CC BY
68
Если у опытного читателя (кандидата, доктора наук, члена-корреспондента АН) вдруг сложится впечатление, что задачи нужны только для обучения студентов, настоятельно рекомендуем систематически решить их все по порядку (не подглядывая в ответы!) — это верный способ новыми глазами посмотреть на свои научные исследования и найти изящный путь к решению сложной проблемы.
Библиография
200 задач по языковедению и математике. М.: МГУ, 1972. Алексеев М.Е., Беликов В.И., Евграфова С.М., Журинский А.Н., Мура-
венко Е.В. Задачи по лингвистике. М.: РГГУ, 1991. Ч. 1. Бодуэн де Куртене И.А. Сборник задач по «Введению в языковедение» по преимуществу применительно к русскому языку. СПб.: Студ. издат. ком. при ист.-филолог. фак. С.-Петерб. ун-та, Тип. В. Безобразов и К°, 1912. Журинский А.Н. Морфология языков банту в лингвистических задачах // Аксенова И.С., Ветошкина Т.Л., Журинский А.Н. Классы слов в языках Африки. М.: Наука, 1984. С.99—130. Задачи лингвистических олимпиад. 1965—1975 / Ред.-сост. В.И. Беликов, Е.В. Муравенко, М.Е. Алексеев. М.: МЦНМО, 2006. Зализняк А.А. Лингвистические задачи // Исследования по структурной типологии. М.: Изд-во АН СССР, 1963. С. 137-159. Gleason H.A. Workbook in Descriptive Linguistics. N.Y.: Holt, Rinehart & Winston, 1955.
Никита Петров, Наталья Петрова
Антропология академической жизни: междисциплинарные исследования. Т. 2 / Отв. ред. Г.А. Комарова. М.: ИЭА РАН, 2010. 333 с.
Марина Александровна Мамонтова
Омский государственный
университет
им. Ф.М. Достоевского
Склонность современных гуманитарных и социальных наук к интеграционным, междисциплинарным исследованиям во многом вызвана обращением ученых к решению таких нетрадиционных проблем, как эволюция повседневных практик, соот-
ношение индивидуальных интенций и коллективного принуждения, «механизма рассмотрения того, как люди оценивают свою жизнь, самих себя, свой внутренний мир» [Пушкарева 2005: 93]. В ряду этих актуальнейших проблем и находится тематика рецензируемого сборника «Антропология академической жизни: междисциплинарные исследования». Это уже второй том, подготовленный в результате разработки нового для отечественной науки исследовательского направления — антропологии академической жизни (см.: [Антропология академической жизни 2008]).
Редакции сборника удалось вписать его тематику в интеллектуальные поиски современного научного сообщества, которое обеспокоено изучением механизма производства научного знания, сохранением специфики своей профессии [Аллахвер-дян и др. 1998; Белов 1995; Зверева 1999; Савельева, Полетаев 2006; Человек 1998]. Еще в 1994 г. историком науки Д.А. Александровым для изучения «уклада жизни, совокупности обычаев, привычек, нравов ученых» была предложена такая категория, как «научный быт». Показательно, что автор связывал эту категорию с перспективным в социальной истории науки историко-антропологическим подходом и противопоставлял ее так называемому «этнографическому уклону», не принимая переноса «этнографического языка в сферу социологии науки» [Александров 1994: 4—5].
Во второй половине 1990-х гг. о научном быте заговорили и историографы, предложив альтернативное понятие — «историографический быт». В качестве предмета исследования предлагалось выбрать внутренний мир науки, «неявно выраженные правила и процедуры научной жизнедеятельности, которые являются важными структурирующими элементами сообществ ученых» [Корзун 2000: 20; Троицкий 1995: 164—165]. Использование этого понятия позволило расширить проблематику историографического исследования за счет детального изучения роли субъективного фактора в развитии науки, способствовало выходу исследователей истории исторической науки на уровень изучения социальных практик историков.
В последнее время в исторической науке появилось новое понятие — «профессорская культура», которое несколько расширяет горизонты «научного» и «историографического быта» за счет изучения сложившегося канона процедур и правил вхождения в научное сообщество [Корзун 2009; Сидорякина 2009]. Использование данной категории позволяет рассмотреть в эволюционном единстве несколько поколений ученых-историков, показать способы передачи основных норм историопи-сания, социальных практик (таких, как забота о своих учени-
ках, собирание вокруг себя единомышленников в виде неформальных обществ — домашних кружков, журфиксов), норм поведения и тем самым демонстрирует многообразие коммуникативных связей внутри корпорации и трансформацию их в межкультурную коммуникацию. Выделенные понятия акцентируют внимание на личности ученого, который является одновременно и носителем, и транслятором, и основным «разработчиком» ценностей своей профессии, строгим цензором «своего ремесла». Именно на эту сторону с неявно выраженными правилами и процедурами повседневной жизни ученого, которые, казалось бы, не имеют ничего общего с наукой, но в то же время определяют условия научной жизни, обращают внимание авторы рецензируемого сборника.
Разнообразие поднятых в связи с исследованием повседневности ученого проблем и аспектов предопределило структуру данного сборника, состоящего из четырех разделов и приложения. В первом разделе представлены теоретические поиски исследователей, связанные со своим ремеслом, корпоративными нормами и правилами, процедурами и жанрами историописа-ния. С.В. Соколовский в статье «Автоэтнография и антропологическое исследование науки» в качестве альтернативы сложившемуся канону научного письма предлагает жанр автоэтнографии, позволяющий читателям «прочувствовать дилеммы авторского выбора и стать соучастниками событий в эмоциональном, этическом, эстетическом и интеллектуальном отношениях, получить более целостное представление о жизни того сообщества или личности, которые служат фокусом повествования» (С. 38). Противопоставляя автоэтнографию традиционному историописанию и собственно антропологии, автор относит ее, наряду с антропологией академии, к метаантро-пологическому проекту современности. Позволим себе заметить, что исследовательский инструментарий, представленный в статье, мало чем отличается от сугубо антропологических методов (например, позиция исследователя как рефлексивного субъекта, а не как объективного наблюдателя) (С. 36), отчасти нашедших свое применение в популярном направлении «истории повседневности»1, которое значительно раньше заявило о себе в исторической науке и нашло широкий отклик как среди профессиональных историков, так и среди неискушенных читателей.
1 Например, Н.Л. Пушкарева, характеризуя направление «истории повседневности», считает, что, «пользуясь психологическими приемами вживания и эмпатии в сокровенное и одновременно банальное, исследователь повседневности неизбежно творит более субъективированное знание, нежели знание, получаемое с помощью традиционного этнографического или исторического описания» [Пушкарева 2008: 48].
Для историографов, изучающих жизнь научного сообщества и исследующих процесс творчества самого исследователя, весьма привлекательным выглядит подход, предложенный Г.А. Комаровой и обозначенный как «антропология академической жизни» (ААЖ). Данный методологический подход акцентирует внимание на различных аспектах повседневной жизни ученых и научных сообществ, «предполагает <...> изучение конкретного способа существования "академического" человека, человека академического образа жизни, а также со-ционормативной культуры, совокупности ритуалов и повседневных практик <...> в сфере академической жизни» (С. 52). В своей статье исследовательница сетует на то, что «в российском этнологическом сообществе <...> необходимость антропологического взгляда на антропологию как научную дисциплину еще крайне мало осознана» (С. 52). Обращаясь с позиции историографа к этому замечанию, отмечу, что среди исследователей исторической науки данная проблема уже давно активно обсуждается на страницах ежегодного историографического сборника «Мир историка» [2005—2010], а также в ходе научных конференций «Историк в меняющемся пространстве российской культуры» [Историк в меняющемся пространстве 2006], «Мир историка: Владимир Иванович Герье» [Мир историка: Владимир Иванович Герье 2007] и др.
Редакцией сборника актуализирована и другая волнующая научное сообщество проблема, связанная с институализацией и выработкой единых критериев научности в формирующемся категориальном аппарате нового знания. Представительница постсоветской гендеристики Е.И. Гапова, демонстрируя на практике курьезные случаи интерпретации гендерных категорий (С. 65—67), пытается осмыслить причины размытости границ научного поля, вскрыть истоки категориальной путаницы в гендерных исследованиях. В своей статье она делает весьма ценное наблюдение, которое напрямую касается и заявляемых в сборнике новых направлений — антропологии академической жизни и автоэтнографии: научная область, у которой нет «своего организационного поля» и своего «когнитивного пространства», не имеет и «установленного "канона"», системы «оценки и рецензирования» (С. 77). Например, существование гендеристики вне академической структуры (в частности, вне пресловутого «списка ВАК») и учебного процесса низводит ее до уровня интеллектуальной беллетристики, что и позволяет любому желающему считать себя специалистом в этой области и участвовать в подобных штудиях.
Размышлениями над содержанием этой статьи навеян вопрос, который очень хочется задать исследователям антропологии академической жизни, автоэтнографии, профессорской куль-
туры, истории научного быта. Что же для нас будет выступать критерием научности? Каким образом можно будет объединить столь разные саморефлексии ученых по поводу своего ремесла, по поводу одного и того же объекта исследования. Отчасти пути решения такой непростой проблемы можно найти уже в предисловии к сборнику, где редактор предлагает «чаще навещать друг друга» (С. 11).
С представленными теоретическими размышлениями историков во многом перекликаются статья Э.Г. Александренкова «Зачем мы изучаем этнографию других стран и народов?» и эссе Е.А. Здравомысловой «Земной свой путь пройдя до половины...», авторы которых размышляют о профессии ученого, о специфике советской науки (истории и социологии). Многие наблюдения и выводы исследователей созвучны размышлениям историографов, акцентирующих внимание на уникальности советской эпохи, на тесном переплетении науки и политики (см.: [Сидорова 2008]). И все же представленные здесь сюжеты способствуют разрушению сложившегося стереотипа о тотальной идеологизированности советской науки и политической заданности исследовательских тем. Они показывают, что не столько государственный заказ и материальная поддержка способствуют развитию гениальных идей, сколько исследовательский интерес и энтузиазм ученого, его личный, не имеющий практической пользы императив: «Знать, чтобы знать».
Во втором разделе рассматривается диалектическая взаимосвязь исследователя и исследовательского поля. Причем в качестве исследовательского поля могут рассматриваться не только общности людей, но и само повседневное пространство исследователя с «ролевыми играми» и телешоу («андропарки»). Здесь на отдельных примерах поднимаются важнейшие проблемы профессии ученого. Среди них особый интерес вызывает статья В.А. Шнирельмана «Археолог в эпоху перемен: казус Аркаима», в которой ставится проблема модели поведения ученого, вынужденного делать непростой выбор между истинностью знания и практической пользой его работы (на чем еще с советских времен акцентировала внимание политическая власть). Размышления автора статьи касаются профессионального credo археолога и музейного работника, являющегося одновременно и исследователем, и популяризатором. Принимая разные варианты разрешения этой дилеммы (и составление захватывающего рассказа о музейных экспонатах, и создание муляжей, погружающих в историческую повседневность), В.А. Шнирельман выступает категорически против культивации особых религиозных чувств посетителей (С. 154—155). Обращение к оккультным знаниям полностью дискредитирует
значение науки и обесценивает кропотливый научный труд исследователя-археолога, что хорошо демонстрируется на примере археологического комплекса в Аркаиме.
Материал, представленный в статьях С.А. Арутюнова «Когда гора рожает мышь» и Н.В. Жуковской «Этнограф и поле: Господин Случай и его возможности», заставляет еще раз задуматься над извечными проблемами взаимообусловленности результатов исследования и процесса их получения, причем в данном случае речь идет об этнографах, у которых большая часть их научной жизни проходит в исследовательском поиске. Обращение к процедуре получения научного знания помогает раскрыть «темные пятна» отечественной науки, объяснить успехи и провалы творческого процесса, выявить причины забвения научных открытий и наблюдений.
Несколько непривычно выглядят статьи этого раздела, посвященные исследованию ролевых игр (Д.Б. Писаревская, «Исследование субкультуры ролевых игр: соучастие уз дистанция») и телешоу (А.А. Кузнецов, «"Андропарки" как объект антропологического изучения (опыт исследовательской саморефлексии)»), в которых авторы предстают одновременно и как участники, и как пытливые исследователи. Исходя из постулата, что «жизнь — не более чем гигантская студия и все мы в ней актеры, играющие самих себя» (С. 203), авторы оказываются по-разному погружены в свое исследовательское поле. В зависимости от этой погруженности и актуализируются те или иные проблемы. Например, у Д.Б. Писаревской это проблема баланса «между ролью участника и ролью наблюдателя, находящегося на определенной дистанции» (С. 224), у А.А. Кузнецова (который был не участником телешоу, а заинтересованным наблюдателем) — проблема влияния «андропарков» (реалити-шоу) на массовую социализацию личности (С. 207).
В третий раздел вошли исследования, посвященные описанию разных сторон академической повседневности. В большинстве из них изучаются правила и нормы научного сообщества, проявляющиеся на микроуровне (профессорская семья, кафедра археологии и этнологии Одесского национального университета им. И.И. Мечникова, сотрудники ЦНСИ). Особого внимания заслуживает статья В.П. Корзун и Д.М. Колеватова «Профессорская семья: стиль жизни, ролевые функции в поле научной повседневности», в которой авторы обратились к решению проблемы формирования и преемственности «базовых научных ценностей» на уровне отдельно взятой семьи (Лаппо-Данилевских). Представляя профессорскую семью как социокультурный феномен, исследователи сумели продемонстрировать усвоение особых интеллектуальных процедур
от отца (профессионального историка, методолога А.С. Лап-по-Данилевского) к сыну (известному математику И.А. Лаппо-Данилевскому) благодаря сформировавшейся внутри семьи интеллектуальной (профессорской) культуре, в которую были вовлечены не только сами ученые, но и их жены и дети. Извечный вопрос, волнующий психологов, педагогов: «Как вырастить талант, ученого, неординарную личность?» — частично находит свое разрешение в изучении профессорской семьи, ее повседневности, научного быта, где и младенцы ползают «не так <...>, а конституционно и позитивистически» (С. 228).
Исследования Г.Н. Стояновой и А. Золотовой посвящены изучению современных корпоративных правил небольших научных коллективов. В статье «Этнолог: от повседневных практик к профессиональным традициям» Г.Н. Стоянова рефлексирует по поводу стиля жизни и поведения небольшого этнологического коллектива — преподавателей кафедры археологии и этнологии Одесского национального университета им. И.И. Мечникова. Согласимся с мнением Г.А. Комаровой, что здесь-то как раз автор и апробирует новый жанр, предложенный ее коллегой С.В. Соколовским — жанр автоэтнографии.
Изучая этнографическими методами собственную исследовательскую среду, являясь непосредственным носителем интеллектуальных традиций этой среды, Г.Н. Стоянова пытается определить «культурные коды», сформировавшиеся в научном сообществе этнологов Одесского национального университета (С. 270). Если «культурный код» этого сообщества остался не совсем понятным читателю, то традиции и обычаи, модели поведения и привычки, особенно в период экспедиционных сборов, оказались очень интересными и познавательными. Здесь искушенный читатель (некогда сам побывавший в студенческие годы на подобных полевых практиках) вспомнит свои «истории» и ритуалы, отметит их сходство.
Статья А. Золотовой возвращает читателя в стены учреждения и акцентирует внимание на практике потребления съестного на примере коллектива Центра независимых социологических исследований. В духе автоэтнографии автор скрупулезно анализирует этапы существования еды в стенах своего учреждения, сложившиеся традиции и ритуалы потребления пищи, функции единственного стопроцентно публичного пространства в ЦНСИ — кухни (С. 278). Несмотря на интересный сюжет, представляется, что статья повествует о банальных вещах без глубокого социологического анализа, она скорее дает эмпирический материал для размышления, чем теоретическое осмысление проблемы питания в стенах ЦНСИ.
Статья О.А. Волковой и С.В. Шишкиной в этом разделе стоит несколько особняком, потому как, возвышаясь над анализом корпоративных норм и правил микросообщества, она обращает внимание на социальный портрет ученого малого российского города Балашова Саратовской области. Наряду с социальным портретом ученого исследователями вскрываются причины интеллектуальной миграции, ее гендерный состав, возрастные особенности и т.д. Сделанные наблюдения и выводы имеют важную практическую ценность для формирования региональной политики по сохранению местной интеллектуальной элиты. Но для нас, ученых-историков, важно рассуждение авторов о том, что государство, бизнес, средства массовой информации, претендуя на сертификацию профессионалов, нарушают монополию внутрипрофессионального знания (С. 251). Видимо, это и ведет к разрушению внутринаучных корпоративных норм, традиций, обычаев, научной этики, что болезненно отражается на статусе, престиже ученого и заставляет задумываться о своей профессии.
Четвертый раздел сборника содержит две весьма интересные статьи Н.А. Томилова и М.А. Жигуновой об омском этнографическом центре и Т.Б. Смирновой о повседневности отдельных представителей этого центра. Официальный взгляд, дополненный столь нетрадиционным сюжетом — «записками этнографички» — создал очень привлекательный образ омского этнографа / этнолога, жизнь которого наполнена не только мировыми и российскими достижениями, но и запоминающимися казусами. Прочитав подобные «записки», начинающий историк рискует стать «до мозга костей профессиональным этнологом / этнографом», полюбить эту профессию, слиться с ней всей душой, сменив свой серый жизненный уклад на захватывающий «научный быт». Ведь в этом микросообществе «очень хорошо и интересно» (С. 296).
Удачная компоновка материала наводит на глубокие размышления о профессии, специфике и структуре научного поля, неявно выраженных, но весьма важных «правилах игры» в научном сообществе. Все это формирует исследовательский интерес к ранее не изученным «теневым» сторонам корпорации ученых, одним словом, ориентирует на непроизвольное погружение в пространство нового междисциплинарного подхода.
Однако заявленный в сборнике концепт «антропология академической жизни» не сводим к методам этнологии, которые применяются в изучении истории научных сообществ различного типа, он значительно шире. Авторы это понимают, с одной стороны, расширяя круг участников проекта (социологи, историографы, этнологи), но с другой (на уровне характери-
стики своего исследовательского инструментария) — сужая. Для данного концепта весьма продуктивным может оказаться сетевой метод Р. Коллинза, в частности специфика накопления эмоциональной энергии как сплачивающего фактора; учет этого фактора может задать и иные рамки интерпретации культуры еды в научном коллективе. Меткое выражение «ученые живут и работают шайками» отражает корпоративный дух научного сообщества, подчеркивает не только общие, но и специфические черты каждой микрогруппы. В целом проект интересен ориентацией на междисциплинарность, на проблему практик самоидентификации в различных дисциплинарных научных сообществах.
Библиография
Аллахвердян А.Г., Мошкова Г.Ю., Юревич A.B., Ярошевский М.Г. Психология науки: Учеб. пос. М.: Моск. психологосоц. ин-т; Флинта, 1998.
Александров ДА. Историческая антропология в России // Вопросы
естествознания и техники. 1994. № 4. С. 3—22. Антропология академической жизни: адаптационные процессы и адаптивные стратегии / Отв. ред. Г.А.Комарова. М.: ИЭА РАН, 2008.
Белов В.А Образ науки в ее ценностном измерении: (Философский
анализ). Новосибирск: Наука. Сиб. изд. фирма РАН, 1995. Зверева Г.И. Обращаясь к себе: самопознание профессиональной историографии // Диалог со временем: Альманах интеллектуальной истории. 1999. № 1. С. 250-265. Историк в меняющемся пространстве российской культуры: Сб. ст.
Челябинск: Каменный пояс, 2006. Корзун В.П. Образы исторической науки на рубеже XIX — ХХ вв. (анализ отечественных историографических концепций). Омск; Екатеринбург: Изд-во Омского госуниверситета; Изд-во Уральского университета, 2000. Корзун В П. Жизненный мир и наука: отец и сын Лаппо-Данилев-ские // Ейдос: Альманах теори та югорц юторично! науки [Киев]. 2009. Вип. 4. С. 407-409. Мир историка: историографический сборник [Омск]. 2005. Вып. 1; 2006.
Вып. 2; 2007. Вып. 3; 2008. Вып. 4; 2009. Вып. 5; 2010. Вып. 6. Мир историка: Владимир Иванович Герье. Материалы научной конференции. Москва, 18-19 мая 2007 г. М.: ИВИ РАН, 2007. Пушкарева Н.Л. «История повседневности» и «история частной жизни»: содержание и соотношение понятий // Социальная история. Ежегодник, 2004. М.: Российская политическая энциклопедия, 2005. С. 93-112. Пушкарева Н.Л. История повседневности: предмет и методы // Социальная история. Ежегодник, 2007. М.: Российская политическая энциклопедия, 2008. С. 9-54.
Савельева И.М., Полетаев А.В. Знание о прошлом: теория и история. Т. 2: Образы прошлого. СПб.: Наука, 2006.
Сидорова Л.А. Советская историческая наука середины ХХ века: Синтез трех поколений историков. М.: ИРИ РАН, 2008.
Сидорякина Т.А. Процесс «вхождения в науку» молодого ученого: «ритуалы перехода» в рамках «профессорской культуры» // Вестник Омского университета. Омск: Изд-во Омск. ун-та, 2009. № 3. С. 88-94.
Троицкий Ю.Л. Историографический быт эпохи как проблема // Культура и интеллигенция России в эпоху модернизаций (XVIII-XX): Мат-лы Второй всероссийской. науч. конф.: В 2 т. Т. 2: Российская культура: модернизационные опыты и судьбы научных сообществ. Омск: Сибирский филиал Российского института культурологии, ОмГУ, 1995. С. 164-165.
Человек: индивидуальность, творчество, жизненный путь: Сб ст. / Под ред. В.Н. Келасьева. СПб.: СПбГУ, 1998.
Марина Мамонтова
Успенская Г.Н. Ташкент — прекрасная эпоха. СПб.: Новый мир искусства, 2008. 280 с.
Книга «Ташкент — прекрасная эпоха», вышедшая в 2008 г. в Санкт-Петербурге, осталась незамеченной в сообществе специалистов (этнографов, фольклористов, занимающихся локальным текстом, антропологов и др.), на нее нет откликов ни в одной профессиональной среде. Восполнить этот пробел — задача данной рецензии.
Автор книги — Галина Николаевна Успенская — не увидела своего текста опубликованным (ушла из жизни в 2006 г.), да собственно и книги она не писала, а лишь урывками заносила отдельные сюжеты в тетрадку, а под конец своей далеко не долгой жизни (63 года) вспоминала устно — родственники записывали.
Элеонора Федоровна Шафранская
Московский гуманитарный педагогический институт [email protected]
