CC BY
162
И. И. Бурова
АНТИПЕТРАРКИСТСКИЕ ТЕНДЕНЦИИ В СОНЕТНОМ ЦИКЛЕ Ф. СИДНИ «АСТРОФИЛ И СТЕЛЛА»
Публикация в 1591 г. двух «пиратских» изданий лирического цикла Ф. Сидни «Астрофил и Стелла», датируемого приблизительно 1582 г.1 и существенно отличающегося от них варианта 1598 г., невольно подталкивала читателей и исследователей к выводам
о биографической подоплеке образов главных героев сонетов и о параллельном существовании как минимум двух вариантов произведения - полного, предназначенного для узкого дружеского круга, знавшего, кто скрывается за литературными псевдонимами, и усеченного - для прочих поклонников поэтического таланта Сидни.
Говорящие имена героев сами по себе служили красноречивыми подсказками. Дама сонетов фигурировала под именем Стелла, что по-латыни означает «звезда». От читателей не укрылась и прозрачная этимология вымышленного имени «Астрофил» - «влюбленный в звезду». Кроме того, возникала и другая ассоциация. В «Аркадии» фигурировал Филисид - литературный двойник автора, имя которого было составлено стяжением имени Филипа Сидни и ассоциировалось с греческим philos и латинским sidus - звезда. «Астрофил» оказывается своеобразным «переводом» имени этого персонажа на «чистый» язык эллинов: astron означает по-гречески «звезда». Таким образом, напрашивался вывод о тождестве Сидни и Астрофила. Следуя этому предположению, легко было представить, что история неразделенной любви героя представляет собой лирический дневник Сидни, а имя суровой, но прекрасной возлюбленной героя подсказывали сами сонеты, в которых обыгрывалась ее фамилия по мужу - Рич (Сонеты IX, XXIV, XXXV, XXXVII). Благодаря этому мало кто сомневался в том, что Стеллой является Пенелопа Деверо, а Сидни рассказал в сонетах подлинную историю своей любви к ней.
Необычное имя возлюбленной вызывало ассоциацию с самой известной из Пенелоп, образцом супружеской верности и добродетели, женой легендарного Одиссея, и подчеркивало трудность стоящей перед Астрофилом задачи. С другой стороны, в период отсутствия Одиссея его супруга подвергалась жестокому искусу, осаждаемая 108 докучливыми женихами (см.: «Одиссея». Песнь XVI. Ст. 244-2512), число которых определило и итоговое число сонетов, явное предназначение которых состояло в том, чтобы искусить Стеллу-Пенелопу.
Однако в ряде сонетов имя Дамы обыгрывается в новом, далеком от комплиментар-ности ключе. Если у сонетистов-предшественников имя возлюбленной всегда вызывало приятные ассоциации, то фамилия, которую Пенелопа обрела в замужестве (ст. 11 Сонета XXXV “rich, meaning my Stellaes name” не оставляет сомнения в том, что Стелла носит имя «Рич»), вызывает у поэта нескрываемое чувство горечи, переходящее в сарказм по поводу везения «богатого глупца» (“rich foole”, ст. 9), которому досталась «роскошнейшая гемма» (“the richest gemme”, ст. 10). Возможно, именно такие гневные строки и придают ощущение искренности запечатленных в секвенции подлинных чувств.
© И. И. Бурова, 2008
Виртуозным образцом обыгрывания реального имени Стеллы является и Сонет XXXVII. Семикратное повторение слова “rich”, пятикратно написанного с заглавной буквы как имя собственное, а также использованное в ст. 7 созвучное слово reach - не единственные содержащиеся в сонете указания на леди Рич. Упоминаемый в ст. 5 оригинала «двор Авроры», богини утренней зари, вызывает ассоциацию с востоком и, следовательно, может рассматриваться в качестве аллюзии на Лейс, резиденцию Ричей в восточно-английском графстве Эссекс.
Посредством игры слов Сидни то подчеркивает гномический характер образа Дамы, то сам предлагает ключ к его разгадке. Так, интереснейшим примером подобного рода является «геральдический» Сонет XIII:
Феб стал судьею в споре трех богов: Доспехам чьим достанется победа?
Вот Зевса щит с рисунком Ганимеда, Влекомого орлом меж облаков.
У Марса щит был зеленей лугов,
С копьем златым и сердцем, им пробитым; Венчала шлем перчатка Афродиты,
У Зевса же - сноп молний и громов. Доспехами гордился Купидон:
Лик Стеллы у него - щит белоснежный,
На коем был разлит румянец нежный,
На шлеме - локон Стеллы водружен.
С вниманьем долго Феб на них взирал И Купидону первенство отдал.
(Перевод мой - И. Б.)
Рассказывая о споре трех олимпийских богов, являющихся представителями трех поколений влюбленных (верховный олимпийский бог Юпитер - отец бога войны Марса, Марс - отец Купидона), Сидни модернизирует мифологический контекст, наделяет их оригинальными гербами, отражающими их деяния. Аллюзия на любовь Зевса к Г анимеду, сыну царя Троса, похищенного на Олимп посланным Зевсом черным орлом, единственной, по поверьям греков, птицей, не боявшейся молний (по другой версии - Зевс сам принял облик этой царственной птицы) носит гомоэротический подтекст: отношения Зевса и Ганимеда освящены восходящей к Платону идеей о том, что совершенной любовью может быть любовь между двумя мужчинами.
Перчатка Венеры на шлеме Марса позволяет утверждать, что Сидни передает на суд Аполлону историю любви Марса к Венере. Венера была супругой бога огня и кузнечного ремесла Гефеста. Узнав о любви Марса и Венеры, Феб поведал об этом Гефесту, и тот выковал тончайшую сеть, в которую попались любовники (это обстоятельство весьма примечательно потому, что именно мотив сети связывает Сонеты Х1-ХШ). От их союза, воплощения роковой страсти, связывающего мужчину и женщину, на свет появился Купидон, что непосредственно характеризует силу чувств, которую испытывали друг к другу его родители. Купидон посрамил Юпитера и Марса потому, что его шлем украшают золотые волосы Стеллы, а его щит - изображение ее лица. Стелла - возлюбленная самого бога
Phoebus was iudge betweene Ioue, Mars, and Loue, Of those three gods, whose armes the fairest were. Ioues golden shield did sable eagles beare,
Whose talons held young Ganimed aboue:
But in vert field Mars bare a golden speare,
Which through a bleeding heart his point did shoue: Each had his creast; Mars carried Venus gloue,
Ioue on his helmet the thunderbolt did reare.
Cupid then smiles, for on his crest there lies Stellas faire haire; her face he makes his shield, Where roses gules are borne in siluer field.
Phoebus drew wide the curtaines of the skies,
To blaze these last, and sware deuoutly then,
The first, thus matcht, were scantly gentlemen.
любви, и чувство к ней - возвышеннее и прекраснее, чем платоническая любовь-дружба и бурная любовь-физическая страсть.
Описания доспехов богов выполнено в соответствии с главным правилом геральдики, по которому металлы (золотой и серебряный цвета) должны быть окружены эмалями (другими цветами) и, напротив, одна эмаль не должна соприкасаться с другой: золотой щит Юпитера-Зевса украшен изображением черного орла, у Марса на щите - золотая стрела на зеленом поле, у Купидона (Амура в переводе) - красные розы на серебряном поле. Последнее обстоятельство и представляет завуалированный намек на личность Стеллы: на гербе рода Деверо красовались три алых диска («розы») на серебряном поле.
Геральдический концепт оказывается столь удачным средством указания на прототип образа героини сонетной секвенции, что в Сонете LXV Сидни решает развить геральдический мотив: Астрофил стремится убедить Купидона, олицетворение чувственной, плотской любви, помочь ему покорить сердце Стеллы ввиду их сродства: атрибутом Купидона являются разящие сердца стрелы, а в левой верхней восьмой части гербового щита Сидни красуется голубой наконечник стрелы на золотом поле:
I perhaps am somewhat kinne to thee;
Since in thine armes, if learnd fame truth hath spread,
Thou bear’st the Arrow, I the Arrow-head.
(Сонет LXV, ст. 12-14)
(«Возможно, я в какой-то степени тебе родня; / Поскольку в твоем гербе, если ученая молва не лжет, / У тебя красуется стрела, а у меня - наконечник стрелы».)
Образ Астрофила - это, безусловно, литературное инобытие автора, продолжение образа аркадийского Филисида, но, выделяя в сонетной секвенции автобиографические мотивы, мы не имеем права полностью отождествлять героя с автором.
Вероятно, наиболее ранние из дошедших до нас сонетов Сидни вошли в состав секвенции «Некоторые сонеты». В ней Сидни отдавал предпочтение английской форме сонета. В «Астрофиле и Стелле» он, однако, отказывается от нее, предпочитая итальянскую форму, хотя не всегда строго следует ей (например, Сонеты III и IV имеют схему рифм abab abab ccdeed, Сонеты V и XXIV - abab baba cdcdee, Сонеты VI и LXXXI - abab baba ccdeed и т. д.). При этом в структуре сонетов явственно проявляется тенденция к противопоставлению катренов заключительному секстету, в котором часто акцентируется заключительный куплет, что можно объяснить влиянием английской формы сонета. Таким образом, сонеты «Астрофила и Стеллы» соединили плавную величавость итальянского сонета и подвижность, присущую английской модификации итальянского сонета.
В состав «Астрофила и Стеллы» входят шесть необычных сонетов, написанных шестистопным ямбом. Первый из них открывает цикл и сразу приковывает к себе внимание разрабатываемой в нем темой. С одной стороны, поэт восхваляет вдохновительницу его творчества Стеллу, с другой - рассуждает о том, как надо писать стихи.
Louing in trueth, and fayne in verse my loue to show,
That she, deare Shee, might take som pleasure of my paine,
Pleasure might cause her reade, reading might make her know,
Knowledge might pittie winne, and pity grace obtaine,
I sought fit wordes to paint the blackest face of woe;
б
Studying inuentions fine, her wits to entertaine,
Oft turning others leaues, to see if thence would flow Some fresh and fruitfull showers vpon my sun-burnd brain.
But words came halting forth, wanting Inuentions stay;
Inuention, Natures childe, fledde step-dame Studies blowes;
And others feet still seemde but strangers in my way.
Thus, great with childe to speak, and helplesse in my throwes,
Biting my trewand pen, beating myselfe for spite,
Fool, said my Muse to me, looke in thy heart, and write.
Любовью настоящей распален, пытаюсь Своими муками любимую развлечь:
Коль поразить ее удастся, удивляясь,
Она прочтет слова, что тщился я изречь,
И ухищреньями страдальца наслаждаясь,
В себе сумеет милосердие разжечь;
Итак, старательно в стихах чужих копаясь,
У мастеров больших учусь я строить речь.
Слова упрямятся, у них свои повадки,
Напрасно перья я ломаю, чтобы их Заставить выразить мои надежды гладко,
Но цели так и не достиг в трудах своих.
«Не следуй образцам, - мне Муза подсказала, -Найди слова в душе - и начинай сначала».
(Перевод мой - И. Б.)
В этом первом английском «сонете о сонете» явно подчеркивается нежелание Сидни рабски копировать сонеты предшественников: истинный источник поэзии следует искать в природе, в реальной жизни. Тема подражания природе в художественном творчестве получает развитие в Сонете III, где подчеркивается идея вторичности искусства по отношению к природе (ст. 12-14). При этом содержание Сонета III недвусмысленно характеризует то, что не устраивает Сидни в практике других поэтов, - пиндарическое парение, злоупотребление риторическими фигурами и экзотическими уподоблениями. И все же речь идет не столько о традиционном использовании приемов как таковых, но об отказе от принципа рабского копирования чужих образцов. Как отметил Н. Л. Рудинстайн, Сидни «не стремится отречься от образца Петрарки, но хочет обрести в рамках петраркизма свой собственный стиль... который бы выдавал его личный вклад в развитие поэзии»3.
Продолжая в «Астрофиле и Стелле» формальные эксперименты, начатые в «Аркадии», Сидни одновременно покусился и на святая святых последователей Петрарки, предложив в своем бессмертном сочинении принципиально новую трактовку любви и тем самым подорвав философско-этические основы петраркизма и усилив антипетраркистские тенденции в английской лирике.
В известном смысле, преодоление петраркизма у Сидни совершается за счет частичной реставрации куртуазной поэзии: Стелла - не только возлюбленная Астрофила, она - его повелительница. Она свысока взирает на влюбленного с «трона Добродетели» (“from the height of Vertue’s throne”, Сонет XL, ст. 5): Сидни подчеркивает, что ее глаза
«выстреливают лучами», направленными вниз (“Yet still on me, O eyes, dart down your rays!” - Сонет XLII, ст. 11). Стелла - «принцесса» и «королева» (Princesse, Queene - Сонет CVII, ст. 1 и 7). Эти титулы не отражают ее социального статуса, но они очевидно заимствованы из трубадурской лирики, которая могла быть реально обращена к жене принца или короля4. Влюбленный Астрофил также подчеркивает свое подчиненное положение посредством уничижающих самоименований (например, wretch (Сонет XL, ст. 7). К рыцарской поэзии восходит и отразившаяся в сонетном цикле традиция жалоб влюбленного, сетующего на утрату покоя и сна.
Концепцию любви, представленную Сидни в сонетах «Астрофила и Стеллы», отличает полемическая заостренность по отношению к теоретическим идеям неоплатоников.
Сидни отличается от своих предшественников тем, что признает практическое бессилие рационального «я» человека перед зовом плоти (Сонеты V, LXXI), и никакие платонические рассуждения не могут сдержать желания Астрофила физически обладать Стеллой (Сонет XXI, ст. 5-8). Он не в состоянии отвергнуть грешную, плотскую любовь. Герой вновь и вновь убеждается, что желание является неотъемлемым элементом его любви к Стелле. Не случайно в Сонете XLVI он выражает сочувствие Купидону, олицетворению физической любви, поскольку его прогнала от себя Стелла. Астрофила и восхищает, и раздражает целомудрие Стеллы5.
Сонетом XLIX, построенным на метафорическом уподоблении влюбленного коню, оседланному Любовью, поэт подчеркивает, что стремление к чувственной любви подчиняет себе человека, как всадник подчиняет себе коня, и инструментом подчинения является «острое чувственное желание» (“sharpe desire”), становящееся аналогом шпор (ст. 10-11). В финале же Сонета LXXI олицетворенное Желание и вовсе переходит от просьб и мольбы к откровенному диктату, оно откровенно требует, чтобы его «накормили» (“But ah,” Desire still cries, “give me some food”).
Образ чувственного голода использован поэтом и в Сонете LXXXII, где губы Стеллы сравниваются с вишнями, к которым страстно припадает изголодавшийся герой. По мнению А. С. Г амильтона, этот сонет представляет собой эротический апофеоз секвенции6.
Тем самым Сидни вступает в конфликт с популярной в эпоху Возрождения концепций деструктивности воздействия сексуальных страстей на личность. В то же время в Сонете XXXIV любовь воспринимается как недуг (disease), а в Сонете V (ст. 9-13) рациональное «я» поэта сознательно стремится к подавлению иррационального антипода и достижению платонической духовности. Поединок между велениями Разума и Страсти, протекающий в душе героя, составляет главный драматический конфликт «Астрофила и Стеллы», причем специфические аспекты их борьбы определяют содержание примерно пятой части сонетов секвенции.
В соответствии с ренессансными представлениями о внутреннем мире человека рациональное начало, которое должно управлять человеком, состоит из разума и воли. Разум выполняет смыслоразличительную функцию, помогая человеку дифференцировать добро и зло, и сообщает свое решение воле. Когда воля воспринимает решение разума, то в чувствительном «я» возникает соответствующая страсть, которая влияет на поведение человека7. Однако у Астрофила воля и душа выходят из подчинения разуму, восстают против него и требуют, чтобы Добродетель оставила их в покое.
Умом герой осуждает испытываемую им страстную любовь, но и отречься от нее он не в состоянии. Он настаивает на ценности отдельной личности и приоритете личного чувства над обобщенной общепринятой нормой.
Открывая секвенцию постулированием намерения писать не по образцам, а под диктовку сердца, Сидни неоднократно акцентирует мотив бунта по-настоящему влюбленного человека против конвенциональности любовной поэзии. Так, в Сонете XXVIII Астрофил категорически высказывается против «причудливой формы аллегории» (“Allegories curious frame”, ст. 1) и утверждает, что, произнося имя Стеллы, «всего лишь» подразумевает женщину, в которую влюблен. Этим протестом против банальностей, по-видимому, можно объяснить стилистические особенности ряда стихотворений «Астрофила и Стеллы», в которых встречаются просторечия и разговорные интонации, несовместимые с традиционной «высокой» любовной риторикой петраркизма:
Fool, said my Muse to me (Сонет I, ст. 14)
But, fool, seekst not to get into her heart.
(Сонет XI, ст. 14)
Dumbe Swans, not chattering Pyes, do louers proue.
(Сонет LIV, ст. 13)
How then? euen thus:
(Сонет III, ст. 12)
My mouth doth water
(Сонет XXXVII, ст. 1)
A pre tie case; I hoped her to bring To feele my griefe.
(Сонет LVII, ст. 12-13)
Loue, by sure proofe I may call thee vnkind,
(Сонет LXV, ст. 1)
... is too-too cruell.
(Песнь вторая, ст. 4)
How then? Sure thus it is.
(Сонет LXXIV, ст. 13)
That Stella (O dear name!) that Stella is (Сонет LII, ст. 6)
What now, Sir Foole! said he, (I would no lesse:)
(Сонет LIII, ст. 7)
Vertue, alas, now let me take some rest;
(Сонет IV, ст. 1)
Alas, haue I not pain enough, my friend.
(Сонет XIV, ст. 1)
Come, let me write.
(Сонет XXXIV, ст. 1) и т. д.
По вышеприведенным примерам легко убедиться, что выделенные курсивом разговорно и просторечно окрашенные выражения употребляются Сидни преимущественно в «сильных», бросающихся в глаза читателю позициях - в первых и заключительных строках сонетов.
Все вышесказанное позволяет рассматривать «Астрофила и Стеллу» как произведение безусловно новаторское, на всех уровнях своей организации стремящееся предложить альтернативу традициям петраркизма.
1 Володарская Л. И. Первый английский цикл сонетов и его автор // Сидни Ф. Астрофил и Стелла. Защита поэзии. М.: Наука, 1982. С. 271; Горбунов А. Н. Джон Донн и английская поэзия XVI-XVII веков. М., 1993. С. 44; Путеводитель по английской литературе / Ред. М. Дрэббл, Дж. Стрингер. М., 2003. С. 40.
2 Гомер. Одиссея / Пер. В. Вересаева. М., 1953. С 194.
3Rudinstine N. L. Sidney’s Poetic Development. Cambridge, 1967. P. 204.
4JohnL. S. The Elizabethan Sonnet Sequences. Studies in Conventional Conceits. New York, 1938. P. 162.
5 Ahrends G. Liebe, Schonheit und Tugend als Strukturelemente in Sidneys “Astrophel and Stella” und in Spensers “Amoretti”: Ph. D. Dissertation. Bonn, 1966. S. 85.
6 Hamilton A. C. Sidney’s “Astrophel and Stella” as a Sonnet Sequence // Journal of English Literary History. No.36. 1969. P. 85.
7 Babb L. The Elizabethan Malady. A Study of Melancholia in English Literature from 1580 to 1642. East Lansing, 1951. P. 4.
