CC BY
33
УДК 82-1
А. С. Бокарев
Архаическое слово в цикле стихотворений Леонида Черткова «Рюхи»
Статья обращена к рассмотрению особенностей словесного образа в цикле лагерных стихотворений Леонида Черткова «Рюхи» (1956-1957). Воровское арго, ресурсами которого пользуется поэт, понимается автором как аналог архаического слова, тяготеющего к многозначности и семантически нестабильного. «Механизмы» его функционирования в «Рюхах», а также соотнесенность с другими образными языками (аналитическим языком тропа и «простым», нестилевым словом) как раз и стали объектом предпринятого в работе анализа.
Ключевые слова: Чертков, «Мансарда», воровское арго, архаическое слово, троп, «простое» слово.
A. S. Bokarev
The archaic word in Leonid Chertkov's poetic cycle «Ryukhi»
The article aims at considering peculiarities of imagery in the cycle of Leonid Chertkov's camp poems Ryukhi (1956-1957). Thieves' argot used by the poet is understood by the author as an analogue of the archaic word which is polysemic and semantically unstable. «Mechanisms» of its functioning in the cycle as well as its correlation with other figurative languages (analytical language of trope and «plain», non-style word) is the subject matter of the analysis in the article.
Key words: Chertkov, «Mansard», argot of thieves, the archaic word, trope, «plain» word.
Как известно, поэтика неклассической лирики характеризуется не только возрождением архаических типов словесного образа, но и диалогом раз-ностадиальных художественных языков, который протекает в ней особенно интенсивно [3, с. 267287]. Поэтому в центре внимания исследователей обычно оказываются древнейшие образные средства - кумуляция и параллелизм, - функционально противопоставленные тропу и как бы дезавуирующие условно-поэтическую природу текста [2, с. 135-137]. Однако не меньший интерес для исторической поэтики представляют и те немногочисленные случаи, когда возвращение к языковой архаике приобретает тотальный характер и в пределе может обернуться «реставрацией» исходной многозначности слова. К анализу одного из таких случаев и обращена настоящая статья.
Методологическим ориентиром в осмыслении интересующего нас явления могут служить лингвистические идеи М. М. Бахтина, изложенные в его работе «Марксизм и философия языка» [1]. С точки зрения исследователя, семантическая структура слова распадается на «тему» («единый смысл, принадлежащий высказыванию как целому») и «значение» (те его компоненты, «которые повторимы и тождественны себе при всех повторениях») [1, с. 433-434]. Если «тема» конкретна и целиком определяется «внесловесными момента-
© Бокарев А. С., 2017
ми» сообщения, то «значение», напротив, тяготеет к абстракции и представляет собой лишь «технический аппарат осуществления темы» [1, с. 434]. Специфику архаического слова М. М. Бахтин как раз и усматривает в том, что «оно все - тема», которая поглощает и «растворяет в себе значение, не давая ему стабилизироваться и хоть сколько-нибудь отвердеть» [1, с. 435; см. также: 3, с. 3236]. Из сказанного следует, что возможность адекватного понимания такого слова напрямую зависит от погруженности адресата в ситуацию высказывания; в противном случае неизбежным оказывается как размывание референтного плана сообщения, так и провал коммуникации в целом.
Примером сознательного освоения художественных ресурсов архаического слова в русской лирике второй половины XX в. является цикл лагерных стихотворений Леонида Черткова «Рюхи» (1956-1957) [13, с. 29-37]. Для лидера «Мансарды», первой в Москве неофициальной литературной группы 1950-х гг. [9, с. 138-139], текст оказывается вершиной творчества, отмеченной не только новизной материала, но и максимальной языковой раскрепощенностью. Исследователями уже отмечались его ключевые особенности: преемственность по отношению к нарбутовской линии акмеизма, утрированная физиологичность описаний, редукция человеческого облика к материаль-
но-телесному низу [8; 7, с. 46-48]. Однако наиболее принципиальным в свете нашей темы выглядит суждение А. А. Житенева о синтезе «условно-поэтического языка и арго» как стилевой доминанте цикла [7, с. 47]. Общеизвестно, что язык воровской среды отличается крайне «неустойчивой, диффузной семантикой» [7, с. 47-48], а условия его возникновения близки первобытным [10, с. 359]. Поэтому вполне закономерно, что арготическое слово понимается лингвистами как современный аналог слова архаического - того самого, о котором и писал М. М. Бахтин. «Механизмы» его функционирования в «Рюхах» Л. Черткова, а также соотнесенность с другими образными языками (аналитическим языком тропа и «простым», нестилевым словом) далее и будут предметом нашего рассмотрения.
Главная трудность, с которой предстоит столкнуться читателю при обращении к текстам Черткова, заключается в максимальной неопределенности содержащихся в них референций. Одна и та же языковая единица может отсылать сразу к нескольким, на первый взгляд, никак не связанным явлениям, а логика развертывания сюжета не исключает ни одного из вариантов. Так, семантически «двоится» уже само заглавие цикла: по значению слово «рюхи» соотносится с арготическими глаголами «рюхаться» («договариваться о совершении кражи») и «рюхнуться» («спохватиться», «сойти с ума», «почувствовать неладное») [11, с. 214]. Кроме того, «рюха» в лексиконе арго означает «засада» [11, с. 214], а Толковый словарь В. Даля обнаруживает еще одно, диалектное, значение этого слова - «свинья» [6 (4), с. 126]. Наконец, «рюхи» - это деревянные обрубки, которые вышибают при игре в городки специальной битой (иногда так же называется и сама игра) [12]. Однако даже при такой «разноголосице» - и в этом главная особенность чертковского цикла - не составит труда доказать, что почти все значения заглавного понятия одинаково актуализированы контекстом стихотворений.
Прежде всего, мир лагеря - это мир принципиально «вывихнутый», «соскочивший» со своей оси; коллективное безумие в нем - абсолютная норма, а любая попытка сохранить идентичность оборачивается для неофита звериной агрессией -как со стороны заключенных («А я уж ни хера не мекал понимать, / Плутая по рукам, как блюдо на обеде...» [13, с. 34]), так и со стороны тех, кому предписано охранять тюремный порядок («В свороченных мозгах творилась кулебяка, - / Сгребая кровь корцом с политых лаком губ, / Ругнулся са-
нитар, и прыгнула собака, / Прищучена углом, на студенистый труп» [13, с. 30]). Противопоставить жестокости можно только ответную жестокость, поэтому пребывание в лагере напоминает субъекту о кровавых временах Батыя, как бы повторяющихся на новом витке истории [см. стихотворение «Азу»; 13, с. 36]. Человек здесь обречен испытывать страх за свою жизнь, а пережитый негативный опыт навсегда выбивает его из колеи, подобно тому, как выбивают рюхи из городков. Таким образом, заглавие цикла может интерпретироваться сразу в нескольких планах: с одной стороны, оно свидетельствует об иррациональной враждебности лагерного мира и заведомо невыигрышном положении человека в нем; с другой - указывает на ценностную инверсию и потенциальную обратимость любого культурного процесса.
Конечно, смысловая многомерность не является ни изобретением Черткова, ни вообще чем-то исключительным в поэзии; другое дело, что в «Рюхах» ее почти невозможно локализовать: выявленные значения (как отдельных слов, так и целых стихотворений) не образуют иерархии, а взаимопроникают и накладываются друг на друга. Параметры лирической ситуации далеко не всегда удается определить «с ходу», поэтому не исключены и явно предусмотренные автором аберрации, связанные как с подробностями сюжета, так и с пониманием отдельных сегментов текста. Характерный пример - стихотворение «Свайка» [13, с. 33], где уже в первой строфе происходящему задается неопределенно-множественная модальность:
Толпились дергачи на выжженном лугу,
Слепились вшестером и обложили хату, -
Дять Толя-глистопер поссал на берегу
И посадил в ноздрю фарфоровую вату
[13, с. 33].
Читателю, незнакомому с арготическим значением слов «хата» или «берег», может показаться, будто речь идет о тривиальном отдыхе на природе (широко известна игра в свайку, к середине прошлого века еще не вышедшая из употребления) или о приготовлении к строительным работам (свайкой называют такелажный инструмент, использующийся в основном на флоте) [12]. Но и при учете специфического употребления этих слов в воровской среде картина проясняется лишь отчасти: «хата» на равных основаниях может рассматриваться и как «квартира», и как «притон», и как «камера в изоляторе» [11, с. 267], а у синонимичного ей слова «берег» появляется дополни-
тельное значение - «укромное место» [11, с. 27].
В результате в стихотворении (то же, впрочем, можно сказать и о других произведениях цикла) возникает реальность, где все обыденное неузнаваемо, а прежде неизвестное - совсем «не то, чем кажется» [7, с. 47]. Только в финале текста контуры ситуации становятся относительно четкими: если «свайка» (в значении «мужской половой орган» [11, с. 217]) оказывается метонимическим указанием на перверсию («...Ты выйдешь на балкон и радостно охватишь / Мужской крестец своей деньской жены» [13, с. 33]), то ни о чем сколько-нибудь конструктивном в стихотворении и речи быть не может. Мир, частью которого мыслит себя лирический субъект, предстает «радикально "помраченным"», а отношение художника к действительности исключает всякую возможность ее «отстранения и исчерпания... рефлективными методами» [7, с. 44].
Иногда семантические границы слова в лирике Черткова настолько нестабильны, что за одним и тем же звуковым комплексом в пределах цикла закрепляются совершенно разные значения, а связанные с ними реалии обнаруживают буквальную, почти мифологическую взаимопричастность. Принципиально неотделимы друг от друга человек и природа, поэтому строка из стихотворения «Азу» [13, с. 36] - «Под бритвой старика свистела борода» [13, с. 36; курсив в цитатах везде наш. -А. Б.] - отзывается эхом в стихотворении «Трагедийное» [13, с. 37], а заявленная в ней портретная деталь становится элементом открывающегося герою зимнего пейзажа («...Мне деревья махают седой бородой, / Мне рассвет предстоит, как петух в пустыре» [13, с. 37]). Незначительная бытовая подробность («Шеф-повар льет с окна разболтанный кандей» [13, с. 31]) внезапно отражается в тюремной кличке, удостоверяя прямую зависимость обитателей лагеря от вещного мира («-И я имел жену в секретной хлеборезке, - / Шепнул мне старичок по прозвищу Кондей» [13, с. 36]). Наконец, синкретически нераздельным оказывается и сам образ человека, поэтому один и тот же языковой знак используется как для наименования целого («А Люка скорбела крапленые рати, / За гипсовой койкой говел Карапет...» [13, с. 35]), так и для обозначения его субститутов («Я тебя испо-лю, я тебя истопчу, / Я тебя, недотыку, вгоню в парапет... / Облетела толпа. И затоптан в мочу / Головы маргариновый карапет» [13, с. 37]).
В отдельных случаях стоящие рядом слова «стыкуются» у Черткова не столько по смыслу, сколько по звуковому подобию, а паронимическая
аттракция выступает как едва ли не главный способ образования и означивания неологизмов. Так, отсутствующее в словарях «фирибро» в уже цитированном стихотворении «Свайка» («...Ты лучше фирибро в подушечку ушей / И в глянцевый чулан надвигай переборки» [13, с. 33]) повторяет фонетический «рисунок» сочетания «фарфоровая вата» [13, с. 33], «перенимая» его семантику и «подхватывая» заданную им наркотическую тему. Другой пример - стихотворение «Путчи» [13, с. 31], где завершающая первую строфу инвектива вбирает в себя звуковые элементы слов-
«предшественников», а исторически не связанные лексические единицы воспринимаются как семантически родственные:
На вешалке швейцар попрячется в плащи,
Когда в фойе бузит кокуровец и сварщик, -
У служащих кафе защиты не ищи, -
Заведомо солжет приятель - писсуарщик
[13, с. 31].
В конечном итоге фонетические сближения приводят к тому, что лагерный мир предъявляется читателю как единое и неделимое целое, а использование неконвенциональных языковых средств дополнительно подчеркивает его автономность и замкнутость.
Обозначенные процессы - распад иерархических связей и их вытеснение законами мифа -становятся еще более очевидными на фоне тех отношений, которые устанавливаются в лирике Черткова между разностадиальными художественными языками. Обладая большой ассимилирующей силой, архаическая образность легко «подавляет» и «дифференцирующую» семантику тропа, и принципиальную «инаковость» «простого», нестилевого слова. Дело в том, что в языке воровской среды переосмысление нормативной лексики нередко достигается путем метафорического переноса (таковы значения слов «кулебяка» [13, с. 30], «дырокол», «готовальня» [13, с. 32] и др.), однако если «обычная» метафора - какой бы «экзотической» она ни казалась - имеет главной целью прояснить стоящее за ней понятие, то арготическое словоупотребление лишь затемняет смысл, делая его достоянием узкого кружка посвященных. Поэтому архаическое слово, использующее ресурсы арго, как бы подчиняет себе язык тропа, который, вопреки своим первичным функциям, служит созданию семантической неопределенности и уже не воспринимается как «прозаический акт сознания, расчленившего природу» [4, с. 189].
Не менее показательна в «Рюхах» и судьба «простого», нестилевого слова. По мнению Л. Я. Гинзбург, «прозаизм» не может существовать вне стихотворной речи, поэтому, попадая в чуждый ему, непоэтический, контекст, он мгновенно «стирается» и перестает ощущаться в качестве эстетически нейтрального [5, с. 204]. То же происходит и в творчестве Черткова: «простое» слово «заражается» архаической многозначностью своего окружения, и читатель, привыкший брать в расчет арготические коннотации общеупотребительной лексики, начинает осознавать его как стилистически маркированное. Так, в финале стихотворения «Смрак» [13, с. 34] -
Я выдул изо рта большой пузырь сопли, -По анфиладе вдоль сновали рукосуи, -Прилипнув головой, я вызревал в пыли, Но чувствовал себя душою сабантуя
[13, с. 34]
- чужеродным выглядит, например, слово «пыль», стоящее среди просторечий и экзотизмов. С другой стороны, не вполне понятно, каким образом оно должно интерпретироваться: в соответствии с литературной нормой - или в рамках воровского социолекта? Если принять за точку отсчета второй вариант, то «пыль» («мука», «гашиш», «порох», «нюхательный табак» [11, с. 202]) скорее всего отсылает к уже знакомой по предыдущим стихотворениям теме наркотиков, а прямое значение слова «отодвигается» на периферию его семантической структуры. Стилистическое «мерцание» существенно обогащает смысл текста, однако важно и то, что из стихотворений «изгоняется» не только естественная, близкая современному сознанию, логика, но и художественные языки, с помощью которых она «выговаривается».
Разумеется, чертковский цикл едва ли может считаться полноценной «реинкарнацией» языковой архаики - перед нами лишь ее имитация средствами совершенно иной, позднейшей, эпохи. Однако по-своему логично, что стихотворения о запредельной, почти первобытной, жестокости и самых низменных человеческих инстинктах пишутся языком, максимально приближенным к архаическому. Это сообщает «Рюхам» дополнительное - метапоэтическое - измерение, а художественное слово становится полноценным объектом творческой рефлексии.
Библиографический список
1. Бахтин, М. М. Марксизм и философия языка [Текст] // М. М. Бахтин. Фрейдизм. Формаль-
ный метод в литературоведении. Марксизм и философия языка. Статьи. - М. : Лабиринт, 2000. -С. 349-486.
2. Бройтман, С. Н. Два стихотворения К. Случевского (Образные языки позднеклассиче-ской поэзии) [Текст] // С. Н. Бройтман. Поэтика русской классической и неклассической лирики. -М. : Рос. гос. гуманит. ун-т, 2008. - С. 129-137.
3. Бройтман, С. Н. Историческая поэтика [Текст] // Теория литературы: Учеб. пособие для студ. филол. фак. высш. учеб. заведений: В 2 т. / Под ред. Н. Д. Тамарченко. - М., 2004. - Т. 2. -368 с.
4. Веселовский, А. Н. Историческая поэтика [Текст] / А. Н. Веселовский. Ред., вступ. ст. и примеч. В. М. Жирмунского. Изд. 3-е. - М. : Издательство ЛКИ, 2008. - 648 с.
5. Гинзбург, Л. Я. О лирике [Текст] / Л. Я. Гинзбург. - М. : Интрада, 1997. - 416 с.
6. Даль, В. И. Толковый словарь живого великорусского языка. В 4 т. [Текст] / В. И. Даль. -М. : РИПОЛ классик, 2006.
7. Житенев, А. А. Поэзия неомодернизма: монография [Текст] / А. А. Житенев. - СПб. : ИНАПРЕСС, 2012. - 480 с.
8. Кукулин, И. История пограничного языка: Владимир Нарбут, Леонид Чертков и контркультурная функция [Текст] // Новое литературное обозрение. - 2005. - № 72.
9. Кулаков, В. Отделение литературы от государства [Текст] // В. Кулаков. Поэзия как факт. Статьи о стихах. - М. : Новое литературное обозрение, 1999.- С. 134-156.
10. Лихачев, Д. С. Черты первобытного примитивизма воровской речи [Текст] // Словарь тю-ремно-лагерно-блатного жаргона (речевой и графический портрет советской тюрьмы) / Авторы-составители Д. С. Балдаев, В. К. Белко, И. М. Исупов. - М. : Края Москвы, 1992. -С.354-398.
11. Словарь тюремно-лагерно-блатного жаргона (речевой и графический портрет советской тюрьмы) [Текст] / Авторы-составители Д. С. Балдаев, В. К. Белко, И. М. Исупов. - М. : Края Москвы, 1992. - 526 с., ил.
12. Толковый словарь русского языка: В 4 т. [Электронный ресурс] / Под ред. Д. Н. Ушакова. - Режим доступа: http: //ushakovdictionary. ru/
13. Чертков, Л. Н. Стихотворения [Текст] / Л. Н. Чертков. Стихотворения. - М. : ОГИ, 2004. - 112 с.
Bibliograficheskij spisok
1. Bahtin, M. M. Marksizm i filosofija jazyka [Tekst] // M. M. Bahtin. Frejdizm. Formal'nyj metod v literaturovedenii. Marksizm i filosofija jazyka. Stat'i. -M. : Izdatel'stvo «Labirint», 2000. - S. 349-486.
2. Brojtman, S. N. Dva stihotvorenija K. Sluchevskogo (Obraznye jazyki pozdneklassi-cheskoj pojezii) [Tekst] // S. N. Brojtman. Pojetika russkoj klassicheskoj i neklassicheskoj liriki. - M. : Ros. gos. gumanit. un-t, 2008. - S. 129-137.
3. Brojtman, S. N. Istoricheskaja pojetika [Tekst] // Teorija literatury: Ucheb. posobie dlja stud. filol. fak. vyssh. ucheb. zavedenij: V 2 t. / Pod red. N. D. Tamarchenko. - M., 2004. - T. 2. - 368 s.
4. Veselovskij, A. N. Istoricheskaja pojetika [Tekst] / A. N. Veselovskij. Red., vstup. st. i primech. V. M. Zhirmunskogo. Izd. 3-e. - M. : Izdatel'stvo LKI, 2008. - 648 s.
5. Ginzburg, L. Ja. O lirike [Tekst] / L. Ja. Ginzburg. - M. : Intrada, 1997. - 416 s.
6. Dal', V. I. Tolkovyj slovar' zhivogo veliko-russkogo jazyka. V 4 t. [Tekst] / V. I. Dal'. - M. : RIPOL klassik, 2006.
7. Zhitenev, A. A. Pojezija neomodernizma: monografija [Tekst] / A. A. Zhitenev. - SPb. : INAPRESS, 2012. - 480 s.
8. Kukulin, I. Istorija pogranichnogo jazyka: Vladimir Narbut, Leonid Chertkov i kontrkul'turnaja
funkcija [Tekst] // Novoe literaturnoe obozrenie. -2005. - № 72.
9. Kulakov, V. Otdelenie literatury ot gosudarstva [Tekst] // V. Kulakov. Pojezija kak fakt. Stat'i o sti-hah. - M. : Novoe literaturnoe obozrenie, 1999. -S.134-156.
10. Lihachev, D. S. Cherty pervobytnogo primiti-vizma vorovskoj rechi [Tekst] // Slovar' tjuremno-lagerno-blatnogo zhargona (rechevoj i graficheskij portret sovetskoj tjur'my) / Avtory-sostaviteli D. S. Baldaev, V. K. Belko, I. M. Isupov. - M. : Kraja Moskvy, 1992. - S. 354398.
11. Slovar' tjuremno-lagerno-blatnogo zhargona (rechevoj i graficheskij portret sovetskoj tjur'my) [Tekst] / Avtory-sostaviteli D. S. Baldaev, V. K. Belko, I. M. Isupov. - M. : Kraja Moskvy, 1992. - 526 s., il.
12. Tolkovyj slovar' russkogo jazyka: V 4 t. [Jelektronnyj resurs] / Pod red. D. N. Ushakova. -Rezhim dostupa: http://ushakovdictionary.ru/
13. Chertkov, L. N. Stihotvorenija [Tekst] / L. N. Chertkov. Stihotvorenija. - M. : OGI, 2004. -112 s.
Дата поступления статьи в редакцию: 15.02.2017 Дата принятия статьи к печати: 16.02.2017
