CC BY
40Мемуары
Профессор Московской духовной академии и Нижегородской духовной семинарии Николай Константинович Гаврюшин любезно согласился на публикацию в настоящем сборнике части своих воспоминаний об Академии у Троицы конца 80-х — начала 90-х годов прошлого столетия. В этот период духовное образование в МДА получали те, кто в настоящее время занимает архиерейские кафедры, преподает в семинариях и академиях, служит, настоятельствует, занимается миссионерством, просвещением в разных епархиях Русской Церкви. Именно этому поколению церковных деятелей более, чем кому-либо, будет интересно прочесть воспоминания известного профессора. В них представлены портреты наиболее выдающихся фигур Московской академии, многие из которых остались в строю и поныне. Перед читателем открывается не официальная, парадная жизнь академического сообщества, а подлинная реальность, с ее сложностями, противоречиями и, конечно, характерами главных действующих лиц. Автор, несомненно, субъективен, и в этом ценность его труда. В данном выпуске «Трудов Нижегородской духовной семинарии» публикуется продолжение мемуаров (начало — в выпуске 2012 года).
Н. К. Гаврюшин, профессор Московской духовной академии и Нижегородской духовной семинарии
«Александровская эпоха».
Из воспоминаний о Московской духовной академии (продолжение)1
...Еще несколько эпизодов представительской деятельности дадут более объемное представление о характере отношений Академии с «внешним миром»...
Среди посещавших наш ЦАК соотечественников, независимо от их вероисповедных убеждений и социального положения, было широко распространено мнение, что в Академии дают исключительно глубокие познания и сюда привлечены лучшие педагогические кадры. Понятное дело, что мы никого не пытались убедить в обратном. И последующее расширение внешних связей не должно было вести к выветриванию духа мистериальности, который внушала Академия...
А это, к сожалению, происходило. И справедливым упреком прозвучали как-то слова одного из светских гостей:
— Всё у вас есть, только уважения к себе самим недостает...
Впрочем, были и приятные отклики. Так, кто-то из делегации
журнала «Наука и религия» почти с завистью произнес:
— Вот вы здесь честно на хлеб зарабатываете!
Иностранных гостей интересовало все: и в чем принципиальное отличие четвероконечного креста от восьмиконечного (отвечать
1 Начало см.: Труды Нижегородской духовной семинарии. Вып. 10. Н. Новгород, 2012. С. 110-142. Уточнение: в вып. 10 (с. 137, абзац 3, сн. 4) следует читать: Марк Харитонович Трофимчук.
приходилось, понизив голос), и что мы думаем о «богословии освобождения» (ничего не думали), и почему в академическом саду нет старых деревьев... Наибольшей осведомленностью о преподобном Сергии и его обители отличались посетители из Западной Германии...
Однажды мы с архимандритом Венедиктом принимали группу каких-то индуистов. Для одной из ее участниц русский язык был родным, и она долго и вдохновенно рассказывала нам о космологической канве своей религиозной традиции, а в заключение подарила «икону» с изображением плотно сжатой спирали — Вселенной от начала до конца времен... «Икону» мы передали в ЦАК, не ведаю только, сохранилась ли она там... И вот что характерно: не сговариваясь, мы не предприняли никаких попыток как-то «обратить» наших восторженных собеседниц. Толерантности нас учить нужды не было. И напоминать нам максиму Даниила Заточника тоже: «Не сей на межах жита, ни мудрости в сердцах глупых». Что православие — не космология, что оно вообще не учение о материальном мире, этого не втолкуешь даже иным «православным»...
Как-то раз нас посетили два француза, посвятившие свою жизнь поискам средств для помощи инвалидам — в частности, приобретению инвалидных колясок. Весьма скромно одетые, самоуглубленные. Вопрос у них был один:
— У вас, конечно, очень хорошо, но зачем так много роскоши?
Признаться, не могу взять в толк, что им показалось «излишеством»: картины на лестнице, латунные подсвечники в храме или собрание ЦАКа? Ясно было, что они невольно задумывались, сколько на эти «сокровища» можно купить инвалидных колясок... Но ведь так и весь Лувр можно распродать...
Выход «в мир»
С 1989 года внешняя активность Академии существенно возросла. Появилась возможность открыто выходить «в мир», встречаться со студентами и преподавателями вузов. На такие встречи стали поступать официальные запросы. И владыка Александр совершенно справедливо обеспокоился тем, кто и какие взгляды начнет проповедовать.
— Мы не можем, — говорил он, — всем без разбора позволить выступать за оградой Академии. Знаете, неизвестно чего они там наговорят. Нам надо составить список лиц, которым мы можем доверять...
И список был составлен. Кажется, было в нем имен двенадцать...
Первый мой выезд был, если не ошибаюсь, в МЭИ. Там вместе с А. Б. Зубовым, прот. Д. Смирновым и представителем Заокской адвентистской семинарии мы оказались на сцене заполненного студентами актового зала и отвечали на самые разнообразные вопросы. Нас тогда поразило, как сектанты здорово знают Библию. И вообще это действо не смотрелось как дискуссия православных и адвентистов, а скорее как наступление теистов на атеистов... С середины 1920-х годов, когда в Политехническом музее происходили публичные диспуты А. В. Луначарского с обновленческим митрополитом А. Введенским, подобные события были в СССР невозможны.
Затем последовали приглашения в Военную академию им. Н. Е. Жуковского, Военно-политическую академию им. В. И. Ленина, Институт философии АН СССР, Дипломатическую академию. С последней установились даже более близкие отношения: тамошние философы попросили меня прочитать небольшой цикл лекций по русской религиозной философии для группы будущих дипломатов из числа недавних партийных работников и управленцев... Не скажу, что контингент слушателей был вдохновляющим, но — что делать...
А вот в Военно-политической академии меня ждал «сюрприз». Внутри лаврских стен хорошо рассуждать о духовном идеале Древней Руси, однако социальная реальность через них не всегда четко просматривается.
И вот стал я в актовом зале по-своему элитной академии говорить о высоких умозрениях преподобного Сергия и старца Филофея. Пошли вопросы, и вдруг ряда так из четвертого встает темноволосый майор и задает вопрос в лоб:
— А мне что делать, если я — мусульманин?
К подобному «диссонансу» я просто не был готов. Конечно, постарался сохранить лицо, стал говорить, что в дореволюционной России мусульмане тоже служили православному царю и Отечеству, но чувство неловкости осталось...
Не припомню, по какому случаю я был впервые зван в качестве представителя МДА в Институт философии АН СССР. Бывал я прежде там не раз, участвовал в начале 80-х в одном проекте сектора истории русской философии, которым руководил А. Д. Сухов. Моя православная ориентация тогда уже была всем известна, я писал раздел о русских мыслителях XVI века, и никогда не забуду слов «главного атеиста» СССР А. Ф. Окулова, которые были сказаны в мой адрес на совещании в его кабинете по поводу этого труда:
— Вы своей статьей окажете большую услугу Московской Патриархии!
Впрочем, на правке моего текста он не настаивал, а подобный укор в свой адрес я счел наивысшей похвалой.
Теперь я пришел в Институт философии именно как представитель МДА. Для организаторов мероприятия это был своего рода «прорыв» — и камешек в огород партийных бюрократов... Перед началом уточняли, как меня представить: профессор? Нет, говорю, просто преподаватель... Все равно представили как профессора. Очень, видимо, хотелось — для пущей важности...
Открывал заседание А. В. Гулыга — он обозначил «новую генеральную линию»: а именно на русскую религиозную философию, и прежде всего на Вл. Соловьева... Время А. Ф. Окулова ушло безвозвратно...
Но эту «подачу» Гулыги я разыграл совсем не в том ключе, в котором он и кто-то еще могли ожидать. Я сказал, что в Академии, которую
я представляю, Вл. Соловьев с его филокатоличеством, мистическим учением о Софии-Премудрости, никогда не воспринимался как центральная фигура русской религиозной мысли, и указал на реальные альтернативы — Б. П. Вышеславцева, И. А. Ильина, Н. Н. Страхова и др. Потом ко мне подходили отдельные сотрудники и благодарили за то, что я «умыл» Гулыгу. Они считали его прежде всего «функционером» от философии...
Вокруг Лосева и Флоренского
К крупным академическим событиям, связанным с философией, можно отнести организацию вечера памяти А. Ф. Лосева, который прошел у нас в большом актовом зале 3 декабря 1989 года. Не могу сейчас точно сказать, кому принадлежала инициатива его проведения, но хорошо помню свой телефонный разговор с Азой Алибековной Тахо-Годи, в котором мы уточняли состав формируемой ею «делегации» и другие протокольные вопросы. Этому разговору предшествовало общение с ней ее бывшего студента М. Е. Козлова, которого я, желая сделать ей приятное, охарактеризовал как «очень способного нашего молодого преподавателя», а в ответ услышал неожиданное: «Да? Неужели?» К расточительству в положительных характеристиках супруга А. Ф. Лосева склонна не была...
Вечер прошел не без сюрпризов. Когда Аза Алибековна сказала, что они приедут с «батюшкой» и, кажется, назвала его по имени, я и предположить не мог, что нас ждет встреча с представителем «катакомбной Церкви». Прямо он об этом не говорил, но из перечня упоминавшихся в его выступлении представителей духовенства это явствовало с полной определенностью. Тут-то я вспомнил рассказ архим. Иннокентия (Просвирнина), как он однажды договорился с Лосевым о встрече, а потом долго зря простоял перед запертой дверью... Вообще на каноническую принадлежность русских мыслителей я в ту пору смотрел сквозь
пальцы, а она, как это ни удивительно, оказывалась порой определенным индикатором их душевного состояния...
Вечер, тем не менее, в целом удался, и общая фотография его участников помещена в конце книги Азы Алибековны о Лосеве в серии «ЖЗЛ»...
От Лосева вполне естественно перейти к П. А. Флоренскому, который в 1922 году венчал молодого адепта имяславия с В. М. Соколовой...
И вот, кажется, осенью или зимой 1989 года Синодальная комиссия по канонизации святых обратилась в Московскую духовную академию с просьбой высказать мнение о возможности прославления священника Павла Флоренского. Владыка Александр провел по этому поводу небольшое совещание, на котором, как мне пересказывали, изложил такую точку зрения. «Если мы будем всё обсуждать открыто на ученом совете, тогда столкнутся о. Андроник и Гаврюшин и будет много шума. Давайте лучше устроим тайное голосование».
В приемной ректора была поставлена урна, и в течение нескольких дней члены профессорско-преподавательской корпорации, строго по списку, опускали в нее свои бюллетени. Точных итоговых цифр я не помню, но примерно одна треть бюллетеней была «за», а две трети — «против». Официальный ответ был сформулирован на основании этого голосования.
Думаю, что не приди я преподавать в Академию, идея прославления Флоренского все равно бы не получила большинства голосов... Но вот какой серьезный вопрос навевает этот частный эпизод: сколько потомков разных, так или иначе пострадавших священнослужителей поднимали в 1990-е и начале 2000-х годов вопрос о канонизации своих родственников? И почему с такой готовностью церковные структуры содействовали превращению «реабилитации» в «канонизацию»?
Мне с самого начала казалось наиболее разумным общее, имперсо-нальное поминовение «от безбожников убиенных», чтобы не отягощать календарь, богослужение — и ненароком «не сесть в лужу». Возобладала противоположная точка зрения — по сути дела, «канонизация сверху», на основании «архивных документов». Но не бывало такого прежде в истории Русской Церкви! Куда разумнее — не говорю уже, что согласно духу церковному, — было бы оставить большинство имен для местного почитания...
Тайны Каминной
Еще одной стороной нашей «внешней» деятельности стало составление разного рода бумаг для представителей внешней власти. Загружал нас этим владыка Александр не часто, но сам процесс оставил в памяти неизгладимое впечатление... Обращались в Академию «за помощью» председатель Совета по делам религий, дипломатические работники.
Вот как-то раз приглашает к себе владыка А. И. Осипова, А. Б. Зубова, А. И. Сидорова и меня и формулирует задачу: нужен текст выступления, не помню уже, для К. М. Харчева или Ю. Н. Христораднова. Писать, понятное дело, не хочется, и тут мне приходит в голову идея.
— Знаете, — говорю, — владыка, хорошо бы нам иметь какую-нибудь «болваночку», а мы бы уж ее со всех сторон обтесали. Вот у о. Платона, кажется, перо легкое...
— Хорошо, — говорит владыка, — позовите сюда о. Платона...
Дня через три в условленное время мы все собираемся в каминной, то есть в уютной и со вкусом обставленной гостиной напротив приемной ректора, где накрыт стол, ломящийся от яств и напитков... Выбирая между бокалом и вилкой, рука невольно оставляет в стороне авторучку... Мы все оживленно обсуждаем, комментируем, ощущая себя как на пиру победителей — ведь государственный атеизм почти окончательно повержен... Часа через два появляется владыка.
— Как идут дела?
Из больших рукавов его рясы на стол опускаются еще не менее трех бутылок достаточно крепких напитков из представительского запаса... Я робко пытаюсь возражать, что мол и так уже предостаточно, но в ответ слышу уверенно-одобрительное:
— Работайте, работайте!
По завершении нашего ответственного дела мне предстояло еще прочитать лекцию о русской философии в Доме Телешова, на которую я опоздал минут на 25... Таких лекций ни прежде, ни позднее я, кажется, больше никогда не читал...
Библия и телевидение
Год тысячелетия Крещения Руси был ознаменован не только юбилейным изданием Библии, подготовленным на Погодинской, но и многотиражными дарами Священного Писания, разрешенными теперь к ввозу из-за рубежа. В этой новой атмосфере самое время было задуматься над знаменитым протестантским принципом «Sola Scriptura», тем более, что его стали активно проповедовать разного рода миссионеры. И вот тогда у меня в процессе общения с одним из тележурналистов родилась идея подготовить передачу о православном понимании соотношения Писания и Предания. Написал я нечто вроде сценария, заручился согласием на участие Алексея Ильича, администрация разрешила нам провести съемки в малом актовом зале в Царицыных палатах...
В условленный день и час к ним подогнали автомобиль с генератором, через окошко протянули кабель и начали запись. Из зала режиссер нам задавал вопросы, а мы с Осиповым на них отвечали, сменяя и дополняя друг друга... У меня сложилось впечатление, что передача в целом получилась. Долго я ждал, что она появится на голубом экране... Но в Останкино к эфиру ее все-таки не допустили... Возможно,
она и сейчас лежит там где-то на полке. Хотя и прошло с тех пор более двадцати лет, думаю, что она не устарела...
«Кубрик» в Восточной стене
Динамика «перестройки» затрагивала Академию с разных сторон. Одно из первых сильных моих впечатлений — знакомство с Восточной стеной, где позднее мне довелось провести немало времени и ближе соприкоснуться с повседневным бытом Академии. Привел меня туда, в общежитие преподавателей, все тот же о. Феофилакт.
В малюсеньком холле, который уместнее было бы назвать «кубриком» (длинный коридор на втором этаже навевал аналогии с кораблем), располагался едва ли не единственный на всю Академию телевизор. И вот ровно в 7 часов вечера слышу топот ног по деревянной лестнице — словно прозвучала команда «Полундра!». Братия бежит смотреть «Последние известия» и обличительные сюжеты о том, как чиновники разворовывают социалистическую собственность. Время от времени раздается одобрительный смех.
Тогда немногие отдавали себе отчет, что таким образом открывается дорога для расхитителей более крупного масштаба...
Лирика Профессорской
В Академию я пришел с 15-летним стажем условного «вегетарианца» — мяса практически совсем не ел. Здесь я быстро понял, что придется проявить смирение: однажды я прихватил монашескую порцию рыбы, и кому-то из братии достался только гарнир...
А вообще в профессорской стол поначалу, даже в будние дни, был очень разнообразным: всегда несколько видов консервов, вазы с фруктами, конфетами, печеньями. После долгой дороги из Москвы в электричке
(со второй платформы мы обычно прыгали) утренний завтрак предвкушался как праздник... Потом рацион стал сокращаться, начали даже пропадать ножи и вилки... Вместе с ними из профессорской стали порой исчезать и книги. Прежде там в шкафах в открытом доступе находились и Энциклопедический словарь Ф. А. Брокгауза и И. А. Ефрона (в 1980-е он считался роскошью), и 3-е издание Большой советской энциклопедии, и старая Богословская энциклопедия Н. Н. Глубоковского, да и много еще чего...
В новых условиях «перестройки» сначала, от греха подальше, убрали в фонды библиотеки Брокгауза, потом еще что-то, несомненно ценное... Когда в профессорской книг не осталось вовсе, точно не вспомню — скорее, уже в XXI веке, но тенденция началась в 90-е... Висели в ту пору в профессорской замечательный прижизненный гравированный портрет московского митрополита Филарета (Дроздова) в роскошной золоченой раме XIX века, а также выполненный маслом овальный портрет патриарха Алексия I. Стены были окрашены теплой светло-желтой краской классического замеса, которой на смену после ремонта в середине 90-х пришла вроде и похожая, но несколько более холодная акриловая...
«Лица Академии»
Увлекшись в начале повествования рассказом о «варягах», я по сути мало что сказал о кадровых преподавателях, о тех, кто являл собой «лицо Академии» в Александровскую эпоху, а также о той кадровой динамике, которая с «варягами» совсем не была связана.
Прежде всего замечу, что далеко не по всем принципиальным вопросам в Академии царило единомыслие. Взять, скажем, отношение к католицизму. Один профессор негромко, но внятно говорил, что католицизм — «это другая религия». Другой преподаватель, протоиерей, вполголоса признавался, что «не видит различия между православием
и униатством». То же и с каноническим сознанием: кто-то верил в «не-врежденность» РПЦЗ и потихоньку поругивал «сергианство», кто-то, напротив, признавал служение патриарха Сергия подвигом, а иной вообще не мог определиться... Хотя в целом доверчивость к РПЦЗ доминировала вплоть до развала СССР...
Из «кадровых» преподавателей в Академии особенно выделялся Алексей Ильич Осипов. Дело не столько в том, что он был оратором «Божьей милостью», а в том, что все свои суждения, порой весьма смелые и даже парадоксальные, он выверял внутренним опытом, а потому привлекал на свою сторону неподдельной искренностью. На фоне заведомых «флюгеров» и лиц, которым, по их убеждению, «не должно сметь свое суждение иметь», он, при своем невысоком росте, смотрелся подлинным гигантом.
Уравновесить его мог разве только другой гигант, с которым они учились в семинарии в одном классе, — архимандрит Матфей, но не в качестве преподавателя, а на ристалище «внеклассного остроумия»... А в аудитории «наш Ильич» (выражение о. Матфея, со скрытым противопоставлением Ильичу на броневике) был совершенно непревзойденный лектор... Но общения с аудиторией «как бы на равных», непринужденного диалога он не практиковал. Magister dixit — и точка... Академия вообще в «доваряжский период» не особенно допускала студентов к активному участию в мыслительном процессе наставников... И это отчасти извинительно: про всевидящее око государево и его всеслыша-щее ухо тогда никто не забывал... Хотя на подготовке «смены» такие отношения сказывались отрицательно...
Вместе с М. С. Ивановым, с которым у него в плане богословских установок было много общего, Алексей Ильич отстаивал в Академии рубежи богословской трезвости. Можно спокойно отложить в сторону частности и сделать главный вывод: оба они воздвигли прочный заслон всякого рода магизму, оккультизму и кликушеству, а тем самым и попыткам использовать «православное благочестие» в качестве инструмента управления людьми. За то им обоим честь и хвала, за то и «чудотворцы»
их не любили и всячески охаивали...2Вспоминая об Осипове, один из преподавателей Минской духовной академии мне однажды сказал: «Как многим я обязан этому человеку!» Эти слова могли бы повторить очень многие выпускники Московских духовных школ.
Кроме А. И. Осипова и М. С. Иванова, среди преподавателей богословских дисциплин был заметен доцент Виталий Кириллович Антоник. Его имя я впервые услышал от выпускника семинарии Саши Попова, еще до своего прихода в Академию: «Опоздает обычно минут на двадцать, но зато потом всё так четко разложит по полочкам, что и повторять не надо». У Антоника, в отличие от многих «кадровых», было высшее светское (биологическое) образование и широкий кругозор в области литературы и искусства. Был он «духовным чадом»
2 Хочу еще отметить, что судить о развитии взглядов А. И. Осипова, М. С. Иванова и др. надо непременно с учетом условий, в которых они начинали. Для слушателей профессора В. Д. Сарычева (монаха Василия), во многом державшегося догматики Макария (Булгакова) с ее прямыми заимствованиями из тридентского богословия, было, по сути дела, настоящим подвигом освободиться из этого схоластического рабства.
А начетнические наскоки на отдельные суждения А. И. Осипова и М. С. Иванова производили всегда нравственно отталкивающее впечатление, ибо ясной сотерио-логической основы у их авторов не было, а проявлялся только дух формального, бездумного буквализма. Историческая, языковая условность и обусловленность тех или иных церковных выражений, их приточность таким сознанием просто не воспринимается... Между тем, вопрос об удобоприменимости греческих (как и любых других) философских категорий к ветхо- и новозаветному богосознанию вполне закономерен. Как можно говорить о «сущности» Того (и «причастности» или «непричастности» к ней), Кто Сам есть «Сущий»? Где и как разгуливает, помимо конкретных индивидуумов и лиц, «общечеловеческая природа», которая «повреждается» и «исцеляется», независимо от разума и воли этих лиц? Одна презумпция такого «повреждения» и «исцеления» восходит, конечно, к магическому сознанию, к сказкам о злых и добрых волшебниках. То, что апостолы, церковные писатели апеллировали к подобным образам, понятно — ведь они обращались к людям именно такого сознания... Но то, что мы не отдаем себе отчета в условности их языка, — это наша беда...
митрополита Антония (Мельникова), что послужило основой нашего сближения, а потом и дружбы. Но это отдельная тема.
Незабываемым опытом для многих поколений выпускников МДС было общение с преподавателем катехизиса Иваном Александровичем Глуховым. Он достаточно заметно выделялся и некоторой небрежностью в одежде, и порой отрешенностью взгляда, выдававшего развитие душевного недуга. Но то, чего он добивался от студентов по своему предмету, оставалось в их активной памяти на всю жизнь: он заставлял их заучивать наизусть множество важнейших вероучительных цитат из Священного Писания, причем именно на церковнославянском языке. А если принять во внимание, что полюбить этот язык семинария и Академия никак не помогали, такое принуждение было очень даже нелишним. Проскочить Глухова «дуриком» почти никому не удавалось, многие сдавали Катехизис по нескольку раз. Лишь счастливчики находили пути к проф. К. Е. Скурату...
Отчетливо помню, как Иван Александрович приводил в профессорскую группу задолжников из пяти-шести человек, выстраивал их в линейку и давал команду: «Ну, батюшки, читайте молитовку!»
Дрожащие от страха «отцы-заочники» читали «Царю небесный» — и начиналась «исповедь». Мне порой становилось неловко, что у меня нет такой требовательности и настойчивости, как у Глухова... Но это, конечно, было не разъяснение Катехизиса, а «натаскивание». Глухов вел также и сектоведение, но здесь начетнический характер его педагогического подхода проявлялся особенно очевидно...
А вот в ком действительно была живая богословская сноровка, так это в Олеге Васильевиче Шведове, преподававшем экономику приходского хозяйства. С не меньшим энтузиазмом, чем А. М. Бухарев, он на все стремился смотреть через призму халкидонского ороса о «нераздельности и неслиянности»... Трудился он также в храме Преображения Господня в Тушино, за алтарем коего и упокоился. Удивительно хариз-матичны русские горбуны: «убогое мира избра Господь»...
Владимир Дмитриевич Юдин в 1989 году пришел тихо и неприметно: скорее, просто «вернулся» после двадцатилетнего перерыва... Острейший, бескомпромиссный аналитик, он как бы воскресил дух Е. Е. Голубинского на кафедре Истории Русской Церкви. Мы быстро нашли точки взаимопонимания, и он привлек мое внимание к личности архиепископа Феофилакта (Русанова). Исторические лица он видел удивительно живо и конкретно... Трудно предположить студента, которому не врезались бы в память лекции В. Д. Юдина с характерным нижегородским оканьем...
Образ Ивана Васильевича Воробьева, всегда внимательного и в то же время мистически самоуглубленного, без всяких преувеличений «житийный». Мне кажется, он нисколько не терял этой самоуглубленности, даже подбрасывая дома свою двухпудовую гирю или копая грядку на дачном участке... На протяжении полустолетия Иван Васильевич нес послушание дежурного помощника инспектора, удивительно сочетая заботу о внешнем порядке с сердечной участливостью. Он преподавал и латынь, но это — вторично. Племянник известного церковного писателя игумена Никона (Воробьева), он многих студентов ненавязчиво учил примером своего служения... Во время отпевания Ивана Васильевича профессор К.Е.Скурат в прощальном слове прямо сказал, что не нам за него молиться, ибо «он за нас молится»... Так, мне кажется, думали, по сути дела, все его коллеги и студенты. И. В. Воробьев был светлым образом неизменности Академии.
А вот одним из носителей «ветра перемен» был отец Василий Фонченков, «депутатство» которого вызывало у большинства мягкие улыбки... Политическая ажитированность о. Василия была очень заметна, и она, несомненно, выделяла его на фоне общей сдержанности и созерцательности корпорации... Перестроечники всегда были немножко «антисоветчиками», «антисергианцами» и, соответственно, людьми «ажитированными». Но не все торопились себя обнаружить...
Отец Сергий Правдолюбов, которого я знал достаточно хорошо, как казалось, тяготел больше к академической научной деятельности.
Грузный, ранимый, заводной, он изучал византийскую гимнографию и работал с греческими рукописями в Историческом музее.
Защита им в 1989 году магистерской диссертации была, конечно, заметным событием в жизни МДА (прежняя «магистерка» примерно равнозначна современной докторской). Накануне мне позвонил А. М. Пентковский и сказал, что хочет выступить как неофициальный оппонент с критическими замечаниями. Хватка у него крепкая, и в материале он ориентировался больше, чем кто-либо другой из членов совета. Тяготея к «икономии», я попросил его сказать, не кривя душой, всё, что он думает, но в конце выступления обязательно произнести традиционную сакраментальную фразу: «Несмотря на отмеченные недостатки... заслуживает присуждения...».
По окончании защиты Алексей Мстиславович мне позвонил и сказал, что все замечания озвучил, а вот произнести, что «заслуживает», не смог и просто сел на место... Тут растерялся даже председательствовавший архиепископ Александр... В конечном счете тайное голосование дало положительный результат. В подобных случаях соотношение икономии и акривии всегда очень сложное и субъективное — не только в МДА. В дальнейшем академические интересы о. Сергий все-таки принес в жертву социальному правдоискательству...
Весной 1990 года защищал свою магистерскую диссертацию, посвященную св. Феофану Затворнику, архимандрит Георгий (Тертышников). Перед этим событием его пять переплетенных томов долго лежали в профессорской для ознакомления членов корпорации, и над ними все немного подтрунивали, поскольку работа носила преимущественно описательный характер. Но всё обошлось...
Вскоре архим. Георгий был назначен ректором Тобольской духовной семинарии, но расставаться с любимой Лаврой он не захотел и не раз упрашивал первосвятителя, чтобы эта чаша его миновала. Преподаватели обменивались сведениями об этой почти детективной истории с легкой улыбкой. В конце концов его оставили в Лавре...
Мне он запомнился как хороший проповедник. Невысокий, темноволосый, с добрым взглядом из-под густых бровей, он был достаточно скромным. Не однажды приветствовал меня «как собрата» иерейским чином (со взаимным лобзанием рук) — мне это было в новинку, но потом к школьным проявлениям юродства я привык. Теплый он все-таки был. Не знаю, каков в качестве педагога, но не думаю, что очень суров...
Валентину Асмусу, долго остававшемуся в сане диакона, можно было бы никаких диссертаций не защищать: все и так знали, что он — энциклопедист, а «ученым званием» ему вполне служила фамилия. Но вот что он тоже «заводной», мало кто знал... Вообще многое, еще остававшееся «тайным» в Александровскую эпоху, проявилось уже впоследствии...
В целом, удельный вес московских клириков в корпорации МДА был тогда значителен, и в этом была положительная сторона. Я убежден, что для будущих пастырей простое общение с многоопытными священнослужителями (как бы оно ни именовалось в расписании занятий) представляет огромную ценность. И то, что в Александровскую эпоху Академию регулярно посещали клирики, оканчивавшие Семинарию еще в начале 1950-х, это правильно. Ожидать от них «научного роста» было бы наивно и бесполезно... Но вопрос о «пропорциональном представительстве» разных поколений, носителей опыта приходской жизни и тружеников науки, для Академии тоже не был второстепенным...
В начале II семестра 1992 года в профессорской был вывешен приказ об отчислении из корпорации большой группы московских клириков — под тем предлогом, что им трудно сочетать преподавательскую деятельность с настоятельскими обязанностями и т. п. Имена в этом списке были известные и уважаемые, а масштаб локаута действительно впечатлял. Что стояло за этой акцией?
Много позднее, когда владыку Александра сняли с поста ректора, высказывались предположения, что это была намеренная «провокация», на которую он поддался. Я так не думаю, и для меня несомненно, что от некоторых преподавателей из этого списка, зачитывавших на уроках
ветхие засаленные конспекты и заведомо чуждых научной деятельности, владыка Александр и М. С. Иванов действительно хотели под благовидным предлогом избавиться. А «нужных» потом в индивидуальном порядке вернуть...
Но шум подняли и «нужные», и «ненужные», так что в Академии потом пытались даже всё свалить на архимандрита Венедикта, которому выпала неблагодарная роль по телефону известить увольняемых. Возможно, справился он с ней не в традициях высшей дипломатии, но как он мог подсластить такого рода пилюлю, тоже не представляю... Конечно, этой акцией владыка Александр дал некоторые козыри своим недоброжелателям, и «чистка» преподавательской корпорации не принесла желаемых результатов...
А из «старой гвардии» некоторые (и не обязательно только клирики) не то что были «бледными оттисками» своих конспектов, но и вообще на уроках больше рассказывали анекдоты и вели беседы на «свободные темы». Я, конечно, на этих уроках не бывал и знаю все по впечатлениям студентов. Но на заседаниях ученого совета я присутствовал, и тут тоже многое становилось совершенно очевидным...
Для наглядности один эпизод. В составе корпорации числился митрополит Питирим (Нечаев), не слишком баловавший своими посещениями. Повседневную работу за него выполняли ассистенты, прежде всего священник Михаил Дронов. Но на заседания ученого совета он иногда приезжал и, как председатель библейской комиссии, «отчитывался» о ее работе. Тут были и рассказы о его зарубежных поездках, и размышления над опытом организации сельскохозяйственной артели в Иосифо-Волоколамском монастыре, и всё что угодно — кроме предмета отчета... Понятное дело, что задавать вопросы в этой ситуации было бы проявлением бестактности и «грубости смысла».
Когда вышли в свет воспоминания митрополита Питирима («Свет памяти», 2009), я спросил в профессорской у К. Е. Скурата, что он о них думает.
— Знаете, — ответил он с неохотой, — я прочитал только до половины... То, что он рассказывает о формировании Церковно-археологического кабинета в МДА, о своей в этом роли — не совсем так было... Это дело архиепископа Сергия Голубцова, о. Алексия Остапова, Николая Николаевича Ричко... И я больше читать не стал...
Сложной, неоднозначной была и фигура его ближайшего помощника — архимандрита Иннокентия (Просвирнина), одно время тоже в МДАиС преподававшего. Когда зачитывалось его последнее письмо в адрес ученого совета Академии, всем было очень неловко, потому что из текста несомненно следовало, что его автор в душевном отношении не вполне здоров... Его действительно широкая деятельность заслуживает спокойной трезвой оценки, но «мифологизация» ее совершенно неуместна.
Из множества ярких впечатлений от общения со студентами Академии не могу не привести один эпизод, по-своему судьбоносный... Любил я в то время при удобном случае подтрунивать над схоластическим учением о «семи таинствах», благо был вооружен в этом плане достаточно основательно. И вот однажды, обращаясь к аудитории, задаю риторически-саркастический вопрос: «А что же молитва — не таинство?» И тут с последней парты в заданной тональности раздается ответ иеромонаха Георгия (Данилова): «Нет, это говорение!» Немного позднее, между лекциями, он как-то подошел ко мне и искренне делился сложными впечатлениями от первых опытов пастырского служения среди заключенных. Так началось наше доверительное общение, сыгравшее в дальнейшем в моей жизни чрезвычайно большую роль.
Еще один штрих к отношениям внутри корпорации в Александровскую эпоху... Как-то в профессорской (уже в XXI веке) я стал вслух вспоминать о преждебывшей традиции ходить с поздравлениями на Рождество и Пасху
к наместнику Лавры. Сидевший напротив меня Константин Ефимович, заметно порозовев, проговорил, что он о такой традиции никогда не слышал... Тут настал мой черед ощутить себя в неловком положении: мои-то в Академии — четверть века, а его — полстолетия... Мне даже и в голову не приходило замечать, что его с нами на этих встречах с наместником никогда не было... Через несколько мгновений я, думаю, догадался, в чем дело, но читателю оставлю простор для предположений...
Собирались, в самом деле, всегда «тайнообразующе», в условленное время где-нибудь у ворот, группой человек в пятнадцать. Больше и наместнику сложнее было бы принять, а главное — отблагодарить за поздравление. Возглавлял делегацию обычно о. инспектор. Не вспомню сейчас, от кого я впервые получил приглашение — от о. Феофилакта или о. Алексия Ширинкина, но некие «заговорщицкие» интонации и условия меня тогда удивили: «никому не говорить». Мероприятие не предполагало массовости.
Во утешение многим хочу сказать, что в Академии, несомненно, были и другие подобного рода «тайнообразующие» встречи, на которых я никогда не бывал. По аналогичному поводу протоиерей Валентин Радугин, окончивший семинарию, когда я еще пешком под стол ходил, напомнил мне старинную пословицу: «Вместе, вместе, а табачок-то врозь»...
Первое пасхальное поздравление, в котором я участвовал, принимал наместник архимандрит Алексий (Кутепов). Он встретил нас в своем кабинете под трапезной церковью преподобного Сергия Радонежского, куда мы спускались по узкой и крутой лестнице. Я знал, что после кончины архимандрита Иеронима патриарх Пимен очень долго хранил молчание относительно назначения наместником о. Алексия, кандидатура которого была должным чином согласована, и потому приглядывался к нему небеспристрастно. Но его открытое лицо, простота в общении мгновенно расположили к доверию. Я заметил, что, будучи семью годами моложе меня, он выглядел моим ровесником, причем имеющим проблемы со здоровьем. Посидели мы тепло и непринужденно, а уходили щедро
одаренные... Но это была единственная моя встреча с о. Алексием — вскоре ему на смену пришел архимандрит Феогност.
Первое время традиция не только продолжалась, но даже как будто расцветала. Несколько раз мы встречались в патриарших покоях, в первой гостинице (в ограде МДА), где было очень просторно, красиво, и атмосфера была непринужденной. Наместник с самого начала настаивал, чтобы мы отдохнули и поговорили «просто как люди»...
Мне запомнился его рассказ об одном из лаврских старцев, который в годы Гражданской войны говорил о том, что многое может быть разрушено и восстановлено, а вот быт, уклад жизни уже не восстановишь. А он-то как раз и важен для духовной жизни... Всплывали в наших разговорах имена и сюжеты самые разные, но горячих дискуссий не было. Кроме одного случая, который у меня логически связался с классическим эпизодом, имевшим место в профессорской, когда один наш коллега в сане сказал Алексею Ильичу: «Я — не человек; я — архимандрит!» При такой расстановке смыслов «посидеть просто как люди» уже не получается...
И вот однажды — кажется, на святки 1990 или 1991 года (когда Борис Николаевич Пушкарь был уже священником) — у нас, в тех же патриарших покоях в первой гостинице, состоялся разговор о возможных перспективах быстрого умножения приходов. Где тогда взять священников? Алексей Ильич и я решительно стояли на том, что ставить надо только достойных, а покуда их нет, пусть община молится по чину «аще несть священника», благо таковой давно известен.
Группа «клерикалов», в которой особенно выделялся не так давно рукоположенный Борис Николаевич, подобную точку зрения решительно не принимала, полагая, видимо, что хиротония «восполняет» неподготовленность... «Эдак миряне с нами и в алтарь полезут», — сокрушался отец Борис.
К согласию тогда прийти не удалось... А потом и наши встречи, в связи с общей ситуацией начала 90-х годов, в том числе и на фоне заметного падения доходов Лавры, постепенно сошли на нет.
Поднятая же проблема осталась, как и разногласия по ней. Помню, еще в начале 1980-х упомянутый выше игумен Иннокентий (Просвирнин) говорил, что в идеале каждая община должна в своей среде выращивать кандидата в священники... А Алексей Ильич в том же духе часто повторял, что перевод священника с прихода на приход — это акт духовного прелюбодеяния... В самом деле, как можно главу семьи (общины) отделить от тела и пересадить в другое?
Но «органическая», или «максималистская», линия обычно сталкивается с «икономической», или просто прагматической. Один из белорусских архипастырей, сам преподаватель духовных школ, в сердцах однажды сказал мне: «Да мне любой тракторист лучше храм поднимет, чем твой выпускник академии!» Другой же преосвященный, из более молодого поколения, напротив, сетовал, что ему надоело на приходах «встречаться с водопроводчиками»...
Так что согласия, скорее всего, не будет никогда. «Аще изволит архиерей... »
Но вернемся к «поздравлениям». Студенты тоже приходили к наместнику, и по сей день приходят, вполне открыто и организованно. На святки «славили» или «колядовали», причем мотивы преобладали малороссийские — великороссы свою национальную традицию давно принесли в жертву «общим интересам», — и «в порядке благодарности» подвергаются поношению со всех сторон...
Поздравляли также и ректора в академическом храме, но лаврские подарки были заметно весомее.
Библиотека
Библиотека Академии, несмотря на то, что весь ее дореволюционный фонд в 1920-е годы растворился в государственных книгохранилищах, была местом исключительно притягательным. Усилиями нескольких поколений верующих, бескорыстными пожертвованиями духовенства
в послевоенные годы в ней многое удалось восстановить. Прежде всего, только здесь можно было за несколько минут получить почти любое периодическое церковное издание, выходившее до революции 1917 года. Порой недоставало отдельных номеров журналов, хуже было с газетами, но в сравнении со светскими библиотеками это был просто пир духовный. Богословскую литературу, которую в других местах было порой не найти, здесь разрешали брать на дом — и даже надолго. Светской художественной, философской, исторической книжности тоже было предостаточно, а в холле первого этажа в свободном доступе лежало большинство центральных газет, так что имея время перед лекцией я в «Книжном обозрении» воодушевленно выискивал новинки, просматривал планы крупных издательств и т. д.
Ходили в библиотеку обычно подземным коридором, что было особенно удобно зимой. Но его, правда, периодически затапливало, там сооружались мостки из досок и кирпичей, а порой и вовсе этот переход вынуждены были закрывать...
Я начал преподавать в Академии, когда заведующим библиотекой был хорошо мне знакомый игумен Феофилакт (Моисеев). И почти сразу втянулся в конфликт, который создался вокруг его деятельности. Дело в том, что теми исключительно льготными условиями получения книг, которыми пользовались читатели, в особенности из числа преподавателей, некоторые из них злоупотребляли: книги подолгу задерживали, теряли, оставляли подчеркивания... и даже ели на них блины... Феофилакт — архивист по светскому образованию, человек ответственный и неравнодушный — в конце концов вспылил и ввел жесткие ограничения и санкции, которые вызвали всеобщий ропот. И его с должности библиотекаря решено было снять.
Помню, как я бросился его защищать... Но меня быстро остудили, сказав, что я не совсем в курсе дела, все вижу только с одной стороны и т. д.
После игумена Феофилакта должность заведующего библиотекой, которая в Академии считалась весьма почетной, занимали разные лица,
но до рюкзака о. Всеволода (Варющенко), в котором он привозил новые книги из столицы (это уже середина 90-х), вспомнить какие-либо значительные события, с ними связанные, не могу.
Зато незабываем остается образ Виктора Ивановича. Немногословный и внешне как бы немного суровый, он был образцом предупредительности, терпеливости и, разумеется, знания библиотечных фондов. Входя в читальный зал периодики, где хранилась также и справочная литература, можно было не сомневаться, что через несколько мгновений он, прихрамывая, подойдет к окошечку, внимательно выслушает, принесет просимое, подскажет, посоветует... Когда такие люди есть, кажется, что так и должно быть, и что так будет всегда. Но когда они внезапно уходят, остро осознаешь утрату важной опоры, и не только для себя, и невосполнимость потери...
Сотрудницы библиотеки и в фондах, в каталогах, и на абонементе были под стать Виктору Ивановичу. Скромные, внимательные, ответственные труженицы, получавшие поистине символическую зарплату, они изо дня в день подбирали, расставляли, описывали сотни книг. Иногда в церковной службе поминают «безмездных врачей», а о «безмездных библиотекарях» никто не задумывается...
Итак, библиотека Академии была исключительно важным окошком в мир редкой и крайне труднодоступной литературы, помогала расширению и укреплению нашего исторического самосознания. Доступ к ее фондам значил, пожалуй, даже больше, чем разрешение посещать залы спецхрана в ИНИОНе или Библиотеке им. В. И. Ленина.
В «Ленинке», кстати, и осели в свое время первые экземпляры дореволюционного собрания МДА, а всякие там «третьи» и «пятые» складировались в помещении церкви Священномученика Климента, Папы Римского, в Климентовском переулке, в Центральном книгооб-менном фонде, откуда порой, путем просто воровства, попадали в букинистические магазины. Именно там, в букинистических, в 60-70-е годы я не раз встречал знакомую овальную печать на титуле — «Библ1отека Московской Духовной Академш», даже не догадываясь, как эти книги
сюда попали... В начале 1990-х кое-что из оставшегося стали возвращать библиотеке МДА, но у нее были свои проблемы и с обработкой, и с местом для хранения...
*
В середине августа 1992 года я позвонил Михаилу Степановичу из телефона-автомата в Нагорье. Надо было уточнить, нет ли изменений в расписании лекций.
— А вы знаете, что Александра сняли? — огорошил он меня вопросом.
Я, разумеется, ничего не знал. Моей реальностью были коса, грабли, стог сена, кусты смородины да деревенский пруд... И лесные тропинки, совсем не хайдеггеровские Holzwege...
Александровская эпоха кончилась. Но я понимал, что для меня на ближайший учебный год ее инерция останется определяющей...3
3 Главная содержательная проблема, с которой я сталкивался в течение пяти лет при чтении своего курса, строившегося на предположении, что Церковь есть главный субъект исторического процесса, заключалась в отсутствии ее «работающего» определения. Единственный выход, который тогда виделся, состоял в трактовке апостольского «тело Христово» как «делания о Христе», то есть в перенесении акцента с субстанции на функцию... Но и в этом случае выстроить историю русской религиозной мысли вокруг очевидного исторического Субъекта оказывалось весьма проблематичным... Поэтому для своих студентов, которым, по совести, надо было еще «посидеть в инфимии», прежде чем переходить в «философский класс», я обречен был остаться просто «сказочником», лишенным педагогической хватки и вкуса к приему экзаменов...
