CC BY
94
Г. В. Хлебников
А.М. ГОРЬКИЙ О «РЕВОЛЮЦИЯХ» 1917 года Часть 1
Аннотация. Рассматриваются эксплицитные и имплицитные мотивы «Несвоевременных мыслей» А.М. Горького, некоторые приемы артикуляции материала, неявные и явные интенции текста.
Ключевые слова: революция, война, солдаты, культура, рабочие, власть; русские, немцы, этнопсихология, скрытые смыслы.
Abstract. We examined and correlated explicit and implicit motives of Gorky's «Untimely thoughts», unobvious and ostensible intentions of the text.
Keywords: revolution, war, soldiers; culture, workers, power; Russians, Germans, ethnopsychology, hidden meanings.
В газете «Новая жизнь» за 1917-1918 гг. выходил цикл статей «Несвоевременные мысли» (Петроград, апрель 1917 - июль 1918 г., 58 статей), в которых автор, А.М. Горький (Пешков), много места и внимания уделяет не только тому, кто и как делает «революцию», для чего ее использует, но и проявляет особую чуткость к проблемам культуры России, сохранению ее бесценного наследия, состоящего из поколениями накопленных материальных, духовных, интеллектуальных и художественных ценностей. Проявление культуры Горький наблюдает в людях, ее носителях и творцах, во всем, что окружает человека, происходит в стране. И его свидетельства ценны тем, что чаще всего основаны на сообщениях многочисленных корреспондентов:
крестьян, рабочих, солдат, просто честных российских обывателей, присылавших ему письма и приезжавших из самых глухих углов и задворок страны, воочию видевших и знавших то, о чем говорят и пишут.
Характеристики Горького интересны тем, что показывают не только его собственные взгляды и ценности, но и их эволюцию: симпатия к революции и ее руководителям сменяется их решительным осуждением под влиянием фактов массовой гибели людей, террора, подавления гражданских свобод и закабаления народа, доведенного до положения полного бесправия. В первых публикациях он, наверное, еще ставит себя на сторону новых верхов, захвативших власть в стране, веря их прежним обещаниям и собственным ожиданиям: «Многоглавая гидра невежества, варварства, глупости, пошлости и хамства не убита; она испугана, спряталась, но не потеряла способности пожирать живые души. Не нужно забывать, что мы живем в дебрях многомиллионной массы обывателя, политически безграмотного, социально невоспитанного. Люди, которые не знают, чего они хотят, - это люди опасные политически и социально. Масса обывателя еще не скоро распределится по своим классовым путям, по линиям ясно сознанных интересов, она не скоро организуется и станет способна к сознательной и творческой социальной борьбе. И до поры, пока не организуется, она будет питать своим мутным и нездоровым соком чудовищ прошлого, рожденных привычным обывателю полицейским строем» (3). Из этих и других высказываний Горького видно, что он не верит в готовность народа принять классовые ценности, осознать свои интересы, вести за них социальную борьбу. Напротив, по его мнению, «обыватель» привык к полицейскому строю, он невежественен, политически не образован.
Тон высказываний писателя здесь, в начале этой серии статей, по-учающ, высокомерен. Складывается впечатление, что он судит с позиций классовой теории марксизма, которую, кажется, разделяет. Однако из его последующей критики можно предположить, что это и эвристический прием, необходимая политическая маскировка, чтобы полемизировать как бы из своего же лагеря, что в условиях тотального закрытия большевиками любой оппозиционной прессы могло быть вынужденной необходимостью.
Если окинуть одним взглядом всю внешне разнообразную деятельность монархического режима в области «внутренней политики», то смысл этой деятельности, как считает Горький, явится в форме всемерного стремления бюрократии задержать количественное и качественное развитие «мыслящего вещества». Но последующие описываемые им сцены насилия, убийств, откровенной корысти работников самой «партии», революционных солдат оставляют еще меньше места для каких-либо форм культурного и интеллектуального прогресса. Поэтому понятно возмущение писателя, например, стрельбой на Невском проспекте; Горький считает, что преступно и гнусно убивать друг друга теперь, «когда все имеют прекрасное право честно спорить, честно не соглашаться друг с другом. Те, кто думает иначе, неспособны чувствовать и сознавать себя свободными людьми. Убийство и насилие - аргументы деспотизма, это подлые аргументы - и бессильные, ибо изнасиловать чужую волю, убить человека не значит, никогда не значит убить идею, доказать неправоту мысли, ошибочность мнения» (3). В этих словах явно слышится и последующее неприятие им закрытия газет, учреждения спецхранов, скрытия и засекречивания информации, преследования инакомыслящих, репрессии читателей «запрещенной» литературы, в списки которой, как мы знаем, скоро попадут даже поэты: Ахматова, сына которой бросят в тюрьму, расстрелянный Гумилёв, повешенный С. Есенин и др. А.М. Горький высоко ценит свободу, возможность говорить и писать правду, понимает ее значение и необходимость для прогресса и развития человеческой личности: «Но говорить правду, - это искусство труднейшее из всех искусств, ибо в своем "чистом" виде, не связанная с интересами личностей, групп, классов, наций, - правда почти совершенно неудобна для пользования обывателя и неприемлема для него» (3). Он говорит об «обывателе», но читателю понятно, что писатель имеет в виду не только и не столько их, сколько тех, о ком он прямо и бескомпромиссно напишет уже в ближайших выпусках «Несвоевременных размышлений», кто будет бороться с другими партиями, закрывая их газеты, а самих членов заключая в тюрьмы и бросая в лагеря уничтожения ГУЛАГ, а «свободные выборы» превратят в насмешку над самим их понятием - большевиков. Один из их руководителей (Ленин) цинично объяснит эти меры: иначе «слетим»: не выберут, не проголосу-
ют, а потом еще и под суд отдадут за предательство и зверство. Поэтому, когда Горький предлагает сказать правду «о немецких зверствах», надеясь, «что совершенно точно установимы факты зверского отношения немецких солдат к солдатам России, Франции, Англии, а также к мирному населению Бельгии, Сербии, Румынии, Польши», полагая, «что эти факты - вне сомнений и так же неоспоримы, как факты русских зверств в Сморгони, в городах Галиции и т.д.», - ясно, что не только об этих злодеяниях он хочет сказать и не исключительно на них обратить внимание, но и на немыслимые при царе преступления, которые совершаются от имени народа над самим этим народом теми, кто, как все более явно оказывается, обманом, ложью и насилием захватил власть в России, раздавая любые обещания, которые не выполнили, в том числе и потому, что не намеревались выполнять.
Писатель скорбит, что «несколько десятков миллионов людей, здоровых и наиболее трудоспособных, оторваны от великого дела жизни - от развития производительных сил земли - и посланы убивать друг друга...» (3). Опять-таки, вероятно, не без аллюзии на искусственно раздуваемые до повсеместных кровопролитий (и экстермина-ции элит) противоречия между классами, богатыми и бедными, образованными и менее образованными согражданами, квалифицированными рабочими и чернорабочими и т. д. и т. п., по классическому принципу: divide et impera.
Ему становится страшно, когда он видит, как «... великое, святое знамя социализма захватывают грязные руки, карманные интересы... крестьянство, жадное до собственности, получит землю и отвернется, изорвав на онучи знамя Желябова, Брешковской. Партийный работник, студент с.-д, откровенно заявляет, что он теперь не может работать в партии, так как на службе получает 350 р., а партия не заплатит ему и 250. Сто рублей он, пожалуй, уступил бы ради "прежнего" идеализма...» (3). Частнособственнические интересы крестьян, жизнь которых Горький хорошо знает, оставляют мало надежды на те социалистические преобразования, которые планируют для них теоретики большевизма. Не готовы к ним и сами партийные работники, даже из среды студентов, относительно образованной части жителей России. Фактическое положение населения в стране, его развитие явно не соответствуют социалистическим целям, капитализм как общественно-
экономическая формация только начинает в ней свою цивилизацион-ную, созидательную и культурную деятельность, - а это работа на годы и десятилетия, если не на века. А «перескочить» через формацию, даже используя террор и насилие, не удастся: возникнет общество, в котором одна, меньшая часть населения, узурпирует власть над другой, большей, лишив ее практически всех свобод и нещадно эксплуатируя в своих интересах. Народ будет жить куда хуже, чем жил при царе, - такова цена «социального эксперимента» людей, движимых ненавистью, корыстью, личными интересами, фанатичных, лживых и беспредельно эгоистичных, - все якобы в интересах «мировой революции».
Нет у Горького и иллюзий относительно солдат, которые, пишет он: «... охотно становятся под знамя "мир всего мира", но они тянутся к миру не во имя идеи интернациональной демократии, а во имя своих шкурных интересов: сохранения жизни, ожидаемого личного благополучия» (3). Понятно, почему: это те же самые крестьяне и рабочие, мобилизованные в армию или флот и отправленные на фронт. Писатель рисует запоминающуюся картину их участия в беспорядках, происходивших в Петрограде днем 4 июля: «Вот, ощетинясь винтовками и пулеметами, мчится, точно бешеная свинья, грузовик-автомобиль, тесно набитый разношерстными представителями "революционной армии". Среди них стоит встрепанный юноша и орет истерически:
- Социальная революция, товарищи!
Какие-то люди, еще не успевшие потерять разум, безоружные, но спокойные, останавливают гремящее чудовище и разоружают его, выдергивая щетину винтовок. Обезоруженные солдаты и матросы смешиваются с толпой, исчезают в ней; нелепая телега, опустев, грузно прыгает по избитой, грязной мостовой и тоже исчезает, точно кошмар» (там же).
Горький наблюдательно описывает страх, чувствующийся как у солдат, лежащих за пулеметами, так и у дрожащих рабочих, видимо, отчасти все же сознающих все беззаконие и преступность происходящего, совершаемого их же руками, «. державших заряженные винтовки и револьверы, со взведенными предохранителями... Было ясно, что эти люди не верят в свою силу да едва ли и понимают, зачем они вышли на улицу с оружием» (там же). Из следующего текста очевидца
становится ясно, что «эти люди» действительно не понимают и не знают, боятся и паникуют по малейшему поводу, стреляя и убивая при этом направо и налево: «...Роты две каких-то солдат и несколько сотен публики смиренно стояли около ресторана Палкина и дальше, к Знаменской площади, и вдруг, точно силою какого-то злого, иронического чародея, все эти вооруженные и безоружные люди превратились в оголтелое стадо баранов» (там же), солдаты вдруг начали стрелять «в пятый дом от угла Литейного по Невскому, - они начали палить по окнам и колоннам дома не целясь, с лихорадочной торопливостью людей, которые боятся, что вот сейчас у них отнимут ружья. Стреляло человек десять, не более, а остальные, побросав винтовки и знамена на мостовую, начали вместе с публикой ломиться во все двери и окна, выбивая стекла, ломая двери, образуя на тротуаре кучи мяса, обезумевшего от страха. По мостовой, среди разбросанных винтовок, бегала девочка-подросток и кричала:
- Да это свои стреляют, свои же! (3)»
О «Пролетариате как творце новой культуры» Горький тоже пишет с огромным скептицизмом, считая, что в этих словах «заключена прекрасная мечта о торжестве справедливости, разума, красоты, мечта о победе человека над зверем и скотом» (там же). Утверждая, что «Пролетариат - у власти, ныне он получил возможность свободного творчества», он тут же спрашивает: в чем же выражается это творчество? Ведь «декреты "правительства народных комиссаров" - газетные фельетоны, не более того. Это - литература, которую пишут "на воде вилами", и хотя в этих декретах есть ценные идеи, - современная действительность не дает условий для реализации этих идей» (там же). То есть писатель уличает «народных комиссаров» в распространении заведомо ложной информации, не реализуемой по объективным причинам, спекуляции на надеждах и ожиданиях народа, прямом обмане, что подчеркивают и отмечают в своих воспоминаниях и дневниках и другие свидетели кровавого переворота (З. Гиппиус, М. Цветаева, А. Бунин и др.).
Горького интересует, что нового и позитивного дает революция, как изменяет она быт к светлому и доброму, «много ли света вносит во тьму народной жизни»? Намного ли смягчает нравы людей, делает более цивилизованным и гуманным их быт? Как способствует распро-
странению культуры? И сам же, отвечая, сообщает, что за время революции насчитывается уже до 10 тысяч «самосудов». Описывает несколько из них, например: «. Около Александровского рынка поймали вора, толпа немедленно избила его и устроила голосование: какой смертью казнить вора: утопить или застрелить? Решили утопить и бросили человека в ледяную воду. Но он кое-как выплыл и вылез на берег, тогда один из толпы подошел к нему и застрелил его» (3). Сравнивая это событие с сохраненными историей, вспоминает, что и «Средние века нашей истории были эпохой отвратительной жестокости, но и тогда, если преступник, приговоренный судом к смертной казни, срывался с виселицы - его оставляли жить» (там же). Писатель спрашивает: как влияют подобные самосуды на подрастающее поколение? На нынешнее - и спрашивать не надо. Он сам увидит и возникновение ГУЛАГа, и то, в каких условиях будут содержать заключенных, узнает о расказачивании и раскулачивании, массовых репрессиях, непрерывных расстрелах в застенках ЧК и т.п.
Горький находит ответ, вынутый из гущи жизни, из происходившего на его глазах: «Солдаты ведут топить в Мойке до полусмерти избитого вора, он весь облит кровью, его лицо совершенно разбито, один глаз вытек. Его сопровождает толпа детей; потом некоторые из них возвращаются с Мойки и, подпрыгивая на одной ноге, весело кричат:
- Потопили, утопили! (там же)»
Для чего так тогда «воспитывалось» подрастающее поколение, можно было только гадать, это стало понятно позже, когда подросли и выросли новые кадры для НКВД-КГБ, бесчисленные чекисты ГУЛАГа.
Сначала надо было вовлечь в массовые преступления возможно больше людей, сделать их своими соучастниками, исполнителями и помощниками. Лучше всего для этой цели подходили люмпенизированные, мало- или совсем необразованные, криминализированные, нищие и наиболее неблагополучные слои населения, а из других страт -морально нечистоплотные и на все готовые авантюристы, готовые пожертвовать чужой жизнью ради сиюминутного «благополучия». Они фактически и стали оплотом захватчиков (термин З. Гиппиус) (8), изнутри захвативших власть в стране, которую предстояло теперь
удерживать, а для этого людей следовало поработить, ограбить, сделав экономически зависимыми, и - одна из главных целей - оглупить, лишить накопленных тысячелетиями гуманитарных знаний, манипулируя умами с помощью до крайности упрощенных псевдомарксистских формул, вроде: «грабь награбленное!». Отсюда и появятся бессчетные спецхраны разных уровней, спецбиблиотеки, спецхранения и прочие могильники знаний, предназначенные для немногих «спецов» и с «допусками» для новых владык жизни, которым знания окажутся ни к чему. Но сначала следует уничтожить все, что может скомпрометировать новые концепции и «теории», легко раскрыть глаза на сущность происшедшего переворота, оплаченного из-за границы врагами страны, ведущей с ними тяжелейшую войну.
С нескрываемой болью Горький фиксирует происходящую гибель культуры, веками создаваемой и вносимой в среду народа через ее наиболее массовую, наверное, форму - книгу, которую он особенно ценил: «. у нас почти совершенно прекращено книгопечатание и книгоиздательство и в то же время одна за другой уничтожаются ценнейшие библиотеки. Вот недавно разграблены мужиками имения Худеко-ва, Оболенского и целый ряд других имений. Мужики развезли по домам все, что имело ценность в их глазах, а библиотеки - сожгли, рояли изрубили топорами, картины - изорвали. Предметы науки, искусства, орудия культуры не имеют цены в глазах деревни, - можно сомневаться, имеют ли они цену в глазах городской массы» (3).
Писатель недоумевает: «Книга - главнейший проводник культуры, и для того, чтобы народ получил в помощь себе умную, честную книгу, работникам книжного дела можно бы пойти на некоторые жертвы, - ведь они прежде всех и особенно заинтересованы в том, чтоб вокруг них создалась идеологическая среда, которая помогла бы развитию и осуществлению их идеалов» (там же).
Очевидно из этих фактов, что этому новому, возникающему строю не нужны ни умные, ни честные книги, ни осуществление идеалов, а требуется нечто совсем иное. И сначала Горький, а затем и все мы, жившие при «реальном социализме», увидели «литературу» огромной идеологической лжи, исторического обмана, в лучшем случае, полуправды и неправды, покрывающих жизнь людей и целых поколений. 70
Вероятно, чтобы смягчить это впечатление от картин реальной «революции», переключив внимание на другое, писатель в следующем выпуске своих «Несвоевременных мыслей» описывает фатальные культурные последствия продолжающейся мировой войны, говоря и о России: «. разорена экономически, развращена войною духовно мечтательная, мягкотелая Русь, - страна, еще нежившая, не успевшая показать миру свои скрытые силы. В ХХ-м веке, после того, как девятнадцать веков Европа проповедовала человечность в церквах, которые она теперь разрушает пушками, в книгах, которые солдаты жгут, как дрова, - в ХХ-м веке гуманизм забыт, осмеян, а все, что создано бескорыстной работой науки, схвачено и направлено волею бесстыдных убийц на истребление людей» (3). Говорится о Европе, но современный Горькому читатель, вероятно, хорошо понимает и знает, кто взрывает и разрушает церкви у него на глазах, чьи солдаты (и не только они) жгут книги как дрова, и в какой стране ХХ в. осмеян и забыт гуманизм, как и то, по чьему приказу и волею каких бесстыдных убийц что за люди и где истребляют целые классы населения огромной страны.
Присяжный поверенный, один их тех, которые «при старом режиме» выступали защитниками в политических процессах, отмечает Горький, говорил ему, наверное, уже очень опасаясь известных последствий: «Мне кажется, что в моей области нет изменений к лучшему». Но сам Алексей Максимович пока более откровенен, свободнее думает и либеральнее пишет: «. в этой области следует ожидать всех возможных изменений к худшему» (там же). Ведь при монархии слуги Романова «иногда не отказывали себе в удовольствии полиберальничать, покритиковать режим, поныть на тему о гуманизме». Теперь же: «. Либеральная маниловщина - никому не нужна и не уместна. С точки зрения интересов партии и политической борьбы все это вполне естественно, а "по человечеству" - гнусно и будет еще гнусней по мере неизбежного обострения отношений между демократией и врагами ее» (там же). Кто же эти враги демократии? Из направления и содержания его критики легко сделать вывод - это большевики и создаваемые ими новые органы власти, вся политика которых все больше и больше подавляет последние демократические завоевания народа,
достигнутые именно при царе и теперь уничтожаемые по всей стране. А на их место приходит что-то совсем другое...
Горький откровенно пишет о разгуле пьянства и происходящих при этом эксцессах: «Вот уже почти две недели, каждую ночь толпы людей грабят винные погреба, напиваются, бьют друг друга бутылками по башкам, режут руки осколками стекла и точно свиньи валяются в грязи, в крови. За эти дни истреблено вина на несколько десятков миллионов рублей и, конечно, будет истреблено на сотни миллионов... Во время винных погромов людей пристреливают, как бешеных волков, постепенно приучая к спокойному истреблению ближнего. В "Правде" пишут о пьяных погромах как о "провокации буржуев", -что, конечно, ложь, это "красное словцо", которое может усилить кровопролитие» (3).
И такая ложь советских «Правд», публичных преследований, диффамаций и спокойного истребления людей будет продолжаться и дальше, только углубляясь и усугубляясь, становясь все масштабнее и циничнее. Горький наблюдает, как все шире «Развивается воровство, растут грабежи, бесстыдники упражняются во взяточничестве так же ловко, как делали это чиновники царской власти; темные люди, собравшиеся вокруг Смольного, пытаются шантажировать запуганного обывателя. Грубость представителей "правительства народных комиссаров" вызывает общие нарекания, и они - справедливые. Разная мелкая сошка, наслаждаясь властью, относится к гражданину как к побежденному, т.е. так же, как относилась к нему полиция царя. Орут на всех, орут как будочники в Конотопе или Чухломе. Все это творится от "имени пролетариата" и во имя "социальной революции", и все это является торжеством звериного быта, развитием той азиатчины, которая гноит нас. А где же и в чем выражается "идеализм русского рабочего", о котором так лестно писал Карл Каутский? Где же и как воплощается в жизнь мораль социализма, - "новая мораль"? Ожидаю, что кто-нибудь из "реальных политиков" воскликнет с пренебрежением ко всему указанному:
- Чего вы хотите? Это - социальная революция! Нет, - в этом взрыве зоологических инстинктов я не вижу ярко выраженных элементов социальной революции. Это русский бунт без социалистов по духу, без участия социалистической психологии» (там же). Но бунт не
простой, а твердо направляемый, жестко управляемый, беспощадный как к тем, против кого устремлен, так и к тем, кто его осуществляет. И цель «бунта» - не только государственные структуры, органы управления, но и сам народ (ведь бунтовали, «делали революцию» очень немногие), его столетиями выстроенный быт, бытие людей, выходящих на первые места в мире по развитию науки, литературы, поэзии, искусств, живописи, философии.
Промежуточный вывод, который делает писатель, далее все более и более обоснованный наблюдаемыми фактами, очевиден: революции нет ни по форме, ни по содержанию, а произошло и есть нечто совершенно иное, что ниже он назовет «опытом», но что больше всего похоже на искусно и искусственно вызванный и спровоцированный бунт люмпенов, самых низов населения, направленный, прежде всего, на разрушение страны, ее культуры, самоуничтожение людей и духовных ценностей.
«Революция углубляется. - пишет Горький. - Бесшабашная демагогия людей, "углубляющих" революцию, дает свои плоды, явно гибельные для наиболее сознательных и культурных представителей социальных интересов рабочего класса. Уже на фабриках и заводах постепенно начинается злая борьба чернорабочих с рабочими квалифицированными; чернорабочие начинают утверждать, что слесари, токари, литейщики и т.д. суть "буржуи". Революция все углубляется во славу людей, производящих опыт над живым телом рабочего народа» (3). Происходит сознательное и управляемое уничтожение всего лучшего в стране, начиная именно с человека, людей - носителей интеллектуальных и духовных ценностей. И Горький стремится остановить этот процесс, весь механизм и элементы которого он видит, но истинные масштабы как бы сразу не сознает, ограничивая дескрипцию конфликтом только между рабочими, хотя, вероятно, суть происходящего - уничтожение всего лучшего и качественного в России по всей территории, захваченной «большевиками», он понимает, но назвать прямо по понятным причинам опасается.
Рабочий пишет ему: «Положение мало-мальски развитого рабочего в среде обалдевшей массы становится похоже на то, как бы ты стал чужой для своих же» (там же).
Писатель повторяет, что идеи не побеждают приемами физического насилия. Но его слова и увещевания не могут ни задержать, ни остановить происходящую бойню, провоцируемую и раздуваемую большевиками и их лукавой пропагандой. Но как свидетель Горький констатирует и видит самоуничтожение России, одну часть которой натравливают на другую, так что страдают и гибнут все: «Пролетариат невеликодушен, как это видно по делу С.В. Паниной, Болдырева, Коновалова, Бернацкого, Карташева, Долгорукого и других, заключенных в тюрьму неизвестно за что. Кроме названных людей в тюрьмах голодают тысячи, - да, тысячи! - рабочих и солдат. Нет, пролетариат не великодушен и не справедлив, а ведь революция должна была утвердить в стране возможную справедливость. Пролетариат не победил, по всей стране идет междоусобная бойня, убивают друг друга сотни и тысячи людей. В "Правде" сумасшедшие люди науськивают: бей буржуев, бей калединцев! Но буржуи и калединцы ведь это все те же солдаты - мужики, солдаты - рабочие, это их истребляют, и это они расстреливают красную гвардию. Если б междоусобная война заключалась в том, что Ленин вцепился в мелкобуржуазные волосы Милюкова, а Милюков трепал бы пышные кудри Ленина.
- Пожалуйста! Деритесь, паны!
Но дерутся не паны, а холопы, и нет причин думать, что эта драка кончится скоро. И не возрадуешься, видя, как здоровые силы страны погибают, взаимно истребляя друг друга» (3).
Вот суть и истина происходящего, реальный, а не декларируемый смысл, гениально подмеченный, схваченный и выраженный писателем, назвавшим вещи прямо и своими именами в первом, буквальном значении: да, Ленин - тоже пан, тоже «господин», относящийся к «холопам», гражданам страны, России: интеллигенции, рабочим, крестьянам, солдатам и матросам, среднему классу, - еще хуже, безмерно хуже, чем администрация при царе. Чтобы властвовать, Ленин ввел террор и убивает целыми классами, группами и семьями тех, кто не согласен с теорией и практикой новой власти. Горький отмечает и еще один признак происходящего - усиливающийся, по-видимому, искусственно вызываемый большевиками голод, из-за которого даже дети изо дня в день недоедают, и среди них растет истощение, возрастает смертность, не говоря уже о других стратах и группах населения, на-
пример интеллигенции, массово голодавшей и вымиравшей в эти годы, о чем также в унисон пишут мемуаристы и уцелевшие очевидцы этого преступления. А ведь как, какими благими намерениями и обещаниями манили, соблазняли людей на эту бойню, которую и революцией первые годы не решались назвать, скромно именуя «переворотом», «забывая» добавить «кровавым».
Всего больше Горького «и поражает, и пугает то, что революция не несет в себе признаков духовного возрождения человека, не делает людей честнее, прямодушнее, не повышает их самооценки и моральной оценки их труда. в общем, в массе - не заметно, чтоб революция оживляла в человеке это социальное чувство. Человек, - пишет он, -оценивается так же дешево, как и раньше. Навыки старого быта не исчезают. "Новое начальство" столь же грубо, как старое, только еще менее внешне благовоспитанно. Орут и топают ногами в современных участках, как и прежде орали. И взятки хапают, как прежние чинуши хапали, и людей стадами загоняют в тюрьмы» (3). То есть стало не просто хуже, а к прежним социальным язвам добавились новые и худшие, которые со временем войдут в обычай, станут повседневной практикой массовых репрессий и бессудных расстрелов, или постановочно-показательных «судов», призванных убедить в справедливости и законности происходящего в стране геноцида сначала сотен тысяч, а потом и миллионов людей.
Приехавший к Горькому из провинции человек рассказывает, показывая суть происходящих перемен в экономической политике новой власти: «Солдаты образовали свои секции, и это им очень выгодно: у нас содержание волостного комитета стоило 1.500 р., а солдаты взимают теперь 52 тысячи. И вообще, если говорить просто, - грабеж идет в деревне невероятный, но, как увидите, это не очень страшно... » (там же). По его словам, «деревня родит буржуя, очень крепкого и знающего себе цену. Да, вот как вышло: социализм родил буржуя!» (там же). Только еще худшего: теперь нещадным эксплуататором-буржуем будет партия, присваивающая себе всю прибыль новой государственной машины.
О том, как живет современная деревня, замечает Горький, мало и плохо известно, поэтому приводит выдержки, «суть» одного из писем: «Нового у нас в селе за последнее время очень много, в особенности
за прошлую неделю... 3 апреля к нам, в село Баську, приезжали красногвардейцы, около 300 человек, которые ограбили всех состоятельных домохозяев, т. е. взяли контрибуцию, с кого тысячу, с кого две и до шести тысяч рублей, всего с нашего села собрали 85.350 руб., которые и увезли с собой; а сколько, кроме того, ограбили разного добра у наших граждан, хлебом, мукою, одеждой и проч., то тем и подсчета вести нет возможности, а у Сергея Тимофеевича взяли жеребца, но только не пришлось им воспользоваться: только доехали до села Толстовки, он и пал, около церкви. А сколько пороли нагайками людей, трудно и описать, и так сильно пороли, что от одного воспоминания волосы дыбом становятся, это прямо ужасно! Эти два дня провели наши басьцы в таком страхе, что всех ужасов описать не хватит сил. Всем казалось, что легче пережить муки ада, нежели истязания этих разбойников. Больше особых новостей в нашем селе нет, а в Баранов-ке, Болдасьеве и Славкине после отъезда красной гвардии, по примеру этих разбойников, сами, беднейший класс, начали грабить состоятельных граждан своего села, даже делают набеги на другие села в ночное время. Словом, здесь жизнь становится невыносимой. Затем, до свиданья, ждем вас в гости, а пока - будьте здоровы» (3). Ничем не прикрытый террор, физическое насилие, избиения, грабеж описаны самим свидетелем ясно и выразительно, полностью включены в картину целого, имевшего место во всех городах и весях бывшей богатой и процветающей страны.
Комментируя, сам писатель замечает: «Это человек, который видел, как "беднейший крестьянин", послужив в солдатах, возвратился в деревню крестьянином "богатейшим"; теперь он наблюдает, как этого "богатейшего" снова превращают в "беднейшего", он знает, что когда красногвардейцы, обеднив "богатейших", встанут на их место, то и красногвардейцев можно будет пограбить... Чехарда возмущает его ум, но, кажется, не очень глубоко задевает чувство справедливости, и весьма возможно, что он с уверенностью ждет своей очереди превращать богатейших в беднейших. Все это похоже на карикатуру, на фарс, но - к сожалению, это "правда жизни", вызванная из недр деревенской зоологии лозунгом "грабь награбленное!"» (там же). Механизм разрушения быта и психологического склада населения страны, основы существования людей, формировавшейся и укреплявшейся
столетиями, Горький показывает логически и художественно с исчерпывающей полнотой, оставляя последний вывод своим читателям: что же это за «революция»? И какое государство создадут новые «господа-товарищи»?..
И уцелеет ли в нем кто-нибудь, ведь новый господин Ленин утверждал, что если для совершения мировой революции необходимо, чтобы погибло 90% населения России, то и тогда это будет оправданно! А хотят ли эти 90% людей страны: дети, женщины, старики, старухи, мужчины, юноши и девушки - погибнуть ради якобы «научных» химер в его голове, «пану» и на ум не приходило - кто же их будет спрашивать?!
З.Н. Гиппиус в своих записях того же времени показывает, как этот же лозунг «грабь награбленное» (10, с. 431) применялся в Петербурге, сопровождаясь повальными и неоднократными обысками квартир всех граждан подряд, кто и как эти обыски проводил, и к чему они приводили. Трудно не согласиться, что такое разделение граждан, развязываемая подобным образом бесконечная гражданская война не только вели к преследованиям и уничтожению лучших худшими, но и помогали ничтожному меньшинству, захватившему и узурпировавшему власть в стране, - как окажется, на многие годы и десятилетия, -с помощью террора и жестокости управлять страной в своих корыстных целях, прикрываясь то пролетариатом, то рабочим классом, то чем угодно еще, - и что мог этому открытому насилию и тотальной лжи противопоставить разобщенный и лишенный оружия (его сразу стали изымать) народ?
Горький отлично сознает все это, понимает, что происходящее в России отнюдь не произвол «снизу», не бунт, не форма стихийного протеста, а часть плана лиц с самых вершин новой социальной иерархии: «И вот - грабят, воруют, поощряемые свыше премудрой властью, возгласившей городу и миру якобы новейший лозунг социального благоустройства: - Сарынь на кичку! - что в переводе на языке текущего дня и значит: - Грабь награбленное! Винить следует не мужика -он только послушно идет по пути, предуказанному его темной воле людьми мудрыми, людьми разума» (3).
В этих условиях писатель в XIX выпуске своих «размышлений» опять прозорливо ставит вопрос о культуре, которая одна может и
должна прервать совершающуюся катастрофу, и сочувственно приводит слова «ветеринара А. Н.»: «В самом слове "культура" ясно виден ее смысл - культ, религия. Культура может развиваться только на религиозной почве, и это будет истинная культура, а все остальное -культура вещей, внешнее и от лукавого. В эти дни, когда человек озверел, спасти его может только возвращение к Богу, ко Храму, к наивной вере: "Будьте, как дети", вот, что надо сказать людям, вот, чему надо их учить, а вы учите - будьте, как звери. Это - влияние германское, влияние поганых книг Ницше, Маркса, Конта и других иезуитов, придумавших все эти идеи специально только для нас, русских, ибо немец знает, что мы падки на идеи, как жерех на навозных червей» (3). Прямо противопоставить воинственному и звероподобному атеизму с материализмом веру в Бога, религию и Храм писатель не решается, видя, как разрушаются храмы, а священники с семьями беспощадно репрессируются и расстреливаются по всей стране, но и косвенно, через слова третьего лица он это делает не менее убедительно, не оставляя сомнений, на чьей стороне его симпатии. Конечно, не на стороне тех, кто пробуждает в людях жестокое, «звериное» начало, поощряет взаимоистребление наиболее активных и лучших людей страны, ведет пропаганду и вооружает деклассированные слои населения оружием на деньги немецких генералов и американских миллионеров.
Горький ясно различает два типа революционеров: «один - так сказать, вечный революционер, другой - революционер на время, насей день». И если первый тип, полагает Алексей Максимович, воплощает «в себе революционное Прометеево начало, является духовным наследником всей массы идей, двигающих человечество к совершенству», то второй, «революционер на время», в том числе: «.весь насыщен, как губка, чувством мести и хочет заплатить сторицею обидевшим его. Идеи, принятые им только в разум, но не вросшие в душу его, находятся в прямом и непримиримом противоречии с его деяниями, его приемы борьбы с врагом те же самые, что применялись врагами к нему, иных приемов он не вмещает в себе. Взбунтовавшийся на время раб карающего, мстительного бога, он не чувствует красоты бога милосердия, всепрощения и радости. Не ощущая своей органической связи с прошлым мира, он считает себя совершенно освобожден-
ным, но внутренно скован тяжелым консерватизмом зоологических инстинктов, опутан густой сетью мелких, обидных впечатлений, подняться над которыми у него нет сил. Навыки его мысли понуждают его искать в жизни и в человеке прежде всего явления и черты отрицательные... В сущности своей, он не социалист, даже не пресоциалист, а - индивидуалист. Он относится к людям, как бездарный ученый к собакам и лягушкам, предназначенным для жестоких научных опытов, с тою, однако, разницей, что и бездарный ученый, мучая животных бесполезно, делает это ради интересов человека, тогда как революционер сего дня далеко не постоянно искренен в своих опытах над людьми. Люди для него - материал, тем более удобный, чем менее он одухотворен. Это - холодный фанатик, аскет, он оскопляет творческую силу революционной идеи и, конечно, не он может быть назван творцом новой истории, не он будет ее идеальным героем» (3).
В противопоставлении «Взбунтовавшегося на время раб (а) карающего, мстительного бога» и «красоты бога милосердия, всепрощения и радости» также невозможно не видеть намека и на национальность различных движущих сил «революции», ее организаторов, вдохновителей и руководителей с исполнителями, с которыми, вероятно, Горький также связывает особую жестокость происходящего в стране. Ведь об этом же примерно в те годы откровенно писали и Зеев Жаботинский, выдающийся теоретик сионизма, и мыслитель совсем другого направления Василий Шульгин (7).
Наряду с обличением «революционеров», по его мнению, экспериментирующих над людьми и целыми народами, Горький постоянно подчеркивает необходимость воспитания людей, перерождения и создания «нового строя души». Поэтому ему «странно видеть, что пролетариат в лице своего мыслящего и действующего органа "Совета Рабочих и Солдатских Депутатов" относится так равнодушно и безразлично к отсылке на фронт, на бойню, солдат-музыкантов, художников, артистов драмы и других нужных его душе людей. Ведь, посылая на убой свои таланты, страна истощает сердце свое, народ отрывает от плоти своей лучшие куски», - при этом: «Не дождавшись решения Совета Солдатских Депутатов по вопросу об отправке на фронт артистов, художников, музыкантов, - Батальонный комитет Измайловского полка отправляет в окопы 43 человека артистов, среди которых есть
чрезвычайно талантливые, культурно-ценные люди. Все эти люди не знают воинской службы, не обучались строевому делу. Они не умеют стрелять - только сегодня впервые их ведут на стрельбище, а в среду они должны уже уехать. Таким образом, эти ценные люди пойдут на бойню, не умея защищаться. Я не знаю, из кого состоит Батальонный комитет Измайловского полка, но я уверен, что эти люди "не ведают, что творят". Потому что посылать на войну талантливых художников -такая же расточительность и глупость, как золотые подковы для ломовой лошади. А посылать их, не обучив воинскому делу, это уж -смертный приговор невинным людям» (3). То есть очевидный и явный геноцид еще одним способом - немецкими пулями и штыками, опять-таки, не своими собственными, а чужими, - лучших и талантливых людей России. И понятен вопрос, кто же это, что за вид революционеров в Комитете полка отправляет артистов в окопы на верную смерть?
Разумеется, узнавая подобные факты, любой человек тоже глубоко усомнится, что подобная политика от имени Солдатских депутатов в подлинных интересах страны, ее народа, тех же рабочих и крестьян, согласится с Горьким, ставящим риторический вопрос: «И - с чем мы будем жить, израсходовав свой лучший мозг?». Писатель видит не только масштабы происходящего, но и его «качество» - вектор-острие истребления: собрать всех вместе лучших - и убить тем или иным способом. А в крупных городах они уже и собраны. Особенно в столицах.
И с кем же они остались?.. - можно дополнительно спросить. А обратившись к последующей истории - даже узнать: с чем, кем и как, и где оказалась страна, в конце концов, по воле, планам и вине «большевиков», якобы перескочив «общественно-экономическую формацию».
Писатель продолжает: «Я, конечно, вполне согласен с ироническими словами Вл. Каренина, автора превосходнейшей книги о Жорж-Занд: "Политики, - консерваторы или либералы, - люди, убежденные в своем знании истины и в праве преследования других за заблуждения..."; я прибавил бы только - в интересах справедливости - к либералам и консерваторам радикалов-революционеров и прозелитов социализма. "Борьба за власть" - неизбежна, однако над чем же будут "властвовать" победители, когда вокруг них останутся только гни-
лушки и головни? Увлечение политикой как бы совершенно исключает здравый интерес к делу культуры, - едва ли это полезно для больной страны и ее жителей, в головах большинства которых "черт палкой помешал"» (3). При этом, замечает Горький, можно привести «десятки отзывов солдат, рабочих, крестьян, и все эти отзывы свидетельствуют о жажде просвещения, о глубоком понимании немедленности культурного строительства». Были бы желание и планы учить. Но чему и кому учить, если книги и специалисты планомерно и глобально уничтожаются? Свобода слова подавлена и преследуется? В стране искусственно и искусно разжигается кровавая гражданская война, а голодают даже дети?..
Тексты А.М. Горького явно содержали уже в то время не один пласт смыслов, а скрывали в себе (сознательно, без сомнения) несколько слоев значений. Допускалось соединение различных, нелинейно следующих частей публикаций, экстраполирование выводов, возможность элементарных догадок, простого следования и тому подобных ходов мысли. Это, в том числе, показывает и упоминавшаяся фраза о втором типе «революционера»: «Взбунтовавшийся на время раб карающего, мстительного бога, он не чувствует красоты бога милосердия, всепрощения и радости», в своей первой части явно содержащая намек на Ветхий Завет, а с ним и на национальность этого типа революционеров-радикалов, подразумевающая, скорее всего, всесильного тогда Л. Троцкого и его людей, приплывших на пароходе из США, и приехавших в «запломбированных вагонах» из воюющей с Россией Германии в сопровождении двух немецких офицеров Генштаба вместе с Лениным, которого П. Струве позже назовет «думающей гильотиной» (1), а У. Черчилль выразится еще определеннее: «С чувством благоговейного страха они (немцы) направили на Россию наиболее страшный вид оружия. Они переправили из Швейцарии в Россию в запечатанном контейнере, как чумную бациллу, Ленина» (6), называя его «чудовищем, карабкающимся по пирамиде, сложенной из черепов», и охарактеризовав происходящее в России как большевистскую тиранию - самую страшную в истории человечества, самую разрушительную и постыдную. Он пишет: «Они ведут бесконечную войну против цивилизации. Их цель - уничтожить все институты власти, все правительства, все государства, существующие в мире. Они стре-
мятся создать международный союз нищих, преступников, бездарностей, бунтовщиков, больных, дебилов и дураков, который охватит весь мир. В этой войне, как Ленин справедливо заметил, не может быть ни перемирий, ни компромиссов» (5).
Об этом же (т.е., в том числе, и о заинтересованном участии в происходящем западных государств, прежде всего Германии) с разной степенью осторожности и оговорок рассуждали и другие русские писатели того времени (А. Бунин, В.В. Розанов, З.Н. Гиппиус, М. Волошин, М. Цветаева и т. д.).
Горький обращает внимание и на следующее странное обстоятельство: «В провинции развивается культурное строительство, - не преувеличивая, можно сказать, что в десятках сел и уездных городов организуются «Народные дома», наблюдается живейшее стремление к науке, знанию. Столичная печать молчит об этом спасительном явлении, она занимается тем, что с какой-то странной, бесстрастной яростью пугает обывателя анархией - и тем усиливает ее. Газеты Петрограда вызывают впечатление бестолкового "страшного суда", в котором все участвующие - судьи и, в то же время, все они - беспощадно обвиняемые».
Писатель не соглашается с «влиятельными газетами нашими», осуждающими «революцию» как величайшее несчастье. Однако при этом сам пишет о том же и еще более конкретно, называя и обстоятельства, и конкретные географические названия, и даже имена, фамилии, социальное происхождение лиц, конкретно виновных в происходящем: вероятно, с целью показать свою независимость от происходящего и неангажированность: «Если верить влиятельным газетам нашим, то необходимо признать, что на "Святой Руси" совершенно нет честных и умных людей. Если согласиться с показаниями журналистов, то революция величайшее несчастие наше, она и развратила всех нас, и свела с ума. Это было бы страшно, если б не было глупо, не вызывалось "запальчивостью и раздражением"».
А у самого Алексея Максимовича это фактическое осуждение, доказываемое публикуемыми им свидетельствами и событиями, - чем вызывается?.. Он характеризует Троцкого и Ленина как «мерзавцев» (в записях тех лет З.Н. Гиппиус), с которыми он «органически» не
может говорить: «Я... органически... не могу... говорить с этими... мерзавцами. С Лениным и Троцким.» (9, с. 334).
Осуждая снижение уровня газетных публикаций, вульгаризацию языка прессы, русский писатель констатирует, что «культура действительно в опасности», и с этой опасностью надо бороться, во имя спасения культуры. Горький по существу соглашается с «газетными воплями» о ее гибели, но пишет по-другому, с иным содержанием и оценками, другим языком, в более спокойных, выдержанных выражениях, обладая умом, видящим схемы и стратагемы действий там, где непрофессиональное зрение увидит только эмоции и чувства: «Эта разнузданность, это языкоблудие внушает грустное и тревожное сомнение в искренности газетных воплей о гибели культуры, о необходимости спасать ее. Это не крики сердца, а возгласы тактики... Да, мы переживаем тревожное, опасное время, - об этом с мрачной убедительностью говорят погромы в Самаре, в Минске, Юрьеве, дикие выходки солдат на станциях железных дорог и целый ряд других фактов распущенности, обалдения, хамства. Одной из первых задач момента должно бы явиться возбуждение в народе - рядом с возбужденными в нем эмоциями политическими - эмоций этических и эстетических. Наши художники должны бы немедля вторгнуться всею силой своих талантов в хаос настроений улицы, и я уверен, что победоносное вторжение красоты в душу несколько ошалевшего россиянина умиротворило бы его тревоги.». И упоминание погромов в данном контексте и в ряду других эксцессов, вызванных зверствами и приказами «большевиков», тоже не случайно, - Горький явно надеется, что его прочтут и услышат и те, кто руководит «процессом», направляет «ход революции», как они это позже назовут. И средство от болезни тоже есть - писатель его называет: искусство, этика, эстетика, книги, литература, культура производства. «Но всем этим мерзавцам», говоря словами Горького, другое было надо.
Список литературы
1. Арманд Р. Ленин и Струве. - Режим доступа: http://www.proza.ru/2013/12/ 03/1448
2. Волошин М. «Россия распятая». - Режим доступа: http://az.lib.ru/w/ woloshin_m_a/text_0320.shtml.
3. Горький М. Несвоевременные мысли. - Режим доступа: http://az.lib.ru/g/gorxkij_m/text_1918_nesvoevremennye_mysli.shtml;
4. Горький М. Революция и культура (1918). - Режим доступа: https://ru.wikisource.org/wiki/Революция_и_культура_(Горький_1918)
5. Хандорин В.Г. Черчилль о большевизме. - Режим доступа: http://64vlad.livejournal.com/145116.html
6. Черчилль о Сталине. К первоисточникам. - Режим доступа: http://m3ra.ru/2008/03/14/cherchill-o-staline-k-pervoistochnikam/
7. Шульгин В.В. «Что нам в них не нравится?». - Режим доступа: http://e-libra.su/read/355195-chto-nam-v-nih-ne-nravitsya.. ..html
8. Gippius Zinaida. Dnevniki. - Mode of access: http://az.lib.ru/g/ gippius_z_n/text_0070.shtml
9. Gippius Zinaida. Dnevniki, vospominanija. Sinjaja kniga. - Mode of access: http://gippius.com/doc/memory/sinyaya-kniga.html
10. Gippius Zinaida. Dnevniki, vospominanija. Chernye tetradi (1917-1919). - Mode of access: http://gippius.com/doc/memory/chjornye-tetradi.html
