CC BY-NC-ND
70
М.П. Одесский
АВТОБИОГРАФИЧЕСКАЯ ПУБЛИЦИСТИКА М.А. БАКУНИНА И ИДЕОЛОГИЯ «СЛАВЯНСКОЙ ВЗАИМНОСТИ»
В статье анализируется «Исповедь» М.А. Бакунина, написанная им в Петропавловской крепости, и доказывается ее связь с идеологией «славянской взаимности» (сформулированной в XIX в. чешскими и словацкими интеллектуалами). Бакунин использовал идеи и образы «славянской взаимности», стремясь реализовать идеал не столько славянского единства, сколько мировой революции.
Ключевые слова: автобиографическая публицистика, славянская взаимность, славянское единство, революция, М.А. Бакунин, «Исповедь».
«Исповедь» великого анархиста М.А. Бакунина (1851) -весьма специфический памятник автобиографической публицистики. Автор, задержанный после дрезденского восстания 1849 г. властями Саксонии, переданный Австрии, приговоренный в Саксонии и Австрии к смертной казни и в 1851 г. выданный России, составил «Исповедь» в Петропавловской крепости «ожидая худшего»1 - во время следствия и по прямому приказу императора Николая I, пожелавшего, чтобы узник «написал полную исповедь всех своих преступлений» (с. 100).
Христианская исповедь совершается перед таинством покаяния, она требует осознания грехов, сокрушенного сердца и готовит к евхаристии; исповедоваться - значит раскаиваться и исповедовать, открыто придерживаться важнейших принципов вероуче-ния2. Очевидно, что «Исповедь» Бакунина далека от этого образца, коль скоро в качестве «духовного отца» фигурирует не священник, а император, но тождество исповеди и открытого исповедания
© Одесский М.П., 2012
М.П. Одесский
своей веры остается для автора актуальным. Вместе с тем «Исповедь» не сводится к ответам на вопросы следствия: несмотря на тюремно-вынужденный характер, она ближе к жанру литературной исповеди второй половины XVIII - первой половины XIX в., который, по едкому замечанию критика А.А. Григорьева, позволял «преувеличивать свои слабости до той степени, на которой они получают известную значимость и, пожалуй даже, по извращенным понятиям современного человека, - величавость и обаятельность зла»3.
Позднее Бакунин и сам признавался А.И. Герцену, что «написал в самом деле род исповеди, нечто вроде "Dichtung und Wahrheit"»4. Симптоматично, что когда Герцен в 1852 г. начал работать над мемуарами, он, в свою очередь, вспомнил «Dichtung und Wahrheit» Гете5. То есть Бакунин, апеллируя к парадигматической книге Гете, акцентировал неконъюнктурный характер произведения, что не ускользнуло от следователей. Председатель Государственного совета граф А.И. Чернышев аргументировал свое «чрезвычайно тягостное впечатление», сопоставив «Исповедь» участника революции 1848-1849 гг. с признаниями декабристов: «Я нашел полное сходство между "Исповедью" и показаниями Пестеля печальной памяти, данными в 1825 году, то же самодовольное перечисление всех воззрений, враждебных всякому общественному порядку, то же тщеславное описание самых преступных и вместе с тем нелепых планов и проектов; но ни тени серьезного возврата к принципам верноподданного - скажу более, христианина и истинно русского человека»6. Николай I - главный адресат - реагировал двойственно: автор «Исповеди» был переведен в Шлиссельбург, но допросов больше не устраивали и разрешили свидание с родными, а в 1857 г. - при Александре II - сослали на поселение в Сибирь.
По словам Н.М. Пирумовой, «сложность документа прежде всего в его двухплановости. "Вымысел и правда" - в этих словах Бакунина, пожалуй, и есть ключ к пониманию смысла "Исповеди". Правда здесь явно превалирует. Правдив в целом весь рассказ о действиях самого "кающегося грешника". Что еще важнее, правдивы и искренни места о революции во Франции <...>; о положении России, ее внутренней и внешней политике. <...> "Вымысел" представлен в основном двумя линиями: антинемецкой (или вообще антиевропейской) и панславистской. За подобные места действительно можно упрекнуть Бакунина, хотя тут же следует отдать должное его проницательности. Расчет его верен. Критика
Автобиографическая публицистика М.А. Бакунина...
развращенности и безверия на Западе импонировала Николаю. <...> Бакунин, как всегда, поучает и проповедует. Проповедует как там, где говорит правду, так и там, где прибегает к вымыслу. И тот и другой жанры в "Исповеди" чередуются. Вымысел нужен ему для того, чтобы прикрыть правду»7.
Соглашаясь с авторитетным историком, в особенности с тем, что в «Исповеди» имеется установка на автобиографичность и на «поучение»/«проповедь» (публицистичность), стоит, наверное, уточнить, что в данном случае продуктивно различать не просто «вымысел» и «правду» (тем более что немецкое слово «ёюЬШ炙 точнее и привычнее передавать не как «вымысел», а как «поэзия»), но два плана. Это планы историко-событийный и публицистически-нарративный, где происходит активное конструирование приемлемого для царя и вместе с тем достойного образа автора. Как писал П. де Ман, литература (равно как и публицистика) «обречена (или одарена правом) всегда быть самым строгим и, следовательно, самым ненадежным языком, при помощи которого человек называет и изменяет себя»8. «Кающийся грешник Михаил Бакунин» - это человек, который «кругом виноват», но его «грехи и преступления были чужды всем низким, своекорыстным побуждениям» и происходили «большею частью от ложных понятий, но еще более от сильной и никогда не удовлетворенной потребности знания, жизни и действия» (с. 100, 102), да и, кроме того, порождались (пусть превратно истолкованными) мечтами о величии русского народа9.
Различение двух планов - историко-событийного и публицистически-нарративного - прежде всего, относится к «славянскому» сюжету в автобиографии революционера и к системе аргументов, показавшейся Бакунину убедительной в навязанном ему исповедальном диалоге с венценосным следователем.
Правительство более всего интересовалось прикосновенностью Бакунина к «польской интриге», к польской эмиграции и подполью. Соответственно, первой заботой Бакунина стало максимально затемнить как политические контакты с поляками10, так и свои идеологические схождения с польской публицистической традицией.
Бакунин, признав факт переговоров с Централизацией - организацией радикальных поляков-эмигрантов - во время антиавстрийского краковского восстания 1846 г., вместе с тем немедленно добавил, что никаких практических последствий переговоры не имели. В частности, по той причине, что его интернациональный
М.П. Одесский
идеал не совпадал с патриотической революционностью поляков: «Целью же поставлял русскую революцию и республиканскую федерацию всех славянских земель - основание единой и нераздельной славянской республики, федеральной только в административном, центральной же в политическом отношении» (с. 118).
Ю.М. Стеклов - не только историк, но и участник русского революционного движения - справедливо указал, что «это первое у Бакунина проявление идей революционного панславизма вообще не было чем-то неслыханным и абсолютно новым для польской эмиграции. <...> Вообще панславизм, в том числе и революционный, имеет западно-славянское, в частности польско-чешское, происхождение...»11. Согласно, например, несколько позднейшей (1848 г.) формулировке публициста-радикала (Я. Подолецкий), историческая миссия поляков заключается в том, чтобы «сгруппировать славянские народы в мощную массу под знаменем отечественных принципов гминовластия (в польской традиции синоним «демократии». - М. О.), победить с помощью христианства старые центробежные тенденции, отгородить Европу от Азии»12. Таким образом, Бакунин, акцентируя несовпадения с политической программой Централизации, одновременно скрывал близость к ней своих федералистских идей. Показательно, что и в неподцензурном сочинении «Государство и анархия» (1873) Бакунин возводил генеалогию «славянской федерации» не к полякам, а к декабристам: «Уже в двадцатых годах тайное общество демократов, а именно южная отрасль этого общества, руководимая Пестелем, Муравьевым-Апостолом и Бестужевым-Рюминым, возымела первую мысль о вольной славянской федерации»13.
Сообщая затем о беседах со знаменитым представителем «польской революции» историком И. Лелевелем, призывавшим к славянской федерации и проводившим «исторические параллели с общинно-федеративным устройством раннеславянского мира»14, автор «Исповеди» счел своевременным подчеркнуть, что «не раз споривал с ним, особенно же насчет Малороссии и Белоруссии, которые, по их понятиям, должны бы были принадлежать Польше, по моим же, особенно Малороссия, должны были ненавидеть ее как древнюю притеснительницу» (с. 111). Бакунин-революционер, действительно, отвергал - во имя «славянской федерации» - претензии польских повстанцев на украинские и белорусские территории, однако, обращаясь к императору, он тем самым апеллировал и к российскому общественному мнению. В 1860-х гг.
Автобиографическая публицистика М.А. Бакунина.
А.И. Герцен вспоминал о восприятии в России польского восстания 1830-1831 гг.: «Польский вопрос был смутно понимаем в то время. Передовые люди, - люди, шедшие на каторжную работу за намерение обуздать императорское самовластие, ошибались в нем и становились, не замечая того, на узкую государственно-патриотическую точку зрения Карамзина»15. Да и юный Бакунин во время польского восстания выражал восхищение «прекрасными стихами» А.С. Пушкина «Клеветникам России», которые «полны огня и истинного патриотизма»16.
Наконец, Бакунин оппонировал в «Исповеди» мистической версии славянской идеи, предложенной А. Мицкевичем: «Также видел иногда и Мицкевича, которого уважал в прошедшем как великого славянского поэта, но о котором жалел в настоящем как о полуобманутом, полу же обманывающем апостоле и пророке новой нелепой религии и нового мессии. Мицкевич старался обратить меня, потому что, по его мнению, достаточно было, чтобы один поляк, один русский, один чех, один француз и один жид согласились жить и действовать вместе в духе Товянского для того, чтобы переворотить и спасти мир; поляков у него было довольно, и чехи были, также были и жиды, и французы, русского только недоставало; он хотел завербовать меня, но не мог» (с. 112-113). Почти иронический тон был тем более уместен, что, по мнению специалиста, позволял умалчивать «и о направлении мысли Мицкевича в предреволюционные годы, и о его действиях в период революции 1848 г.»17.
По мере приближения к революционным событиям 18481849 гг. соотношение «вымысла» с «правдой» становится все причудливей. Увлеченный успехами революции в Европе, Бакунин составил план организовать революционное выступление в По-знанском герцогстве - части Польши, входившей после Венского конгресса в состав Пруссии. Восстание в прусской Польше - при удачном повороте - перекинулось бы в российскую Польшу, а там, глядишь, в Россию. Так что Бакунину приходилось ответственно и аккуратно выбирать дефиниции в «Исповеди». Он не отрицает, что планировал «бороться с русскою силою» «в соединении с другими славянами, особенно же если мне удастся увлечь русских в Царстве Польском», однако целью мятежа выставляется не столько разрушение России, сколько надежды на «пропаганду и на могучий дух революции, овладевший ныне всем миром» и необходимость «всеми силами воспротивиться неестественному соединению поляков с немцами против России» (с. 129).
М.П. Одесский
Если рискнуть очистить «правду» от адаптирующего «вымысла», трехчленный проект Бакунина изложен практически без искажений: основная цель - всенародный бунт и перманентная революция; средство достижения цели - восстание славянских народов и их борьба за свободную федерацию; средство поднять славянское восстание - восстание поляков, всегда готовых бороться за независимость (ср. деятельность Бакунина после побега из
сибирской ссылки во время польского восстания 1863 г.).
* * *
Переходя к рассказу о первом Славянском съезде 1848 г., собравшемся в Праге, и других событиях «чешского» эпизода своей перманентной революции, Бакунин эффективно трансформирует публицистический тезаурус. Приспосабливая идеологию «славянской федерации» к интеллектуальной ситуации съезда и к вербовке активистов для антиавстрийского восстания в Праге, Бакунин синтезировал ее с идеологией «славянской взаимности», которая была сформулирована «будителями» - чешскими и словацкими интеллектуалами эпохи национального Возрождения, и охотно подхвачена в России многими литераторами, политиками, учеными.
Обе идеологические модели - «славянская федерация» и «славянская взаимность» - манифестируют идеологию славянского единства и вместе с тем далеко не тождественны. Действительно, сложная культурно- и этнополитическая проблема «славянского единства» концептуализировалась - и славянами, и теоретиками, представляющими другие национальные традиции, - посредством идеологий предсказуемо широкого спектра. Если к тому же учесть конкретные исторические обстоятельства, в которых оформлялись различные модели «славянской идеи», то «славянскую идею» правомерно рассматривать и в качестве некоей идеологии, и одновременно в качестве родового понятия. С этой точки зрения общая модель «славянского единства» реализуется в таких исторических разновидностях, как (не претендуя на полноту) панславизм в версии М.П. Погодина, русское славянофильство, польский мессианизм А. Мицкевича, австрославизм, «славянская федерация», «славянская взаимность» и др.18
Бакунин очертил в «Исповеди» модель «славянской взаимности»: «В Праге существовал уже с давних времен ученый литературный круг, имевший целью сохранение, поднятие и развитие чешской литературы, чешских национальных обычаев, а также
Автобиографическая публицистика М.А. Бакунина.
и славянской национальности вообще, подавляемой, стесняемой, презираемой немцами, равно как и мадьярами. Кружок сей находился в живой и постоянной связи с подобными кружками между словаками, хорватами, словенцами, сербами, даже между лужичанами в Саксонии и Пруссии и был, как бы сказать, их главою. Па-лацкий, Шафарик, граф Тун, Ганка, Ко[л]лар, [Г]урбан, Людвиг Штур и несколько других были предводителями славянской пропаганды, сначала литературной, потом уже возвысившейся и до политического значения. Австрийское правительство их не любило, но терпело, потому что они противодействовали мадьярам» (с. 134). Сторонники «славянской взаимности» преимущественно и выступили инициаторами пражского съезда: по мнению автора «Исповеди», «главным изобретателем и руководителем славянского конгресса» (с. 137) стал историк и общественный деятель Франтишек Палацкий.
Бакунин попал в делегаты благодаря полякам, и источник его информации о «славянской взаимности» специалисты видят в контактах русского бунтаря с давним товарищем, ученым-революционером В. Цыбульским, который обладал «глубокими познаниями» в славянском вопросе и поддерживал отношения с Ф. Па-лацким, Ф.Л. Челаковским и другими будителями19. Тем не менее Бакунин далеко не идентифицировал себя с поляками и даже успел - вместе со столпами движения будителей Палацким и Ша-фариком - принять участие в попытках примирения делегатов-поляков с делегатами-украинцами20. Одновременно он не превратился в исповедника «славянской взаимности», в частности, отнюдь не солидаризировался с Палацким, придерживавшимся австрославистской идеологии. Автор «Исповеди» не был доволен ходом съезда: «Дни текли, конгресс не двигался. Поляки занимались регламентом, парламентскими формами да русинским вопросом; вопросы более важные переговаривали не на конгрессе, а в собраниях особенных и не так многочисленных. Я в сих собраниях не участвовал, слышал только, что в них <... > была сильно речь о Кошуте и о мадьярах, с которыми, если не ошибаюсь, поляки уже в то время начинали иметь положительные сношения к великому неудовольствию прочих славян. Чехи были заняты своими честолюбивыми планами, южные славяне предстоявшей войною. Об общем славянском вопросе мало кто думал. Мне опять стало тоскливо <...>» (с. 138). Бакунин вел свою линию, пропагандируя «славянскую федерацию», утилитарно обогатив свой публицистический инструментарий топикой «славянской взаимности»,
М.П. Одесский
т. е. регулярно воспроизводимой системой аргументов, исторических сюжетов, устойчивых метафор и символов, которые могли существовать и вместе, и порознь.
В итоге очередные пропагандистские задачи 1848 г. (план излагаемых фактов) и стремление воздействовать на читателя-императора (план конструирующей наррации) вместе обусловили обращение автора «Исповеди» к топике «славянской взаимности». Однако идеологические столкновения с Палацким и наличие второго плана сближают подход Бакунина не столько с чешскими основоположниками, сколько с их русскими толкователями, в частности с публицистикой (прозаической и поэтической) Ф.И. Тютчева21.
1. Первый топос, характерный для модели «славянской взаимности», эффектно продолжает «антинемецкую линию» повествования: «В Праге, где поношению немцев не было конца, я и с самими поляками чувствовал себя ближе. Ненависть к немцам была неистощимым предметом всех разговоров; она служила вместо приветствия между незнакомыми: когда два славянина сходились, то первое слово между ними было почти всегда против немцев, как бы для того, чтобы уверить друг друга, что они оба - истинные, добрые славяне. Ненависть против немцев есть первое основание славянского единства и взаимного уразумения славян; она так сильна, так глубоко врезана в сердце каждого славянина, что я и теперь уверен, государь, что рано или поздно, одним или другим образом, и как бы ни определились политические отношения Европы, славяне свергнут немецкое иго, и что придет время, когда не будет более ни прусских, ни австрийских, ни турецких славян» (с. 133-134)22. Аналогично Тютчев во франкоязычной статье «Россия и революция» (1848) декламировал: «Как-то забыли, что в самом сердце мечтающей об объединении Германии, в Богемской области и окрестных славянских землях живет шесть или семь миллионов людей, для которых в течение веков, из поколения в поколение, германец ни на мгновение не переставал восприниматься чем-то несравненно худшим, нежели чужеземец, одним словом, всегда остается Немцем (слово вставлено по-русски. -М. О.)...»23. Тютчев, выступая в статье рупором внешнеполитических интересов Российской империи, далеко не во всем лоялен традиции чешских будителей, но оппозиция «западные славяне»/ «немцы» в эту традицию бесспорно вписывается. К примеру, Й. Юнгман считал, что немецкие слова противны чешскому духу и что основная культурная задача будителей заключается в борьбе
Автобиографическая публицистика М.А. Бакунина.
с внешней угрозой - с немецким влиянием, которое надлежит свергнуть, создав новый литературный язык и активно заимствуя лексику из родственных славянских языков24.
2. В процитированном фрагменте «Исповеди» выражена надежда автора на то, что «придет время, когда не будет более ни прусских, ни австрийских, ни турецких славян». Оппозиция «сла-вяне»/«турки» - отличительный признак идеологии и топики «славянской взаимности», где «турки» - в качестве народов-угнетателей - почти автоматически фигурировали вместе (и обыкновенно в одном ряду) с немцами. Образцовый текст, реализующий эту оппозицию, - стихотворение А.С. Хомякова «Орел» (1830-е гг.):
Высоко ты гнездо поставил, Славян полунощных орел, Широко крылья ты расправил, Глубоко в небо ты ушел! Лети, но в горнем море света, Где силой дышащая грудь Разгулом вольности согрета, О младших братьях не забудь! На степь полуденного края, На дальний Запад оглянись: Их много там, где гнев Дуная, Где Альпы тучей обвились, В ущельях скал, в Карпатах темных, В балканских дебрях и лесах, В сетях тевтонов вероломных, В стальных татарина цепях!..
И ждут окованные братья, Когда же зов услышат твой, Когда ты крылья, как объятья, Прострешь над слабой их главой... О, вспомни их, орел полночи! Пошли им звонкий твой привет, Да их утешит в рабской ночи Твоей свободы яркий свет! Питай их пищей сил духовных, Питай надеждой лучших дней И хлад сердец единокровных Любовью жаркою согрей!
М.П. Одесский
Их час придет: окрепнут крылья, Младые когти подрастут, Вскричат орлы - и цепь насилья Железным клювом расклюют!25
Стихотворение Хомякова было запрещено российской цензурой и распространялось в списках; славист И.И. Срезневский передал его Яну Коллару26 - автору программной статьи «О литературной взаимности между племенами и наречиями славянскими» и других основополагающих текстов, который и напечатал его (латинскими литерами, под заглавием «Орел славянский») в своей книге «Путешествие в Верхнюю Италию» (1843)27. Характерно, что Коллар исправил - ради пущей ясности - строку «в стальных татарина цепях» на «в стальных Османии цепях»28.
3. Третий топос - оппозиция «поляки»/«чехи». С одной стороны, Бакунин исповедуется в том, что «при вступлении произнес короткую речь, в которой сказал, что Россия, отторгнувшись от славянской братии через порабощение Польши, особенно же предав ее в руки немцев, общих и главных врагов всего славянского племени, не может иначе возвратиться к славянскому единству и братству, как через освобождение Польши, и что поэтому мое место на славянском конгрессе должно быть между поляками» (с. 137). С другой стороны, «кающийся грешник» пояснял: «Я желал, чтобы центром и главою сего нового славянского движения была Богемия, а не Польша. <... > я не желал, чтобы поляки стали во главе предполагаемой революции, боясь, что они или дадут ей характер тесный, исключительно польский, или даже пожалуй, если им это покажется нужно, предадут прочих славян своим старым союзникам, западноевропейским демократам, а еще легче мадьярам. Наконец я знал, что Прага есть как бы столица, род Москвы для всех австрийских, непольских славян, и надеялся, я думаю, не без основания, что если Прага восстанет, то и все прочие славянские племена последуют ее примеру и увлекутся ее движением <...>» (с. 168-169). Это снова поразительно совпадает с рассуждениями Тютчева в статье «Россия и революция» о «глубоком различии между Польшею и Богемией: между Богемией, против собственной воли покоряющейся западному церковному общению, и мятежно католической Польшей - фанатичной приспешницей Запада и всегдашней предательницей своих»29. Однако и такого рода противопоставление - внутри славянского единства - не следует списывать исключительно на тенденциозную
Автобиографическая публицистика М.А. Бакунина.
интерпретацию «славянского единства»: Коллар тоже жестко полемизировал с Мицкевичем, именуя его «невзаимником польским» («Дочь Славы», V песнь, 6 сонет)30.
4. Четвертый топос - особая миссия России. Коллар, который, без сомнения, был русофилом, тем не менее отнюдь не принадлежал к числу сторонников воссоединения западных славян с Россией и тому подобных утопических проектов, разъясняя, что «взаимность не состоит в политическом объединении всех Славян; в каких-либо демагогических происках или революционных возмущениях против правительств и государей, откуда проистекает только замешательство и несчастие»31. Напротив, Тютчев уверен, что славянский вопрос будет счастливо решен и славяне обретут чаемую свободу, когда укрепится великая российская империя и, в частности, Россия вернет православию Стамбул-Константино-поль-Царьград:
Тогда лишь в полном торжестве, В славянской мировой громаде, Строй вожделенный водворится, -Как с Русью Польша помирится, -А помирятся эти ж две, Не в Петербурге, не в Москве, А в Киеве и в Цареграде...32
Бакунин - посредством «русофильской» топики «славянской взаимности» - виртуозно оправдывал свои планы трансплантировать перманентную революцию в Россию. Он смиренно признает: «Другая же и главная цель моя была найти в соединенных славянах точку отправления для широкой революционерной пропаганды в России, для начала борьбы против Вас, государь!» (с. 141). Но вместе с тем оказывается, что славянская революция нейтрализовала бы происки немцев и поляков и, более того, гарантировала бы грядущее величие России: «Я не мог соединиться с немцами: это была бы война Европы и, что еще хуже, война Германии против России; с поляками также не мог соединиться; они мне плохо верили, да и мне самому, когда я узнал ближе их национальный характер, их неисцелимый, хоть исторически и понятный мне эгоизм, мне самому стало уже совестно и совершенно невозможно мешаться с поляками, действовать с ними заодно против родины. В славянском же союзе я видел напротив отечество еще шире, в котором, лишь бы только Россия к нему присоединилась, и поляки и чехи должны бы были уступить ей первое место» (с. 141-142)33.
М.П. Одесский
Это тот же проект великой России, объединившей славян, но России - не императорской, а революционной: «Одним словом, государь, я уверил себя, что Россия, для того чтобы спасти свою честь и свою будущность, должна совершить революцию, свергнуть Вашу царскую власть, уничтожить монархическое правление и, освободив себя таким образом от внутреннего рабства, стать во главе славянского движения: обратить оружие свое против императора австрийского, против прусского короля, против турецкого султана и, если нужно будет, также против Германии и против мадьяр, одним словом против целого света, для окончательного освобождения всех славянских племен из-под чужого ига. Половина прусской Шлезии, большая часть Западной и Восточной Пруссии, одним словом все земли, говорящие по-славянски, по-польски, должны были отделиться от Германии. Мои фантазии простирались и дальше: я думал, я надеялся, что мадьярская нация, принужденная обстоятельствами, уединенным положением среди славянских племен, а также своею более восточною чем западною природою, что все молдавы и валахи, наконец даже и Греция войдут в Славянский Союз, и что таким образом созиждется единое вольное восточное государство и как бы восточный возродившийся мир в противоположность западному, хотя и не во вражде с оным, и что столицею его будет Константинополь» (с. 151-152). Логический предел здесь - как и у Тютчева - Кон-стантинополь34.
Отсюда Бакунин - в плане автобиографически-конструирую-щем - делает неожиданный вывод, прямо призывая Николая I исполнить этот грандиозный проект, но, наоборот, не революционным, а традиционным имперским способом: «<... > да и теперь еще убежден, что если бы Вы, государь, захотели тогда поднять славянское знамя, то они без условий, без переговоров, но слепо предавая себя Вашей воле, они и всё, что только говорит по-славянски в австрийских и прусских владениях, с радостью, с фанатизмом бросились бы под широкие крылья российского орла (возможная аллюзия на стихотворение Хомякова. - М. О.) и устремились бы с яростью не только против ненавистных немцев, но и на всю Западную Европу» (с. 160).
Николай I отметил на показаниях: «Не сомневаюсь, т. е. я бы стал в голову революции славянским "Мазаниелло", спасибо!» (с. 160). Император, очевидно, согласился с эффективностью проекта, но отказался его принять по идеологическим убеждениям, не желая превратиться в Мазаниелло, народного вождя XVII в. и,
Автобиографическая публицистика М.А. Бакунина.
кстати, персонажа из популярной оперы Обера «Немая из Порти-чи» (первая постановка - 1828 г.; брюссельская постановка 1830 г. послужила сигналом к началу бельгийской революции).
Тема союза славянского восстания с Российской империей отнюдь не была неведома Николаю I. Еще в 1842 г. его министры -граф К.В. Нессельроде и граф С.С. Уваров - проблематизировали государя альтернативным пониманием славянского вопроса: министр иностранных дел агитировал за отказ от естественных симпатий к славянским народам во имя европейской стабильности, а министр просвещения, наоборот, намекал на коррекцию внешней политики и на перспективность поддержки славян35. Император принял «стабильную» сторону Нессельроде. Однако во время Крымской войны - когда обнаружилась враждебность к России Англии и Франции - он направил записку Нессельроде: «<... > признаем, что наступило время восстановить независимость христианских народов Европы, подпавших несколько веков тому назад оттоманскому игу»36. Но обыкновенно исполнительный Нессельроде блокировал инициативу повелителя так же твердо, как в 1842 г. инициативу коллеги-министра.
5. Для топики «славянской взаимности» симптоматично и обращение Бакунина к пушкинским «Клеветникам России». Это стихотворение, в юности вызвавшее его восхищение, было создано как полемическая реплика против польской стороны, причем с подразумеваемой апелляцией к поэзии Коллара. В дальнейшем оно - особенно образ ручьев и моря - постоянно функционировало в качестве своего рода символа идеологии «славянской взаим-ности»37. Бакунин напоминает о стихотворении императору: «Но русская или вернее великороссийская национальность должна ли и может ли быть национальностью целого мира? Может ли Западная Европа когда-либо сделаться русскою языком, душою и сердцем? Могут ли даже все славянские племена сделаться русскими? Позабыть свой язык, - которого сама Малороссия не могла еще позабыть, - свою литературу, свое родное просвещение, свой теплый дом, одним словом, для того чтобы совершенно потеряться и "слиться в русском море" по выраженью Пушкина? Что приобретут они, что приобретет сама Россия через такое насильственное смешение? Они - то же, что приобрела Белоруссия вследствие долгого подданства у Польши: совершенное истощение и поглупе-ние народа» (с. 150). Вместе с тем «кающийся грешник», оспаривая упование поэта на возможность для славянских народов «слиться в русском море», полемизирует со стихотворением и от-
М.П. Одесский
стаивает свой проект славянского союза. Закономерно, что в сочинении «Государство и анархия» Бакунин снова вспомнил «Клеветникам России» и снова - по другому поводу - с Пушкиным не со-гласился38.
После разъезда делегатов съезда и подавления австрийскими войсками восстания в Праге Бакунин опубликовал шумное «Воззвание к славянам», вызвавшее пресловутую отповедь Ф. Энгельса «Демократический панславизм». В «Исповеди» он, умолчав о нападках на Николая I, на деспотизм императора, его неславянское происхождение и т. п., посетовал на то, что «не мог выразить в нем чисто и ясно своей славянской мысли, потому что хотел опять сблизиться с немецкими демократами, считая сближение сие необходимым, и должен был лавировать между славянами и немцами <...>» (с. 165)39. Так «чешский» сюжет «Исповеди» завершился, и «кающийся грешник» перешел к дрезденскому восстанию - «последнему
акту моей печальной революционной карьеры» (с. 168).
* * *
Итак, идейная суть и политическая структура «чешского» проекта воспроизводили трехчленный «польский» проект: всенародный бунт; общее восстание славянских народов; революция в Праге или вмешательство императорской России (1851 г., публици-стически-конструирующий план). И, по-видимому, имперский вариант был не только льстивым жестом в сторону монарха-читателя.
В свободном сочинении «Государство и анархия» Бакунин вспомнил о «славянских» колебаниях русского государя в годы Крымской войны: «Положение Николая было опасное; он имел против себя две могущественнейшие державы: Англию и Францию. Благодарная Австрия грозила ему. <...> Николай, полагавший всю свою славу главным образом в том, чтобы отличаться непреклонностью, должен был или уступить, или умереть. <... > И в эту критическую минуту ему было сделано предложение поднять панславистское знамя; мало того, надеть на свою императорскую корону фригийский колпак и звать не только славян, но и мадьяр, румын, итальянцев на бунт. Император Николай призадумался, но, должно отдать ему справедливость, колебался не долго; он понял, что ему не следует кончать свое многолетнее поприще, ознаменованное чистейшим деспотизмом, на поприще революционном. Он предпочел умереть»40. Известно, что Николай I, в конце правления «призадумавшийся» о смене славянского курса, мог действовать под влиянием секретных записок Погодина41,
Автобиографическая публицистика М.А. Бакунина...
однако сделанное императору таинственное «предложение поднять панславистское знамя» подозрительно напоминает и рецепт автора «Исповеди»42.
Вообще «Государство и анархия» - итоговая работа Бакунина-анархиста - столь же ценный источник по истории «славянской» идеи, как и «Исповедь». Их сравнение обнаруживает, что «кающийся грешник» - при всей изменчивости различных публицистических дискурсов - был удивительно постоянен в подходе к базовым вопросам. В «Государстве и анархии» он, с одной стороны, дезавуирует идеологическую модель «славянской взаимности» -«панславистскую пропаганду, производимую в России и главным образом в славянских землях правительственными официальными и вольнославянофильствующими или официальными русскими агентами»43. С другой - Бакунин снова повторил «славянскую» формулу, совершенно аналогичную прежним: «Можно сказать, что все историческое назначение немцев, по крайней мере, на севере и на востоке, и, разумеется, по немецким понятиям, состояло и чуть ли еще не состоит и теперь именно в истреблении, в порабощении и в насильственном германизировании славянских племен. Это длинная и печальная история, память о которой глубоко хранится в славянских сердцах и которая, без сомнения, отзовется в последней неизбежной борьбе славян против немцев, если социальная революция не помирит их прежде»44.
Примечания
1 Бакунин М. Исповедь // Он же. Собр. соч. и писем: В 4 т. / Под ред. Ю.М. Стек-
лова. М.: Изд-во Всесоюзного о-ва политкаторжан и ссыльно-поселенцев, 1934-1935. Т. 4. С. 100; далее «Исповедь» цитируется по этому изданию, страницы указаны в тексте статьи.
2 См. подробнее: Александров Н.Д., Монин М.П. Антиномии «Исповеди» // Лите-
ратурное обозрение. 1993. № 3/4. С. 102-103.
3 Григорьев А.А. Взгляд на русскую литературу со смерти Пушкина // Он же. Ис-
кусство и нравственность / Сост. Б.Ф. Егоров. М.: Современник, 1986. С. 109.
4 Бакунин М. Собр. соч. и писем. Т. 4. С. 366.
5 Герцен А.И. Собр. соч.: В 30 т. М.: АН СССР, 1954-1964. Т. 24. С. 359.
6 Цит. по: Бакунин М. Собр. соч. и писем. Т. 4. С. 551.
7 Пирумова Н.М. Социальная доктрина М.А. Бакунина. М.: Наука, 1990. С. 71-73;
ср. о «языке проповеди и поучения» в письмах юного Бакунина: Гинзбург Л. О психологической прозе. Л.: Худ. лит-ра, 1977. С. 53.
М.П. Одесский
8 Ман П. де. Аллегории чтения: Фигуральный язык Руссо, Ницше, Рильке
и Пруста. Екатеринбург: Изд-во Урал. ун-та, 1999. С. 29.
9 См. подробный анализ автобиографического конструирования, реализованного
юным Бакуниным в его письмах: Гинзбург Л. Указ. соч. С. 45-64; в частности, исследователь отмечает, что «личность Бакунина распадается на ряд несовпадающих образов, созданных им самим» - от «доброго и нелепого малого» до «титанического образа пророка».
10 См. об этом: Борисенок Ю.А. Михаил Бакунин и «польская интрига»: 1840-е го-
ды. М.: РОССПЭН, 2001. 304 с.
11 Бакунин М. Собр. соч. и писем. Т. 4. С. 450-451.
12 Цит. по: Борисенок Ю.А. Указ. соч. С. 99.
13 Бакунин М.А. Государство и анархия // Он же. Философия. Социология. Поли-
тика / Сост., подг. текста, примеч. В.Ф. Пустарнакова. М.: Правда, 1989. С. 358. По мнению В.Ф. Пустарнакова, речь у Бакунина идет скорее о программе Общества соединенных славян (Там же. С. 589), которая, в свою очередь, испытала воздействие польской традиции (Нечкина М.В. Общество соединенных славян. М.; Л.: Гос. изд-во, 1927. С. 25-26, 91); напротив, федерализм Пестеля и других руководителей Южного общества не имел отношения к «славянской идее» (ср. во фрагменте 1870-х гг. «История моей жизни» более точную характеристику «гениального человека» Пестеля, который «хотел преобразования империи в федерацию провинций, в федеральную республику наподобие Соединенных Штатов Северной Америки» - Бакунин М. Собр. соч. и писем. Т. 1. С. 30).
14 Борисенок Ю.А. Указ. соч. С. 70.
15 Герцен А.И. 1831-1863 // Он же. Собр. соч.: В 30 т. Т. 17. С. 93.
16 Бакунин М. Собр. соч. и писем. Т. 1. С. 49-50.
17 Борисенок Ю.А. Указ. соч. С. 175.
18 См. подробнее: Кацис Л.Ф., Одесский М.П. «Славянская взаимность»: Модель
и топика. Очерки. М.: Regnum, 2011. С. 9-18.
19 Борисенок Ю.А. Указ. соч. С. 144, 237.
20 Там же. С. 240.
21 См.: Кацис Л.Ф., Одесский М.П. Указ. соч. С. 43-58.
22 В саксонской тюрьме Бакунин говорил практически то же самое (Бакунин М.
Собр. соч. и писем. Т. 4. С. 82), что заставляет отнести «антинемецкие» пассажи скорее к плану излагаемых фактов.
23 Тютчев Ф.И. Полн. собр. соч. и письма: В 6 т. М.: ИЦ «Классика», 2002-2004.
Т. 3. С. 152.
24 Cooper D.L. Creating the Nation: Identity and Aesthetics in Early Nineteenth-cen-
tury Russia and Bohemia. DeCalb: Northern Illinois University Press, 2010. P. 73-85; Т. Гланц показал вековую живучесть такого рода схем, когда в официальной прессе коммунистической Чехословакии Р. Якобсона обвиняли
Автобиографическая публицистика М.А. Бакунина.
в идеологических кознях против политики языкового пуризма (Якобсон Р. Формальная школа и современное русское литературоведение / Ред.-сост. Т. Гланц. М.: Языки славянских культур, 2011. С. 184-186).
25 Хомяков А.С. Стихотворения и драмы / Подг. текста, примеч. Б.Ф. Егорова. Л.:
Сов. писатель, 1969. Сер. «Библиотека поэта». С. 100-101.
26 Досталь М.Ю. И.И. Срезневский и его связи с чехами и словаками. М.: Инсти-
тут славяноведения РАН, 2003. С. 447.
27 См. о влиянии поэзии Хомякова на литературу западных и южных славян:
Францев В. А.С. Хомяков, поэт-славянофил: Мотивы его творчества и отражение их в славянских литературах // Хомяков А.С. Стихотворения. Прага, 1934. С. К-ЬХХ^.
28 Егоров Б.Ф. Примечания // Хомяков А.С. Стихотворения и драмы. С. 554-555.
29 Тютчев Ф.И. Указ. соч. Т. 3. С. 153.
30 См.: Кацис Л.Ф., Одесский М.П. Указ. соч. С. 36-42.
31 Колар И. О литературной взаимности между племенами и наречиями славян-
скими // Отечественные записки. 1840. Т. VIII. № 1/2. Отд. II. С. 3.
32 Тютчев Ф.И. Указ. соч. Т. 2. С. 17.
33 Ср. «саксонскую» версию того же проекта: «Кто знает славян хоть немного, тот
не может сомневаться в том, что славяне скорее отдадут себя под защиту русского кнута, нежели согласятся обратиться в немцев. Итак, скажу в нескольких словах, что единство и величие Германии и вместе с сим свобода и величие славян, дружеское обоих их согласие как в охранении цивилизации и прав человечества, так и в освобождении русского народа от деспотизма есть все, что я желал и чего желаю теперь с такою искренностью и силою воли» (Бакунин М. Собр. соч. и писем. Т. 4. С. 25).
34 Ср. суждение В.К. Кантора: хотя «русский панславист» «Бакунин и утверждал,
что он против государства и что его отечество - это всемирная революция, как видим, по своему пафосу как геополитик он был вполне русским государственником» (Кантор В. Санкт-Петербург: Российская империя против российского хаоса: К проблеме имперского сознания в России. М.: РОССПЭН, 2009. С. 357-358).
35 См.: Досталь М.Ю. «Славянский вопрос» в мировоззрении графа С.С. Уваро-
ва // Славянская идея: История и современность. М.: Институт славяноведения и балканистики РАН, 1998. С. 63-77; Шевченко М.М. Славянский вопрос глазами русского правительства в 1842 г.: С.С. Уваров и К.В. Нессельроде // Русский сборник: Исследования по истории России ХК-ХХ вв. М.: Модест Колеров, 2004. Т. 1. С. 29-39.
36 Цит. по: Зайончковский А.М. Восточная война 1853-1856. СПб.: Полигон, 2002.
Т. 2. Ч. 1. С. 560.
37 См.: Кацис Л.Ф, Одесский М.П. Указ. соч. С. 21-35.
38 Бакунин М.А. Государство и анархия. С. 370.
М.П. Одесский
39 Ср. противоположное освещение той же политической ситуации в саксонских
показаниях: «...российское государство является естественным врагом германской силы, германской свободы и чести, именно по этой причине оно не хочет немецкого единства» (Бакунин М. Собр. соч. и писем. Т. 4. С. 48).
40 Бакунин М.А. Государство и анархия. С. 364-365.
41 О записках Погодина см.: Пыпин А.Н. Панславизм в прошлом и настоящем
(1878). СПб., 1913. С. 86-104.
42 Ср. также в статье Герцена 1863 г. описание Николая I в Крымскую войну,
когда император «хотел кликнуть клич к славянам, восстановить ненавистную Польшу и поставить на ноги только что задавленную им Венгрию - лишь бы снова Зимний дворец стал незыблем и грозен...» (Герцен А.И. 1831-1863. С. 107).
43 Бакунин М.А. Государство и анархия. С. 328.
44 Там же. С. 403.
