая размышлениям образ философских. Посредством лирического монолога писатель пытается раскрыть «историю души». И здесь он до конца остается верен своему извечному стремлению к простоте, но в этой простоте есть что-то высокое и утешительное, есть гармония. «Я читал русских и ино-
странных классиков - ни один из них не дал мне этой простой формулы, хотя мог незаметно к ней подвести. С полнотой переживались драмы, помнились прекрасные ответы и умные слова, но детство, еще вчерашнее, не ставило ясного вопроса о цели и смысле человеческой жизни. Его выдвинуло утро и
очаровало самостоятельностью моего открытия: цель жизни в самом ходе
20
жизни, в движении, а не в какой-то последней точке»20.
Неоднократно в своем творчестве писатель возвращается к мысли об относительности «великого и малого», о непрочности и зыбкости человеческих представлений: «Мудр только тот, кто не считает себя и свое - центром вселенной, кто изучает прошлое и работает для будущего»21. При этом очевидно, что писатель ни о чем содеянном не сожалеет: «Если бы можно было построить путь, пройденный, я повторил бы его без колебаний, не потому, что он хорош, а потому, что иного перед нами не было и неизбежностью своей он до конца оправдан»22. Однако в повести «Времена» звучат и нотки сожаления о бессилии понять ход событий и человеческих поступков, о невозможности заглянуть в глубины души и постичь те чувства, которые побуждают человека совершать действия, приводящие к разрушению и саморазрушению. В одной из рецензий Осоргин пишет: «Житейские отношения не слишком сложны, но каждый отдельный человек - путаница добра и зла, сокровищница противоре-
23
чий»23.
Возможность постичь самого себя Осоргин видит в слиянии с миром природы, он утверждает, что человек должен научиться ощущать себя неотъемлемой часть природы, таким образом настроив себя на мировую гармонию. О неизбежном чувстве родства с природой он с особой силой говорил во «Временах», несколько раз повторяя мысль о своей сыновьей привязанности: «. Я был и остался сыном матери-реки и отца-леса», «. сыном земли и братом любого двуногого», «. сыном северных лесов, полжизни прожившим в кислоте среднеевропейской и южной природы, но не изменившим очаровань-
24
ям детства»24.
Творчество Осоргина-пантеиста стоит обособленно от глубоко православных произведений признанных классиков русского зарубежья: Бунина,
Куприна, Шмелева, Ремизова. Осоргин пытался найти художественное воплощение идеи о «посвященном познании природы», которую развивал и в масонской ложе, и вне ее - в десятках статей, в повести «Вольный каменщик», в последних своих книгах. Наиболее ярко пантеистические воззрения звучат в последней прижизненной книге писателя «Происшествия зеленого мира» (1938), а также итоговой книге писателя автобиографической повести «Времена». Природа, по его мнению, «сильнейший враг деспотизма. Она не признает ни границ, ни догм, ни учреждений; она не различает добра и зла, не создает кумиров, не пишет истории». Природа полна любви, каждый цветок - «участник великой мистерии любви»25, недаром в мире растений и животных нет ни
войн, ни революций. Но это еще и основательно познанная и тогда же глубоко на всю жизнь полюбившаяся безвозвратно потерянная частичка родины, Урала, России, где весенние разливы рек шире иного европейского государства. Именно животворящая энергия «малой родины» стала источником таланта одного из самых европейских по жизненному опыту, но в то же время необыкновенно русского, вернее даже «руссейшего» по духу художника слова.
Список литературы
1. Арцыбашев М. Записки писателя // Литература русского зарубежья: Антология: В 6 т. / Сост. В.В. Лаврова; авт. вступ. статьи и научн. ред. А.Л. Афанасьев. - М.: Книга, 1990. - Т. 2.
2. Бердяев Н.А. Смысл творчества. Опыт оправдания человека // Бердяев Н.А. Философия свободы. Смысл творчества. - М., 1989. - С. 267
3. Осоргин М. Тем же морем // Современные записки. Париж. 1922. - № 13.
4. Осоргин М.А. Времена: Автобиографическое повествование. Романы / Сост. Н.М. Пирумова; авт. вступ. статьи А.Л. Афанасьев. - М.: Современник, 1989.
5. Назаров М.В. Миссия русской эмиграции. М., 1994. - С. 3.
6. Философов Д.В. Как надо писать биографии // Критика русского зарубежья: В 2 ч. Ч. 1. М., 2002. - С. 115-116.
7. Передовая «День русской культуры» // Россия и славянство. 1931. - № 132. -6 июня. - С. 1.
8. Адамович Г.В. Вклад русской эмиграции в мировую культуру // Адамович Г.В. Одиночество и свобода / Сост., авт. предисл. и примеч. В. Крейд. М.: Республика, 1996. - С. 144.
9. Адамович Г. Надежды и сомнения эмиграции // Вестник ОРЛ. 1961. - № 7 -
10. Келдыш В. К проблеме литературных взаимоотношений в начале ХХ века // Русская литература. 1979. - № 2. - С. 3.
11. Берберова Н. Лирическая поэма // Современные записки. 1927. - № 30. -
12. Осоргин М. Без событий // Последние новости. 1938. - 5 окт. № 6371.
13. Осоргин М.А. Собрание сочинений. Т. 1. Сивцев Вражек: Роман. Повесть о сестре. Рассказы / Составление, предисловие, комментарии О.Ю. Авдеевой. - М.: Моск. рабочий; НПК «Интелвак», 1999.
14. Осоргин М. Образы жизни.
15. Марченко Т.В. Осоргин // Литература русского зарубежья: 1920-1940. М.: Наследие, 1993.
16. Осоргин М. Образы жизни.
17. Осоргин М.А. Времена.
18. Там же.
19. Там же.
20. Там же.
21. Осоргин Мих. Великое и малое // Восход. Париж, 1933. - № 6.
С. 4.
С. 222.
22. Осоргин М.А. Времена.
23. Осоргин Мих. В. Корсак. У красных. Рец. // Современные записки. 1930. -№ 44.
24. Осоргин М.А. Времена.
25. Осоргин М. Исповедь мастера / Осоргин М. Доклады и речи. Северная Звезда. Париж, 1949.
