CC BY
40
УДК 821.161.1:070
ББК 83.3 (2=Рус)
Р 98
Рягузова Л.Н.
Доктор филологических наук, профессор кафедры истории русской литературы, теории литературы и критики Кубанского государственного университета, e-mail: lnryaguzova@mail.ru
Чжао Сяоцзе (КНР)
Аспирант кафедры истории русской литературы, теории литературы и критики Кубанского государственного университета, e-mail:ciaojiezhao@gmail.ru
А. И. Солженицын и В. Набоков: парадоксы литературных «встреч» и «невстреч»
(Рец ензирована)
Аннотация:
Рассматриваются стратегия публичного поведения А. И. Солженицына и В. Набокова, их возможные жизненные «встречи» и литературные параллели в критической рефлексии современной эмигрантологии. Выделены общие темы осмысления изгнания как пространства культурной креативности, как субъективизации России и способа творческого развития традиций русской литературы. Дан сопоставительный анализ публицистического мастерства и ролевой функции авторов. Научная новизна статьи заключается в намеченных перспективах дальнейшего исследования в области художественной онтологии, высокой степени саморефлексии и языковой игры в произведениях обоих авторов. Два самых известных русских эмигранта ХХ века, принадлежащих, безусловно, «аристократии пишущих талантов», но разным «кругам» и «жанрам», становятся также постепенно привычкой русского филологического сознания, поражая чертами сходства, несмотря на время и реальные «невстречи» в жизни. В культурном контексте русской интеллигенции в изгнании они увидели и обрели возможность для обогащения русской культуры и толчок к альтернативному ее развитию.
Ключевые слова:
Эмиграция, миф, литературные параллели, публицистика, стратегия публичного поведения, литературный быт, А. И. Солженицын, В. Набоков.
Ryaguzova L.N.
Doctor of Philology, Professor of Department of History of the Russian literature, Theory of Literature and Critics, Kuban State University, e-mail: lnryaguzova@mail.ru
Ciao Jiezhao (People's Republic of China)
Post-graduate student of Department of History of the Russian literature, Theory of Literature and Critics, Kuban State University, e-mail: ciaojiezhao@gmail.ru
A.I. Solzhenitsyn and V. Nabokov: paradoxes of literary «meetings» and «nonmeetings»
Abstract:
The paper examines the strategy of public behavior of A.I. Solzhenitsyn and V. Nabokov, their possible vital «meetings» and literary parallels in a critical reflection of a modern
emigrantology. The common subjects of judgment of exile as space of cultural creativity, subjectivization of Russia and a way of creative development of traditions of the Russian literature are for the first time structured most completely. The comparative analysis of pub-licistic skill and role function of authors in aspects of comparative-historical, conceptual and culturological methods is given. The scientific novelty of this publication lies in the planned prospects of a further research in the field of art ontology, high degree of a self-reflection and a language game in works by both authors. The practical importance of comparison of two paradoxical creative persons in a situation of emigration and evolution of art thinking of the 20th century is obvious, especially in the context of reading a phenomenon of attraction / pushing away national traditions.
Keywords:
Emigration, myth, literary parallels, journalism, strategy of public behavior, literary life, A.I. Solzhenitsyn, V. Nabokov.
В современном литературоведении феномен эмиграции тематизируется в философском, психоаналитическом, культурном и семиотическом смысле, в частности, эмиграция изучается как литературный прием [1]. С точки зрения литературного быта, манеры поведения литературной личности рассматриваются судьбы писателей-эмигрантов В. Набокова,А. Солженицына, И. Бродского в книгах Л. Лосева, Л. Сараскиной, Б. Парамонова, И. Толстого. В них, в частности, характеризуется стратегия публичного поведения А. И. Солженицына в сопоставлении с В. Набоковым и И. Бродским. В книге «А.И. Солженицын и медиа» Л. Сара-скина проводит «нестранные сближения» А.И. Солженицына с Ф. Достоевским, М. Бахтиным: архетип ареста, тюрьмы, ссылки, каторги в судьбе русских писателей как креативный феномен. Преодолевая скептическое недоумение читателей, исследовательница проводит очевидные аналогии между А. И. Солженицыным и В. Набоковым: всемирная известность обоих благодаря запрещенным романам «Лолита» и «Архипелаг ГУЛАГ», интерес к языковой стихии, изучение словаря В. Даля. Общее: любовь к России, эмиграция, отношение к режиму и внутренняя свобода [2: 503-511].
Можно, на наш взгляд, продолжить этот ряд следующими параллелями в области творчества: это высокая степень са-
морефлексии, интертекстуальность художественных текстов, черты автобиографизма, склонность к языковой игре, тема сврхэмпирического. Несмотря на имеющиеся в библиографическом списке изучения каждого автора подобных работ, в сравнительном плане их творческие индивидуальности не рассматривались. Игровая поэтика и приемы языковой игры В. В. Набокова стали популярной темой исследования благодаря трудам А.М. Люксембурга, П. Тамми, Д. Б. Джонсона, словотворчество А.И. Солженицына менее изучено, но и в этой области изменяются стереотипы. Л. Лосев пишет о добротности, чувственности описаний, воплощенных в пластическом языке Солженицына, который не дает русскому языку лениться под своим пером: «Язык, послушный Солженицыну, беспрестанно раскрывает свои богатейшие и почти неиспользуемые выразительные возможности: словообразовательные, звукообразовательные, синтаксические» [3: 290]. А. И. Солженицына читают как архаиста, а надо как модерниста (по стилю), в духе «серапионов», он создает литературный язык, по степени искусственности сравнимый с языком футуристов. Соединение просторечных выражений или архаизмов с общественно-политической, абстрактной лексикой, научной терминологией (духовная траектория, вектор, круг), затрудняя восприятие текста, требует эффекта остранения, осо-
бых читательских усилий. По наблюдению Л. Лосева, писатель мыслит категориями народной судьбы, а в эмиграции затворник А. И. Солженицын живет в гордыне одиночества [3: 375]. Одинокий король без королевства - устойчивое сравнение творческой позиции В. Набокова, хотя, как показывает развитие современной прозы, у него больше литературных наследников, чем у Солженицына.
Важный аспект изучения эмиграции - ее литературный быт. Миф, как квазиреальность, вымышленная реальность, пребывание между вымыслом и реальностью, подходит к характеристике эмиграции, обозначению промежуточного существования изгнанников в пространстве двух культур, к феномену их творческого самовыражения, самореализации. История личных отношений многих писателей-эмигрантов мифологична. В сотворении мифов о русской эмиграции сохраняется привычка путать литературу с жизнью, об этом говорят в своих беседах Б. Парамонов и И. Толстой. В книге «Бедлам как Вифлеем. Беседы любителей русского слова» в главе «Deprofundis: Солженицын и Бродский» они рассуждают о том, как сопоставлять двух художников: по контрасту или по сходству. И приходят к выводу: по масштабу личности и таланту, «на предельной высоте иерархии нет» (М. Цветаева), «различие во времени», их последовательности в историческом плане [4: 484]. Принцип соположения - величественность, грандиозность обоих. Поэтому можно говорить об А.И. Солженицыне и В.В. Набокове, сопоставляя их по контрасту, по сходству судеб и «высокомерию мастерства» (В. Набоков).
Писателей отличают разные стратегии публичного поведения: поза эстета и сноба у В. Набокова, противника Литературы Больших Идей, равнодушного к религии, политике, социальным проблемам. Роман «Ада» (1969) - отрицание задачи «Красного колеса». Для В. Набокова А. И. Солженицын - прежде всего пу-
блицист. Публицистика А. И. Солженицына относится к «поведенческой», не декларативной публицистике, в которой идеал автора и его личность не расходятся, а наоборот, впрямую зависят друг от друга («жить не по лжи», не «помимо себя»). Практически все публицистические тексты А. И. Солженицына имеют черты фактографичности, историзма. Темы его публикаций дают серьезный повод для размышлений о смысле жизни, о взаимоотношениях общества и власти, о преодолении жестокости, вражды и насилия в социальной сфере. Если в произведениях Солженицына история и эпоха воплощаются в иконической форме, то у Набокова в духе индексальной образности. Набоков воплощает образ писателя-мистификатора, мастера игры, ускользающего от прямых нравственных суждений и находящегося в сложных отношениях со злободневной современностью в своем художественном творчестве, не снимающим до конца маску в публицистике. Исключение, пожалуй, составляют его непреклонные эстетические вкусы и критические высказывания («строгие мнения»).
У Набокова принцип «правдоподобия», атрибут беллетристики, ценится ниже «художественной лжи», «блистательной иллюзии» и правы искусства вымысла. Великие романы - сказки, волшебство, магия. Дневник, мемуары, жанр беллетризированной биографии Набоков определяет как «низкие формы литературы». Поиски «человеческого элемента» у гения добросовестным эрудитом он считает «литературной ложью»: «Мысль, направляя свой луч на историю жизни человека, ее неизбежно искажает. Это будет лишь правдоподобие, а не правда, которую мы чувствуем» [5: 415]. Вымысел в искусстве обладает свойством онтоло-гичности, поэтому может быть правдивее жизненной правды. В утверждении писателя: «То, что зовется у нас искусством, в сущности, не что иное, как живописная правда жизни» [5: 423] - нет противоре-
чия. Акцент делается на основном значении слова «правда» - моменте истинности бытия. Набоков, декларирующий относительный характер познания и восприятия мира, признает субстанциально-онтологическую сущность искусства.
Документальность, дидактизм, фак-тографичность литературного материала у Солженицына составляют «правду» творчества как нравственную позицию. Правда нравственная и правда художественная утверждаются у писателей разными художественными способами. Задача литературы видится Солженицыным в открытии новых, ранее скрывавшихся фактов реальной жизни. У Набокова - новых художественных форм. Солженицын один «взвалил на себя всю драму, весь ад русской истории» [4]. В области романа у него мощно обозначились движение к документальности (фактуаль-ной литературе), излом жанровой формы, соединение эпоса и романа. «Бодался теленок» - роман-хроника, героическая летопись, «Архипелаг» - коллективная агиография. «В эмиграции ушел сюжет Солженицына, эпос героической личности... И по возвращении в Россию этот жанр возродить не удалось» [4: 497]. Стремление дать хронику революции в романной форме обнаруживает в себе «недостаток эстетического сознания» [4: 505]. За кем пошла русская литература или русская публицистика? Восприятие двух художников на Западе, в России, их культурный неуспех / успех там сегодня? Эти проблемы (еще один аспект сопоставления) ждут своего рассмотрения. О Солженицыне невозможно говорить только как о писателе, Солженицын - «русский духовный тип, некий интеграл русской духовности, тип глубоко традиционный, но выступивший в эпоху слома русской жизни, коренной ее мутации» [4: 485]. Именно в этом заключается «несоответствие типа его мысли и художественной ситуации» [4: 485]. Набоков, мэтр и основоположник постмодернизма, воплощает в творчестве
художественное мышление времени, преломляя в своих романах лингвофилософ-ские идеи интерсубъективности, философии языка, семантики возможных миров.
В интервью рождается и звучит живое слово Солженицына. В. Набоков, как правило, заранее готовил и правил карандашом текст интервью, не любил «непри-бранный манускрипт». Солженицын сам «сделал свой миф» [4: 490]. Можно сказать, Набоков также строил и заботился о собственной литературной репутации. В массовом читательском сознании сложился образ Набокова-интеллектуала, гения, который спрятался от ужасов века в свои книги, эти черты образа мифического Набокова повторяют многие исследователи. З. Зиник видит в лице Набокова «образчик эмигрантского русского», открытого миру, не реального героя, а его легендарный имидж: космополита, легко пересекающего страны и континенты, разрушителя стереотипов эмигрантского убожества [1: 160-179]. Набоков, Солженицын, Бродский смогли стать успешными в изгнании.
В набоковедении закрепилось представление о «двойном изгнании» Набокова и соответственно трансформации его образа: Годунов-Чердынцев якобы эмигрировал в Америку, сменил имя на ГумбертаГумберта, стал приемным отцом Лолиты [1: 160-179]. В эссе «Юбилей» (1927) Набоков сформулировал новое самосознание эмиграции как творческой свободы. Став знаменитым, свое изгнание он воспринимал как потерю для России, не для себя, как обретение творческой свободы. Для Набокова Россия прошлого сакральна, парадоксально изменение топологии понятия: «Россия во мне». Он писал: «Я чувствую себя чужеземцем повсюду и всегда, это мое состояние. Мое амплуа, моя жизнь. Я дома лишь в воспоминаниях, очень личных, подчас не имеющих никакой связи с географической, национальной, физической, политической Россией» [6: 399]. Набоков стал писателем мира. Солженицын только на
время отстранился, он как будто не покидал Россию, не разделял ее прошлое и будущее, а творчески пребывал в нем. Солженицын критикует Запад, предрекает конец буржуазным ценностям, Набоков благодарен им, воспринимает Америку как вторую родину. Такие разные по своим идейно-эстетическим позициям авторы ценят, знают творчество друг друга, они по натуре страстные читатели, эрудиты.
Интригующей «точкой пересечения» имен писателей явилось присуждение в 1970 году А. И. Солженицыну Нобелевской премии за те самые заслуги, к которым В. Набоков относился скептически. В 1972 году А. И. Солженицын посылает в комитет письмо с просьбой рассмотреть кандидатуру В. Набокова, «писателя ослепительного литературного дарования», как возможного номинанта, понимая, что диалог В. Набокова с русской классикой - эквивалент Больших Идей и почти что политическая борьба. Сопоставляемые подобным образом авторы взаимно отражают друг друга с неожиданной стороны. Это относится и к их публицистике. В интервью в прямом изложении взглядов В. Набоков (постмодернист и противник пошлости) старомоден (старомодным и традиционным называют критики художественную манеру письма А. И. Солженицына), защищает традиционные ценности достаточно категорично: «Я запретил бы грузовики, транзисторы, объявил бы вне закона рев мотоциклов, свернул бы шею легкой музыке, запретил бы ее включать в общественных местах» [6: 289]. Он открыто презирает и проклинает революцию, потому что за ней последовала банальная историческая картина кровопролития, обмана, гонений, потому что она предала демократические идеалы. Но главным образом, за серый цвет революции, наивный провинциализм, безграмотность. Набоков писал о стихотворении Лермонтова «Предчувствие» (1830): «Пророчество его не совсем сбылось, поэт ошибся в окраске, настал для России не черный, а серый год,
который обесцветил русскую литературу». Подобная «серая муть», «добродетельная муть общественно-настроенной литературщины» была в эпоху безвременья перед русским символизмом [7: 9]. Для Набокова художник - человек, орудующий постоянными величинами. Воспринимать революцию как «апокалиптическое событие», которое перевернет мир, изменит какие-то пути и ценности, на его взгляд, - губительная точка зрения, так как «классово-массовые ощущения оскопляют творчество».
Как и А. И. Солженицын, В. Набоков не принадлежал ни к одной литературной и политической группировке. Но эту «отчужденность» («эстетическую дистанцию») он трактовал на свой манер, вынося приговор тоталитаризму в романах «Приглашение на казнь» и «Под знаком незаконнорожденных». Будучи «жестоким моралистом» (Б. Бойд), В. Набоков апофатически утверждает нравственные ценности, «отрицательным образом» воспитывая эстетический вкус публики. Поначалу Набоков воспринимался как рассказчик историй, затем - маг, волшебник, сегодня все чаще говорят о нем как о воспитателе нравственного чувства, в том числе о «Лолите» как романе воспитания. По наблюдению С. Франка, развивая своеобразную, собственную концепцию культурного пространства изгнания, В. Набоков полемически отталкивается от трех главных пунктов современной ему культурно-критической дискуссии в целом: от историзма шпенглерианства, от идеи коллективного субъекта, идеологии евразийства, укорененного в культуро-софской традиции мессианизма русской культуры [8: 84]. Под «субъектом» в данном случае понимается тот, кто благодаря своей культурной, социальной изоляции обладает определенного рода суверенностью. Эта суверенность - неотъемлемая черта В. Набокова и А. Солженицына.
Сопоставительный анализ публицистического мастерства и ролевой функции
авторов - перспективная тема исследования. Немаловажное отличие А. И. Солженицына - преобладание общих интересов в его этике, преобладание общей пользы и борьбы за них. Он дольше всех остался в процессе активного творчества, до своих последних дней. С Набоковым Солженицын разминулся в Швейцарии, с Бродским состоял в переписке, обсуждал возможность чтения публичных лекций, но, прожив пятнадцать лет в соседстве, Бродский и Солженицын ни разу не встретились: Солженицын, дописав Февраль, Март, апрель 1917, уехал в Россию, а Бродский - в ту далекую страну, где нет ни январей, ни февралей [3]. А. Петцер в книге «Тайная история Владимира Набокова» [9] начинает и заканчивает повествование ожиданием свидания (как некоего творческого этапа для обоих) Набокова с Солженицыным в Монтре, которая так и не состоится. Каждый из них продолжит свой путь. Гордый Солженицын будет ждать подтверждения приглашения, Набоков с женой будут ждать гостей в условленный час в ресторане своей гостиницы. Объяснения и встречи не произойдет в дальнейшем. «Невстреча» - так охарактеризовала, как известно, З. Шаховская литературно-общественные свя-
зи русских эмигрантов трех поколений. «Литературные параллели» («встречи») могут быть продолжены, если обратиться к русской классике и особенно Пушкину. «Аристократия пишущих талантов», к которой принадлежал А. Пушкин, - самая мощная, самая опасная, по словам А. И. Солженицына («Колеблет твой треножник»). Набоков, говоря о блистательной иллюзии правды, утверждал: «не на мгновение не поблекла истина Пушкина, нерушимая, как сознание» [5: 422]. Пушкин для него - «привычка русского сознания» («Пушкин, правда или правдоподобие», 1937).
Можно сказать, что два самых известных русских эмигранта ХХ века, принадлежащих, безусловно, «аристократии пишущих талантов», но разным «кругам» и «жанрам», становятся также постепенно привычкой русского филологического сознания, поражая чертами сходства, несмотря на время и реальные «невстречи» в жизни. В сознании читателей и критиков они, как видим, неразрывно соединены и продолжают свой диалог. В культурном контексте русской интеллигенции в изгнании они увидели и обрели возможность для обогащения русской культуры и толчок к альтернативному ее развитию.
Примечания:
1. Зиник З. Эмиграция как литературный прием. М.: НЛО, 2011. 264 с.
2. Сараскина Л.И. Солженицын и медиа в пространстве советской и постсоветской культуры. М.: Прогресс-Традиция, 2014. С. 503-511.
3. Лосев Л.В. Солженицын и Бродский как соседи. СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2010. 608 с.
4. Парамонов Б., Толстой И. Бедлам как Вифлеем. Беседы любителей русского слова. М.: Изд. Дом «ДЕЛО» РАНХ и ГС, 2017. 512 с.
5. Набоков В. Лекции по русской литературе. М.: Независимая газета, 1996. 440 с.
6. Набоков о Набокове и прочем: интервью, рецензии, эссе. М.: Независимая газета, 2002. 704 с.
7. Набоков В. Несколько слов об убожестве советской беллетристики и попытка установить причины оного: доклад (Берлин, 1926) / публ. А. Долинина // Диаспора: новые материалы. СПб.: Феникс, 2001. Вып. 2. С. 7-23.
8. Франк С. «Одинокий империалист», или осмысление изгнания как субъективиза-ции России в романе В. Набокова «Дар» // Логос. М.: Дом интеллектуальной кни-
ги, 2001. № 3 (29). С. 83-95.
9. Петцер А. Тайная история Владимира Набокова. М.: Симбад, 2016. 528 с.
References:
1. Zinik Z. Emigration as a literary device. M.: NLO, 2011. 264 pp.
2. Saraskina L.I. Solzhenitsyn and the media in the space of Soviet and post-Soviet culture. M.: Progress-Tradition, 2014. P. 503-511.
3. Losev L.V. Solzhenitsyn and Brodsky as neighbors. SPb.: Publishing house of Ivan Limbakh, 2010. 608 pp.
4. Paramonov B., Tolstoy I. Bedlam as Bethlehem. Talks of lovers of the Russian word. M.: Publishing house of «Delo» of RANKh and GS, 2017. 512 pp.
5. Nabokov V. Lectures on Russian literature. M.: Nezavisimaya Gazeta, 1996. 440 pp.
6. Nabokov about Nabokov and other things: interviews, reviews and essays. M.: Nezavisimaya Gazeta, 2002. 704 pp.
7. Nabokov V. A few words about the squalor of the Soviet fiction and an attempt to establish the reasons for this: a report (Berlin, 1926) / publ. by A. Dolinin // Diaspora: new materials. SPb.: Phoenix, 2001. Iss. 2. P. 7-23.
8. Frank S. The Lonely Imperialist, or the comprehension of exile as a subjectivization of Russia in V. Nabokov's novel The Gift // Logos. M.: The House of the Intellectual Book, 2001. No. 3 (29). P. 83-95.
9. Petzer A. The secret history of Vladimir Nabokov. M.: Simbad, 2016. 528 pp.
