CC BY
36
ЛОГИЧЕСКИМ ЖУРНАЛ
■Si»
JOURNAL OF CULTURAL RESEARCH
КУЛЬТУРОЙ
Электронное периодическое рецензируемое научное издание
выходит с 2010 года
УДК 13.07.21
В.Л. Рабинович
А^А. О НЕТОЖДЕСТВЕННОСТИ ТОЖДЕСТВА В КУЛЬТУРЕ
Аннотация. В статье рассматривается проблема тождественности / нетождественности в культуре. Субъект культуры рефлексивен и потому никогда не равен самому себе.
Ключевые слова: культура, цитата, метафора, разночтения, пауза
«А=А: какая прекрасная поэтическая тема... Способность удивляться - главная добродетель поэта. Но как же не удивиться тогда плодотворнейшему из законов - закону тождества?.. Логика есть царство неожиданности. Мыслить логически значит непрерывно удивляться. Логическая связь - для нас не песенка о чижике, а симфония с органом и пением, такая трудная и вдохновенная, что дирижеру приходится напрягать все свои способности, чтобы удержать исполнителей в повиновении»1. Удержать в этом чаемом точь-в-точь. Без каких-то там почти и чуть-чуть. Без зазоров, расщелин, раздвоев. Но не повинуются. Не от неповиновения ли выдохнуто: «Господи, — сказал я по ошибке, // Сам того не думая сказать»? Или: «Я пью, но еще не придумал — из двух выбираю одно: // Веселое асти-спуманте иль папского замка вино»? Начинается раздвой. Но. вновь тяга к единению: «Ах, у луны такое // Светит, хоть кинься в воду». Это уже имажинистский Есенин.
Так что же: беспредпосылочная безобразность и беспредпосылочная же бесподобность или все-таки по образу и подобию? Как у Бога или как в моих Имитафорах? (Но об этом чуть позже.) А может быть, как в мифе, но in statu finale, или в момент его томасманновской сборки и тогда in statu nascendi? Итак, мифопоэтическая целокупность, но на пути ее, целокупности, к саморазрушению. Но как раз здесь может начаться самое главное — сопереживание с мифом «мифопоэтической» жизни того, кто тщится исследовать миф, где и вправду А=А. Но как возможно сие? Как быть (= жить) в мифе и вместе с тем понимать его отстраненно (остраненно)? Принять как достоверное или понять как достоверное это мифическое чужое? Только в совмещении со своим мифическим! Принять, а потом понять. умной аристотелевской душою («Но как подумать о душе // Иначе как самой душою?» — Рабинович). Но. «птичка верит, как в зарок, //В свои
рулады, // И не пускает на порог // Кого не надо» (Пастернак). Как переступить этот порог? Дверь уже приотворена... Что дальше? А дальше вот что.
Исследователь «вчитывает» в миф то, что надо исследователю, а потом это «вчитанное» и находит. Не мудрено! Но по присущей ему, исследователю, гордыне он не допускает «вчитывания» мифа в себя. А миф делает это, вынуждая вглядываться в наивное свое - в свое детство, в свое прошлое как настоящее. Нерефлексивное. Так сказать, точь-в-точь. Главное - заметить это совпадение. Быть конгениальным мифу. А потом перейти к рефлексивному чуть-чуть и почти. Но легко сказать - перейти. Это трудный труд и адова работа ума и сердца (души). Надо соавторствовать с мифом. Соавторствовать из своей прапамяти, из своего мира (мифа?) впервые: «Он лепет из опыта лепит // И опыт из лепета пьет» (Мандельштам).
Но - «видеть сны и толковать сны» два разных дела (Т. Манн). Гелерт-философ учит их сразу толковать, не видя. А видеть - не учит. Правда, этому и не научить. Это — счастливые моменты, просто мифожизнь. Или - просто жизнь? Где нет ни лжи, ни правды.
Нет! Безрефлексивного почти (или чуть-чуть - как вам будет угодно) не обойтись. Признак вещи и сама вещь в мифе совпадают, а мысль их разводит. И тому и другому следует внять и отнестись к этому внимательно. Но ни в коем случае не проскочить это в научных буднях на повседневных скоростях. Засечь все капризы разночтений!
И вновь к Томасу Манну - мифотворцу-мифологу. И вправду: «Нежное и драгоценное целое, которое нельзя расчленять в исследовательской жестокости, ибо его жаль!»2. Но жизнь нарушает запреты, ищет зазоры и трещинки, живет не точь-в-точь: «Примерно - это бог жизни, а жизнь можно выразить, разумеется, только примерно»3. В отличие от философствующего Гелертера. А чтобы не стать им, нужно свою жизнь волшебную «застраховать от волшебства волшебством»4.
Уметь двоить целое, оставляя его в сохранности сокровенной - сакравенной.
И вновь А=А. Здесь нет места ни чему такому - ни символу, ни аллегории, ни притчевому иносказанию. Зато есть сама стихопрактика, вдохновленная удивлением этой неукоснительной логикой всецелой тождественности, которая ведет к прочерчиванию зазора меж А и А, а в этом зазоре - путь от подобия к образу и обратно в пульсирующем времени культуры как творчества (во времени Ноль) в каждый свой миг.
Культурный миф. Рефлексия целого и вновь его собирание. Порождающая сила мифа, рождающая тем не менее миры впервые.
Точь-в-точь. Чуть-чуть. Почти...
Цитата. Не здесь ли притаилось полное, абсолютное тождество. Но, согласно Амброзу Бирсу, она, цитата, — «неверное повторение чужих слов», потому что «цитата-цикада» (Мандельштам) на каждом новом цветке иная: «несказанное синее, нежное» (Есенин), хотя на свете уже все давно сказано, а свет несказанного светит (Новелла Матвеева). Контекст другой.
Новый Завет, сплетенный с Ветхим в единый свод Священного Писания (заметьте: каждый все-таки со своей пагинацией), вынуждает только по этой причине некогда автономный Ветхий (автономный для иудаизма и ныне) читать иначе: как предысторию Завета Нового. А ведь ни одна литера не изменена. Просто Ветхий Завет полностью и точь-в-точь процитирован в другой книге -
Библии. И все пошло по-другому. По-другому пошла давно свершившаяся жизнь. Иначе пошла. Пересотворилась. Культура (прошлая) вновь стала новостью. То есть не цитатной?
Полностью и точь-в-точь переписанный Дон Кихот героем эссе Борхеса сейчас, в ХХ в. (а теперь уже и в XXI) становится новым текстом, хоть и буквально совпадающим с первоисточником. Так - в предельном заострении - старая песня о главном становится новой песней о главном (хотя и о другом главном). Вся целиком - новой, хотя формально столь же всецело старой.
Стало быть, точь-в-точь в культуре не бывает? Оно саморазрушается в капризах разночтений - в этих самых почти и чуть-чуть? А идеал остается? Но так ли? Эта всесильная ренессансная варьета...
(В науках - естественных - решительно не так. Первейший признак научности -воспроизводимость эксперимента в заданных экспериментатором условиях. Но и здесь не повсеместно и не ежечасно. Когда речь идет о единичных явлениях (например, «земля обитаема»; или, что тоже, «только раз бывают в жизни встречи») не обязательно быть когда-нибудь повторенными, такой научный факт есть уже не факт науки, а факт культуры или факт личного существования во всей своей единственности и неповторимости. Он сам себе точь-в-точь, тождествен самому себе и в этом смысле при пристальном в него всматривании двоиться на чуть-чуть и почти, выпадая из своего точь-в-точь. Точь-в-точь - оправдание науки, но не культуры, хотя включает и науку тоже. Такая вот диалектика.)
А теперь игра со временем (пространством). С метафорой длиною в световой год, когда единицей времени измеряется парсек длиною в целую человеческую жизнь на пути туда, а потом обратно. О чем я тут? А вот о чем.
Сейчас - одноименная с книгою пьеса Хлебникова, написанная в том же 1912 г. и впервые напечатанная в книге Хлебникова же «Ряв! Перчатки. 1908 - 1914 гг.» в Санкт-Петербурге, в издательстве «ЕУЫ», в 1914 г. В неизданном письме к А.Крученых Хлебников изложил идею пьесы так: «Есть учение о едином законе, охватывающем всю жизнь (т. наз. Канто-Лапласовский ум). Если вставить в это выражение отрицательные значения, то все потечет в обратном порядке: сначала люди умирают, потом живут и родятся, сначала появляются взрослые дети, потом женятся и влюбляются. Я не знаю, разделяете ли вы это мнение, но для Будетлянина Мирсконца - это как бы подсказанная жизнью мысль для веселого и острого, т.к., во-первых, судьбы в их смешном часто виде никогда так не могут быть поняты, как если смотреть на них с конца; во-вторых, на них смотрели только с начала. Итак, измерьте насмешкой разность между вашим желанием и тем, что есть, смотря от второго праха, и будет, я думаю, хорошо»5.
Так сообразил поэт «Машину времени», представив жизненный путь Поли (это он) и Оли как со-гласную жизнь с конца, предположив, что смерть - наиболее веское доказательство того, что жизнь была. Была жизнь - перед лицом «Барышни Смерти». Жизнь во всей ее «зернистости» -мгновенных подробностях бытующего бытия - с точки зрения «второго праха». Потому что с точки зрения «первого праха» (до жизни) жизнь - лишь мечта и зыбкость. «Будетлянский» проект.
В отличие от «Мирсконца» как книги, «Мирсконца» как пьеса сопрягает постраничные миги литографированной футуристической книги в цепь времени. И тогда - еще раз - не «Мирсконца» , а «Жизньсконца». Но от «второго праха». Но все-таки до него. И вместе с тем - в пафосе всегда затевающегося настоящего: как настоящего будущего, настоящего прошедшего, настоящего настоящего. Ясно, что «первый прах» во внимание не принят. Не взят на учет и «второй прах».
(Герой пьесы Поля взят под подозрение: не умер ли? Ан нет! - не умер, а был лишь спрятан от смерти-барышни женою Олей в шкаф. Шкаф и есть начало путешествия назад - в безмятежное детство.)
Таким образом, обратно движущееся время запечетлевает жизнь этих двоих в пределах жизни - без двух небытий сразу: меж двумя прахами - до и после. Но можно вперед, а можно и назад. С проверкою, была ли жизнь и лучшим ли образом она была. И действительно: соответствует ли в точности жизнь туда жизни оттуда? Удвоение (повторение жизни) или две жизни? Много жизней?.. Одна из них подлинная, а другая - игра. Но, может быть, жизнь-игра как настоящее настоящего - радостней, и потому - действительней?..
Но. в путь по этой жизни двоих - почти к ее началу от почти ее конца. (Еще раз: это почти - потрясающей важности, потому что в нем гениальное пушкинское - «... и тленья убежит.».)
Поля. Лошади в черных простынях, глаза грустные, уши убогие. Телега медленно движется, вся белая, а в ней точно овощ: лежи и молчи, вытянув ноги, да посматривай за знакомыми и считай число зевков у родных, а на подушке незабудки из глины, шныряют прохожие. Естественно я вскочил, - бог с ними со всеми! - Сел прямо на извозчика и полетел сюда без шляпы и без шубы, а они: «лови! лови!» Оля. Так и уехал? Нет, ты посмотри, какой ты молодец! Орел, право - орел!
Так вот и обвел барышню-смерть вокруг пальца.
Но мало того. Надо бежать и бежать. К началу - вдоль по жизни, как вдоль по Питерской: по знакомым местам, лучшим садочкам-лесочкам. В мгновения любви и на островки счастья. Но прежде - пересидеть шухер в шкафу с платяною молью и побитой ею же шубою. Отсидеться. Все лучше, чем «... вороньей шубою на вешалке висеть».
Начинается жизнь в обратном порядке: припоминаемая с проверкою «в натуре», и потому вновь проживаемая; только более пылко и рьяно, потому что только-только из гроба - через шкаф -к началу.
Путь к началу уже начался. К счастью детства, отрочества и юности. Оттого и в шкафу мило и любознательно: костюмчик, в коем в статские советники представляли; помятое на сукне место от звезды; венчальный убор .И в шкафу хорошо, если назад, а не вперед (ногами).
Удрал, а его ищут. Вот уж пришли. А Оля, с перепугу: «Увезли, а он сердечный -живехонек!» Говорит правду, а ей не верят («Тронулась старуха, совсем рехнулась!»). Только притворившись спятившей, можно уберечься от того, чтобы сызнова туда. А голос в передней: «Это чудо, это, э-э, можно сказать случай!»
Случай жить! - Вопреки, вперекор, супротив. Еще один шанс: прожить жизнь еще раз. Но только... назад. Куда интересней, потому что вперед уже было.
Первая остановка по пути назад - во времени. А ели как были столетними, так столетними и остались.
Поля. ... Послушай, ты не красишь своих волос? Оля. Зачем? А ты?
Поля. Совсем нет, а помнится мне, они были седыми, а теперь точно стали черными.
И Поля тоже хоть куда: черноус, щеки - молоко и кровь, глаза - чисто огонь... Будто 40 лет сбросили.
Вот, оказывается, с какой скоростью - назад. Летят световые годы. Свет из тьмы взыгрывает.
Но по пути обратно не все точь-в-точь. Опыта больше. И потому вторая жизнь, хотя и безмятежна, но трагически безмятежна.
(Подходит Петя с ружьем и вороном в руке.) Петя. Я ворона убил. Оля. ... Зачем?.. Петя. Он каркал надо мной.
Оля. Обедать будешь ты один сегодня. Запомни, что, ворона убив, в себе самом убил ты что-то.
Навострите уши! Вы слышите, как проза становится ритмичной, белостиховой. Дальше -больше. Проза стиховеет - молодеет речь, потому что поэзия изначальней, проникновенней: убить живое - самоубийственное дело. Так говорит Оля, имея опыт жизни туда и применяя его на пути обратном. Проживается прежняя (?) жизнь (обратно). Та же, да не та же. Как определяют синонимы языковеды. Удвоение жизни? Нет! Наполнение прежней пережитым в первый раз. Жизнь как жизнь впервые не повторена. Улучшенная, но копия или не копия вовсе? Печально оттого, что невпопадно, как клонированная овца.
Вот и дочь ихняя. Надюша или Нинуша, или просто Нина? То Надюша, а то вдруг Нинуша. Опять не точь-в-точь. И это уже в главном. Имя должно быть неколебимо. Но и оно - видишь как.
Еще остановка. Лодка. Река.
Поля. ... Лица увидим свои в веселых речных облаках, пойманных неводом вод, упавших с далеких небес; и шепчет нам полдень: «О, дети!» Мы, мы - свежесть полночи. Ритм все более формирует речь, съединяя небо с землею (=водою).
Еще остановка. Поля идет с урока греческого. Оля. Сколько?
Поля. Кол, но я, как Муций и Сцевола, переплыл море двоек и, как Манлий, обрек себя в жертву колам, направив их в свою грудь. Оля. Прощай.
Следующая - конечная - остановка. Незамутненное детство, уже неспособное видеть и слышать впервые, потому что жизнь, подсмотренная с конца, не стала все-таки жизнью с начала: во-первых, не совпали; во-вторых, не ново, потому что не впервые. Зато вторично прожита в уме и в памяти первой. И притом по-другому вторично. Не книгой «Мирсконца», а жизнью «Жизньсконца». Лишь конец и начало (=начало и конец) совпали: (Поля и Оля с воздушными шарами в руке, молчаливые и важные, проезжают в детских колясках). А между: не только Надюша (Нинуша), но даже и Муций Сцевола раздвоились на Сцеволу и Муция (как только могут Брешко-Брешковская, Сухово-Кобылин и Понтий Пилат).
Испытания мира книгой (с конца) и жизни (тоже с конца) сценической жизнью провалены. Зато представлены новые возможности жить в игре - увлекательной и полной всяческих эвристик, коих в историческом времени, слава богу, немало.
«Примитивная» палиндроматика восстанавливает пафос точь-в-точь как чаяние к божественному замыслу: шалаш и кабак, анна и алла... Но стоит только появиться пусть даже синтаксическому чуть-чуть, является фундаментальное разноречие исходного культурного замысла. Вот с виду вполне традиционный Александр Аронов и его «Пророк» (№ 3) - вслед за Пушкиным и Лермонтовым:
Он жил без хлеба и пощады. Но, в наше заходя село, Встречал он, как само тепло, Улыбки добрые и взгляды, И много легче время шло, А мы и вправду были рады -
Но вот зеркальное стекло: А мы и вправду были рады, И много легче время шло, Улыбки добрые и взгляды Встречал он как само тепло, Но в наше заходя село, Он жил без хлеба и пощады.
Зеркальная изомерия? Почти... Потому что по пути назад пропала одна запятая (после слова взгляды). А из-за нее одной - маленькой - возник прямо противоположный смысл. По одной колее и даже навстречу друг другу, но. разъехались. И село не узнало своего пророка. Не накормило. Не обогрело. ИМирсконца цокает все глуше. Хоть и слышен еще пере-стук, пере-звяк, пере-звон.
Неужели музыка оборвется в молчь речи? Но молчь, слава богу (и мы точно теперь это знаем) полнится разно-голосием (разно-гласием?) Мира начального.
Метафора палиндромного синтаксиса. А как обстоят дела с просто метафорой - переносом чего-нибудь из точки А в точку Б? По горизонтали или вертикали - не важно. Важно, что свойства переносимого чуточку изменились, взорвав лелеемое точь-в-точь, а с ним и переиначив исходный смысл, обеспечив другую (=новую) жизнь исконно поэтического.
Но сначала о целомудренной прикровенности речи-к-возбуждению без бешенств и взломов. Подобно есенинскому - «.пусть не смог я двери отпереть.» Но обратиться к пушкинскому стиху будет все же лучше, хотя бы потому, что изначальней. Таинственней, и потому возбудительней:
«Пусть бедный прах мой здесь же похоронят. // Там - у дверей - у самого порога, //Чтоб камня моего могли коснуться //Вы легкою ногой или одеждой, //Когда сюда, на этот гордый гроб // Пойдете кудри наклонять и плакать».
Так уничижительно-гордынно, но и высоко поэтически - трогательно-соблазнительно -кадрит, так сказать, безутешную Анну Дон Гуан на фоне каменной статуи мужа - командора. Без пяти минут его гостя. Каменного. Ее же, Донны Анны, прельщениями, задрапированными
ниспадающими плачущими кудрями, до поры закрывшими прекрасное ее лицо. В смущающей душу сшибке разновекторно устремленных (или неустремленных) глаголов: наклонять и плакать... В эротической сшибке. А за печалью волос - планета Лицо женщины Анны с гордым лбом сферической ясности.
Но почему не гордый лоб, о котором и речи нет, а как раз гордый гроб? Не потому ли, что гроб не проявлено ждет рифмы лоб? А вот уж лоб просто- таки обязан быть банально гордым. Но. не банальный звук - гордый гроб - преодолевает привычный смысл, сексуально маня в сокрытую до поры тайну: в подкожье апельсина, который надо украсть - со взломом, но чтобы было как бы добровольно. Дерзко и нежно.
А через сто лет почти обычное: «Эти гордые лбы венчианских мадонн» у русских крестьянок (Дм. Кедрин).
Но и с имитацией (точь-в-точь - spécialité de la maison) честного в профессии иконописца-копииста - не слава богу. Имитации тоже точь-в-точь не бывает. Не оттого ли явление Рублева -Тарковского? Именно оттого.
Но даже и церковный ритуал (чин отпевания, например) этого не избежал. Помню, хоронили православного поэта Яна Гольцмана. Отпевали его в церкви св. Козьмы и Домиана (рядом с рестораном «Арагви» и напротив Юрия Долгорукого). Службу вел, кажется, отец Георгий Чистяков, ученик Александра Меня. Он дружил с Яном, и потому не мог скрыть своих чувств к нему, а должен был скрыть, зная о равенстве всех перед Богом, а значит и Яна. Но не мог скрыть. И это все почувствовали - и верующие и атеисты. И случилось вот что: как-то само собою чин отпевания в нарушение всех канонов перешел там же, в церкви, в гражданскую панихиду по Яну Гольцману - поэту. Учитель Мень, я думаю, одобрил бы это. Ритуал в нарушение своего точь-в-точь стал культурой памяти - для каждого личной, а не только соборной.
Но довольно примеров. Очь-в-ночь... Такое вот астигматическое зрение культуролога поневоле.
А теперь, как у меня заведено, закончу стихотворением «Сыч» собственного изготовления, имеющим, как кажется, отношение к теме:
Живописуя лживопись сплеча -Автопортретно, моментально, живо, Из зазеркалья вытащил Сыча. Он вышел элегантно и красиво. И, будучи внимательным Сычом, Как что, когда и где в известном шоу, Он говорил, прикинув что почем, Почти как Бог: «И это хорошоу».
Тот Сыч был я, что ясного ясней, Я - так, а вы рисуйте лебедей, Синичек, жаворонков, розмаришек, На кисть берите промельки стрижей, Добавьте в акву радуги излишек,
Цедите капли масляных основ
Для клейких листьев медленного лета,
Цветы лепите только из мазков,
Пишите письма в жанре «без ответа»: НРЗБ «.. .в последний раз зову. » «.и не люблю.» (надежда вновь угасла) Зачеркнуто «.я вас.» подчеркнуто «.возму. » Картина жизни. Театральный задник. Масло. Рассказывает старый Воробей: « Сыч охраняет полночь от теней, Овсянка, коноплянка, соловей
Заключены в багеты из металла.» (Сдадим их в краеведческий музей.) И только стая легких времирей Дождем метеоритным просияла.
Примечания
1 Мандельштам О.Э. Утро акмеизма // Соч. : в 2 т. М., 1990. Т. 2. Проза. С. 142. 2Манн Т. Иосиф и его братья : в 2 т. М., 1968. Т. 2. С. 314.
3 Там же. С. 826.
4 Манн Т. Указ. соч. Т. 1. С. 698
5 Частное собрание. Цит. по: Хлебников В. Творения. М., 1986. С. 689.
© Рабинович В.Л., 2010
Статья поступила в редакцию 10 июня 2010 г.
Рабинович Вадим Львович,
доктор философских наук, кандидат химических наук, профессор, заведующий сектором «Языки культур» Российского института культурологи (Москва) e-mail: ryleva@mail . ru
UDC 13.07.21
V.L. Rabinovich
А^А. ON THE NONIDENTITY OF IDENTICAL EQUATION IN CULTURE
Abstract. The article considers the identity/non-identity issue in culture. A subject of culture is reflective and consequently never equal to himself.
Key words: culture, citation, metaphor, interpretations, pause
Rabinovich Vadim Lvovich,
Doctor in Chemistry, Doctor in Philosophy, Professor, Head of the Languages of Cultures Department, the Russian Institute for Cultural Research (Moscow) e-mail: [email protected]
