CC BY
49
НАШИ ПОТЕРИ
АЛЬБЕРТ ИВАНОВИЧ АЛЕШИН (30 августа 1937 г. — 24 июля 2014)
В Англии, будучи в гостях у родственников, внезапно ушел из жизни известный московский специалист в области философии и методологии науки, доктор философских наук Альберт Иванович Алешин.
Он закончил философский факультет Московского университета и там же защитил обе диссертации — кандидатскую (1965) и докторскую (1987). Преподавал в вузах г. Горького (Нижний Новгород) и с 1980 г. — Москвы. Последнее место его работы — Российский Государственный Гуманитарный университет. С начала 1990-х годов он стал заниматься историей отечественной философии. Всем знаком созданный благодаря его инициативе и энергии «Малый энциклопедический словарь. Русская философия» (М., 1995). В 2013 г. в серии «Философия России первой половины ХХ века» вышел подготовленный им сборник «Борис Петрович Вышеславцев». Альберт Иванович был автором статей о русских мыслителях в нескольких современных словарях и справочниках.
318
Вестник Русской христианской гуманитарной академии. 2014. Том 15. Выпуск 4
НИКОЛАЙ АЛЕКСЕЕВИЧ ГРЯКАЛОВ (15 сентября 1978 г. — 18 июля 2014 г.)
В 2000 г. Николай Алексеевич с отличием окончил философский факультет СПбГУ а в 2003-м — аспирантуру по кафедре социальной философии и философии истории, защитив кандидатскую диссертацию «Террор: социально-философский анализ». В 2010-2012 гг. он был докторантом кафедры философской антропологии СПбГУ, где подготовил диссертацию «Социальная антропология бытия». Им опубликовано около 40 научных статей, монография «Фигуры террора», посвященная социальной антропологии насилия (2007).
На кафедре философии науки и техники в Санкт-Петербургском государственном университете Николай Алексеевич читал лекции по философии языка, истории и философии науки, социальной аналитике чувственности, философским аспектам антропосоциогенеза. Им была завершена работа над монографией «Жребии человеческого. Очерк тотальной антропологии».
* * *
Чтобы воздух вдруг оцепенел и все на свете вмиг опрокинулось, пропало, мысль твоя должна быть страшной. Страшной и простой. Но чтобы и самой ей втуне не пропасть и предстать собою — словом, зовом в ясном небе, а не только громом, в ней придется распознать — сквозь полноту земного вопиющего безмолвия — свое собственное имя. Распознать впервые и навек — как откровение, как исповедь самих вещей. Иначе зря она тебя звала. И зря содрогание свое ты зовешь«мышлением».
Теперь нам с этой мыслью жить: Коли больше нет.
Божьей милостью открытая душа, с вечностью знакомая не понаслышке, в звездный бисер над крылом — с гераклитовским огнем играющая, — светозарная, ранимая, родная.
Сердце верное, нежнее нежного, добротою простоту, а простотою чистоту свою и этос сущего как такового знаменующее.
Буйна голова ясная, как будто созданная для того, чтобы постоять на ней в глазах ошеломленного рассудка — не по-гомеровски всерьез поломать ее над тем, как в сущем сказывается небывалое, а в небывалом — неизбывное, и какие очевидней-
шие вещи, притом важнейшие, лучшие из всех, иначе никогда не явились бы на этот свет — не явились бы, во всяком случае, иначе, чем в заунывно-непроглядном виде «океана неизведанного», который на глазах у какого-нибудь Канта-Ремизова, коренного касталийского критянина, — «Как сие возможно?» — бодро бороздит-из-пушек-по-своим-палит непотопляемый «корабль дураков».
Молодецкий дух выспренний и вольный, гоняющий со свистом всех амфисбен трансцендентальной апперцепции и василисков крепкого заднего ума — возможно, просто с тем, чтобы никто не сомневался, что в автохтонном бестиарии просвещенного сознания по-прежнему кипит жизнь, о которой даже не подозревают ее анонимные творцы — записные сокрушители бэконовских «идолов», безответных, равнодушных и вовсе ничего, естественно, не «подозревающих». Так что надо понимать, почему метафизику свою он называл антропологией и почему ее объектом оказался совсем не тот призрачный субъект, с которым, глядя в зеркало, мы привыкли себя отождествлять. Явись такой во сне — от ужаса проснешься и уже за одно за это, за чудесное свое спасение, за этот свет и даже за свой пот холодный всех святых возблагодаришь. А повстречаешься с таким субъектом наяву — понадобится вся сила и ума, и духа, чтобы, напротив, не солгать себе его человеческим обличьем и не уснуть под музыку романа с собственной персоной, пеняя на судьбу, на «зеркала» и проклиная всех заблудших.
Впрочем, физическая сила в таком деле тоже может пригодиться: если понимаешь, с кем играешь, передвигая по аподиктической доске фигуры ужаса — terror'а, — надо понимать и то, что это вовсе не игра, ни для него, ни для тебя, и что твоею плотью, кровью оплачен всякий его вздох. А Коле было силушки не занимать. Не великан, но всем телом ладен — мужскою статью вышел: герои древнего панкратиона — Пифагор с Платоном могли бы позавидовать. Уже одним видом — одним эйдосом своим он любому поединщику внушал трепет. Ему бы на медведя с рогатиной ходить, но этот — нет: вразвалочку, то ли медвежонком несмышленым, то ли моряком бывалым по коридорам власти над умами ходит и, посмеиваясь в бородку, совсем другую дичь высматривает, которая здесь правит свой чиновный конформистский бал и к которой не то чтобы с рогатиной — с бомбой не подступишься: раздавит, — ее лишь голыми руками, то есть чистым разумом одолеть можно, а возьмешь в подручные какой-нибудь "новый органон" — или старый «фармакон», или деконструктивистский «молот» — тут же сам в нее и обратишься, сам супостатом-симулякром сделаешься.
Словом, всё в нем Божьей милостью, поэтому и настоящее. Поэтому и весь он настоящий: и сын, и муж, и друг, и ученик, и мастер. И потому единственно, что всюду настоящий, неподдельный, он еще при жизни сделался легендой, высоким мифом питерской университетской жизни рубежа тысячелетий: лицедей-затворник, баловень судьбы суровой, трудоголик праздный, расстрига-неофил ученый, мистический физикалист, постмодернист дремучий, анархист-фундаменталист отпетый, песнопевец-правдоруб заумный, душа компании веселой — раззудись-плечо-размахнись-рука косарь чиста поля философского... Всюду невозможный. Навсегда подлинный...
Сквозь все — и жизнь, и смерть, — тянется немая нить, опоясывая белый свет. В ее начале — начало всех начал. В ее конце — выход из пещеры Минотавра. Не за горами и гробами. Где-то тут — в твоей руке. Иначе бы никто на свет не вышел. Иначе бы и света никакого не было! — Где-то тут — в теплоте твоей руки, брат мой Николай Грякалов.
Н. Б. И.
