CC BY
45
В. П. Океанский, Ж. Л. Океанская А. С. Хомяков как первый русский культуролог
Алексей Степанович Хомяков (1804-1860), вошедший в историю как религиозный философ, поэт и публицист, по образованию был математиком. Учитывая многообразие его действительных интересов, он может быть назван «русским Леонардо» Х1Х века, а вероятно, даже и «русским Геноном», учитывая его глубокую укоренённость в опыте синтетического рассмотрения макроисторических традиций. О Хомякове писал один из его друзей:
Поэт, механик и филолог, Врач, живописец и теолог, Общины русской публицист -Ты мудр как змей, как голубь чист.
Всё творчество Хомякова пронизано особым холистическим пониманием церковности. «Западные вероисповедания» он рассматривал как «религии», понятые в качестве продуктов разрушения единой Церкви: на рубеже 1-11 тысячелетий частное епархиальное мнение Рима по ряду принципиальных вопросов было противопоставлено полноте экклезиоло-гической истины, что привело в течение II тысячелетия к полной деэкк-лезиологизации христианской веры и к её неогностическому доцерков-ному состоянию. «Мир, - пишет Хомяков, - утратил веру и ищет религии, он требует религии вообще». С этим крушением им связывается вся логика культурно-цивилизационного развития западного мира с его глубоким индивидуализмом, экзистенциальным отчаянием и романтическими поисками утраченного «архе».
Славянский же мир, будучи носителем примордиальных начал: древнейшего Православия и некоего исконного врождённого миролюбия, согласно Хомякову, несёт спасение не только Европе, но и всему человечеству. Эта идея была позднее подхвачена Н. Я. Данилевским («Россия и Европа») и развенчана К. Н. Леонтьевым («Византизм и славянство»), которые в своей морфологии культурно-исторических типов на полвека предвосхитили идеи О. Шпенглера. Однако культурологический потенциал собственно хомяковской мысли явно выходит за пределы славянофильской утопии, имеющей сегодня сугубо исторический интерес.
В крупнейшей своей работе «Записки о Всемирной Истории», писавшейся два десятка лет и не изданной при жизни автора, Хомяков рассматривает мировую историю как драматизированную хронику столкновения двух метафизических начал: «иранства» и «кушитства». За три-
дцать лет до Ф. Ницше он пишет здесь об «аполлинизме» и «дионисизме» как двух метафизических универсалиях культуры.
Архетип «Иранства» содержит символику творящего духа, свободы и личной ответственности, приоритета внутреннего над внешним, прерогативы речи над письмом, а в эстетической сфере предпочтение отдаётся поэзии и музыке. Хомяков, подобно Шопенгауэру, рассматривает генеалогию христианства в контексте развёртывания духовной парадигмы арийского Востока, но, в отличие от последнего, и ветхозаветных пророков «авраамических религий» вписывает в этот ариософский контекст раскрытия уранического откровения. «Иранский» анималогический символизм строится вокруг мифологемы «языка птиц», о котором столетие спустя после Хомякова будет интересно писать Р. Генон.
«Кушитство» же, во всех отношениях противоположный «иранству» архетипический принцип, который выражает покорность внешней необходимости (вещественной или логической), магизм в религиозной сфере, превосходство закона над благодатью (точнее, незнание благодати), а также господство в эстетической сфере безмолвия архитектурно -визуальных форм над словесно-слуховыми началами культуры. В центре мистериального сознания здесь - мифологема «змея».
Согласно Бердяеву, историософская типология Хомякова содержит в себе гениальную идею, хотя можно находить её аналоги в гегелевской философии истории (различавшей «иранский принцип света» и «египетский принцип тайны»), у Фр. Шлегеля (разделявшего первобытное человечество на «сифитов», носителей разума и божественного просвещения, и «каинитов», носителей плотской воли), и можно сказать, что здесь работает типичная романтическая (шире: западноевропейская) субъект-объектная дихотомия, содержащая в себе в качестве протоплазмы несни-маемые гностические дуалистические элементы - продукт духовного повреждения и холистического распада.
Многие авторы видели в Хомякове (при всём его антизападничестве, органичном, скажем, для масонского сознания, именовавшего свои ложи «Востоками») первоклассного европейского интеллектуала, что только актуализирует в наши дни его наследие и ждёт новых истолкователей. «Хомяков, - великолепно писал В. В. Розанов, - был гением, но в непривычной и тяжёлой для нас форме - форме мысли; прилагая европейские оценки, он стоит в один уровень по качеству и силе с Шопенгауэром и Ницше...»
Хомяков для нас сегодня интересен и тем, что впервые в русской мысли и достаточно последовательно на метафизическом уровне именно он наводит позитивные теоретические мосты с древнеиндийской ведической традицией, точнее, с её брахманической составляющей. По Хомякову, библейское Откровение имеет некую глубинную восточную
индоиранскую подпочву, что если не в сотериологическом, то в культурно-типологическом плане представляет определённый интерес. Здесь опять уместны параллели с Геноном, особенно учитывая тот факт, что Хомяков писал об этих вещах почти за целое столетие до великого суфия ХХ века...
Филологическое приложение к историософским запискам «Сравнение русских слов с санскритскими» - до известной степени беспрецедентный опыт демонстрации присутствия древнего сакрального языка в структуре живого речевого общения людей, не говоря уже о письменно закреплённых «визуализированных» формах. Развивая глубинно-корневой метод филологии Хомякова, можно и в слове «культура» видеть не просто цицероновское «возделывание земли», но «почитание уранического откровения» или «коловращение небесного огня», если активизировать мифосемантику внутренних форм корней «ур» и «коло», то есть встать на путь реставрации сакральной мифоосновы культурного опыта. Именно этим путём пошли великие представители русского «философского имяславия» в начале ХХ века: отцы Павел Флоренский и Сергий Булгаков, а также А. Ф. Лосев.
Можно спорить с одним хорошо известным современным философом, назвавшим Хомякова мыслителем «третьего тысячелетия», «феноменологом будущего», однако в сферах теологии культуры (актуализированной прежде всего в многоплановом наследии продолжателя «хомя-ковского дела» в ХХ, столетии - отца Сергия Булгакова), кризисологии мифологического сознания, критики изотропизма культурологического разума его наследие стоит рассматривать как ещё в полной мере не востребованную классику практической метафизики (чем, собственно говоря, культурология и является). А потому культурологическая актуализация имени и наследия Хомякова в наши дни была бы очень серьёзным теоретическим противовесом неукрощённому хаосу надвигающейся из будущего постнауки. Более того, мы вправе утверждать, что вся хомяков-ско-булгаковская интеллектуальная традиция в России Х1Х-ХХ веков самым существенным образом составляет антикризисный потенциал отечественной культурологической мысли, за которым - не остывающее «реликтовое излучение», а креативное будущее.
